Текст книги "«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели"
Автор книги: Натан Эйдельман
Соавторы: Юрий Манн,А. Марченко,Андрей Зорин,Б. Игорев,Андрей Немзер,Лев Соболев,А. Ильин–Томич,Эвелина Зайденшнур,Вера Проскурина
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
А читательская судьба творчества Лермонтова, и прежде всего судьба "Героя нашего времени", развивалась по своим особым законам.
Естественно, что и в 30–х, и в 40–х, и в начале 50–х годов с их коллективной психологией интерес к Лермонтову был уделом отдельных романтических личностей, впрочем, как и во все времена. Любопытный факт: Анна Григорьевна Сниткина, жена Достоевского, называвшая себя "девушкой шестидесятых годов" и в бытовой жизни – деловая и практичная, а внутри – экзальтированная и мечтательная, на вопрос анкеты (1889): "Ваш любимый поэт", – ответила: "Лермонтов", хотя, казалось бы, и тут должна была подчиниться вкусу и авторитету мужа.
Лермонтов ожил, вернулся к нам из академического далека уже после 1956–го. Немало способствовала этому, кстати, и деятельность И. Андроникова. Его устные рассказы, благодаря широко вошедшему именно в эти годы в наше общежитие телевизору, стали достоянием воистину массовой аудитории.
Но наиболее отчетливо общее для поколения новых шестидесятников отношение к Лермонтову выразил И. Виноградов в опубликованной "Новым миром" юбилейной (к стопятидесятилетию со дня рождения поэта) статье "Философский роман Лермонтова".
Хорошо помню свою тогдашнюю на нее реакцию: читать было весело. Радовала дерзость, с какой И. Виноградов доказывал, что "Герой нашего времени" не первый личностный, как мы учили – по Эйхенбауму, а "философский роман". Весело оттого, что Лермонтов говорил с нами, читателями, как живой с живыми – помогая осмыслить (и осилить) наш тогдашний главный внутренний мировоззренческий и бытовой конфликт – разрыв с "простодушной верой отцов", сопровождавшийся веселым отказом от всякого идеальничания, демагогии, фальшивой приподнятости и взвинченности. Как холодили восторгом открываемые Виноградовым "горизонты свободы"! И даже то, что Печорин опять был пристегнут к Лермонтову, потому что сознает себя единственным творцом своей судьбы, потому что дорожит своей свободой как высшей ценностью, не мешало восторгу.
Свобода личности – свобода нравственного выбора объявлялась высшей ценностью!
Перечитывать эту работу сейчас, спустя почти 24 года, грустно: праздник освобождения от демагогии обернулся поминками. Горизонты исчезли. Время остановилось. То, что автор так радостно (как и полагалось герою и лидеру "благоприятной для благородных стремлений, наэлектризованной массовой готовностью к великим жертвам" эпохи) похоронил, стало уделом грядущего за шестидесятниками задержанного поколения: "…глубинный, безвыходный скепсис, всеобщее и полное отрицание, разъедающее сомнение в истинности добра вообще, в самой правомерности существования гуманистических идеалов". И еще, совсем невеселое:
"Остается единственный вывод: раз так, раз уж необходимость добра представляется в высшей степени проблематичной, если не просто призрачной, то почему бы и не встать на ту точку зрения, что и в самом деле – "все позволено" ?"
И вот тут‑то практика литературной жизни сделала то, что полтора столетия не могли сделать литературная критика и литературная теория. Оставив Лермонтова с его презрительным и горделивым максимализмом "несостоявшейся весне 56–го года", с ее побитым идеологическими заморозками "зеленым шумом", она занялась одним лишь Печориным. Именно на Печорина оглядывались сорокалетние, защищая свое право на "малосубъективное" изображение антигероя. "Мертвые семидесятые" не только приглядывались, в поисках прецедента, к выуженному полтора столетия тому назад "чуду морскому с зеленым хвостом", была тут и обратная связь.
Вот что пишет Андрей Зоркий в штрихах к портрету Киры Муратовой: "После вгиковских студенческих лет я повстречал Киру Муратову лишь в середине семидесятых годов на Одесской киностудии. Там (из‑под полы, но как драгоценность) мне показывали ее режиссерские пробы к картине "Княжна Мери", со скандалом закрытой. Они напоминали альбом очень разнообразных, стремительных и острых зарисовок и обнаруживали столь нетривиальный подход к теме, что он не мог не обескуражить кураторов, помнящих "Княжну Мери" по школьным разборам, книжным картинкам и одноименному фильму Исидора Аннинского (позже по–своему прочесть "Княжну Мери" будет позволено Анатолию Эфросу, но не ей)".
Я утешаю себя прекраснодушной надеждой: а вдруг "скандальные" пробы сохранились и К. Муратова вернется к закрытой работе? И в то же время отдаю себе отчет и в том, что "мертвый Печорин" Эфроса, которому исполнявший эту роль Олег Даль не оставил ничего от оригинала, кроме нервической слабости, куда больше отвечал общей атмосфере конца 70–х, чем острый, свежий, живой гравюрно–дагерротипный вариант Муратовой.
"Она завышает планку, – говорит о Муратовой Алексей Герман. – Знаешь, как прыжки в высоту: рекорд столько‑то, а какой‑нибудь высоконогий – раз–два и на десять сантиметров выше, а то и на все двадцать!"
В неосуществленной "Княжне Мери" Муратова прыгнула не только в высоту, но и в длину, обогнав время больше чем на десятилетие. Ни в 1964–м, когда Игорь Виноградов весело утверждал: "Как ни ценен для нас роман Лермонтова в качестве художественного документа эпохи, но рассмотреть жизненный путь "Героя нашего времени" с более широкой и общей точки зрения… задача еще более важная", ни в середине 70–х мы еще не были готовы прочитать этот роман, не вмешивая его в наши насущные страсти. Слишком важна, слишком дорога была в ту пору малейшая легальная возможность, используя классические тексты, сказать хотя бы крупицу правды о современной жизни.
И только сейчас, оглянувшись на более чем стопятидесятилетние странствия "Героя нашего времени", мы вдруг обнаружили: как документ своей эпохи, как род литературного дагерротипа, как листок из той, давней, вседневности, он никогда и не был внимательно и благодарно прочитан!
Ю. В. МАНН
«ОГРОМНО ВЕЛИКО МОЕ ТВОРЕНИЕ…»
Н. В. Гоголь "Мертвые души"
1. "СЮЖЕТ МЕРТВЫХ ДУШ"Гоголь приступил к работе над «Мертвыми душами» в 1835 году по совету А. С. Пушкина. Вот как об этом рассказывал впоследствии сам Гоголь.
"Он [Пушкин] уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за Донкишота, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключенье всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что‑то в роде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет Мертвых душ" [193]193
Гоголь Н. В. Поли. собр. соч.: В 14 т. М., 1952. Т. 8. С. 439—440. Далее ссылки на это издание в тексте.
[Закрыть].
К тому времени – разговор этот произошел в первых числах сентября 1835 года или, может быть, и раньше, в начале года, – Гоголь был уже автором "Вечеров на хуторе близ Диканьки", "Миргорода", "Арабесок"; он уже написал комедию "Женихи" (будущую "Женитьбу"), вынашивал замыслы других произведений. Гоголь уже совершил триумфальную поездку в Москву в 1832 году (следующая поездка, не менее успешная, произошла летом 1835 г.); да и вообще, где бы он ни появлялся – везде возбуждал к себе живое внимание и интерес.
Так что аналогия с Сервантесом, написавшим "несколько очень замечательных и хороших повестей", вполне была Гоголем оправдана, если даже несколько и не превышена. Вот–вот уже должна была выйти статья Белинского в "Телескопе", в которой Гоголь провозглашался "главою литературы, главою поэтов".
И тем более оправданным, в глазах Пушкина, да и самого Гоголя, казалось следствие из этой аналогии: как Сервантес, создав "Дон Кихота", обессмертил свое имя, так и автор "Вечеров на хуторе…", "Миргорода" и т. д. должен написать такое произведение, которое бы возвысило его над просто талантливыми и замечательными писателями. Сравнение с "Дон Кихотом" недвусмысленно говорило о мировом достоинстве будущего гоголевского творения, и таким творением должны были стать "Мертвые души".
Какой же конкретно замысел передал Пушкин молодому писателю? Среди пушкинских набросков и планов не находится что‑либо напоминающее сюжет будущей поэмы. В этом смысле истоки "Мертвых душ" менее ясны, чем "Ревизора". Ведь сюжет комедии, как говорил Гоголь, тоже был подсказан ему Пушкиным, и это подтверждается по крайней мере двумя пушкинскими набросками: "В начале 1812 года…" и особенно "Криспин приезжает в губернию…" Если первый фрагмент сходен с "Ревизором" выбором некоторых персонажей ("городничий" – "взяточник, балагур и хлебосол", его жена, "свежая веселая баба", и "меланхолическая" дочь), то второй предвосхищает само зерно гоголевской комедийной ситуации: некоего приезжего "принимают за…" (собственное пушкинское выражение) другое, очевидно, очень важное лицо. По аналогии мы должны были бы встретить у Пушкина намеки на такое произведение, где бы говорилось об афере с мертвыми душами и о тех последствиях, которые из нее вытекают. Но ничего похожего не сохранилось, или же Пушкин еще не приступил к письменному оформлению своего замысла.
Однако то, что Пушкина действительно занимал подобный сюжет, подтверждается косвенными данными. Раз или два судьба сталкивала поэта с аналогичными проделками в реальной жизни, и они неизменно вызывали к себе его живой интерес.
В бытность в Бессарабии Пушкин узнал о странном наименовании, которое получили жители маленького города Бендеры, – их называли "бессмертным обществом". Никто в Бендерах не умирал, смертные случаи здесь не регистрировались… Когда стали выяснять причины этой, как сказал бы Гоголь, дивной "игры природы", то оказалось, что имена умерших передавались другим лицам, беглым крестьянам, стекавшимся на юг из разных губерний России. Впоследствии, живя уже в Одессе, Пушкин неоднократно спрашивал своего бессарабского знакомого Липранди: "Нет ли чего новенького в Бендерах?" [194]194
Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях И. П. Липранди (Рус. архив. 1866. Ст. 1462—1468).
[Закрыть]
Второй случай произошел позже, в Москве. О нем рассказал историк и библиограф П. И. Бартенев в примечаниях к воспоминаниям В. А. Соллогуба: "В Москве Пушкин был с одним приятелем на бегу. Там был также некто П. (старинный франт). Указывая на него Пушкину, приятель рассказал про него, как он скупил себе мертвых душ, заложил их и получил большой барыш. Пушкину это очень понравилось. "Из этого можно было бы сделать роман", – сказал он между прочим. Это было еще до 1828 года" [195]195
Рус. архив. 1865. № 5 и 6. С. 745.
[Закрыть].
Упомянутый случай интересен тем, что "некто П." скупает и закладывает мертвые души с целью наживы, то есть поступает именно так, как Чичиков. Интересно и то, что этот случай (если мемуарист точен) вызвал у Пушкина непосредственную художническую реакцию, желание "сделать" из него "роман". Кстати, и Бартенев предваряет свое сообщение фразой: "…рассказывают за верное, что и мысль о Мертвых душах тоже (речь идет еще о "Ревизоре". – Ю. М.) принадлежала Пушкину".
2. "…ВЫЧЕРПАТЬ ЭТОТ СЮЖЕТ СО ВСЕХ СТОРОН"В то же время известно, что и Гоголь был наслышан об аферах с мертвыми душами, что и его сталкивала судьба с подобными случаями.
Дальняя родственница писателя М. Г. Анисимо-Яновская рассказывает, какую хитрость придумал ее дядя Пивинский, проживавший в 17 верстах от Яновгцины – имения Гоголей. Он занимался винокурением; между тем пронесся слух, что это будет разрешено только помещикам, имеющим не менее пятидесяти душ крестьян; у Пивинского же было тридцать душ. "Задумались тогда мелкопоместные: хоть погибай без винокурни! А Харлампий Петрович Пивинский хлопнул себя по лбу да сказал: "Эге! не додумались!" И поехал он в Полтаву да и внес за своих умерших крестьян оброк, будто за живых… А так как своих да с мертвыми далеко до пятидесяти не хватало, то набрал он в бричку горилки да и поехал по соседям и накупил у них за эту горилку мертвых душ, записал их себе и, сделавшись по бумагам владельцем пятидесяти душ, до самой смерти курил вино" [196]196
Рус. мысль. 1902. № 1. С. 85 – 86.
[Закрыть].
М. Г. Анисимо–Яновская утверждает, что "вся Миргород чина" знала про эту историю, интересовался ею и Гоголь.
Хотя Пивинский не занимался спекуляцией, как московский "франт" или Чичиков, но в основе их проделок лежит нечто общее – фикция. Люди умершие, но фигурировавшие в соответствующих документах, то есть в "ревизских сказках" (а такие "ревизские сказки" подавались редко – раз в несколько лет), являлись как бы живыми. За них надо было платить налоги, их можно купить, выменять за водку, заложить в Опекунский совет и получить деньги; они придавали своему владельцу определенный общественный статус и вытекающие из него права, например, как в случае с Пивинским, право заниматься винокурением. Из ничего возникало нечто. Можно предположить, что Пивинский вовсе не был корыстным человеком и тем более завзятым злодеем. Он просто столкнулся с неким формальным узаконением, с буквой закона, которую можно было обойти только с помощью фикции, что он успешно и сделал.
Весьма любопытен и другой факт, сообщенный П. И. Мартосом, школьным товарищем Гоголя. "…Насчет Мертвых душ могу рассказать следующее… – писал он уже упоминавшемуся выше Бартеневу, – в Нежине, где мы воспитывались в пансионе, при гимназии, был некто К–ачь, серб; огромного роста, очень красивый, с длиннейшими усами, страшный землепроходец, – где‑то купил он землю, на которой находится– сказано в купчей крепости – 650 душ; количество земли не означено, но границы указаны определительно. Не знаю, какое присутственное место решилось совершить купчую крепость на эту землю; заложенную впоследствии К–чем за значительную сумму. Что же оказалось? Земля эта была—запущенное кладбище. Этот самый случай рассказывал Гоголю за границей князь Н. Г. Репнин – это я слышал от самого князя Николая Григорьевича" [197]197
Лит. наследство. 1952. Т. 58. С. 774.
[Закрыть].
Цитата эта требует комментариев. Если все происходило так, как описывает Мартос, то сообщение Репнина явилось для Гоголя не источником сюжета, а лишь дополнительным материалом: ведь Гоголь начал писать поэму еще в Петербурге. Но Гоголь мог узнать что‑то об афере К–ача и помимо Репнина, коли она случилась в его родном Нежине.
История эта во многом для нас не новая. Проделка, построенная на фикции, корысть, толкающая на спекуляцию и аферу, – все это встречалось уже в других примерах. Но есть в фактах, сообщенных Мартосом, некая мрачно–озорная ирония. Ведь не какой‑нибудь пустырь указал "землепроходец" в качестве местопребывания своих подопечных, а кладбище! Это напоминает двусмысленный ответ Чичикова на вопрос, нужен ли ему для сопровождения мужиков конвой: Чичиков "от конвоя отказался решительно, говоря… что купленные им крестьяне отменно смирного характера, чувствуют сами добровольное расположение к переселению и что бунта ни в коем случае между ними быть не может" (VI, 156).
Но если подобные случаи встречались в жизни и некоторые из них были известны Гоголю, то почему же он считал, что именно Пушкин подарил ему сюжет поэмы? почему вообще придавал такое значение состоявшемуся между ними разговору?
Потому что пушкинский совет означал указание на художественные возможности истории с мертвыми душами (точно так же, как и истории с мнимым ревизором: ведь и эти факты были известны Гоголю независимо от Пушкина). В жизни, строго говоря, имеется все, но далеко не все осознается нами как материал, подходящий для эстетического осмысления и преобразования. Выбор возможностей происходит постепенно и зависит от бесчисленного количества причин– исторических, социальных, личных, психологических и т. д. Тем более, что этим выбором предполагается одновременно определение будущей вещи с точки зрения художественной иерархии, значительности жанра. Одно дело взять некий случай для рассказа или фельетона, другое дело – для эпопеи, романа или, как в конце концов определил Гоголь свое создание, для поэмы.
По–видимому, сама передача "сюжета" означала передвижение предполагаемого произведения по шкале ценностей – снизу вверх. Гоголь говорит, что Пушкин собирался из этого материала "сделать что‑то… в роде поэмы" (Бартенев упоминает о "романе"). Предположение вполне вероятное, если вспомнить о таких вещах, как "Домик в Коломне" или "Граф Нулин"; в этом случае будущее произведение встало бы в ряд пушкинских "шутливых поэм". Но несмотря на всю значительность "Домика в Коломне" или "Графа Нулина" никто не сказал бы, что это главные произведения поэта; в упомянутом же разговоре речь шла именно о таком произведении Гоголя, о книге, с которой тот должен навсегда войти в историю, как Сервантес со своим "Дон Кихотом". По смыслу воспоминаний Гоголя выходит, что Пушкин согласился передать ему "свой собственный сюжет", так как увидел в его реализации перспективу создания универсального произведения. Произведения, отражающего дух времени, эпоху национальной жизни, как это было опять‑таки с "Дон Кихотом".
Подробности беседы, которые передает Гоголь, выражают идею универсальности, национальноисторической широты. Пушкин и раньше восхищался гоголевской "способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого", то есть искусством характерологии. Теперь он посоветовал придать этому искусству больший размах, подчинить его созданию подлинно национальной портретной галереи. "Пушкин находил, что сюжет М[ертвых] д[уш] хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров" (VIII, 440).
"Всю Россию" – это близко к фразе, сказанной Гоголем Пушкину в письме от 7 октября 1835 года: "Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь" (X, 375).
Словом, совет Пушкина сыграл в истории гоголевского произведения роль решающего толчка. Но после того как это произошло, в сознании писателя стали кристаллизоваться многие другие, в том числе и личные, впечатления от различных случаев проделок с мертвыми душами, случаев реальных, полу вымышленных или просто вымышленных – не так уж важно. Интересно, что нужду в подобном материале Гоголь испытывал и тогда, когда работа была уже в полном разгаре. "Не представится ли вам каких‑нибудь казусов, могущих случиться при покупке мертвых душ? – писал он В. А. Жуковскому из Парижа 12 ноября н. ст. 1836 года. – Это была бы для меня славная вещь… Хотелось бы мне страшно вычерпать этот сюжет со всех сторон" (XI, 75).
3. "ЗАГЛАВИЕ… НАВОДЯЩЕЕ УЖАС"Заглавие произведения возникло очень рано, возможно, уже в упомянутой беседе обоих писателей. В письме от 7 октября 1835 года, сообщая о начале работы, Гоголь упоминает название как само собой разумеющееся, уже известное Пушкину: «Начал писать Мертвых душ» (X, 375).
Найденное заглавие очень нравилось Гоголю; он находил его точным, выразительным и оставил неизменным до конца работы (прибавка в заглавии: "Похождение Чичикова, или Мертвые души" в изданной в 1842 году книге – результат цензурного вмешательства).
Гоголь воспринимал название даже как своеобразный девиз книги, как знак, способный заинтриговать будущего читателя и направить его внимание. Поэтому он оповещал о названии поэмы еще тогда, когда о самом ее содержании почти никто не знал, так как писатель хранил все это в глубокой тайне. "Никому не сказывайте, в чем состоит сюжет Мертвых душ, – просил он Жуковского в упомянутом выше письме. – Название можете объявить всем" (XI, 75—76).
Какой же смысл заключался в формуле "мертвые души"? Но вначале – о реальном бытовании этого выражения.
Существует мнение, что до Гоголя оно вообще не встречалось – ни в жизни, ни в литературе. Но это не так.
Известно библейское выражение "живая душа". "И создал господь бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою" (Бытие, 2, 7). Во все времена это выражение было очень популярным, оно применялось к разным случаям и обстоятельствам. В России, между прочим, его относили к Гоголю, к его творчеству. Белинский писал о творце "Мертвых душ", что он умеет "проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу…" [198]198
Белинский В. Г. Поли. собр. соч. М., 1955. Т. 6. С. 218.
[Закрыть]. Провести какой‑либо факт через «душу живу» значит осмыслить его, придать ему личный, субъективный отпечаток, озарить светом человеческого чувства. Живая душа– высшая степень одухотворения, полюс духовности.
Но если так, то существует и противоположный полюс – мертвенности, простирающий свое действие на жизнь и на самое душу. Оксюморонные выражения "мертвая жизнь", "живая смерть" с давних времен встречаются в западноевропейской поэзии, особенно популярны они были в средневековье [199]199
Kayser Wolfgang. Das sprachliche Kunstwerk. Bern und Munchen, 1973. S. 112.
[Закрыть].
Что касается формулы "мертвая душа", то она встречалась в русской литературе и до Гоголя, хотя, по–видимому, и редко. В мистерии В. К. Кюхельбекера "Ижорский", изданной отдельной книгой в том самом году, когда Гоголь начал писать свою поэму, мы читаем:
В конце же мистерии возникает библейская антитеза этому понятию. Добрый дух напоминает: бог сотворил не для зла
Встречаются и более ранние примеры. В анонимном стихотворении «Видение» (1824):
Труднее ответить на вопрос, употреблялось ли и если да, то насколько часто выражение «мертвые души» в повседневном языке, причем в своем прямом смысле– как обозначение умершего крестьянина. Правда, Д. Мережковский в начале нашего столетия утверждал: «„Мертвые души“ – это было некогда для всех привычное казенное слово на канцелярском языке крепостного права» [203]203
Новый путь. 1903, янв. С. 65.
[Закрыть]. Правда, В. Даль отметил соответствующее значение в своем словаре: «Мертвые души, люди умершие в промежутке двух народных переписей, но числящиеся по уплате податей, налицо» (статья «Душа»). Но неясно, насколько повлияла на такие представления сама гоголевская поэма.
Вообще‑то возможность употребления словосочетания "мертвая душа" как синонима "умершая ревизская душа" исключать нельзя; но, по–видимому, оно было не столь частым и обычным. Об этом говорит реакция современников на заглавие поэмы. Когда, например, Ф. И. Буслаев впервые услышал название "Мертвые души" (было это в Риме, в конце 1840 или в начале 1841 г.), то оно показалось ему "загадочным" и навело на мысль, "что это какой‑нибудь фантастический роман или повесть вроде "Вия"" [204]204
Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 224.
[Закрыть]. Но именно с такой целью – заинтриговать, ошарашить читателя – побуждал Гоголь своих друзей «объявить всем» название книги.
В расчеты писателя входило то, что первоначальные ожидания будут обмануты или, точнее, превзойдены; что лишь по прочтении всей поэмы откроется глубина ее значения, а значит, и названия. Глубина же возникала из взаимодействия различных смысловых планов понятия "мертвые души", так что читатель от одного, более открытого и очевидного плана вынужден был переходить к другому, более скрытому.
Один план, мы говорили, связан с непосредственным смыслом слова душа как обозначения ревизской души, человека податного состояния, крепостного крестьянина. Его продают, выменивают, вручают в качестве презента, проигрывают в карты или в шашки, дают в придачу к жеребцу или к шарманке, – словом, подвергают разнообразным операциям, распространяющимся на любой товар. С человеком поступают так же, как с вещью или животным. Формула заголовка поэмы (разумеется, так же, как ее сюжет и все содержание) выросла на конкретной почве российской жизни– крепостной, феодальной, жестокой, бездушной, отмеченной циничным равнодушием и пренебрежением не только к достоинству личности, но и к самому ее физическому существованию. Отрицать социальное содержание "Мертвых душ" смешно и наивно. Иное дело, что оно шире любой конкретной социальной основы и обладает долговременным, если не вечным, смыслом.
Другой план формулы "мертвые души" предполагает моральный и этический моменты: мертвенность как отсутствие разумных человеческих интересов, как пустота и ничтожность занятий и стремлений. С этой точки зрения неважно, к какому кругу принадлежит персонаж: мертвенность охватывает все сословия – и высшие, и средние, и низшие. Правда, в силу специфического угла зрения первого тома больше всего показано, как поражены этим недугом власть имущие, т. е. помещики и чиновники, – что в сознании современников усиливало социальную тенденцию поэмы. "…Не ревизские– мертвые души, а все эти Ноздревы, Маниловы и tutti quanti [205]205
Все прочие (ит.).
[Закрыть], – вот мертвые души, и мы их встречаем на каждом шагу" [206]206
Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 2. С. 220.
[Закрыть], – записывает в дневнике А. И. Герцен. И. В. Киреевский же, явно под влиянием гоголевской поэмы, развивает такую антитезу: «Уезжайте поскорее в глубь России, – советует он А. В. Веневитинову, – хоть на короткое время отдохнуть посреди благородных душ ревизских от духоты мертвых душ, управляющих живыми не краснея» [207]207
Киреевский И. В. Избранные статьи. М., 1984. С. 327 (курсив мой. – Ю. М.).
[Закрыть].
Однако понятие мертвенности как синонима пустоты и примитивизма разработано в поэме таким образом, что вовсе не исключает из сферы своего воздействия крестьян. Что такое почти клиническая бестолковость дяди Митяя и дяди Миняя? Или чисто физиологическая манера усвоения печатного материала Петрушкой, радующимся, "что вот‑де из букв вечно выходит какое‑нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит"?
Наконец, еще одно значение формулы "мертвые души". Примем во внимание, что купле–продаже подвергаются не просто ревизские души, крестьяне, но крестьяне умершие. Фикция, которая правила во многих реальных жизненных проделках с мертвыми душами, входит в фактуру гоголевской поэмы, в ее фабулу, интригу, в строй мыслей и чувств персонажей. С одной стороны, для Чичикова (да и для его партнеров) предмет сделки выступает в странном свете. Чичиков бранит про себя Собакевича, продавшего мертвые души дороже, чем другие помещики: "…поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги!" (VI, 108). Собакевич словно бы не учел низкое качество товара, некий содержащийся в нем брак. Получается, что мертвые души – те же души, только похуже… С другой стороны, вся афера Чичикова нацелена на извлечение выгоды из ничего, и это ничто, фикция постепенно втягивает в себя всех, с кем приходится ему сталкиваться. Возникает целый строй совершенно извращенных, запутанных человеческих отношений, отпечатавшихся в самой формуле "мертвые души", ибо она составлена из противоположных, в сущности исключающих друг друга начал. ""Мертвые души", – это заглавие само носит в себе что‑то, наводящее ужас", – сказал Герцен.
Самые различные планы – социальный и личный, моральный и философский, конкретный и символический– увязывались в словосочетании "мертвые души" и, соответственно, в замысле и содержании поэмы. Это‑то и определило долговременность ее воздействия: давно уже не существует ни крепостного права, ни Опекунского совета, куда Чичиков собирался закладывать своих "мужиков", ни гражданской палаты, где оформлялась сделка, ни губернаторства и т. д. и т. п., но актуальность гоголевского произведения не убывает, и жизнь его продолжается.
