Текст книги "«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели"

Автор книги: Натан Эйдельман

«Столетья не сотрут…»: Русские классики и их читатели

Пусть опрокинет статуи война,

Мятеж развеет каменщиков труд,

Но врезанные в память письмена

Бегущие столетья не сотрут.

У. Шекспир Сонет 55

К ЧИТАТЕЛЮ

Даже на фоне всей богатейшей мировой классики русская литература прошлого века – явление исключительное.

Можно было бы сказать, что она подобна Млечному Пути, ясно выделяющемуся на усыпанном звездами небе, если бы некоторые из писателей, составивших ее славу, не походили в нашем читательском восприятии скорее на ослепительные светила или на самостоятельные "вселенные".

Одни только имена Льва Толстого или Достоевского сразу же вызывают представление об огромных художественных мирах, множестве идей и образов, которые по–своему преломляются в сознании все новых и новых поколений читателей.

Впечатление, которое производит этот золотой век русской литературы на читателя, прекрасно выразил Томас Манн, говоря о ее "необыкновенном внутреннем единстве и целостности", "тесной сплоченности ее рядов, непрерывности ее традиций".

Статьи, вошедшие в этот сборник, призваны помочь читателю заново ощутить все художественное богатство и своеобразие лучших произведений русской классики, вникнуть в обстоятельства, нередко весьма драматические, их появления на свет и дальнейшей судьбы, понять страсти и споры, ими вызванные.

Ведь каждая из этих великих книг – не только часть души и зачастую целые годы жизни самого автора, но и страница народной истории. Недаром Тургенев сказал о Гоголе, что "для нас он был больше, чем писатель: он раскрыл нам нас самих", а скромнейший персонаж Достоевского был просто потрясен гоголевской прозой: "…читаешь, – словно сам написал, точно это, примерно говоря, мое собственное сердце…"

Быть может, когда после знакомства с этим сборником читателю снова случится взять в руки одну из тех книг, о которых шла речь, он явственнее, чем прежде, расслышит в ней это слитное "биение" сердец автора, его героев, современников и даже потомков и еще лучше поймет, чем нам по–прежнему дороги эти нетленные страницы.

А. Турков

А. Л. ЗОРИН, А. С. НЕМЗЕР
ПАРАДОКСЫ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ
Н. М. Карамзин "Бедная Лиза"

В 1897 году Владимир Соловьев назвал элегию Жуковского «Сельское кладбище», перевод из английского поэта Т. Грея, «началом истинно человеческой поэзии в России». «Родина русской поэзии» – озаглавил он собственное стихотворение о деревенском кладбище. Не без полемической резкости Соловьев противопоставил государственной лирике XVIII века поэзию «кроткого сердца», «чувствительной души», сострадания к малым мира сего и сладкой меланхолии над безвестной могилой.

Между тем литературная традиция, стоявшая за юным Жуковским, была уже достаточно прочной. Его элегия появилась в 1802 году в журнале "Вестник Европы", издатель которого Николай Михайлович Карамзин ровно за десять лет до того опубликовал повесть, которую можно было бы, в соловьевском смысле этих слов, назвать началом истинно человеческой прозы в России. Легко локализуется, если продолжать пользоваться определениями Соловьева, и "родина русской прозы". Это – берег маленького пруда близ Симонова монастыря в Москве.

Места, где провела и окончила свои дни бедная Лиза, были давно облюбованы Карамзиным. Уверив уже в первой фразе читателей повести в том, что "никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестности города сего", как он, рассказчик признавался, что "всего приятнее" для него "то место, на котором возвышаются мрачные готические башни Си<мо>нова монастыря". За этим литературным свидетельством стояла биографическая реальность. Много позже И. И. Дмитриев рассказывал Н. Д. Иванчину-Писареву, как они с Карамзиным в молодости проводили у стен Симонова целые дни и как он "взбирался <…> на крутой симоновский берег, держась за полу кафтана" [1]1
  Иванчин–Писарев Н. Д. Вечер в Симоновом. М., 1840. С. 55.


[Закрыть]своего друга. В июне 1788 года, за четыре года до написания «Бедной Лизы», еще один друг Карамзина, А. А. Петров, воображая в письме московские досуги своего корреспондента, предполагал, что тот «изредка ездит под Симонов монастырь и прочее обычное творит». Готовя после смерти Петрова его письма к печати, Карамзин вставил в эту фразу слова «с котомкой книг» [2]2
  Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 506.


[Закрыть]. По–видимому, он хотел, чтобы в сознании читателей осталась деталь их совместных с Петровым московских занятий, не нашедшая своего отражения в письме.

Носить с собой на прогулку книги было в те годы принято. В произведениях любимых писателей искали образцов точных эмоциональных реакций на те или иные впечатления жизни, сверяли по ним свой душевный настрой. В очерке "Прогулка", напечатанном в журнале "Детское чтение", одним из издателей которого был тот же Петров, Карамзин рассказывал, как он отправился за город с поэмой Томсона "Времена года" в кармане. И все же для такого "чувствительного" времяпрепровождения "котомка книг" представляет собой явное излишество. Редактируя задним числом письмо друга, Карамзин явно хотел подчеркнуть, что ездил под Симонов не только наслаждаться красотами природы, но и работать.

Очевидно, что летом 1788 года книги могли понадобиться Карамзину прежде всего для его переводческой работы в "Детском чтении". Однако, предполагая публикацию письма, он не мог не осознавать, что упоминание о Симоновом монастыре неизбежно вызовет у читателей ассоциацию с "Бедной Лизой". "Близ Симонова монастыря есть пруд, осененный деревьями и заросший, – писал Карамзин в 1817 году в "Записке о достопамятностях Москвы". – Двадцать пять лет пред сим сочинил я там "Бедную Лизу", сказку весьма незамысловатую, но столь счастливую для молодого автора, что тысячи любопытных ездили и ходили туда искать следов Лизиных" [3]3
  Укр. вестн. 1818. Кн. 5, ч. 10. С. 142.


[Закрыть].

Творческий импульс писателя образован как бы двумя разнородными источниками, под перекрестным воздействием которых формируется художественный мир "Бедной Лизы".

С одной стороны, литературная ориентация Карамзина явно определялась находившейся за его плечами "котомкой книг", в которой лежала классика сентиментальной прозы XVIII века: "Памела" и "Кларисса" Ричардсона, "Новая Элоиза" Руссо, "Страдания молодого Вертера" Гете. Именно соответствие описанных в повести событий и вызываемых ими переживаний высоким образцам служило критерием ее художественной значимости. Но, с другой стороны, узнаваемость литературной традиции дополнялась узнаваемостью места – читателям Карамзина было лестно выяснить, что драма, подобная тем, о которых повествовали великие, произошла и у нас и пруд, где погибла бедная Лиза, можно увидеть своими глазами, а деревья, под которыми она встречалась с Эрастом, – потрогать или украсить какой‑либо приличествующей случаю сентенцией. Перед тем как написать "Бедную Лизу", молодой Карамзин совершил путешествие по Западной Европе, где неукоснительно посещал все памятные литературные места. Он превосходно чувствовал, какой эмоциональный заряд таит в себе эффект соприсутствия, и обогатил русскую публику не просто оригинальной сентиментальной повестью, но и местом для чувствительных паломничеств, не уступающим воспетым Руссо берегам озера Леман или трактиру в Кале, где герой "Сентиментального путешествия" Стерна встретился с монахом Лоренцо.

"Лизин пруд, сие место, очарованное Карамзиновым пером, давно сделалось мне очень коротко знакомым, – писал 18 августа 1799 года молодой художник Иван Иванов из Москвы в Петербург своему другу Александру Остенеку, впоследствии знаменитому писателю и ученому А. X. Востокову, – и ты этого не знаешь – О! Виноват я, сто раз виноват, зачем я не писал по первой почте после того, хотя б в трех словах, которыми бы ты был доволен: я видел пруд, но нет, мне хотелось все увидеть, что достойно любопытства, и вдруг потом ослепить тебя тем. В самый Петров день ходил я туда в первый раз, не забывши взять и твои выписки (шесть за семь лет перепечаток повести не удовлетворили всех желающих, и ее приходилось переписывать от руки. – Л. 3., А. Н.), которыми ты меня ссудил и которые теперь лежат у меня в чемодане в всякой целости. Представь себе, если бы ты читал прежде, одним словом, видеть то, о чем в книжках пишут, не приятно ли заняться ожиданием увидеть, похоже ли это место на то, как мне воображалось? <…> Я нашел хижину, которая по всему должна быть та самая, наконец, нашел и пруд, стоящий среди поля и окруженный деревьями и валом, на котором я, сев, продолжал читать, но О! Остенек, твоя тетрадь чуть не вырвалась у меня из рук и не скатилась в самый пруд к великой чести Карамзина, что копия его во всем сходствует с оригиналом" [4]4
  Иванов И. А. Письма А. X. Востокову // Л О А АН, ф. 108, оп. 2, ед. хр. 29, л. 6. Частично опубликованы В. И. Срезневским в кн.: Востоков А. X. Переписка А. X. Востокова в повременном порядке. Спб., 1873. Фрагменты, приводимые в этой книге, не совпадают с цитированными нами.


[Закрыть].

Любопытно, что поначалу Иванов выразился насчет обнаруженной им хижины куда осторожней: "…не знаю, точно ли та", но потом он решил не обременять себя и друга сомнениями и, вычеркнув этот оборот, вписал более решительное: "…по всему должна быть та самая". Разумеется, только "та самая" хижина и "тот самый" пруд могли оправдать ни с чем не сравнимый душевный настрой, который испытывал автор письма: "Я точно, идучи, трепетал от радости в ожидании оного, чем ближе я подходил к Симонову монастырю, тем воображение представляло мне места, окружающие меня, страннее мне казалось, что я отделяюсь от обыкновенного мира и переселяюсь в книжный, приятный, фантазический мир, деревья, бугорки, кусты каким‑то неизъяснимым образом напоминали мне о Лизе, подобно как музыка действует при чтении какого-либо повествования" [5]5
  Там же.


[Закрыть].

Впрочем, относительно хижины еще можно было допустить, что она не та. Посетивший эти места годом позже провинциальный литератор И. А. Второв тоже "искал хижины, в которой жила <…> бедная Лиза, и видел только некоторые признаки по буграм и ямам". Но относительно пруда сомнений не было никаких, и Второв уверенно пишет, что "видел тот пруд, или лучше озеро, осененное березами, в котором утопилась Лиза" [6]6
  Рус. вестн. 1875. № 5. С. 125.


[Закрыть]. Между тем пруд тоже, скорее всего, был не тот.

В окрестностях Симонова монастыря в то время существовали два пруда. На первом, так называемом Лисином пруде или Медвежьем озерке и был первоначально основан монастырь. Сохранившиеся там строения, и прежде всего храм Рождества Богородицы, назывались в карамзинскую эпоху Старосимоновым. Второй пруд, находившийся ближе к более позднему зданию монастыря за Кожуховской заставой, был, по преданию, выкопан Сергием Радонежским. Еще в 1874 году архимандрит Евстафий в книге о Симоновом монастыре предостерегал против распространенного, но ошибочного смешения этих двух водоемов [7]7
  Евстафий, архимандрит Московский мужеский, ставропигиальный, Симонов монастырь. М., 1874. С. 10.


[Закрыть].

Создается впечатление, что речь в повести идет именно о Лисином пруде. Прежде всего, само его название подсказывает возможность переосмысления. Слову "Лисин" естественно превратиться в "Лизин", и Карамзин как бы давал мотивировку такого рода реэтимологизации. В этом случае имя героини, как и весь художественный мир повести, оказывается продиктовано двумя источниками: европейской литературой (Элиза Стерна, новая Элоиза Руссо, Луиза из "Коварства и любви" Шиллера) и московской топонимикой. Кроме того, по словам Карамзина, пруд, где встречались Лиза и Эраст, "осеняли" "столетние дубы". Эти дубы еще можно разглядеть на картине, изображающей Лисин (Лизин) пруд в "Газете Гатцука" (1880, сент. № 36. С. 600). Между тем многочисленные паломники по карамзинским местам Москвы двинулись к Сергиевскому пруду и единодушно свидетельствуют, что оставляли свои надписи на березах, которыми он был обсажен и которые опять‑таки хорошо видны на гравюре Н. И. Соколова, приложенной к изданию "Бедной Лизы" 1796 года. Наконец, стоит заметить, что Сергиевский пруд находился за заставой, у дороги, был открыт обзору и едва ли мог служить удобным местом для любовных свиданий. Впрочем, не исключено, что Карамзин и сам смешивал историю обоих водоемов, поскольку писал, что местом встреч Лизы и Эраста служил "глубокий, чистый пруд, еще в древние времена ископанный". (Лисин пруд был, как пишет архимандрит Евстафий, "живым урочищем", т. е. имел естественное происхождение.)

Таким образом, если наше предположение верно, отечественная публика много лет ходила поклоняться праху бедной Лизы не туда. И в свете истории раннего восприятия повести это любопытное обстоятельство приобретает почти символическое звучание. Но чтобы по–настоящему понять и проблематику "Бедной Лизы", и логику ее первых интерпретаторов, необходимо внимательно вглядеться и в саму повесть, и в эпоху, ее породившую.

Одним из самых выдающихся событий духовной жизни Европы второй половины XVIII века стало открытие в человеке чувствительности – способности наслаждаться созерцанием собственных эмоций. Выяснилось, что, сострадая ближнему, разделяя его горести, наконец, помогая ему, можно получить самые изысканные радости. Эта идея сулила целую революцию в этике. Из нее вытекало, что для душевно богатого человека совершать добродетельные поступки значит следовать не внешнему долгу, но собственной природе, что развитая чувствительность сама по себе способна отличить добро от зла, и потому в нормативной морали попросту нет необходимости.

Казалось, что стоит пробудить в душах чувствительность, и из человеческих да и социальных отношений исчезнет всякая несправедливость, ибо только тот, в ком этот божественный дар еще дремлет или уже задавлен обстоятельствами, может не понимать, в чем состоит его истинное счастье, и совершать дурные поступки. Соответственно, произведение искусства ценилось по тому, насколько оно могло растрогать, растопить, умилить сердце.

В начале 90–х годов, когда Карамзин создавал свою повесть, сентиментальные представления о человеке на Западе уже исчерпывали себя. Но в России они еще находились в самом зените, и писатель, великолепно ориентировавшийся в европейской культурной ситуации и в то же время работавший для русской публики, тонко чувствовал остроту и неоднозначность проблемы.

Понять карамзинский взгляд на чувствительность проще, если мы сравним "Бедную Лизу" с другими произведениями, в которых возникают положения, до известной степени аналогичные.

В романе П. Ю. Львова "Российская Памела", написанном в 1789 году, за три года до "Бедной Лизы", дворянин Виктор, женившись на дочери крестьянина-однодворца Марии, на время под воздействием злых и бессердечных друзей забывает о ней. Когда же в герое вновь пробуждается совесть, писатель комментирует это преображение следующим образом: "Он сделался кротким, рассудительным, благонравным, и чувствительность его паки взошла на высшую ступень". Идея книги сводится к тому, чтобы показать, что, по словам автора, "чувствительность полезна для человека".

Повесть того же Львова "Софья" была опубликована на два года позже "Бедной Лизы", но датирована в журнале "Приятное и полезное препровождение времени" тем же 1789 годом. Соблазненная героиня этой повести кончает, подобно Лизе, свою жизнь в пруду. Но, в отличие от Лизы, Софья становится жертвой сластолюбивого негодяя, князя Ветролета, которого она предпочитает благородному и чувствительному Менандру, и судьба, постигшая ее, преподносится автором как жестокое, но, в известном смысле, справедливое возмездие. Да и сам Ветролет, женившийся, как и Эраст, на богатой невесте, оказывается наказан отнюдь не муками раскаяния, но неверностью жены и тяжелыми болезнями, последствиями порочного образа жизни. Таким образом, виновата в дурных поступках, ошибках и несчастьях героев всегда оказывается не чувствительность, но ее утрата.

В 1809 году Жуковский не допустил и мысли, что чувствительность могла привести героиню его повести "Марьина роща" к измене жениху: "Никогда сердце ее не могло бы поколебаться. Но, увы, ослепленный рассудок ослепил и нежное сердце Марии".

Совершенно иначе обстоит дело в "Бедной Лизе". Уже очень давно замечено, что Эраст совсем не коварный соблазнитель. Он, по существу, становится жертвой своих чувств. Именно встреча с Лизой пробуждает в нем дремавшую прежде чувствительность. "Он вел рассеянную жизнь, думал только о своем удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил, скучал и жаловался на судьбу свою. Красота Лизы при первой встрече сделала впечатление в его сердце… Ему казалось, что он нашел в Лизе то, чего сердце его давно искало. "Натура призывает меня в свои объятия к чистым своим радостям", – думал он".

Отметим, что подобное воздействие женской красоты на мужскую душу – постоянный мотив сентиментальной литературы. Уже цитированный нами Львов, восхищаясь своей "российской Памелой", восклицал: "Когда же все сии внутренние сокровища соединились с наружной красотой, то не есть ли она совершенный гений, открывающий чувствительность нежных сердец человеческих". Однако у Карамзина именно это долгожданное возрождение чувствительности в "добром от природы, но слабом и ветреном сердце" Эраста и приводит к роковым последствиям.

Было бы неверно заключить, что автор хочет противопоставить ложную чувствительность Эраста Лизиной истинной и естественной. Его героиня тоже оказывается отчасти виновна в трагической развязке. После первой встречи с Эрастом она, несмотря на предостережения матери, ищет нового свидания с ним, ее пылкость и горячность во многом предопределяют исход их отношений. Но еще много существенней другое обстоятельство.

После объяснения с Эрастом, слушая слова матери: "Может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слезы не капали", Лиза думала: "Ах! Я скорее забуду душу свою, нежели милого моего друга". И она действительно "забывает душу свою" – кончает с собой.

Обратим внимание на одну деталь. Эраст, и это самый дурной его поступок, пытается откупиться от Лизы и дает ей сто рублей. Но, по существу, то же делает Лиза по отношению к своей матери, посылая ей вместе с вестью о своей гибели деньги Эраста. Естественно, эти десять империалов так же не нужны матери Лизы, как и самой героине: "Лизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь ее от ужаса охладела – глаза навек закрылись".

И все же Карамзин не осуждает чувствительность, хотя и сознает, к каким катастрофическим последствиям она может привести. Его позиция начисто лишена прямолинейного морализаторства. Она, прежде всего, – много сложней.

Важнейшая особенность поэтики "Бедной Лизы" заключается в том, что повествование в ней ведется от лица рассказчика, душевно вовлеченного в отношения героев. События поданы здесь не объективированно, но через эмоциональную реакцию повествователя. Это подчеркнуто, как отметил Ю. М. Лотман, уже заглавием повести: "Оно построено на соединении собственного имени героини с эпитетом, характеризующим отношение к ней повествователя. Таким образом, в заглавие оказывается введен не только мир объекта повествования, но и мир повествователя, между которыми установлено отношение сочувствия" [8]8
  Лотман Ю. М. Об одном читательском восприятии «Бедной Лизы» Н. М. Карамзина: (К структуре массового сознания XVIII в.) II Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. М.; Л., 1966. С. 283—284.


[Закрыть]. Для рассказчика речь идет не о стороннем событии, требующем нравоучительных выводов, но о судьбах людей, один из которых был ему знаком, а могила другой становится излюбленным местом его прогулок и сентиментальных медитаций.

Сам повествователь, безусловно, принадлежит к числу людей чувствительных, и потому он, не колеблясь, оправдывает Лизу и сострадает Эрасту. "Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом", – пишет он о Лизе и даже берет на себя смелость решать вопрос о спасении душ героев. "Когда мы там, в новой жизни, увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза". "Теперь, может быть, они (Лиза и Эраст. – Л. 3., Л. Н.) уже примирились". Такие суждения выглядят весьма неортодоксально. Напомним, что по церковным канонам самоубийство считалось тягчайшим грехом.

Повествователь постоянно стремится переложить ответственность с героев на провидение. "В сей час надлежало погибнуть непорочности", – говорит он о "падении" Лизы, а отказываясь судить Эраста, горестно вздыхает: "Я забываю человека в Эрасте – готов проклинать его – но язык мой не движется – смотрю на небо, и слеза катится по лицу моему. Ах! Для чего пишу не роман, а печальную быль".

Если в несчастиях, постигших Лизу и Эраста, провидение виновато больше, чем они сами, то осуждать их бессмысленно. О них можно только сожалеть. Судьбы героев оказываются важны не наставлениями, которые можно извлечь, но тем, что они приносят рассказчику и читателям утонченную радость сострадания: "Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби".

Прелесть Лизы состоит в ее чувствительности. То же качество, приводящее Эраста к искреннему раскаянию, помогает примириться и с ним. И в то же время именно чувствительность приводит героев к заблуждениям и гибели. В повести оказываются заложены противоречащие друг другу идейные тенденции. Ее фабульная основа – события, о которых идет речь, – подводит к мысли о том. что главная ценность сентиментального мировосприятия несовместима с добродетелью и гибельна для человека. Однако сюжетная обработка фабулы, организация и стилистика повествования, само мышление рассказчика подсказывает совершенно другое истолкование. Такое построение выражает определенную позицию автора.

Прежде всего, существенно, что сами события как таковые ничего о себе не говорят. Для того чтобы правильно оценить происходящее, знать их недостаточно. Истина, в данном случае речь идет о моральной истине, оказывается зависима от субъекта познания и оценки. Искания целого столетия в области гносеологии не обошли Карамзина.

В литературе о "Бедной Лизе" нередко можно столкнуться с указанием на условность характера героини и большую психологическую разработанность – героя. Думается все же, что главным художественным достижением Карамзина стала фигура повествователя. Писателю удалось изнутри высветить и привлекательность и ограниченность чувствительного мышления. Нравственные проблемы, затронутые в повести, – ответственность человека, невольно, по заблуждению погубившего чужую жизнь, искупление вины раскаянием, оценка готовности в порыве чувства "забыть душу свою" – оказались слишком сложны. Сложны, пожалуй, не только для повествователя, но и для самого автора на том периоде его духовной эволюции. Карамзин тактично уходит от разрешения поставленных им вопросов, лишь намекая – резким столкновением между сутью рассказываемого и манерой рассказа – на возможность иных подходов.

Русская читающая публика сняла лишь верхний слой содержания повести. "Бедная Лиза" трогала, воздействовала на чувствительность, и этого было достаточно. "Я посетил прах твой, нежная Лиза", – писал в очерке "К праху бедной Лизы" известный в свое время литератор и фанатический карамзинист П. И. Шаликов. "Кому, имеющему чувствительное сердце, – делал он примечание к этим словам, – неизвестна бедная Лиза". Существенно, что "Бедная Лиза" воспринимается как рассказ о подлинных событиях. В уже цитированном письме Иванова сообщается, что находятся люди, которые ругают Карамзина, говоря, "что он наврал, что Лиза утонула, никогда не существовавшая на свете". Для хулителей писателя, как и для его поклонников, художественные достоинства повести были впрямую связаны с истинностью описанного в ней.

Такой, не различавший быль и вымысел, подход вел к перестановке многих акцентов. Прежде всего, стиралась тонкая грань между автором и рассказчиком, соответственно суждения и оценки последнего воспринимались как единственно возможные. Шаликов, например, пошел даже дальше карамзинского рассказчика, утверждая, что героиня повести пребывает на небесах "в венце невинности, в славе непорочных". Не лишенные известной двусмысленности, эпитеты эти свидетельствуют о том, что в его восприятии проблематика карамзинской повести, по существу, выветрилась. Все дело сводится к прославлению: прежде всего чувствительности, затем Лизы, чья судьба вызывает такие эмоции, а главное, писателя, сделавшего эту судьбу достоянием публики:

"Может быть, прежде, когда бедная Лиза неизвестна была свету, на сию самую картину, на сии самые предметы смотрел бы я равнодушно и не ощущал бы того, что теперь ощущаю. Одно нежное, чувствительное сердце делает тысячу других таковыми, тысячу, которым нужно было только возбуждение, а без того остались бы они в вечном мраке. Сколько теперь, как и я, приходят сюда питать чувствительность свою и пролить слезу сострадания на прахе, который бы истлевал никем не знаем. Какая услуга нежности!" Неудивительно, что Лизина история оказывается для Шаликова не трагичной, но приятной: "Мне казалось, что каждый листик, каждая травка, каждый цветочек дышали чувствительностью и знали о судьбе бедной Лизы. <…> Никогда меланхолия не была для меня приятнее. <…> Я первый раз в жизни моей наслаждался таким удовольствием". Завершает Шаликов свой очерк стихотворением, начертанным им на березе близ пруда:

 
"Прекрасная душой и телом в сих струях
Скончала жизнь свою в цветущих юных днях!
Но – Лиза! Кто бы знал, что бедственной судьбою
Ты здесь погребена…
Кто б горестной слезою
Кропил твой прах…
Увы, он так бы истлевал,
Что в мире бы никто, никто о нем не знал!
Се… нежный К<арамзи>н, чувствительный, любезный
Об участи твоей нам возвестил плачевной!" [9]9
  Приятное и полезное препровождение времени. 1797. Ч. 15. С. 236.


[Закрыть]
 

Реакция Шаликова была в высшей степени типичной, и именно ее широко растиражировала сентиментальная литература. В десятках повестей подражателей Карамзина был подхвачен и распространен открытый им прием – ведение повествования от лица рассказчика, не принимавшего участия в описываемом происшествии, но узнавшего о нем от кого‑либо из героев или очевидцев. Но прием этот практически никогда не несет той функциональной нагрузки, которая возложена на него в «Бедной Лизе», – между позицией рассказчика и очевидным смыслом излагаемых событий нет никакого несовпадения. Подобная композиция обретает совсем иное значение. Для повествователя какое‑либо деятельное участие в описываемом происшествии уже исключено. Он может лишь посочувствовать героям, а его реакция становится образцом для читателя, показывает, какое впечатление должна произвести изложенная история на чувствительное сердце.

"Я поспешил видеть памятник чувствительности. Увидев его, почтил горячей слезою и сердечным вздохом прах Лизы, срисовал картину, списал все надписи и в то же время, написав следующие стихи, оставил их на могиле:

 
К праху несчастной Лизы…
Любовник нежности у гроба собирает
И взор чувствительных любовью привлекает,
И я свою слезу на прах твой уронил
И вздохом истинным несчастную почтил".
 

На этот раз речь идет не о героине Карамзина. Так кончается повесть князя Долгорукова «Несчастная Лиза», само заглавие которой указывает на образец, вдохновлявший ее автора. Сладостные переживания карамзинского рассказчика у Лизиной могилы приобрели здесь характер какого‑то почти гротескного самолюбования [10]10
  Воплощенный в этих цитатах взгляд на «Бедную Лизу» дожил до наших дней. «Прекрасная, любезная, чувствительная и невероятно добродетельная (выделено нами. – А. 3., А. Н.) Лиза» – эти слова заимствованы не у Шаликова или Долгорукова, но из вузовского учебника по литературе XVIII века (Благой Д. Д. Русская литература XVIII века. М., 1960. С. 542). И безусловно, они отражают «общественное мнение». Как это часто бывает, репутация шедевра была создана и закреплена эпигонами.


[Закрыть]. Своего рода воплощением такого восприятия стало отдельное издание повести, предпринятое в 1796 году в Москве «Иждивением Любителя литературы» [11]11
  По данным «Сводного каталога русской книги гражданской печати XVIII века» (М., 1964. Т. 2. С. 18), в каталоге ГПБ неизвестной рукой записано, что «любителем литературы» был Платон Бекетов, служивший в это время в сенате в Петербурге и еще не начавший своей издательской деятельности. Между тем Е. Ф. Шмурло указывает, что в составе библиотеки митрополита Евгения (Болховитинова) сохранился экземпляр книги, где выражение «любитель литературы» разъяснено «собственноручною припискою» Евгения – «Иван Владимирович Лопухин» (Библиограф. 1887. № 3. С. 67). Если верить этому свидетельству ученого–библиографа, лично знакомого с Карамзиным и Лопухиным, то история взаимоотношений Карамзина с кругом московских масонов обогащается весьма существенной подробностью.


[Закрыть]. «Издавая памятник чувствительности и нежного вкуса московских читателей и читательниц, – писал Любитель литературы, предваряя издание, – надеюсь принести им больше удовольствия, нежели самому автору „Бедной Лизы“. Внимание ко всему, привлекающему особливое внимание, любовь к изящному в сердцах, в картинах, в книгах… во всем – были единственным побуждением к сему изданию». К книге была приложена картина, нарисованная и гравированная Н. И. Соколовым и представлявшая, по словам «Московских ведомостей», «трогательные и прекрасные места из приключений бедной Лизы» [12]12
  Моск. ведомости. 1796. 19 нояб. № 93.


[Закрыть], а по примечанию в одном из переизданий – «изображение оной чувствительности». «Изображение чувствительности» заключалось в виде монастыря, пруда, густо обсаженного березами, и гуляющих, оставляющих на березах свои надписи. Здесь же на фронтисписе приведен и текст, поясняющий картинку: "В нескольких саженях от стен Си<мо>нова монастыря по кожуховской дороге есть старинный пруд, окруженный деревами. Пылкое воображение читателей видит утопающую в нем бедную Лизу, и на каждом почти из оных дерев любопытные посетители на разных языках изобразили чувство своего сострадания к несчастной красавице и уважения к сочинителю ее повести. Например: на одном дереве вырезано:

 
В струях сих бедная скончала Лиза дни;
Коль ты чувствителен, прохожий, воздохни.
 

На другом нежная, может быть, рука начертала:

 
Любезному Карамзину
В изгибах сердца – сокровенных
Я соплету тебе венец.
Нежнейши чувствия души тобой плененных (много нельзя разобрать, стерлось)".
 

Кроме того, повесть была снабжена эпиграфом: «Non la connobe il mondo mentre l’ebbe» [13]13
  Мир не знал ее, пока имел ее (ит.).


[Закрыть], также взятым «с одного дерева из окружающих». Эту строчку ‘из 338–го сонета Петрарки на смерть Лауры вместе со следующей («Я знал ее, и теперь мне осталось только ее оплакивать») «начертил ножом на березе» еще один литератор–карамзинист – Василий Львович Пушкин. Летом 1818 года он писал Вяземскому, что, гуляя близ Симонова, обнаружил на дереве еще сохранившийся след своих давних восторгов [14]14
  Пушкин: Исслед. и материалы. Л., 1983. Вып. 11. С. 222.


[Закрыть]. Издатель не случайно избрал эпиграфом именно эту надпись, ибо в подобном контексте она передает как бы суть характерных для эпохи представлений о назначении литературы: писатель спасает от безвестности высокие образцы чувствительности. Перед нами своего рода сентиментальная переогласовка традиционных представлений о бардах, передающих потомкам дела героев. С характерной для иронической интонации отчетливостью проявились эти представления в рецензии, появившейся в 1811 году в журнале «Вестник Европы», на одну из постановок широко известной театральной переделки «Бедной Лизы» – пьесы В. М. Федорова «Лиза, или Следствие гордости и обольщения»: "Одни только профаны не ходят посещать Лизиной могилы и не гуляют под Лизиным прудом, осененным кудрявыми березами и стихотворными надписями. Старые жители прежней под монастырской слободы не могут надивиться, отчего бывает такое сходбище подле их пруда. Они не читали «Бедной Лизы»! Они даже ничего не слышали о ее плачевной смерти и не знают, была ли на свете Лиза! Если б не сам Ераст рассказал сочинителю повести о бедной Лизе ее историю, то пришлось бы теперь усомниться в справедливости этой были и почесть ее за вымысел. Если б не были описаны грехопадение и смерть, отчаянная и геройская смерть бедной Лизы, то чувствительные души не роняли бы слез в ее озеро. <…> Многим ли известно, что недалеко от Лизина пруда – там, где прежде был Симонов монастырь и где осталась древняя каменная церковь, ныне приходская, покоится прах, как сказывают, одного из тех славных монахов, которые сопровождали Димитрия Донского на Куликово поле? Едва ли многие о том знают. И неудивительно! caret quia vate sacro [15]15
  Ибо лишен барда священного (лат.).


[Закрыть], ибо дела его не преданы потомству. Лиза в этом счастливее Димитриева сподвижника. Лизу оплакивают, из Лизиной истории делают драму, Лизу превращают из бедной крестьянки в дочь дворянина, во внучку знатного барина, утонувшей Лизе возвращают жизнь, Лизу выдают замуж за любезного Ераста, и тень Лизы не завидует теперь знаменитости Ахилла, Агамемнона, Улисса и прочих героев «Илиады» и «Одиссеи», героев, сперва воспетых Гомером, а потом прославленных трагиками на греческой сцене" [16]16
  Вестн. Европы, 1811. Ч. 59, № 17. С. 65—66.


[Закрыть].