Текст книги "«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели"

Автор книги: Натан Эйдельман

Соавторы: Юрий Манн,А. Марченко,Андрей Зорин,Б. Игорев,Андрей Немзер,Лев Соболев,А. Ильин–Томич,Эвелина Зайденшнур,Вера Проскурина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Восемь постоянно пишущих о Пушкине авторов отвечали на вопросы анкеты, среди которых был такой: "Расскажите, пожалуйста, о "пушкинской части" Вашей библиотеки…" Но лишь один ответ не был ограничен списком книг, в заглавии которых есть слово "Пушкин". Мы говорим о Ларисе Керцелли, назвавшей журналы, альманахи, грамматики; воспоминания, адрес-календари, топографические описания и прочие – во всем их разнообразии – издания первой половины прошлого века, а под конец справедливо заметившей: "…Возможности для желающего найти помощь в старой книге без всякого преувеличения неисчерпаемы и порою, как это ни странно, все‑таки еще недооцениваемы".

Не сомневаемся: многие из отвечавших не разпользовались перечисленными Керцелли источниками. Уверены: некоторые из пользовавшихся не очень задумывались над заданным вопросом; а другие, поразмыслив, решили, что вопрошающие хотят услышать именно это, не иное. И все же соотношение семь к одному не может быть совершенно случайным и непременно в какой‑то степени да отражает распространенный, хотя, возможно, и не до конца осознанный, взгляд: "пушкинская часть" библиотеки это написанное Пушкиным и пушкинистами, не далее! Именно благодаря этому взгляду в последние годы рождение оригинальных концепций весьма осложнено хроническим недостатком свежих фактов, а все крохи сколько‑нибудь нового отыскиваются лишь в маргинальном литературоведении. Перефразировав эпиграф ко второй главе "Пиковой дамы", создавшееся положение можно описать в следующем разговоре:

– Вы, кажется, решительно предпочитаете мелкие заметки и уточнения?

– Что делать? Они свежее.

* * *

Небольшие, не претендующие на новое прочтение «Пиковой дамы», этюды, как нам кажется, отражают крупные проблемы нашей (и не только нашей) пушкинистики ничуть не хуже, чем преследующие глобальные цели труды. Попробуеы перечислить некоторые из этих проблем (разумеется, лишь ничтожно малую толику), перелистывая одну старинную газетную публикацию.

Пока не привлекавшаяся к беседам о пушкинской повести статья под названием "Картежники" начала печататься в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"" 16 сентября 1833 года (№ 74). Автор – А. Кораблинский (псевдоним издателя газеты Александра Федоровича Воейкова).

"Но из толпы протеснился Бонапарт игроков, Фадей Львович Смирненький. Он был отставным актуариусом на чреде гражданской иерархии и генералиссимусом армии понктеров. Взор, быстрота, натиск, сии три качества достались ему в удел – и стотысячные банки трещали, когда он штурмовал их. <…>

Смирненький выдернул карту, подписал под нею 1250 и, сказав: Va (идет. – фр.), пустил ее. Это была шестерка; она выиграла с оника".

Началась следующая талия.

"Неугомонный Смирненький загнул пароли с транспортом. По третьему разу шестерка легла налево и принесла своему protege 5000 рублей".

В следующей талии события повторились:

"Наполеон–Смирненький, отписав 750 рублей, пустил брандер (техническое выражение) от 4250–ти на 8500 рублей: шестерка опять бух налево!"

Затем описывается еще несколько весьма удачных выходов обогащающей Смирненького шестерки, а на сцене тем временем появляется господин, самым банальным образом сочетающий в одном лице богача и скрягу. Фортуна к нему совершенно равнодушна, что вызывает следующее замечание Воейкова:

"…по 12 рублей с полтиной долго ли заиграться, ставя по пяти карт вдруг, вдвое на второго туза или даму, вчетверо на третьего, в осьмеро на четвертого. Глупость, безрасчетливость и алчность жестоко наказываются в азартных играх":

Пожалуй, остановимся; приведенных цитат уже вполне достаточно, чтобы немного по их поводу пофантазировать. Что из них может извлечь исследователь "Пиковой дамы"? На наш взгляд, две вещи. Во–первых, уточнение смысла картежного термина "отписывать", фигурирующего, как мы помним, в эпиграфе к первой главе повести ("И выигрывали И отписывали мелом…"). В "Словаре языка Пушкина" дается довольно туманное объяснение – "списывать проигрыш". Между тем из воейковского текста видно, что оно означает исключение выигравшим из дальнейшей игры части своего выигрыша. Во–вторых, желательность подключения данного произведения к ряду сочинений, составляющих литературный фон "Пиковой дамы" и именно в этом своем качестве обстоятельно рассмотренных Виноградовым (говорить о влияниях и цитатах, разумеется, можно будет, лишь когда весь этот ряд будет выявлен и изучен).

Однако беремся утверждать, что совокупный улов "широких слоев" литературоведческой общественности был бы значительно богаче нашего. (Зарисовка Воейкова напечатана под рубрикой "Пересмешник", введем под конец этих заметок такую рубрику и мы).

Читателю несомненно бы сообщили, что статья "Картежники" послужила важнейшим творческим импульсом, способствовавшим окончательному оформлению замысла "Пиковой дамы", давно бродившего в голове автора. Вероятно, была бы сделана попытка уточнить на этом основании датировку пушкинской повести. По "Почтовому дорожнику" определили бы, не раньше какого числа газета могла достичь Болдина; потом (сразу ли?) задались бы вопросом: как она могла там оказаться до приезда Пушкина? Период недолгого исследовательского отчаянья сменился бы гипотезой (а после третьего пересказа в других статьях – аксиомой): газету Пушкин получил 29 сентября в селе Языкове, у братьев Языковых, больших любителей чтения и, между прочим, активных вкладчиков Симбирской публичной библиотеки.

Возможно, нашелся бы исследователь, который дочитал бы статью Кораблинского до конца (она напечатана в трех номерах) и в конце ее (№ 76 от 23 сентября) обнаружил бы сообщение автора о своем дяде П. Н. Жеребятникове (фамилия, наверное, вымышлена, как с нею обыкновенно случается в литературных произведениях): "Он был славен в свое время кислыми щами, которые варил его повар на славу". Но не эти сведения взволновали бы исследователя, а – примечание автора к слову "щами": "Он ли один? – Известно, что великолепный князь Тавриды был такой же квасной патриот, как Суворов, Державин, Болтин, Крашенинников, Чичагов (В. Я.), Пушкин, Крылов и Жуковский. – К[ораблинский]". Не объясним почему, но это реально существующее примечание заставило бы последних скептиков оставить сомнения и окончательно подтвердило бы несомненность знакомства Пушкина с воейковским сочинением. (Мы, кстати, вовсе не считаем это знакомство делом совершенно невозможным, "но зачем же стулья ломать?")

Новонайденная статья, кажется, существенно прояснит и генезис сообщения Томского о том, что у Германна "профиль Наполеона"; сообщения, подтвержденного, как известно, на соседней странице и самим Пушкиным, правда, с небольшой оговоркой: "В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона" [176]176
  Мы бы, однако, рекомендовали не слишком доверяться открывающейся историко–литературной перспективе, а заглянуть в книгу, несомненно бывшую в руках у Пушкина, – вышедшие в 1829 году под именем Луи Антуана де Бурьена «Воспоминания о Наполеоне, Директории, Консулате, Империи и Реставрации», на которые автор «Пиковой дамы» ссылается в стихотворении «Герой». Представленный здесь взгляд на Наполеона очень важен для понимания пушкинской повести. Цитируем по русскому переводу С. С. де Шаплета (Спб., 1834. Т. 2, ч. 3. С. 23—24): «Многие говорят о счастии, которое привязывается к человеку и сопутствует ему в продолжение всей его жизни; хоть я, впрочем, и не верю такому предопределению, но, рассматривая столь многочисленные, столь различные опасности, коих Бонапарте избегнул в стольких предприятиях, равно как случайности, коим он подвергался, и удачные его во всем попытки, я постигаю, что многие питают эту веру; но, долго наблюдая того, коего прозвали мужем судьбы, я видел, что называемое им фортуною было не что иное, как его гений; что счастие его происходило от глубокой его прозорливости, от его быстрых, как молния, соображений, от одновременности его действий с мыслью и от убеждения его в том, что смелость часто делается мудростью». И в другом месте (С. 6—8), относящемся ко времени возвращения из египетского похода: «…мы искали в картах рассеяния от скуки. И даже в этом, столь ничтожном препровождении времени, характер Наполеона обнаруживался. Генерал не любил игру; <…> и если, отдавая отчет о своих знаменитых подвигах, он любил украшать, превозносить свое счастие, то он не пренебрегал пособлять ему в картах; одним словом, он плутовал. <…> Спешу прибавить, что он никогда не пользовался этими небольшими насилиями, делаемыми им счастию, и что по окончании игры он отдавал весь свой выигрыш, который разделялся между всеми. Он, как можно себе представить, мало заботился о том, чтобы выиграть; но хотел, чтобы фортуна по заказу давала ему тузов и десяток, так же как она доставляла ему благоприятное время в день битвы; и если фортуна нарушала свою обязанность, то он хотел, чтобы никто того не замечал».


[Закрыть].

Без сомнения, будет замечено и сходство следующих мест. Воейков: "Взор, быстрота, натиск, сии три качества достались ему в удел…" Пушкин (вернее, его Германн): "Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты…" А поскольку воейковская триада подкреплена эхом в его рассказе о печальной участи богача и скряги ("Глупость, безрасчетливость и алчность жестоко наказываются в азартных играх"), то она будет объявлена источником соответствующих строк "Пиковой дамы".

Ну а затем обратят внимание и на источник формулы из статейки Воейкова – одно из военных присловий Суворова ("Два искусства: глазомер, как в лагерь стать, как идти, как атаковать, гнать, бить. А второе? Второе – быстрота. А третье натиск"). Представляете радость глубокомысленных эссеистов? Здесь уж нас ожидают не маргиналии, а маловразумительный литературоведческий эпос, поэма "песен в двадцать пять". "По собственному признанию поэта, в "Графе Нулине" он пытался пародировать историю и Шекспира. Кто знает, может быть, и к "Пиковой даме" его подтолкнула подобная же мысль – представить на бытовом (но и бытийственном!), карточном материале колоссальность нереализованных потенций мировой истории. Неожиданное, но глубоко закономерное столкновение двух гениев, характеров, эпох, мировоззрений, наций. Суворов и Наполеон! Им не довелось встретиться на бранном поле, но вот они сходятся. Поистине замысел этот достоин Шекспира! Незадачливый журналист Воейков и знать не мог, что именно он написал. Его Смирненький, "Бонапарт игроков", как гадкий утенок из детской сказки, чудесным образом превращается на наших глазах в прекрасного принца – славу русского оружия, Суворова. Но для этого чуда необходимо было другое чудо – "Пиковая дама". И она явилась, не оставляя сомнений, на чьей стороне правда истории (достаточно сравнить постоянные победы неказистого Смирненького в – пусть карточных – сражениях и полное крушение настоящего Наполеона, темного оборотня Германна). Бывают странные сближения".

Вероятно также (но до этого додумаются не сразу), будет выяснено происхождение нумерологических представлений Буткова – детское чтение газеты Воейкова (уточнение к переизданию энциклопедического словаря "Русские писатели. 1800—1917": "по недавно обнаруженным сведениям, Б. знал грамоте уже в 13 лет").

Неосторожные ставки богача–скряги на туза или даму также не останутся без внимания исследователей (в особом почете будет это словечко "или", предвосхищающее "обдергивание" Германна). Как будут мотивированы пушкинские тройка и семерка, мы пока предугадать не беремся.

Но взамен торжественно обещаем вам два десятка статей газетных пушкинистов, с открытием: в "Пиковой даме" искусно зашифрован (но пушкинские друзья, наверное, сразу его узнали) Бенкендорф. Думаем, что он скрыт в Германне. Почему? Но ведь ясно же, что Пушкин воспользовался воейковским образом Фадея Львовича Смирненького для обозначения Фаддея Венедиктовича Булгарина, которого открыто не мог назвать, опасаясь III–го отделения. Смирненький явно воплощен в Германне – оба часто выигрывают. А вот каким именно образом Булгарин по дороге превратится в Бенкендорфа, объяснить опять‑таки не беремся – очень сложно, но все узнаете из газет.

Ну и, конечно, будут требования энтузиастов открыть мемориальные доски во всех воейковских местах. (С удовольствием присоединяемся).

В наших фантазиях, к сожалению, не так уж и много чистой фантазии, – все они навеяны чтением пушкиноведческих работ, и все они могли бы, как нам кажется, появиться в печати, если бы мы их здесь упреждающе не каталогизировали (что, впрочем, тоже не дает стопроцентной гарантии). Не беремся утверждать, что все приведенные имитаторские предположения неверны, а скажем лишь, что для выяснения их истинности недостаточно первого впечатления, а требуются серьезные доказательства.

Сказав же это, мы сразу сталкиваемся с серьезнейшей филологической проблемой. "Методики подобных доказательств нет, – справедливо пишет В. Н. Турбин, – хотя нет и методики опровержения, научной критики их. Это решается чисто субъективно. И неизвестно, сколько именно и каких именно сопрягающихся элементов художественного произведения – слов, синтагм, сюжетных мотивов и ситуаций, – будучи сопоставленными, должны делать сравнение их исчерпывающе доказанным". "Накопление материала: наблюдений, сопоставлений, догадок рано или поздно потребует создания единой системы историко–литературных сравнений– сопоставительной аналитики", – заключает ученый [177]177
  Турбин В. Н. О литературных источниках одного эпизода поэмы Гоголя «Мертвые души» II Замысел, труд, воплощение… М., 1977. С. 197.


[Закрыть]. И он глубоко прав.

Но вот типичный для истории "Пиковой дамы" сюжетный поворот. Приведенные справедливые соображения о теории сопоставления высказываются в статье, посвященной сопоставлению посещения Германном старой графини и визита Чичикова к Коробочке, а сопоставление это за сорок с лишним лет до статьи Турбина сделано Андреем Белым в книге "Мастерство Гоголя" (М.; Д., 1934. С. 99—101). Разумеется, Турбин не мог не читать книги Белого, но "тайная недоброжелательность" заставляет его обдернуться.

Дело при работе с "Пиковой дамой" весьма обычное. Блуждающие огни повести так и норовят сбить с дороги, а то и заманить в непроходимое болото путников, шагающих, казалось бы, по самым надежным тропам.

Режиссеру М. И. Ромму принадлежит очень проницательное суждение о художественной природе "нашей" повести (надо заметить, что тяготы непростого общения с нею дилетанты подчас выдерживают лучше профессионалов– литературоведов и критиков; а профессионалы, обращающиеся к побочным материям, иной раз добиваются большего, чем идущие "прямо на предмет" [178]178
  Из многих примеров последнего парадокса укажем на посвященную иллюстрациям к повести, но важную и для ее интерпретации статью Л. А. Аннинского «Читая «Пиковую даму». Графика Андрея Николаева» (Лит. обозрение. 1980. № 2. С. 100—101).


[Закрыть]). «Если допустимо сравнение с живописью, то живопись Толстого в общем похожа на те полотна, которые очень уж близко рассматривать нельзя, потому что вблизи становится видно: здесь мазок обнажен, фактура шероховата. А если отойти чуть дальше – возникает поразительная картина. Пушкин же пишет, как писал Леонардо да Винчи: его можно рассматривать в лупу, и, чем тщательнее анализировать его фразу, тем больше обнаруживается в ней скрытого совершенства, тем точнее вырисовывается форма, тем детали делаются более ощутимыми, и вместе с этими деталями начинает вырастать и целое. Так написана „Мадонна Литта“ и так же—»Пиковая дама"" [179]179
  Ромм М. И. Вопросы киномонтажа. М., 1959. С. 49.


[Закрыть].

Все верно, но, оказывается, и посмотрев на повесть в лупу, всякий может угодить в неприятность: выхватить взглядом деталь и незаметно для себя окутать ее каким‑нибудь домыслом. Германн – художественное изображение горного инженера И. Ф. Германа, Пушкину, судя по всему, не известного; находясь слишком долго в комнате Лизы, он провинился более, чем обычно думают; в только что распечатанной колоде "краска, естественно, была еще свежей и карты слегка липли одна к другой. Германн, заметив нужного ему туза, потянул его, но не почувствовал пальцами, что за этой картой идет другая – пиковая дама, которую он и вытянул вместо туза" [180]180
  Первое мнение см.: Никитин. А. С. Пушкин и Урал: По следам находок и утрат. Пермь, 1984. С. 177—189; второе принадлежит А. Л. Бему (см. его соч., указанное в 26–й сноске.
  С. 68); третье см.: Чхаидзе Л. В. О реальном значении мотива трех карт в «Пиковой даме» // Пушкин. Исслед. и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 459.


[Закрыть]. Мы с ужасом ожидаем, что когда‑нибудь досужий взгляд исследователя, вооруженного лупой, упадет в книгу М. И. Пыляева «Старое житье» (Спб., 1892. С. 54—55). Обнаруженный там дворецкий Натальи Петровны Голицыной тотчас будет нам представлен в качестве нового прототипа Германна. Он обыгран шулерами, заложил без спроса княжеский сервиз, а теперь стоит перед барыней на коленях. «Он точно так же умоляет о прощении, – скажут люди с лупой, – как Германн с пистолетом молит о секрете трех карт».

Однако совет не слишком вглядываться тоже не всегда хорош. Превосходно разоблачив недальновидность нескольких сильно "вглядывающихся" в повесть исследователей, О. С. Муравьева заодно оспаривает и весьма естественное мнение, что в роли благодетельницы Лизавета Ивановна будет копией старой графини: "Отказываясь уточнять, какой же стала Лизавета Ивановна в ее новой жизни, Пушкин предполагает в ней разные возможности. Выбирая из них лишь одну, мы, в сущности, подменяем пушкинскую героиню другой" [181]181
  Муравьева О. С. «Пиковая дама» в исследованиях последнего десятилетия. С. 225—226.


[Закрыть].

Напомним, что это говорится по поводу почти самых последних фраз повести: "Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где‑то служит и имеет порядочное состояние; он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница". Нам кажется, что здесь все‑таки есть предельная ясность (Гершензон и Дерман могли бы над нами весело посмеяться), и если мы предположим "разные возможности" продолжения, то должны будем отныне официально признать Лидина, "помещика двадцати трех лет", смеющегося в финале "Графа Нулина", человеком ума крайне недальнего (ведь Пушкин не объясняет нам, отчего этот Лидин смеется, а смех без причины…).

Одним словом, оптимальная для воззрения на повесть точка все время находится в движении, то надо подходить ближе, то отходить на несколько шагов, а когда и куда двигаться, никто не подскажет. Людей, любующихся "Пиковой дамой" (шаг вперед, два назад), великое множество. Мы успели постоять рядом лишь с несколькими. А между тем любой здесь готов в любую минуту начать убеждать нас с пылом: "Пиковая дама означает…"

А. М. МАРЧЕНКО
ПЕЧОРИН: ЗНАКОМЫЙ И НЕЗНАКОМЫЙ
М. Ю. Лермонтов "Герой нашего времени"

Знаменитая статья Белинского о «Герое нашего времени» – защита, почти апология Печорина – на полтора столетия вперед определила судьбу романа, ибо и хулители его, и хвалители («лермонтисты», по определению А. Хомякова) исходили из одной и той же посылки: предложенная критиком «творческая концепция» и есть авторская.

Напомним ее суть. По Белинскому, Печорин – незаурядный, может быть, даже исключительный человек, чей беспокойный дух требует движения, чья душа ищет пищи, чье сердце жаждет интересов жизни. Фундаментальное это соображение высказано с удивительной даже для "неистового Виссариона" энергией и убежденностью:

"…в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что‑то великое… Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти—бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете… так глубока его натура, так врожденна ему разумность, так силен у него инстинкт истины!"

Между тем в черновике романа Печорин назван человеком толпы: "…принадлежал к толпе". Из белового текста эти слова вымараны, мысль, однако, сохранилась, только перенесена из основного текста в авторское Предисловие: "…портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии". Нет в романе и характеристики всего поколения, но она дана в "Думе"; напечатанное в номере 1 "Отечественных записок" за 1839 год ("Герой…" начал публиковаться с 3–го, мартовского, – "Бэла"), стихотворение без всяких натяжек можно назвать и поэтическим комментарием к роману, и расширенным эпиграфом к нему.

Сопоставьте высказанное здесь мнение Лермонтова с мнением Белинского – впечатление такое, что критик читает наоборот!

Белинский: "сердце жаждет интересов жизни";

Лермонтов: "и жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели".

Белинский: "его страсти – бури";

Лермонтов: "и ненавидим мы, и любим мы случайно".

Белинский: "его заблуждения… острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь";

Лермонтов: "в бездействии состарится".

Так что же случилось с Виссарионом Григорьевичем? Почему не сработал столь сильный в нем самом инстинкт истины? И куда подевалась его собственная увлекающаяся, но действительно же врожденная разумность? Неужели даже столь проницательного читателя околдовало "отрицательное обаяние" Григория Александровича Печорина? А что если не было никакой ошибки и все дело в том, что высказанное в Предисловии суждение не подтверждается художественнопсихологической реальностью текста? Ведь, работая над статьей, критик пользовался первым изданием "Героя нашего времени", а разъясняющее цель сочинения Предисловие появилось лишь во втором! Да, Лермонтов утверждает, что "ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал". Но, может быть, рисунок и понимание начинающему романисту "состыковать" не удалось и Белинский, свободный от авторского внушения, судил истинно?

…Попробуем представить себя в положении читателя, впервые открывшего "Героя нашего времени", то есть не подозревающего, что Лермонтов, рассказывая историю одной души, еще и испытывает его, читательскую, проницательность, его умение понять современную "басню", не имеющую привычного и в привычном месте находящегося "нравоучения". Но для этого надо забыть все, что разъяснено в Предисловии, во–первых, а во–вторых, вспомнить, как в начале – середине – конце 30–х годов прошлого века вообще читались романы, на что правила и мода того времени обращали преимущественное внимание, где предлагали–советовали искать "ключ" к загаданной романистом "загадке". Смею предположить, что самым важным для образованного читателя той поры был авторский портрет главного героя. Для нас описание внешности персонажа– род иллюстрации, нечто дополнительное, не совсем обязательное. Не так судило тогдашнее общество, воспитанное на безграничном уважении к швейцарскому оракулу Лафатеру, к его "искусству познания людей по чертам лица" (Лафатер рассматривал внешний облик человека, и прежде всего лицо, как своего рода анатомический атлас душевного устройства; каждая внешняя черта, согласно его теории, строго соответствовала черте внутренней).

О Лафатере ходили легенды. Лафатеру посылали портреты и силуэты, дабы маг от психологии описал характеры портретируемых. Наполеон интересовался Лафатером. Об этом сообщали "Санкт–Петербургские ведомости". Мирабо считал его, может быть, самым оригинальным персонажем своего века. Павел Первый, будучи еще "князем Северным", путешествуя по Европе, специально встретился со швейцарцем, чтобы узнать, как он "дошел до этого". По Лафатеру описывал (исследовал) Радищев характеры русских простолюдинов. Убежденным лафатеристом был и Карамзин, полагавший, что никто лучше Лафатера не может объяснить, "что такое человек".

И вот что важно отметить. Увлечение лафатеровской физиогномистикой в России не было привилегией мыслящей элиты. Задолго до серьезных переводов адаптированные извлечения из его трудов были запущены в массовый обиход. Дважды (1809 и 1817) выдержки из поэтической физиогномистики были напечатаны типографией Первого кадетского корпуса [182]182
  Первый кадетский (сухопутный) корпус, среди выпускников которого – и знаменитый фельдмаршал П. А. Румянцев, и известные литераторы (Сумароков, Озеров, Херасков, Княжнин), был не только одним из самых солидных учебных заведений, но и важнейшим центром дворянской культуры XVIII века. Поэтому и созданная при нем (1757) собственная типография не специализировалась на издании сугубо военных книг. Здесь печатались и учебники, и оперные либретто (в кадетском сухопутном поощрялось увлечение воспитанников театром); издавалась и беллетристика, главным образом переводная; переводили, как правило, сами кадеты; они же и редактировали, не чуждались и прочих «черных» издательских профессий. Впрочем, в ту пору это было в обычае. Сам Алексей Петрович Ермолов был искусным переплетчиком.


[Закрыть]. Характерно название, оно же аннотация, этого дешевого и общедоступного пособия по воспитанию:

"Новейший полный и любопытный способ, как узнавать каждого человека свойства, нравы и участь по его сложению, или Опытный физиогном и хиромантик славного Лафатера, прославившегося в сей науке. Открывающий таинственные секреты природы с изъяснением счастия и несчастия человека, и в каком роде жизни оное случиться может, по членам человеческого тела, чертам лица и рук и по прочим признакам…"

Не исключено, кстати, что именно по этому изданию Лермонтов еще подростком познакомился с Лафатером. Первый кадетский корпус в 1804 году окончил отец поэта, Юрий Лермонтов, там же до конца 1811–го служил воспитателем. Вряд ли воспитателя учебного заведения могла миновать книга, изданная своей типографией, – стало быть, прежде всего для своих внутренних нужд. И еще один момент. Именно в данном извлечении из славного Лафатера есть рассуждение о том, что человек с многочисленными пятнами (родинками–бородавками) на лице и теле "многим болезням или несчастиям подвержен"; там же приведено уточнение: "пятна на правой стороне почитаются счастливыми, только на левой – несчастливы".

Судя по воспоминаниям А. Шан–Гирея, а также по акварели, сделанной Лермонтовым, у В. А. Лопухиной, с которой "списана" героиня "Княгини Лиговской" Верочка Р., перешедшая под тем же именем и фамилией в "Героя…", над левой бровью "чернелось маленькое родимое пятно". Штрих житейский. А вот как он аукнулся в "Герое нашего времени". Доктор Вернер, рассказывая Печорину о встрече у колодца с княгиней Верой, отмечает – как особую примету – на правой щеке черную родинку. По ней Григорий Александрович и признает в портрете женщину, которую любил в старину. Узнает именно по родинке, потому что в словесном описании нет ничего узнаваемоиндивидуального: среднего роста, блондинка, с правильными чертами лица, вот только родинка… На наш‑то взгляд, и родинка на щеке не относится к числу запоминающихся особенностей, но это для нас, а для людей той эпохи – "знак судьбы", фатальная, роковая "мета". К тому же Вернер – врач: отметив чахоточный цвет лица хорошенькой незнакомки, он тут же мысленно как бы перепроверяет предварительный диагноз… по общеизвестному справочнику – общедоступной физиогномистике Лафатера!

Впрочем, был и другой источник, откуда Лермонтов мог почерпнуть сведения о всеобщем Оракуле. После переезда в Петербург Михаил Юрьевич запросто бывал в доме Мордвиновых (на дочери Мордвинова, Вере Николаевне, был женат один из братьев бабки поэта – Аркадий). Николай Семенович Мордвинов, родной дед Алексея Столыпина–Монго, в детстве был взят ко двору Екатерины Второй для совместного воспитания с наследником, а Павел, как уже упоминалось, был фанатичным приверженцем лафатеровских чудес. Лафатера почитали и в семье жены Мордвинова; ее девичий портрет тетка, следуя обычаю своего круга, посылала Лафатеру; об этом рассказывает в мемуарах одна из дочерей адмирала и сенатора Н. С. Мордвинова.

Кроме этих внешних факторов, разогревших любопытство начинающего таланта к теории Лафатера, был и еще один, куда более важный: врожденная предрасположенность Лермонтова к неутомимой наблюдательности. Вот как описывает (в письме к Ив. Гагарину) Ю. Ф. Самарин первое впечатление от встречи и беседы с поэтом (июль 1840 г.):

"Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности… Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял… Первые мгновенья присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме… чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно. Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами…"

Вряд ли корреспондент Гагарина думал о Лафатере, однако данная им характеристика Лермонтова в основных своих положениях поразительно сближается с заметками Гете о встречах и беседах с автором "Искусства познания людей по чертам лица":

"Страшно было жить вблизи того, кто презревал все границы, в которые природе угодно было заключить отдельного индивидуума". И еще: "Общаться с Лафатером было жутковато: устанавливая физиогномическим путем свойства нашего характера, он становился истинным властителем наших мыслей, без труда разгадывая их в ходе беседы".

Но по какому бы из возможных каналов ни приходили к Лермонтову сведения о Лафатере, то, что уже в Москве, в пору написания романтических драм, он относился к швейцарскому чудознаю как профессионал, сомнению не подлежит. Метод Лафатера (лицо – зеркальное отражение душевного устройства, и, чтобы читать сердце, надо научиться читать лицо) обещал кратчайший путь к загадкам человеческой души, соблазняя простотой и универсальностью.

Не изменил Лермонтов Лафатеру и в период создания "Княгини Лиговской". И здесь портретная характеристика главного героя выполнена с учетом лафатеровских правил, причем открыто, со ссылкой на "учебник": "Лицо его, смуглое, неправильное, но полное выразительности, было бы любопытно для Лафатера и его последователей: они прочли бы на нем глубокие следы прошедшего и чудные обещания будущности…"

А в 1841–м, уезжая, после недолгого отпуска, на Кавказ, Михаил Юрьевич сообщает А. Бибикову, что покупает "для общего нашего обихода Лафатера и Галя". Какое из изданий Лафатера купил или собирался купить Лермонтов, неизвестно, но, вероятнее всего, это был парижский десятитомник 1820 года – такой же самый, что в августе 1836–го (в долг, как и два фунта предсмертной морошки) приобрел Александр Сергеевич Пушкин. Только это издание, дополненное мнениями и исследованиями последователей Лафатера, включая крайне интересовавшего Лермонтова френолога Галля, одно и годилось для серьезной работы. Стоил десятитомник необычайно дорого—120 рублей: одна седьмая часть месячного пансиона, который с великим трудом наскребала для обожаемого внука Елизавета Арсеньева ("…до смерти мне грустно, что ты нуждаешься в деньгах, я к тебе буду посылать всякие три месяца по две тысячи по пятьсот рублей, а всякий месяц хуже слишком по малу"). Для Пушкина это и вовсе безумный расход. Б. Л. Модзалевский, опубликовавший счет за Лафатера, удивлен: столь дорогое и столь бесполезное приобретение? Нынешние исследователи [183]183
  См.: Гречихова Ю. Ю. Книги круга чтения А. С. Пушкина: Лафатер. «Искусство познания людей по чертам лица». Париж. 1820. Т. 1 —10. ГМП, Отдел книжных фондов, паспорт музея книги, составленный в 1983 году.


[Закрыть]так уже не считают, справедливо полагая, что причин для покупки роскошного издания у Пушкина было несколько: работа над Радищевым, интерес к теме Христа (Лафатер – автор пятитомного романа о Понтии Пилате), уговоры А. Тургенева, всерьез относившегося к трудам знаменитого швейцарца, и т. д. Не опровергая всех этих предположений, осмелюсь, в дополнение к ним, высказать и еще одно: а не имели ли и вдруг изменившееся отношение Пушкина к Лафатеру, и обострение давнего лермонтовского любопытства к нему один и тот же источник – профессиональный интерес к Бальзаку? Ведь в середине 1830–х автор «Шагреневой кожи», художнически освоивший «прекрасные разыскания» Лафатера и «его продолжателя» Галля, был необычайно популярен в России. В 1839 году Степан Шевырев, тот самый, что менее чем через два года откажет «Герою нашего времени» в художественности на том основании, что в характере Печорина нет ничего национального, приехав в Париж, затратил множество усилий, дабы отыскать в этом «вавилоне» Бальзака и сообщить властителю русских читающих душ, что он самый почитаемый в России романист и по причине всеобщности французского языка почти национален.

Развороченное революционными потрясениями французское общежитие, не ожидая, пока общий всем быт установится и определится, ускоренными темпами, на ходу, формировало новое художественное сознание, способное если не осмыслить, то хотя бы отразить, зафиксировать для будущего осмысления пеструю вседневность. И тут‑то Франция опять вспомнила о лафатеровской физиогномистике, о предложенном им способе– "в краткий миг", без долгого предварительного изучения – по одним лишь чертам лица, по одной лишь поверхности предмета угадать его суть. Оглядываясь на Лафатера, создает Домье свои замечательные "маски характеров". По Лафатерову определителю лиц и свойств заполняет Бальзак бездонную емкость "Человеческой комедии", каждая сцена которой – по меткой характеристике того же С. Шевырева – "листок из вседневной нашей жизни", "род литературного дагерротипа, в котором всякая подробность отмечена ярко и для которого камер–обскурою служит психологическое познание нравов французских и сердца человеческого". На нынешний вкус, бальзаковские "маски характеров" обременительно подробны; тщательность, с какой здесь описывается форма, допустим, уха или ноздрей, нынче представляется бессмысленной – подобной "узору надписи надгробной на непонятном языке". Для первых же читателей Бальзака этот язык был живым и увлекательным, он призывал к сотворчеству, к совместному разгадыванию психологического кроссворда, к "размену чувств и мыслей".

Считается, что в Предисловии к "Журналу Печорина" (1840) ("История души человеческой… едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа") Лермонтов предвосхитил аналогичную мысль Бальзака в Предисловии к "Человеческой комедии": "Я придаю… событиям личной жизни, их причинам и побудительным началам столько же значения, сколько до сих пор придавали историки событиям общественной жизни народов".