Текст книги "«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели"

Автор книги: Натан Эйдельман

Соавторы: Юрий Манн,А. Марченко,Андрей Зорин,Б. Игорев,Андрей Немзер,Лев Соболев,А. Ильин–Томич,Эвелина Зайденшнур,Вера Проскурина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

4. "…НЕТ НИ ОДНОГО УТЕШИТЕЛЬНОГО ЯВЛЕНИЯ"

Работа над «Мертвыми душами» прошла несколько этапов. Начальный этап – до отъезда из Петербурга за границу.

К первым числам октября 1835 года уже были написаны вчерне две главы, писалась третья. В последующие шесть–семь месяцев Гоголь, по–видимому, успел продолжить работу, но насколько далеко – неизвестно. Петербургская редакция не сохранилась. О ней мы знаем лишь по рассказу Гоголя – о том, как он читал поэму Пушкину. "Когда я начал читать Пушкину первые главы из М<ертвых> д<уш>, в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!"" (VIII, 294).

На первый взгляд, мрачная реакция Пушкина противоречит тому, что мы знаем о начале работы: "Мертвые души" начинались под знаком веселости. "Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется будет сильно смешон", – говорилось в уже знакомом нам гоголевском письме от 7 октября 1835 года. Однако ведь и Пушкин, как можно понять из слов Гоголя, принялся слушать в веселом расположении духа. Серьезней и сумрачней он становился постепенно. Тут, видимо, сказалась та особенность изображения и, соответственно, его восприятия, о которой упомянул Гоголь: "Испугало… то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления…" (VIII, 293). Персонажи и их поступки, каждый в отдельности, были смешны и забавны, но все вместе складывалось в безрадостную, удручающую картину.

После отъезда за границу – 6 июня 1836 года – "Мертвые души" становятся главным трудом Гоголя. В Веве (Швейцария), в Париже, а затем Риме (куда Гоголь приезжает в марте следующего года) он возобновляет работу. По–видимому, в это время складывается окончательный сюжет поэмы, который нам известен по завершенному тексту. "Все начатое (в Петербурге. – Ю. М.) переделал я вновь, обдумал весь план и теперь веду его спокойно, как летопись" (XI, 73), – сообщал Гоголь Жуковскому 12 ноября н. ст. 1836 года. О характере "переделки" говорит такой факт: в петербургской редакции должен был быть "ябедник", очевидно, как персонаж, с которым сталкивался главный герой, скупщик мертвых душ. За неимением прототипа для подобного ябедника Гоголь в октябре 1835 года остановил работу "на третьей главе". Но в известном нам тексте ни в третьей главе (посвященной Коробочке), ни в последующих ябедника как сколько‑нибудь заметной фигуры нет. Гоголь, видимо, перестроил главные сюжетные ходы произведения.

Уточнен и переосмыслен общий план и, так сказать, ракурс произведения. Гоголю теперь ясно, что оно будет состоять из нескольких томов, обнимет Русь не "с одного боку", а со всех сторон ("вся Русь отзовется в нем") и потребует от автора много времени, какое и предвидеть пока трудно. "Огромно велико мое творение, и не скоро конец его" (XI, 75).

Меняется соответственно и обозначение жанра. Это уже не роман, как писал Гоголь Пушкину: "…вещь, над которой сижу и тружусь теперь… не похожа ни на повесть ни на роман…" (XI, 77). Впервые появляется – в письме Жуковскому от 12 ноября н. ст. 1836 года – жанровое определение поэма.

Гоголь ощущает высокое предназначение своего труда, верит, что с его исполнением он совершит нечто великое для соотечественников, для истории России. "Кто‑то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами влажными от слез, произнесут примирение моей тени". Гоголь подразумевает бурю, вызванную премьерой "Ревизора" в Петербурге 19 апреля 1836 года. "Мертвые души", как и "Ревизор", скажут современникам горькую правду, но сделают это убедительнее и непреложнее.

В феврале 1837 года, в Париже, Гоголь узнает о гибели Пушкина. Он подавлен, потрясен; он вспоминает о пушкинском совете, о начале работы над поэмой. "Нынешний труд мой, внушенный им, его создание…" (П. А. Плетневу – XI, 89). "Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою" (XI, 91).

Много говорили о том, что Гоголь преувеличивал свою близость к Пушкину, что он даже пустил в оборот некую "легенду" об их дружбе и творческом союзе, – говорили, понятно, в укор Гоголю, но при этом смешивали разные вещи. Отталкивание и творческая полемика автора "Мертвых душ" с Пушкиным несомненна: без этого вообще немыслима преемственная связь двух больших писателей, тем более гениальных. Личные отношения Гоголя и Пушкина, по–видимому, тоже протекали не всегда гладко, но это не ставит под сомнение искренность и правоту приведенных только что строк. Гоголь измерял зрелость и совершенство создаваемого им труда воображаемой оценкой Пушкина; он хотел понравиться Пушкину, вызвать его похвалу, может быть еще более высокую, чем вызывали прежние вещи. Все это так естественно и понятно.

Отныне он рассматривает завершение своей поэмы как "священное завещание" Пушкина. Воля божественная, высшая подкрепляется теперь заветом и вполне реального, земного, хотя и ушедшего уже человека.

По мере продвижения работы Гоголь принимается читать написанное своим друзьям: в августе 1837 года в Бадене – А. О. Смирновой–Россет (присутствовали еще А. Н. Карамзин, сын знаменитого писателя и историка; Л. А. Соллогуб, брат известного писателя, и В. Платонов); в октябре 1838 года в Париже – А. И. Тургеневу; в декабре того же года и в январе следующего в Риме – В. А. Жуковскому… Намеренно или ненароком, но случилось так, что первыми слушателями "Мертвых душ" также были лица из окружения Пушкина.

Осенью 1839 года Гоголь приезжает в Россию для улаживания некоторых семейных дел (нужно было устроить судьбу сестер Лизы и Анны, оканчивающих Патриотический институт). Пребыванием на родине писатель воспользовался для того, чтобы прочитать главы поэмы друзьям и знакомым, вначале в Москве – в доме Аксаковых, у Киреевских; затем в Петербурге – у Жуковского, видного чиновника П. А. Валуева, в доме Карамзиных и, наконец, у Н Я. Прокоповича, своего давнего друга, соученика по нежинской Гимназии высших наук. Всего Гоголь прочел шесть глав, по главу, посвященную Плюшкину, включительно.

Общая оценка была одобрительной, высокой, а если говорить, скажем, об Аксаковых, то восторженной. "…Гоголь – великий, гениальный художник, имеющий полное право стоять, как и Пушкин, в кругу первых поэтов, Гёте, Шекспира, Шиллера и проч." [208]208
  Лит. наследство. Т. 58. С. 570.


[Закрыть], – писал под влиянием прочитанного К. Аксаков. А его сестра Вера Сергеевна выразила свое впечатление такими словами: «Это просто возбуждает удивление, что человек может так творить» [209]209
  Там же. С. 584.


[Закрыть].

Гоголь был воодушевлен, обрадован. Вновь отправляясь за границу в мае 1840 года, он обещал, что через год вернется с готовым для печати томом. Свое слово Гоголь сдержал, хотя работе над поэмой предстояло претерпеть новые осложнения.

5. "…СПОКОЙНОЕ, ПРАВИЛЬНО РАЗЛИТОЕ ВДОХНОВЕНИЕ"

В конце лета 1840 года, находясь в Вене, Гоголь тяжело заболел. Болезнь имела нервную и психическую подкладку и вылилась в глубокий кризис, в потрясение всего нравственного состава.

Примерно через месяц Гоголь почувствовал себя лучше. Исцеление свое он приписал высшей силе, как раньше приписывал ей успешное продвижение работы над поэмой.

Болезнь Гоголь считал чуть ли не переломным моментом в своем духовном развитии. Может быть, это и преувеличение (ибо любой поворот гоголевского сознания всегда имел предпосылки и истоки в предыдущей стадии), но во всяком случае некоторые мотивы зазвучали теперь значительно сильнее, внятнее. "Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!" – писал Гоголь и пояснял, в чем новизна. "Многое, что казалось мне прежде неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся в свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, как я мог их когда‑либо принимать близко к сердцу" (XI, 323). Задачу своего творчества, и прежде всего, конечно, своей поэмы, Гоголь видит в том, чтобы избегать крайностей, резкого обличения, по терминологии того времени, "сатиры". "С тех пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести Мертвые души. Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их, которая должна быть навеки их уделом" (VIII, 294).

"С тех пор" – это, правда, не с момента выздоровления, осенью 1840 года, а еще раньше, после чтения первых глав Пушкину. Но возможно, Гоголь смещал хронологию, несколько модернизируя свое мироощущение более раннего периода. Если же смещения не было, то это как раз и говорит о том, что последующая стадия всегда вытекала у автора "Мертвых душ" из предыдущей.

Приглушение "тягостного впечатления" говорило и о другом. Гоголю теперь яснее связь частного с общим, низкого с "великим"; он хочет обнять общий чертеж мироздания, уразуметь его смысл, в свете которого разные мелкие неприятности и "гадости" уже не причиняют той боли, что прежде. Во второй редакции "Портрета" (опубликована в 1842–м), отразившей новое мироощущение Гоголя, говорится о том, каким должен быть настоящий художник: "Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном художник–создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего… Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве…" (III, 135). Применительно к "Мертвым душам" "намек о божественном, небесном рае" приобретал двойной смысл: нужно было не только увидеть с высокой точки зрения ничтожное, но и запечатлеть путь от него к более значительному и достойному. Высшая разумность русской жизни (а через нее и всего современного человечества) должна была отразиться в самом чертеже поэмы, в соотношении ее частей и в переходах – от первой ко второй, а затем к третьей. Именно в это время, в 1840 году, по–видимому в последние месяцы, началась работа над вторым томом, и вырисовывающаяся перед Гоголем дальняя перспектива ("…дальнейшее продолжение… выясняется в голове моей чище, величественней…" – XI, 322) наполняла его отрадным, обнадеживающим чувством.

Между тем главные усилия Гоголя, естественно, были еще сконцентрированы на доработке первого тома, на его, как говорил писатель, "совершенной очистке". Внося в текст все новые и новые исправления, Гоголь предпринимает его полную переписку. Происходило это уже в Риме, в квартирке на Страда Феличе, где он жил с сентября 1840 по август 1841 года. Вначале поэму переписывал В. А. Панов, молодой литератор, знакомый Аксаковых, поехавший вместе с Гоголем за границу, чтобы помогать ему в его делах. Потом переписку продолжил П. В. Анненков, познакомившийся с Гоголем еще в 1832 году и близкий к его петербургскому кружку нежинских "однокорытников".

Мемуарист, с замечательно острой наблюдательностью, с даром рельефно и красочно запечатлевать увиденное, Анненков оставил нам описание того, как происходило это событие.

"…Гоголь крепче притворял внутренние ставни окон от неотразимого южного солнца, я садился за круглый стол, а Николай Васильевич, разложив перед собой тетрадку на том же столе подалее, весь уходил в нее и начинал диктовать мерно, торжественно, с таким чувством и полнотой выражения, что главы первого тома "Мертвых душ" приобрели в моей памяти особенный колорит. Это было похоже на спокойное, правильно разлитое вдохновение, какое порождается обыкновенно глубоким созерцанием предмета".

Особенно запомнилась Анненкову переписка VI главы, в частности страницы, описывающие сад Плюшкина. "Никогда еще пафос диктовки… не достигал такой высоты в Гоголе, сохраняя всю художническую естественность, как в этом месте. Гоголь даже встал с кресел (видно было, что природа, им описываемая, носится в эту минуту перед глазами его) и сопровождал диктовку гордым, каким‑то повелительным жестом. По окончании всей этой изумительной VI главы я был в волнении и, положив перо на стол, сказал откровенно: "Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью". Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: "Поверьте, что и другие не хуже ее"" [210]210
  Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 74—75.


[Закрыть].

Воспоминания Анненкова запечатлели Гоголя в апогее художнического всемогущества и даже не столь уж частой для него душевной удовлетворенности. Гоголь казался непривычно спокоен и доволен собою. Впереди были два тома поэмы, развязка намеченных коллизий, приведение их к некоему внушающему отраду итогу. Впереди было самое трудное, но первый том готов, воздействие его на слушателей неотразимо, и это внушает Гоголю твердую уверенность в успехе всего его колоссального предприятия.

В октябре 1841 года писатель возвращается на родину, вначале в Петербург, а затем в Москву, для напечатания "Мертвых душ".

Следуют новые чтения поэмы – Аксаковым, М. П. Погодину и другим; новые возгласы одобрения и восторга. Но Гоголь требует от слушателей "критических замечаний" и, получая их, беспрестанно вносит в уже готовую рукопись поправки.

Наконец, он приступает к изданию поэмы. Встретив в московской цензуре препятствия и трудности, Гоголь в начале января 1842 года пересылает рукопись с Белинским в Петербург и с помощью своих друзей (В. Ф. Одоевского, А. О. Смирновой, П. А. Плетнева, М. Ю. Вьельгорского) добивается разрешения издания. Рукопись поэмы возвращается к Гоголю в Москву.

В мае 1842 года книга вышла в свет. Без цензурных потерь не обошлось. Изменилось, как мы уже говорили, заглавие; была написана новая редакция "Повести о капитане Копейкине"; исправлены некоторые фразы. Но эти потери были сравнительно не так уж велики.

6. ПОТРЯСЕНИЕ РОССИИ

«„Мертвые души“ потрясли всю Россию» [211]211
  Герцен А. И. Указ. соч. Т. 7. С. 229.


[Закрыть], – сказал Герцен, и это не фигуральное выражение, не преувеличение. Конечно, подразумевалась мыслящая или, во всяком случае, читающая Россия.

Всей разноголосицы толков, всего многообразия откликов коснуться в настоящей статье мы не можем. Оставляя в стороне множество вопросов (например, споры о жанре произведения, о роли эпической традиции, в частности гомеровской, о восприятии комического, юмора, языка и стиля и т. д. и т. п.), кратко остановимся лишь на том, как воспринималась гоголевская антитеза живого и мертвого.

Журналисты и критики консервативного и шовинистического толка в существо этой антитезы не входили и входить не собирались. Им было ясно одно: все это безбожное преувеличение и клевета; таких людей, как Ноздрев или Чичиков, в России нет и не может быть.

Газета "Северная пчела" (1842. № 137) жаловалась: "Нет ни одного порядочного, не говорим уже истинного и благородного человека. Это какой‑то особый мир негодяев, который никогда не существовал и не мог существовать".

Журнал "Сын отечества" (1842. № 6): "Все лица автора, начиная с героя, или плуты, или дураки, или подлецы, или невежды и ничтожные люди… Ни одно лицо не возбуждает участия в читателе…"

Журнал "Русский вестник" (1842. № 5 и 6): "Между тем как его [Гоголя] восхищает всякая дрянь итальянская, едва коснется он не итальянского, все становится У него уродливо и нелепо!" "Почему, в самом деле, современность представляется ему в таком неприязненном виде, в каком изображает он ее в своих "Мертвых Душах", в своем "Ревизоре", и для чего не спросить: почему думает он, что каждый русский человек носит в глубине души своей зародыши Чичиковых и Хлестаковых?"

Авторы суждений, которые мы привели, негодовали, уличали писателя во "лжи", "клевете", опровергали. Но были и такие, которые, споря и негодуя, соглашались. Их печалило в конце концов не то, что в полную силу выставлено все мелкое, пошлое и порочное, а то, что не видится никаких других, более светлых красок, не угадывается выхода из лабиринта. Показано, мол, только мертвое, и никакого проблеска живого, и никакой надежды на оживление.

Мнения подобных лиц зафиксировал Константин Аксаков в письме к Гоголю: "Посмотрите, – говорил мне один, – какая тяжелая, страшная насмешка в окончании этой книги. – Какая? – спросил я, выпучив глаза. – В словах, которыми оканчивается книга. – Как в этих словах? – Да разве вы не заметили? Русь, куда несешься ты, сама не знаешь, не даешь ответа" [212]212
  Гоголь в воспоминаниях современников. С. 175.


[Закрыть].

К. Аксаков горячо восставал против таких заключений. Для него завершающие аккорды поэмы звучали не столь пессимистически; наоборот, они казались обнадеживающими, ибо Россия будущая уже предстает, как он выразился, "сквозящая сквозь первую часть".

Открытая перспектива виделась и такому критику, как С. П. Шевырев ("Москвитянин", 1842, № 7, 8). Глубоко погружаясь в художественный мир поэмы, не скрывая ее мрачно–печального колорита ("…как будто сам демон путаницы и глупости носится над всем городом… здесь… целый мир бессмыслицы, воплощенный в полную городскую массу…"), критик призывает не ограничивать свой взгляд только этим. "Вспомним, что одно и то же перо изобразило нам ссору Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, старосветских помещиков и Тараса Бульбу. Художественный талант Гоголя совершил такие замечательные переходы, когда жил и действовал в сфере своей родной Малороссии. По всем данным и по всем вероятностям должно предполагать, что те же самые переходы совершил он и… в жизни русской… Если "Ревизор" и первая часть "Мертвых душ" соответствует Шпоньке и знаменитой ссоре двух малороссов, то мы вправе ожидать еще высоких созданий в роде Тараса Бульбы, взятых уже из русского мира".

Появление на современных русских просторах фигуры такого масштаба, как Тарас Бульба, "богатыря", предрекалось уже в первом томе поэмы: "Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?" (VI, 221). Ни Шевырев, ни К. Аксаков не прошли мимо этих строк, но больше всего они опирались на прямое обещание Гоголя представить в дальнейшем "несметное богатство русского духа" – "мужа, одаренного божескими доблестями", "чудную русскую девицу, какой не сыскать нигде в мире со всей дивной красотой женской души" и т. д.

Твердая уверенность в том, что подобные ожидания сбудутся, обычно подкреплялась мироощущением, общей концепцией критика. У Константина Аксакова, например, все это проистекало из его славянофильской доктрины, согласно которой современная Россия располагает такими возможностями гармонического и справедливого устроения жизни, каких никто больше не имеет. В письме к историку А. Н. Попову он с этой точки зрения расценил само появление "Мертвых душ": "…явилось такое чудо создания, такая великая, древняя классическая простота, которая смогла явиться разве только в России, у народа цельного… назначенного к великим подвигам" [213]213
  Цит. по: Кулешов В. И. Славянофилы и русская литература. М., 1976. С. 203—204.


[Закрыть].

Шевыреву и особенно К. Аксакову отвечал Белинский. Процитировав из "Мертвых душ" обещание ударить в "иные, еще не бранные струны", показать других героев и выделив курсивом слова – "и мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом", – Белинский заключил: "Много, слишком много обещано, так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете…" [214]214
  Белинский В. Г. Указ. соч. Т. 6. С. 418.


[Закрыть]

Ирония Белинского была направлена не против позитивного содержания поэмы. Он ведь и сам писал, что в ней слышатся "гремящие, поющие дифирамбы блаженствующего в себе национального самосознания" [215]215
  Там же. С. 222.


[Закрыть], что в нем запечатлелось «глубокое субстанциональное начало» [216]216
  Там же. С. 431.


[Закрыть]русской жизни. Но, считал критик, не следует преувеличивать существующее, упреждать события: «дифирамбы» – это еще не гарантия, субстанциональное же начало пока не определилось, остается «доселе еще таинственным, доселе еще не открывшимся собственному сознанию…». Позитивное, плодоносное, живое начало в российской жизни Белинский не отрицает, но не собирается связывать с ним какой‑либо мессианской роли, делать поводом для отторжения страны от общеевропейского, общемирового развития.

По мере того как обострялись споры, выявлялись различные точки зрения и сильнее становились голоса тех, кто толковал "Мертвые души" в провиденциальном духе, по мере всего этого возрастала тревога Белинского относительно продолжения гоголевского труда: "…нам как‑то страшно, чтоб первая часть, в которой все комическое, не осталась истинною трагедиею, а остальные две, где должны проступить трагические элементы, не сделались комическими – по крайней мере в патетических местах…" [217]217
  Там же. С. 418.


[Закрыть]