Текст книги "«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели"
Автор книги: Натан Эйдельман
Соавторы: Юрий Манн,А. Марченко,Андрей Зорин,Б. Игорев,Андрей Немзер,Лев Соболев,А. Ильин–Томич,Эвелина Зайденшнур,Вера Проскурина
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
В. Ю. ПРОСКУРИНА
ДИАЛОГИ С ЧАЦКИМ
А. С. Грибоедов "Горе от ума"
Вся пьеса представляется каким‑то кругом знакомых читателю лиц, и притом таким определенным и замкнутым, как колода карт… Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая‑то загадочная карта в колоде.
И. А. Гончаров
Пожалуй, немного в русской литературе первой четверти XIX века произведений, которые могли бы сравниться с «Горем от ума» по мощности воздействия на национальную культуру. Среди тех, кто обращался в своих духовных исканиях к грибоедовской комедии, виднейшие русские писатели и мыслители – Пушкин, Белинский, Герцен, Достоевский, Щедрин, Гончаров, Блок… и еще десятки и десятки крупных фигур.
По–разному подходили к грибоедовскому шедевру: преобладали то критические толкования, то публицистические, то художественное освоение текста (когда герои, эпизоды, сюжетные линии "Горя от ума" открыто или замаскированно проникали в чужие произведения). На первый план попеременно выдвигались то конфликт, то герои, то принципы бытописания, то язык комедии. Но менялись формы и содержание диалога "Горя от ума" с русской культурой – сам диалог не прекращался никогда.
И главным участником этого диалога довелось стать Чацкому.
1. ЧАЦКИЙ И ГРИБОЕДОВ…1 июня 1824 года Грибоедов привез в Петербург текст только что завершенной комедии. Восторженный прием «Горя от ума» в дружеском кружке литераторов и актеров вселял уверенность в успехе. Но попытки опубликовать пьесу оказались бесплодными. И Грибоедов, до той поры не поощрявший распространения комедии в списках (это могло повредить успеху издания), меняет тактику. Списки создаются теперь с ведома (и зачастую под наблюдением) автора. Через короткое время «Горе от ума» становится известным всей читающей России. Комедию цитируют, о ней спорят, но споры эти пока не выплескиваются на журнальные страницы. Неизданную комедию невозможно было обсуждать в подцензурной периодике.
Вскоре, однако, вынужденное молчание было прервано. Грибоедов, окончательно утерявший надежду издать "Горе от ума" целиком, передает в альманах Ф. Булгарина "Русская Талия" отрывки из комедии (4 явления первого действия и полностью третье действие). Альманах выходит в свет 15 декабря 1824 года, и уже в ближайшие месяцы вокруг "Горя…" кипят страсти. Участники спора принимали правила игры, навязанные цензурной политикой: положено было делать вид, что известны только опубликованные фрагменты комедии. Эта "неполнота" знаний о комедии всячески подчеркивается—и все понимают, что речь идет о "секрете Полишинеля". Конечно, участники полемики знали всю комедию и, вынужденные говорить об изданных фрагментах, подразумевали проблематику и построение комедии в целом.
Застрельщиками полемики выступили два московских литератора – М. Дмитриев и А. И. Писарев. Оба предъявили "Горю от ума" ряд претензий. Их не устраивали ни план, ни сюжет, ни развитие интриги, ни характеры, ни слог комедии. Но особо сокрушительной критике подвергся Чацкий.
Разобраться в смысле и мотивах обвинений помогает реплика, брошенная Дмитриевым в пылу полемики: "…кроме законов логики и вкуса – есть в литературе еще другие законы, основанные на отношении к лицам! – Чтобы иметь ключ ко многим литературным истинам нашего времени, надобно знать не теорию словесности, а сии отношения!" [42]42
Вестн. Европы. 1825. № 6. С. 110.
[Закрыть]«Программный» характер слов Дмитриева был понят безошибочно: не случайно оба оппонента Дмитриева – О. Сомов и В. Одоевский – поставят эту реплику эпиграфом к своим «антикритикам». Каковы же были эти «отношения»?
1824 год прошел в ожесточенных литературных схватках. В центре их находилась полемика между М. Дмитриевым и князем Вяземским о принципах романтизма. Постепенно полемика вовлекала в свою орбиту новых участников (к Дмитриеву присоединился Писарев, к Вяземскому – Грибоедов) и неприметно превращалась из принципиального спора в личную перебранку. Споры не умещались на журнальных страницах: противники засыпали друг друга градом эпиграмм, вставляли полемические выпады даже в невинные водевили, наконец, стали прибегать к явно "нелитературным" приемам. Несмотря на то, что борьба шла с переменным успехом, к концу 1824 года Дмитриев и Писарев имели известные резоны считать себя победителями: Вяземский запутался в определениях, и даже Пушкин советовал ему прекратить журнальную перебранку, выражая в то же время несогласие с рядом его мыслей… Не имеет успеха комедия–водевиль Вяземского и Грибоедова "Кто брат, кто сестра", а затем с треском проваливается водевиль Вяземского "Бальдонские воды"…
Наступающий 1825 год путает "журнальным близнецам" (так прозвали Дмитриева и Писарева Вяземский и Грибоедов) все карты. Начинает издаваться "Московский телеграф" под редакцией молодого Н. Полевого. Роль наставника и "литературного консультанта" Полевого берет на себя Вяземский, стремившийся превратить новый журнал в проводник идей близкого ему круга. С первых же номеров "Московский телеграф" готовит общественное мнение к встрече с "Горем от ума" как с шедевром. В журнале создается своеобразный культ Грибоедова. В первом номере появляется пространное послание Вяземского "К приятелю", имеющее программный характер. Грибоедов как адресат этого послания узнается без особого труда: стихотворение пронизано реминисценциями из "Горя от ума", наполнено выпадами в адрес "рыцарей классиков из азбучного класса" (тех же Дмитриева и Писарева). В следующем номере печатается восторженное стихотворение Кюхельбекера "Грибоедову" и там же – чрезвычайно сочувственный отклик о комедии в обзоре Ник. Полевого…
Дмитриев и Писарев с ужасом видят, что их враг, презренный "Грибус", неприметно превращается в классика. И здесь в силу вступили не только острые литературные разногласия, но и куда более прозаический мотив – зависть. Об этом задним числом вспоминал сам М. Дмитриев в своих мемуарах: "Писарев был от природы зол и завистлив. Он ненавидел Грибоедова и князя Вяземского: первого за то, что превозносили его рукописную комедию "Горе от ума", а второго за то, что превозносили его остроумие, а он никому не хотел уступать" [43]43
ОР ГБЛ, ф. 178, карт. 8184, ед. хр. 1, л. 159 об.
[Закрыть]. По понятным причинам мемуарист переложил все грехи на плечи покойного соратника, уклонившись от характеристики собственного отношения к Грибоедову в 20–е годы. Но, надо думать, и он выступил застрельщиком полемики не из чистой любви к словесности. В том же номере «Московского телеграфа», где пелись дифирамбы Грибоедову, можно было найти и весьма колкий отзыв о драматическом «прологе» «Торжество муз», сочиненном Дмитриевым на открытие Большого театра. Да и в послании Вяземского, как уже говорилось, Дмитриеву не поздоровилось.
Дмитриев с Писаревым берутся за перо, стремясь во что бы то ни стало "уронить" в глазах читателей новое сочинение литературного противника. Критики сразу же взяли на вооружение слухи о том, что "Горе от ума" – комедия памфлетная, что за каждым ее героем скрывается реальное лицо. Эту мысль рецензенты развивают настойчиво и последовательно. "…Г. Грибоедов, – резюмирует Дмитриев, – изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать…" [44]44
Вестн. Европы. 1825. № 6. С. 114.
[Закрыть]«Толпа читателей, – подхватывает Писарев, – находит удовольствие при чтении этой комедии оттого, что всякую колкость хочет применять к лицам ей известным» [45]45
Там же. № 10. С. 120.
[Закрыть]. Провокационный характер подобных похвал был современниками понят безошибочно. «Предательские похвалы удачным портретам в комедии Грибоедова, – запишет Кюхельбекер в своем тюремном дневнике, – грех гораздо тягчайший, чем их придирки и умничания. Очень понимаю, что они хотели сказать…» [46]46
Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 227.
[Закрыть]Но помимо очевидного намерения ополчить против Грибоедова московское общество, намеки Дмитриева и Писарева преследовали и другую цель. Если все персонажи «Горя от ума» не что иное, как портреты, то «портретным» должен быть и образ главного героя. Дмитриев и Писарев давали понять, что Чацкий – это автопортрет Грибоедова.
Намеки на тождество автора и центрального героя рассыпаны по тексту статей. К примеру, Дмитриев указывает, что изображение холодного приема Чацкого после заграничного путешествия есть "грубая ошибка против местных нравов": "…у нас всякий возвратившийся из чужих краев принимается с восхищением" [47]47
Вестн. Европы. 1825. № 6. С. 113 —114.
[Закрыть]. Не случаен здесь курсив при словах «из чужих краев», призванный сконцентрировать внимание читателя на этой реплике: триумфальные встречи, устроенные Грибоедову по возвращении с Кавказа, были у всех на памяти, и намек не нуждался в комментариях. В другом месте Дмитриев констатирует: «…мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову; естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе» [48]48
Там же. С. 112.
[Закрыть]. Осветив поведение Чацкого в беседе с Софьей, Дмитриев с сочувствием цитирует (выделяя курсивом!) известную реплику героини: «Не человек, змея!»
Осведомленные читатели понимали, конечно, что это прямая отсылка к недавней (1824 года) эпиграмме Писарева на Грибоедова, где "змеиные" черты оказывались определяющими в характеристике драматурга:
По Дмитриеву, Чацкий «не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее: следственно, все смешное – на стороне Чацкого!» [50]50
Вестн. Европы. 1825. № 6. С. 112—113.
[Закрыть]. А под пером менее «академичного» Писарева Чацкий превращается в человека, «одержимого духом самолюбия», «совершенно одичалого», «невежду» и едва ли не развратника, который с юношеских лет привык с девицами «прятаться вечером в темный угол» [51]51
Там же. № 23/24. С. 207.
[Закрыть]. В конечном итоге все эти намеки будут сведены в формулу: «Это Мольеров Мизантроп в мелочах и в карикатуре» [52]52
Там же. № 6. С. ИЗ.
[Закрыть]. Писарев развернет формулу Дмитриева в длинный ряд параллелей между героями Мольера и Грибоедова. Эти параллели нужны для того, чтобы показать: Чацкий – это ничтожество, которое выдается за нечто значительное; но такие потуги обречены на провал: между героем Мольера и «мнимым» героем Грибоедова – пропасть. Пропасть пародии. Перед нами, пользуясь формулой Дмитриева, «несообразность характера с его назначением» [53]53
Там же.
[Закрыть]. Но за всем этим прослеживается другой смысл. Та же модель прикладывается и к самому автору: сам Грибоедов – это посредственный сочинитель, который выдается за гения кружком приятелей; его претензии столь же смешны и нелепы, как и амбиции его персонажа. Все это еще раз должно было подчеркнуть тождество автора и героя: обвинения, идущие вроде бы по разным линиям, фокусируются в одну точку…
Главной своей цели Дмитриев и Писарев так и не смогли достичь: "уронить" комедию и подорвать литературную репутацию Грибоедова им не удалось. Зато в другом антагонисты Грибоедова преуспели вполне. Отождествление Чацкого и Грибоедова надолго сделается "общим местом" в суждениях о комедии. Как ни парадоксально, такой подход был закреплен уже первыми защитниками "Горя от ума", проницательно названными Кюхельбекером "неловкими" [54]54
Кюхельбекер В. К. Указ. соч. С. 228.
[Закрыть].
Подымая перчатку, брошенную Дмитриевым, молодой В. Ф. Одоевский попытался парировать все обвинения критика в адрес Чацкого, не обойдя при этом и те места Дмитриевской статьи, где заключались очевидные намеки на Грибоедова. Цитируя пассаж о "восхище–нии", с которым принимается у нас "всякий, возвратившийся из чужих краев", Одоевский замечает: "Правда, м. г., но это восхищение не всегда может относиться к тем, которые возвращаются с новыми познаниями, с новыми мыслями, с страстью совершенствоваться. Таким людям худо жить, особливо если они осмелятся шутить, писать эпиграммы на людей, играющих роль трутней в подлунном мире" [55]55
Моск. телеграф. 1825. № 10. С. 2 («Антикритика»).
[Закрыть]. Одоевский отчетливо уловил антигрибоедовский выпад Дмитриева – и он принял бой. Его Чацкий – это тоже Грибоедов, но осмысленный с диаметрально противоположной позиции. На намеки Дмитриева он отвечает своими намеками. «Эпиграммы на людей…» – это эпиграммы Грибоедова на Дмитриева и Писарева, ибо уже в начале статьи Одоевский показывает, что ненависть Дмитриева к автору «Горя…» «родилась от едкой, счастливой эпиграммы» [56]56
Там же.
[Закрыть]. В полемическом азарте Одоевский меняет акценты в понимании Чацкого, все «минусы» заменяет на свои «плюсы», то, что Дмитриев определял как недостатки, осмысляет как достоинства, – но сохраняет заданную Дмитриевым модель: Чацкий – это автопортрет Грибоедова. Соответственно и нарисованный в статье Одоевского Чацкий – это скорее идеализированный портрет Грибоедова, с которым Одоевский в ту пору сближается («сила характера, презрение предрассудков, благородство, возвышенность мысли, обширность взгляда») [57]57
Там же. С. 4.
[Закрыть].
Полемика 1825 года задала формулу, которая прожила вплоть до 1830—1840–х годов. Так, Кс. Полевой в 1833 году попытался канонизировать эту формулу: "Лицо, главное по действию и по тому, что на нем отражаются все противоположности, – конечно, Чацкий. Поэт невольно, не думая, изображал в нем самого себя. Всякий раз, когда надобно изобразить добро, благо, человек обращается к самому себе, потому что в каждом есть больше или меньше добра и он любит высказывать его. Но вместе с тем переходят в его изображение и недостатки оригинала" [58]58
Там же. 1833. Ч. 53. № 18. С. 249—250.
[Закрыть].
Впрочем, уже на раннем этапе читательской истории "Горя от ума" прозвучали мнения, акцентирующие как раз нетождественность автора и главного героя комедии. Первым такое мнение высказал Пушкин. Бегло – в письме к П. А. Вяземскому от 28 января 1825 года: "Читал я Чацкого – много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек – но Грибоедов очень умен" [59]59
Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 137.
[Закрыть]. Развернуто – в письме к А. А. Бестужеву в конце января 1825 года: «В комедии Горе от ума кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий [и] благородный [молодой человек] и добрый малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями» [60]60
Там же. С. 138.
[Закрыть].
Чем объясняется этот упрек и в чем его суть? Пушкин, глубокий знаток европейской и русской комедийной традиции, проницательно уловил связь образа Чацкого с определенным типом комедийного героя. Грибоедов создавал свое произведение, сознательно "переворачивая" традиционную систему комедийных амплуа. По своей сюжетной роли Чацкий соотносим с многочисленными Блесткиными ("Г–н Богатонов, или Провинциал в столице" М. Н. Загоскина), Фольгиными, Кутермиными, Зарницкиными (соответственно комедии А. А. Шаховского "Липецкие воды", "Полубарские затеи", "Не любо, не слушай, а лгать не мешай"), Блестовыми ("Петиметр в деревне" А. Вешнякова), Звоновыми ("Говорун" Н. И. Хмельницкого) [61]61
Фамилия героя соотносится со всеми этими персонажами. Она построена на обыгрывании таких значений, как «блеск», «звон», «чад».
[Закрыть]. В русской театральной традиции это всегда комические персонажи (амплуа «ложного жениха»), чьи достоинства на поверку оказываются мишурным блеском, пустым звоном и чьи претензии на руку героини всегда оборачиваются крахом. Грибоедов пошел на дерзкий эксперимент: сохранив структурную функцию, он качественно меняет ее содержание. В то же время Грибоедов наделяет своего героя атрибутами иного комедийного типа – «злого умника», хотя и здесь демонстративно переставляет акценты.
Выбранный драматургом путь явно не устраивал Пушкина: совмещение комедийной функции с почти трагедийным "наполнением" не избавляло образ от противоречий и создавало нежелательный эффект. Здесь можно было бы употребить формулу Дмитриева– "несоответствие характера с его назначением". Для Дмитриева, как уже говорилось, это аргумент против Грибоедова, отождествленного с Чацким. Для Пушкина – аргумент в подтверждение несходства Чацкого с Грибоедовым. Обратим внимание на формулировки из пушкинского письма Бестужеву, которыми определяется суть характера главного героя. Пушкин отказывается от выражения "молодой человек", так как не это главное в нем. И точное слово найдено: "добрый малой". Вспомним "а будет просто добрый малой…" из "Евгения Онегина", где эта формула служит для обозначения заурядного светского "обывателя", то есть определенного социально–бытового типа. Но пушкинское слово таило в себе и другое. "Добрый малый" – так называлась комедия М. Н. Загоскина, представленная с крупным успехом в 1820 году, тогда же опубликованная и не сходившая много лет со сцены. Образ Вельского превратился в лицо нарицательное. Это персонаж совершенно аморальный, картежник, пьяница, неплательщик долгов, скрывающийся под личиной светского щеголя. С. Т. Аксаков отмечал: "…в комедии везде проведена мысль: вот кого называют в свете добрым малым" [62]62
Аксаков С. Т. Биография М. Н. Загоскина. М., 1855. С. 13.
[Закрыть]. Не следует, разумеется, понимать фразу Пушкина буквально в том смысле, что Чацкий – это герой комедии Загоскина, «проведший несколько времени» в обществе Грибоедова. Но в образе Вельского были сконцентрированы черты традиционного типа «злого умника» – черты, которые просвечивают и в фигуре Чацкого. Показателен диалог двух героев «Доброго малого» по поводу Вельского:
"Ладов: У него, брат, своя философия… мастер говорить!
Что за познания! Что за острота! Какой умница!
Стародубов: Нет, не умница, а злоязычник, для которого нет ничего святого; бесчестный, подлый насмешник…" [63]63
Загоскин М. Н. Поли. собр. соч. Спб., 1898. Т. 8. С. 213.
[Закрыть]
Темы "Горя от ума", конечно, с иной расстановкой оценочных акцентов, в зародыше уже прослеживаются здесь.
Таким образом, пушкинская оценка многопланова и каламбурна – "добрый малой" Чацкий соотнесен и с определенным социально–бытовым и – одновременно – литературным типом, вызывающим не героические ассоциации. Салонное красноречие Чацкого заставляет вспомнить именно такие феномены – например, Репетилова. Чацкий оказывается уподоблен Репетилову, и в этом, по мысли Пушкина, промах Грибоедова (который сам, конечно, никогда не мог уподобиться своему герою).
Позднейшие исследователи попытались "спасти" Чацкого (а заодно и Грибоедова) от пушкинских обвинений, указывали на то, что Грибоедов точно отразил в Чацком черты декабристского (периода "Союза благоденствия") типа поведения [64]64
См., напр.: Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. М., 1951. С. 361.
[Закрыть]. Вероятно, дело не в «периоде», а в более общих закономерностях социально–бытового поведения декабриста вообще. Сама одноплановость поведения героя Грибоедова, его демонстративная независимость от обстоятельств, безусловно, оцениваются Пушкиным в контексте занимавших его проблем общемировоззренческого порядка. Как раз в Михайловском, в пору первого знакомства с «Горем…», Пушкин учится «неромантическому», «прозаическому» поведению, которое, по тонкому замечанию исследователя, «находится в соответствии с поведением других людей» [65]65
Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя. Л., 1982. С. 119.
[Закрыть]. Овладение новым мироощущением и новым социальным поведением было органически связано с преодолением литературного, бытового и политического романтизма. В этом контексте тип Чацкого не мог не восприниматься как явление вчерашнего дня.
Суждения Пушкина не были чем‑то уникальным. Скептическое отношение к грибоедовской комедии было свойственно пушкинскому кругу – Дельвигу (в отличие от Пушкина не находившему в комедии вообще "никакого достоинства"), П. Плетневу и даже лично связанному с Грибоедовым Вяземскому [66]66
Так, из дневника А. Н. Вульфа известно, что Пушкину приходилось даже защищать комедию от едкой критики барона Дельвига, который не находил в «Горе…» «никакого достоинства», с чем Пушкин не соглашался (Пушкин и его современники. Пг., 1915. Вып. 21/22. С. 15). В своем роде показательна и реплика П. А. Плетнева, который в библиографическом отделе «Современника» (перешедшего к нему после смерти Пушкина) так отозвался об анонимной «комедии–шутке» «Утро после бала Фамусова, или Все старые знакомцы» (1844): «В виде пятого акта комедии Грибоедова „Горе от ума“ неизвестный сочинитель издал свою комедию–шутку – и очень удачно выдержал ее. Своею шуткою он многих заставит задуматься… не выходит ли из этого чего‑нибудь в роде следующих заключений: 1) или новый автор своим талантом не отстал от старого; 2) или, в противном случае, безусловно признанное нами за высшую красоту требует пересмотра?» (Плетнев П. А. Сочинения и переписка. Спб., 1885. Т. 2. С. 469).
Наконец, приведем мнение о комедии П. А. Вяземского – тем более показательное, что он теснее других общался с Грибоедовым и, как уже отмечалось, в середине 1820–х годов мог рассматриваться как человек "грибоедовской партии". Мнение о "Горе от ума" было высказано в его монографии о Фонвизине, создававшейся в атмосфере тесных контактов с Пушкиным: "Сам герой комедии, молодой Чацкий, похож на Стародума. Благородство правил его почтенно; но способность, с которою он ex abrupto проповедует на каждый попавшийся ему текст, нередко утомительна… Ум, каков Чацкого, не есть завидный ни для себя, ни для других. В этом главный промах автора, что посреди глупцов разного свойства вывел он одного умного человека, да и то бешеного и скучного" (Вяземский П. А. Поли. собр. соч. Спб., 1880. Т. 5. С. 143). Характерно, что для подкрепления своих выводов Вяземский апеллирует к авторитету Пушкина и цитирует формулировку из пушкинского письма к нему: "Чацкий не умный человек, но Грибоедов очень умен".
[Закрыть].
Первые отклики на пушкинское мнение появились достаточно рано. Уже в ответе О. Сомова М. Дмитриеву можно усмотреть и косвенный ответ Пушкину. О. Сомов, в ту пору активно общавшийся с бестужевским кружком, скорее всего, был знаком с пушкинским письмом Бестужеву, тем более что чтение и обсуждение письма началось с легкой руки самого поэта.
Сомов подчеркивает, что Грибоедов "не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное" и что самые "недостатки" Чацкого определялись авторской установкой: "Он представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но не вовсе свободного от слабостей" [67]67
Сын Отечества. 1825. № 10. С. 184.
[Закрыть]. Примечательна фразеология Сомова – эпитеты «пылкий» и «добрый» прямо восходят к пушкинскому письму. Любопытно, что и «молодой человек» также находит соответствие в письме Пушкина, но только в зачеркнутом варианте. Сомов едва ли случайно отвергает пушкинскую уничижительную формулировку «добрый малый» и воскрешает первоначальное определение, критику важно сами «недостатки» Чацкого лишить нежелательного оттенка комизма. Обнаруженные им две «слабости» Чацкого – «заносчивость и нетерпеливость» – Сомов пытается мотивировать психологически – «возрастом и убеждением в преимуществе перед другими» [68]68
Там же.
[Закрыть]. «Чацкий сам очень хорошо понимает, – пишет Сомов, —…что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет время…» [69]69
Там же.
[Закрыть]Это опять ответ Пушкину, а не Дмитриеву (последний говорил о другом противоречии – Чацкий презирает окружающих, а между тем хочет, чтобы они его уважали). Не случайна и апелляция к мнению тех, кто «внимательно читал комедию» [70]70
Там же. С. 180.
[Закрыть]. Напомним слова Пушкина из того же письма к Бестужеву: «Слушал Чацкого, но только один раз, и не с тем вниманием, коего он достоин» [71]71
Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 13. С. 138.
[Закрыть]. Итак, по Сомову, Чацкий прекрасно понимает бесплодность «салонного красноречия», «но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием…» [72]72
Сын Отечества. 1825. № 10. С. 184.
[Закрыть].
Суждениям Сомова нельзя отказать в проницательности и тонкости. В дальнейшем именно эта линия – психологическое объяснение и "оправдание" поведения Чацкого – будет блистательно развита и канонизирована в "критическом этюде" И. А. Гончарова "Мильон терзаний" [73]73
Не исключено, что суждения Сомова могли послужить Гончарову одним из непосредственных источников для формирования его концепции «Горя от ума». Статья Сомова вошла в подготовленный Е. Серчевским сборник «А. С. Грибоедов и его сочинения» (Спб., 1858) – издание широко известное и почти наверняка бывшее в поле зрения автора «Мильона терзаний».
[Закрыть].
Завершение раннего этапа осмысления комедии знаменовала статья Белинского "Горе от ума" (1840). Статья, как известно, была написана в "примирительный" период деятельности критика – и в полной мере несла на себе отпечаток его тогдашних взглядов. В соответствии с "гегельянскими" представлениями Белинский, высоко оценивая дарование Грибоедова, тем не менее отказал "Горю от ума" в праве называться истинной комедией, низводя ее в разряд "сатир". Сурово оценил он и характер Чацкого: "Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит… Это новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади" [74]74
Белинский В. Г. Поли. собр. соч. М., 1953. Т. 3. С. 481.
[Закрыть]. Стремясь развенчать героя, Белинский обращается к неожиданным союзникам. «Глубоко верно, – пишет он, – оценил эту комедию кто‑то, сказавший, что это горе, – только не от ума, а от умничанья». С сочувствием упомянутый критиком «кто‑то» – не кто иной, как М. Дмитриев. Чрезвычайно характерно и итоговое суждение о герое: «Искусство может избрать своим предметом и такого человека, как Чацкий, но тогда изображение долженствовало б быть объективным, а Чацкий лицом комическим; но мы ясно видим, что поэт не шутя хотел изобразить в Чацком идеал глубокого человека в противоречии с обществом, и вышло бог знает что» [75]75
Там же.
[Закрыть]. Причины такой оценки слишком хорошо известны, чтобы останавливаться на них подробно. Но одно весьма показательно: суммируя и заостряя аргументы многих предшественников – Дмитриева, Надеждина, Пушкина, Вяземского, – Белинский, по сути, уже оставляет в стороне проблему тождественности героя и автора. Проблема переводится из плоскости литературно–бытовых отношений в собственно литературный план. Предваряя свой разбор грибоедовской комедии, Белинский отмечал, что «для нее уже настало время оценки критической, основанной не на знакомстве с ее автором и даже не на знании обстоятельств его жизни, а на законах изящного, всегда единых и неизменяемых» [76]76
Там же. С. 471.
[Закрыть].
Проницательности критика нельзя не отдать справедливости. Действительно, наступало время, когда комедия должна была отделиться от фигуры своего создателя и зажить самостоятельной жизнью. Близилась пора и новых оценок. Только оценки эти будут основаны не на "законах изящного, всегда единых и неизменяемых", как полагал Белинский в 1840 году, а совсем на других началах.
