Текст книги "Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)"

Автор книги: Наталья Точильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– КТА еще шизофрению лечат, – заметил я.

– Артур, я вам сейчас переэкзаменовку устрою, – улыбнулся Старицын. – Шизофрению лечат дофамин-контроллерами. Нам не только дофамин нужен, но и еще несколько нейромедиаторов.

– Адреналин, норадреналин и серотонин, – сказал я.

– Приятно иметь дело с подкованным человеком.

– Я где-то читал, что КТА тоже можно использовать при лечении шизофрении.

– У меня вы это читали. Но, видимо, поверхностно. Можно, но не нужно. Зачем из пушки по воробьям?

Мысль о том, что для КТА шизофрения – это воробей, а сам препарат – пушка, меня не успокоила.

– Их еще нейролептиками называют, эти препараты, – заметил я.

– Угу! Народное название. Был бы вашим профессором – влепил бы пару. Нейролептики почти восемьсот лет не применяют. Это вообще другая группа препаратов.

– А в чем разница?

– Нейролептики были тупы как бревно. Например, ту же шизофрению лечили препаратами, которые блокировали дофаминовые рецепторы. Причем, все. Везде. На всех дофаминовых путях. О том, что при шизофрении вообще-то в одних зонах мозга избыток дофамина, а в других недостаток, тогда уже знали, но ничего сделать с этим не могли, не умели. Для избирательного действия моды нужны. В результате с бредом и галлюциациями, которые возникают из-за избытка дофамина, успешно справлялись, а вот с прочим… Побочные эффекты могли быть такими, что не дай боже. Нет этого сейчас! Вы думаете, Хазаровскому КТА не давали? Чтоб Ройтман да без КТА обошелся?

– Леонид Аркадьевич мне об этом не рассказывал.

– Не обязан рассказывать. К тому же мог и не знать. В ПЦ могут и в еду подмешать. Это здесь мы считаем, что вы у нас все сознательные. Мне, кстати тоже давали КТА, когда я проходил курс в ПЦ. И всем будущим психологом дают КТА в Центре. Самый распространенный препарат, и совершенно безвредный.

– Вы пишете, что после приема КТА клиентом на его душе можно играть, как на пианино…

– Можно, – сказал Старицын, – но я ведь ничего плохого не сыграю. Я умею. Знаете, как это работает?

– Примерно.

– Ну, давайте я вам напомню. Мы сейчас подстроим ваши моды, они абсорбируют препарат из крови, но работать с ним не начнут без команды с биопрограммера. Потом, во время очередного сеанса, биопрограммер будет управлять тем, сколько должно выделиться того или иного нейромедиатора, где, в какой зоне мозга, на каком дофаминовом пути, и в какой момент времени. Так что все, Артур, давайте не капризничайте, берите таблетку, запивайте и ложитесь. Кольцо мне давайте.

Таблетка оказалась пестрой, с вкраплениями всех цветов радуги, и совершенно безвкусной. Даже у воды по сравнению с ней был вкус.

– Ну, и все, – сказал Старицын. – Час потеряли на разговоры.

Я отдал ему кольцо, лег и прикрыл глаза.

Не почувствовал абсолютно ничего.

– Все в порядке, моды на препарат не жалуются, – сказал Старицын минут через пять, – теперь можно пойти погулять, но немилосердно вас выгонять на такую жару. В общем, как хотите. У вас два часа свободного времени, до шести. Кольцо остается у вас.

И вернул мне кольцо.

Лекция

Я остался один. Идти никуда не хотелось. Погода за окном начала портиться. Небо приобрело лиловый оттенок: шла гроза.

Меня вызывали по кольцу. Хазаровский.

– Привет, злостный нарушитель режима, – сказал император. – Как ты?

– Леонид Аркадьевич, меня кормят нейролептиками.

– КТА – это не нейролептик. А процедура совершенно стандартная и неопасная. Ничего страшного.

Я даже не сомневался, что он скажет именно это.

– Леонид Аркадьевич, могу я вас спросить?

– Спрашивай, конечно.

– Вам давали КТА в Психологическом Центре?

– Давали. Причем внутривенно, и не только КТА. Было еще два вида таблеток: белковые препараты CREBи CPEB. От них даже побочного действия нет. Самое мягкое сочетание.

– А от КТА есть побочное действие?

– Да. В основном, слабость и головокружение. Вполне терпимо.

– А как он действует? Что вы чувствовали?

– Это как внешнее управление, рычаги не у тебя. Все понимаешь, но поделать ничего не можешь.

– В общем, поганое ощущение.

– В основном, не сахар. Но знаешь, не всегда. Периодически понимаешь, что внешний управляющий дело делает.

– Понятно. Леонид Аркадьевич, мне тут про одного следователя рассказали…

И я пересказал Хазаровскому историю Ильи Махлина. Император отнесся серьезно.

– Хорошо, я передам Александру Анатольевичу, – сказал он.

Мне хотелось почему-то связаться с Нагорным и сказать ему про КТА, хотя Нагорный будет издеваться: подумаешь, какие нежности, нейролептики ему не нравятся! Зато над Александром Анатольевичем можно безнаказанно издеваться в ответ. Был бы повод. Кажется, именно такой стиль общения генпрокурор понимает под словосочетанием «мужской разговор». Никто никому не дает скидок, никто ни с кем не церемонится. Мне это определенно нравится. С ним просто. Хотя и лезут в голову поганые аристократические мысли насчет того, что Нагорный прост в силу происхождения из семьи мелких коммерсантов.

Александр Анатольевич связался со мной сам.

– Привет, Артур. Как тяжкая зэковская доля? Холодно в мрачных императорских застенках?

– Восемнадцать градусов, судя по кондиционеру.

– Ты что с ума сошел? Поставь побольше, простудишься!

– Да, ладно, жарко на улице.

– Еще, какие новости?

– Нейролептиками пичкают, – сказал я.

– Ой! Серьезно? А по голосу не похоже.

– Не подействовало еще.

– А это не то вещество, которое Старицын уговаривал тебя принять битый час, как он только что мне нажаловался?

– Надо же! Уже нажаловался!

– Не то, чтобы нажаловался, скорее я из него вытряс.

– Сильно ругался?

– Да, нет. Иронизировал по поводу. Полное впечатление, говорит, что я работаю с юным Анри Вальдо. И портретное сходство, сам понимаешь. И глупое упрямство сравнимой степени. Правда, я думаю, что это не упрямство.

– А что?

– Ты меня откровенно удивляешь, Артур. Никогда не думал, что сын Анри Вальдо может оказаться трусом.

– Это другая трусость, – сказал я.

– А что в ней особенного? Старицын, по-моему, успешно убедил тебя, что психокоррекция нужна, в том числе тебе. Принимаешь это – так делай то, что надо, и все рассуждения о защите личного пространства, особого строя твоей души и твоих драгоценных тараканов в голове уже роли не играют. Все!

– Честно говоря, я не предполагал, что мое плевое дело может привести к тому, что меня заставят глотать КТА.

– Угу! Полоний-210! Аминазин с галоперидолом. Артур! Не смертельно совершенно. Понимаешь, какое дело. Для того, чтобы изменить тебя так, чтобы ты к ним больше не попал никогда, ни при каких обстоятельствах, одних разговоров мало. А они этой цели добиваются с равным успехом, на две недели ты к ним загремел или на десять лет. И добьются.

– Это уже не психология, это психиатрия, – сказал я.

– Все гораздо хуже, – хмыкнул Нагорный. – Это нейрофизиология. Ты этого не понял, когда психокоррекцию сдавал?

– Понял. Но не принял на свой счет. Я бы на вас посмотрел, если бы вы здесь оказались.

Он усмехнулся.

– Между прочим, есть шанс.

– Как! Неужели злые коррупционеры все-таки смогли всучить вам взятку? Как им это удалось? Не иначе под дулом импульсного деструктора.

– Как ты мог подумать, Артур? Не дождутся. Дело совершенно в другом. Ну, да, ладно. Значит, так. Все, что тебе дает Старицын – ты принимаешь. КТА – не опасный препарат.

– Он сказал, что смотрел мою генетическую карту на предмет аллергии.

– Молодец. Я всегда знал, что ты в хороших руках. Правда, степень аллергенности у КТА примерно, как у апельсинового сока. Ну, все. Не подведешь?

– Да, нет.

– За информацию о следователе Жеребкове спасибо. Разберемся. Если еще на что-то нажалуются – я всегда готов тебя выслушать.

– Ладно.

– Ну, пока.

Туча закрыла небо, стемнело, послышались далекие раскаты грома.

Мне хотелось позвонить отцу, он-то скажет что-нибудь новое и интересное, хотя не факт, что радостное.

Понятно, что первый шаг должен сделать я. Он звонить не будет.

За окном сверкнула молния. Горизонтально пересекла темные облака, словно поваленное сухое дерево вдруг все превратилось в раскаленный до белизны металл. Полил дождь. По стеклу вода потекла сплошным потоком.

Я лежал на кровати, слушал, как барабанит дождь и гремит гром и думал о Маринке. Она не звонила. Я ей и хотел позвонить, и не хотел. Не хотел, потому что не хотелось жаловаться, а изображать из себя героя не хотелось тоже. Это было бы нечестно. Она бы почувствовала фальшь. В позиции жертвы есть преимущества: медсестры вечно влюбляются в раненых бойцов, за которыми надо выносить судно. Но говорить из этой позиции с Маринкой не хотелось совсем.

Гроза кончилась быстро, но кончились и два часа. Звонок в дверь раздался как раз в том момент, когда первый луч солнца прорвался через посветлевшие облака и зажег золотом капли на стекле.

Я открыл.

– Никуда не выходили? – спросил Старицын.

– Нет. Сейчас бы вышел.

– Сейчас у нас другие дела. Ложитесь.

Я лег под биопрограммер.

– Буквально два слова о том, что мы сейчас будем делать, – начал Старицын.

– Играть на моей душе, как на пианино, – сказал я.

– Это не самоцель. Это метод. Нам нужно достроить нейронную сеть.

– Я читал, что иногда рвут связи, не только достраивают.

– Бывает. В основном в ПЦ, здесь в меньшей степени. Например, если снимаем с иглы. Избавить клиента от физической зависимости – задача чисто медицинская, даже биопрограммистская. А вот от психологической – это в нашей компетенции. Синапсы разрастаются, запоминая действие наркотика. И в этом случае связи между нейронами действительно приходиться убирать. Но мы очень аккуратно это делаем. В ПЦ встречаются более сложные случаи. Например, криминальные профессии. Тогда нужно, чтобы пациент потерял квалификацию. Чтобы он не только не хотел вернуться к этому виду заработка, но и не мог. Да, рвем связи. Но ничего ужасного в этом нет. У вас каждый день в вашей нейронной сети исчезают тысячи синапсов. Совершенно естественным образом – человек все время что-то забывает. Мы просто берем процесс под контроль.

– Понятно, – вздохнул я.

– Думаю, пока не совсем понятно, – улыбнулся Старицын. – До ОПЦ я стажировался у Ройтмана в блоке «А». И у нас был один очень интересный пациент. Парень, умный, с высоким IQ. Жил тем, что воровал деньги с чужих счетов. В общем, хакер. Высочайшей квалификации. Некоторое время нам понадобилось на то, чтобы убедить его, что он мало чем отличается от воров-карманников древности, которые вытаскивали у людей кошельки, когда еще существовали наличные деньги. Масштабом отличается. Он неплохо этим жил, прямо скажем. Очень неплохо. После того, как он нам со скрипом, но поверил, мы его предупредили, что будем это тереть. И вместо высочайшей квалификации не будет никакой. Нулевая. И тогда с ним началась истерика. Он умолял нас не трогать эту область мозга, чуть не плакал, говорил, что учился десять лет, что больше никогда в жизни, а его искусство можно использовать во благо, например, для защиты тех же счетов.

– Разумно, – заметил я.

– Разумно, конечно. Но мы не можем так рисковать. Если искусство уже было использовано во зло, лучше отобрать кисть и краски. Понимаете, Артур, у нас есть система приоритетов. На первом месте: интересы общества. В нормальной ситуации это не так: интересы личности на первом месте. Но если личность себя дискредитировала, у нас появляется моральное право сменить приоритеты. И здесь вы можете делать все, что угодно: плакать, кричать, валяться у нас в ногах. Мы все равно сделаем то, что должно для защиты общества. Это наша первая обязанность. Но это не значит, что интересы пациента мы не учитываем. Разумеется, учитываем. На втором месте. Не ниже! В средние века за воровство вешали. Это такой предельный случай: общество защищаем, у виновного отнимаем все. Оказалось, что метод не самый эффективный. Хрестоматийные аргументы: во-первых, в толпе, которая собиралась смотреть на казнь, с размахом орудовали воры-карманники, и, во-вторых, общество приучали к мысли о допустимости убийства. Для нас сейчас более актуален другой аргумент, тогда не столь важный. Сейчас человек очень дорого стоит. В него слишком много вложено: воспитание, образование, моды, наконец. Мы не можем так разбрасываться ресурсами. Тем более, что можно обойтись меньшей кровью.

– И что тот хакер? Ему стерли память?

– Нет. Точнее не в той степени, как мы планировали вначале. Мы нашли компромисс. Правда, пришлось вызвать на помощь специалиста по хакерским атакам из СБК, у нас не хватало компетентности. И мы позволили нашему пациенту принимать участие в обсуждении плана психокоррекции. В случае дизайна личности это всегда так, но при психокоррекции – гораздо реже. Напугали мы его сильно, так что он был весьма конструктивен. Некоторые связи все равно пришлось убрать, но по минимуму. Так что учиться еще десять лет чему-то принципиально новому ему не пришлось, он занимается близкой областью, причем весьма успешно. В СБК. И все у него хорошо. По гражданским искам начал расплачиваться. Кстати, рвать связи куда менее неприятно, чем выстраивать. Скорее всего, вы вообще ничего не почувствуете. Максимум: голова тяжелая.

И я живо вспомнил сегодняшнее утро и голову тяжелую, как с похмелья.

И, наверное, побледнел.

– Ну, например, – с улыбкой продолжил Старицын, – пациент волнуется, жутко боится психокоррекции, у него выстроен контур кнута там, где он нам совершенно не нужен. Мы его убрали. Так что вы даже не заметили. Совершенно безболезненно. Но на последнем сеансе мы его восстановим, чтобы вам не хотелось сюда возвращаться. И тогда придется потерпеть. Но мы его хитро восстановим. Знаете, как это работает у тех, кто прошел через Центр? Пока вы ничего плохого не сделали, этот контур кнута вас удерживает, кроме еще нескольких контуров кнута. Если же все-таки нагрешили, этот контур сносит – он так устроен – и вам тут же к нам очень хочется.

– У вас разве не нулевой рецидив?

– Менее одного процента. Но мне известны такие случаи. Чтобы пациент попал к нам опять с тем же самым, такого не было. А вот с другими проблемами бывает. В первый раз был на «А», во второй – на «С». Или наоборот. Точнее, на «С-». Специальный бок для тех, кто у нас не впервые. Лучше не попадать. Зато третьего раза точно не будет. Мы на ошибках учимся. Но люди меняются, и от всех возможных болезней прививки не сделаешь. У него в двадцать лет были зоны риска, скажем, по тематике блока «С», мы их проработали. И других зон риска не было. Не мы не увидели, а реально не было. Но прошло лет десять, у него другая работа, другой круг общения, семья и, скажем, финансовые проблемы. И появляется зона риска по «А». В принципе, он каждые пять лет должен нам показываться, чтобы мы могли отловить изменения и отправить на дополнительную психокоррекцию. В ПЦ есть посткоррекционное отделение. Но это может и быстрее развиться, и тогда мы не отловим. Точнее, не отлавливали. Теперь отловим.

– Как?

– За счет мониторинга. Просто, не теряем наших пациентов из виду. Где он? Чем занимается? Как у него дела? При малейшем подозрении на проблемы тут же вызываем к нам, внепланово. Пока дает результаты.

– Мне тоже это предстоит?

– Конечно.

– Что, до конца жизни?

– Да. Но, думаю, вас трудно будет потерять.

– Понятно. Сейчас будете убирать синапсы.

– Сейчас не будем. Скорее всего, вообще больше не будем. Но если я замечу какую-нибудь явно вредную связь, я ее уберу, конечно. Но в основном будем строить. Сейчас у вас моды запрограммированы на синтез белка CREB. Его доставят в нужные нейроны. И заставят их вырастить новые связи для синаптических контактов. Я вам потом вашу нейронную карту покажу, те участки, которые мы сейчас подкорректируем. До и после. Очень впечатляет. Но на этом этапе придется немного потерпеть.

Я нисколько не испугался. Это «немного потерпеть» даже не вызвало у меня внутреннего протеста. Мне было хорошо. Словно я лежу, греюсь на солнышке, и меня поднимают куда-то в небо, все выше и выше. Я прикрыл глаза.

– Биопрограммер сейчас работает? – спросил я.

– Работает, конечно. И КТА уже работает.

– Дофамин выделяется?

– Пока да.

А потом я начал вспоминать тот день во всех подробностях. Вот я прихожу к Олейникову, мы разговариваем, он представляет меня Кривину… Нет, я не вспоминал, я переживал это вновь. Вот я даю ему пощечину. И тут мне становится плохо. Нет, я не падаю в обморок, мне становится плохо здесь. Словно с той теплой сияющей вершины, на которую поднял дофамин, меня бросили вниз в отвратительную черную тьму. Боль почти физическая. Или действительно физическая? По крайней мере, где-то на грани. Мне хочется кричать. Я чувствую, как сжимается в кулак рука, собирая в горсть простыню.

– Еще немного, – откуда-то издалека говорит Старицын. – Потерпите еще чуть-чуть, Артур.

Я даже не строю предположений о том, как так получается, что за биохимические процессы происходят в моих нейронах. Я уже неспособен строить никаких предположений. Я только кусаю губы.

– Ну, все, – говорит Старицын. – Здесь мы сделали.

И мне сразу становится легче.

И я начинаю строить предположения.

– Это что блокада дофаминовых рецепторов?

– В основном, да.

И меня начинает опять медленно-медленно поднимать вверх, к солнышку.

– Американские горки, – говорю я, и язык слегка заплетается, – что потом опять вниз с высоты стоэтажной башни?

– Нет. Вторая серия, куда менее трагична.

Опять воспоминания. Те же. Только итог другой. Никакой пощечины. Я говорю Кривину что-то холодно-уничижительное. Он бледнеет, отступает на шаг. Я отворачиваюсь, пожимаю плечами. Объясняю Олейникову, в чем дело. Совершенно спокойно и так, словно Кривина здесь вообще нет. Он действительно куда-то исчезает. А я никуда не падаю. Наоборот мы с Олейниковым поднимаемся по лестнице, и выходим на крышу, к солнцу. И мне совершенно классно.

– Собачка Павлова, – говорю я и открываю глаза.

Старицын смеется.

– Ну, что ж поделаешь, все млекопитающие похоже устроены. Только собачке Павлова надо было по десять раз повторять одно и то же, чтобы перевести это в долговременную память, а вам достаточно одного – остальное сделают моды.

– Чем же мы будем остальные девять дней заниматься? – спросил я.

– У нас много работы. Это же не единственно возможная ситуация срыва. Надо проиграть похожие. Выставить планку агрессии. Мы пока этого не сделали.

– Ох! – сказал я.

– Ничего, потерпите. Это необходимо. И нужно решать проблему с дофаминовыми рецепторами. Проблема генетическая, препарат мы ввели, процесс идет, но надо мониторить ситуацию. Для вашей же безопасности… так, на сегодня хватит. Завтра сеанс будет подлиннее. Сейчас семь. Выйдите на воздух, погуляйте, отдохните. Кольцо верну после ужина.

Я вышел во внутренний двор и тяжело опустился на скамейку у стены. Светило солнце, веером пробиваясь сквозь сиреневые вечерние облака. Влажный воздух пах соснами.

– Артур! Идите сюда!

Илья махнул мне рукой. Он стоял рядом со столом для пинг-понга и держал ракетку. Подбросил вверх шарик, поймал, улыбнулся мне.

Вставать и куда-то идти совершенно не хотелось. Я чувствовал себя так, словно лес валил.

– Илья, – слабо сказал я, язык по-прежнему чуть заплетался, – давайте на «ты». Выпьем за ужином на брудершафт апельсинового сока.

Он подошел ко мне и сел рядом.

– Хорошо, на «ты». Под КТА был сеанс?

– Да.

– Заметно. Ничего где-то через полчаса пройдет.

– Тебя тоже им пичкали?

– А как же! Полтора месяца курс.

– Что каждый день?

– Сеансы каждый день, а таблетки на неделю хватает.

– Обрадовал.

– Там вообще-то разная дозировка. У тебя какая таблетка была?

Я отставил большой и указательный палец где-то на сантиметр друг от друга.

– Она, – сказал Илья. – Недельная доза.

– Понятно.

– Серьезно они за тебя взялись, совершенно без дураков. Я, признаться, думал, что в связи с незначительностью причины, обойдутся разговорами.

Я развел руками.

– Как бы ни так.

– Вот, это началась психокоррекция, – заметил он, – а до этого были предварительные беседы.

– Чувствуешь себя крысой в лабиринте, – сказал я. – Сюда крыса иди, здесь хорошо, здесь вкусный сыр, а сюда не ходи, здесь током бьет. Больно. Очень больно.

– В точку. Хотя у меня была другая метафора. Словно тебе делают операцию под местным наркозом. Ты можешь даже с хирургом поболтать, если сил хватит, но сделать ничего не можешь. И не то, чтобы слишком больно, но понимаешь, что тебя режут по живому, и все чувствуешь. Один раз вытерпеть можно. Но если это каждый день по два раза… На вторую неделю, мой психолог еще уговорил меня выпить эту дрянь, воззвав к моей совести: «Из-за вас, Илья, человек погиб, а вы лекарства пропить не можете». А на третий раз я уперся: «Хоть режьте, не буду!» Ну, ввели внутривенно. Действует в десять раз быстрее и в два раза сильнее. Так что я решил, что уж лучше буду таблетки пить.

Вскоре мне действительно стало легче, и мы с Ильей пошли к теннисному столу. И я даже попадал по шарику.

– Артур, а ты точно больше ничего не натворил, кроме той пощечины? – спросил Илья. – А то что-то очень круто. Неделя под КТА!

– Видимо, две.

– Тем более.

– Точно. Ей-богу, больше ничего. Правда, они у меня нашли психологическую травму.

– Ну, это у каждого второго.

– И дурную наследственность.

– А! Боятся воскрешения в тебе Анри Вальдо.

– Я вроде бы не давал повода.

– А как объясняют?

– Говорят, число дофаминовых рецепторов меньше нормы.

– Угу. Тоже частое явление.

На ужин мы пошли вместе и даже заказали апельсиновый сок.

– А на завтрак я не приду, – сказал Илья.

– Выпускают?

– Не совсем. Здесь есть ранний завтрак в семь часов. Для тех, кто уезжает на работу или учебу. Мы с моим психологом едем на работу устраиваться. То есть устраиваюсь естественно я, а он будет убеждать мое потенциальное начальство, что тот факт, что я был в Психологическом Центре – это не клеймо, а знак качества. Но если даже получиться, возвращаться мне надо будет все равно сюда. Так что за ужином встретимся.

– Хорошо, тогда расскажешь.

После ужина Олег Яковлевич вернул мне кольцо, и весь вечер мы проговорили с Маринкой. Было без пяти одиннадцать, когда она дисциплинированно попрощалась. Я только успел раздеться и лечь. Биопрограммер вырубил меня так же быстро, как накануне.

Утром даже не болела голова. И все было совершенно нормально. Ночью мне кажется что-то снилось. И видимо не очень приятное. Вспомнить не получалось да и не хотелось.

Ильи в столовой действительно не оказалось. Тот факт, что в десять мне предстоит очередной сеанс под КТА, ввергал меня в некоторую депрессию. Не слишком суровую, но было неприятно. И возможность поболтать с человеком близким по уровню образования и уже прошедшим через это была бы очень нелишней.

Возможность представилась, хотя и не та, которой бы мне хотелось.

– Доброе утро, Артур!

Возле моего стола с подносом стоял Старицын.

– Можно?

– Конечно, Олег Яковлевич.

– Илья будет сегодня только вечером, – сказал он, садясь.

– Я знаю. Он мне сказал. Вроде неплохой парень, никогда бы не подумал, что он убийца.

– А он и не убийца. Он шалопай. И таких шалопаев к нам попадает по несколько человек в год. А это значит, что из-за них каждый год погибает тоже несколько человек. Зла на них не хватает. И все вроде милые ребята, даже те, кого привозят по приговору. Илья хоть согласие подписал, значит, совесть в некоторой степени присутствует. У него курс окончен, начата реабилитация, и мы за него спокойны. По крайней мере, куда более спокойны, чем за тех, кто к нам не попадал. Он ничего такого больше не сделает. Но человек погиб, его не вернешь. А виновный испортил себе репутацию. И исправить ее будет трудно. И это долгий процесс. Между тем справиться с этим злом легко и просто. Ну, почему у нас никто не умер?

– Ну, к вам же не попадают смертельно больные.

– К нам попадают смертельно опасные. Одно другого стоит. И у нас очень опасные препараты. Я не КТА имею в виду. Есть куда более сильные вещества. Хотя и КТА не все хорошо переносят.

– Я, по-моему, плохо его переношу.

– Вы его просто отлично переносите. Вообще никаких побочных явлений: ни тошноты, ни галлюцинаций, ни судорог. Мы его начали аккуратненько перорально давать, но на следующей неделе прокапаем – это гораздо эффективнее. В желудке некоторые компоненты расщепляются, так что лучше в кровь и полный комплекс.

Я отпил кофе, поставил чашечку, она громко звякнула о блюдце.

– Ничего страшного, – сказал Старицын. – Илья расписал черными красками внутривенное введение?

– Я не испугался, – соврал я.

– Да? Ну, значит, мне показалось.

– Илью четыре недели из пяти таблетками кормили. У меня что ситуация хуже?

– Илье недели внутривенного введения вполне хватило. Вам хватит трех дней. Но три дня надо будет потерпеть.

Я вздохнул.

– Понятно.

– Так все-таки, почему у нас никто не умер, как вы думаете, Артур? – как ни в чем не бывало, продолжил Старицын.

Я заставил себя улыбнуться.

– Потому что вы не какие-то там докторишки, а высококвалифицированные специалисты с высокой степенью ответственности.

– Врачи ничуть не хуже, – серьезно ответил Олег Яковлевич. – И то, что у них неотложная медицина, а у нас плановая тоже не главное. И у нас бывают неотложные случаи, когда действовать надо быстро. А отличие только одно: нас гоняют через ПЦ прежде, чем допустить к пациентам, а их – нет. Хотя степень ответственности примерно одинаковая.

– Вы предлагаете гонять врачей через ПЦ в превентивном порядке?

– Конечно. Мы десятки людей спасем, а то и сотни. Мы наняли юриста, законопроект подготовили, я выступал в Народном Собрании, Ройтман выступал. Была дискуссия. И Леонид Аркадьевич был на нашей стороне. Но как бы ни так! Зарубили. Знаете, на каком основании?

– На каком?

– На том, что врачи, осужденные по статье причинение смерти по неосторожности, составляют доли процента от всех врачей, так что из-за них гонять всех врачей через Центры и тратить на это деньги не выгодно. Угу! Теперь мы статистически к человеческой жизни подходим!

– Экспертов-экономистов тоже надо гонять через ПЦ, – улыбнулся я.

– Золотые слова! Кроме шуток. Их ответственность больше ответственности врача. Врач может одного пациента погубить. А дурной закон повредит миллионам.

– А также через ПЦ надо гонять в обязательном порядке сотрудников СБК, сотрудников прокуратуры, следователей, оперативников, полицейских и еще чертову уйму народа, – заметил я.

– Не помешало бы, – улыбнулся Олег Яковлевич. – Правда, дополнительный корпус придется строить.

– А также всех граждан, имеющих право голоса в Народном Собрании. То есть всех совершеннолетних не осужденных.

– Не потянем, – рассмеялся Старицын. – По деньгам.

– Олег Яковлевич, Илья сказал мне, что бывают отрицательные Психологические Заключения.

– Бывают.

– А как так получается? Ведь можно провести допрос под БП, и все факты будут известны.

– Ну, во-первых, есть легкие случаи, вроде вашего, когда допрос под БП возможен только с согласия обвиняемого или по его просьбе. Понятно, что, если человек невиновен, он, скорее всего, согласится на такой допрос или попросит о нем. Отказать не имеют права. Но, представьте себе, что он обладает некой информацией, которую хочет скрыть. Например, она касается не его. Это причина для отказа от допроса. Или он просто следователю не доверяет. Бывает, что и по этой причине люди отказываются. А потом попадают к нам, и мы пишем отрицательное ПЗ.

– Илью допрашивали под БП без его согласия.

– Если погиб человек – это никак не может быть легким случаем. А почему погиб – это предмет для расследования. Так что все правильно. Здесь допрос обвиняемого под БП обязателен. Между прочим, это не исключает отрицательного ПЗ. Да, все факты известны. Например, известно, что именно действия обвиняемого привели к смерти человека. Но вина – это не только действие, это отношение к событию. Убийство может быть необходимой обороной. Если человек защищал себя или других людей и никакой возможности защитить их иначе у него не было – нам здесь делать нечего. Если он поступил оптимально в данной ситуации – что здесь корректировать? Молодец! А следователь, зная все факты, может считать, что было превышение необходимой обороны, или причинение смерти по неосторожности, а то и умышленное убийство.

– А во время следствия психологическое обследование нельзя назначить?

– Можно и нужно. Большая часть отрицательных ПЗ именно во время следствия и составляется. Все-таки этот первый фильтр от ошибок работает достаточно эффективно. Но не всегда. Дело в том, что следователь обязан назначить психологическое обследование, если обвиняемый не согласен с обвинением. А он может быть согласен. Он может даже согласие подписать.

– То есть человек может сам неправильно оценивать степень своей вины?

– Конечно. Легко! Тем более что не все наши пациенты достаточно юридически грамотны. Чтобы не ошибиться, признавая вину, нужно понимать, что это такое. Вина предполагает умысел: прямой или косвенный, или неосторожность. Если нет ни умысла, ни неосторожности – то нет и вины. А наши пациенты часто оценивают свои поступки чисто фактологически: убил – значит, виновен. Спрашиваю, под биопрограммером спрашиваю: «Вы сделали то-то и то-то?» «Да, я». «Вы это планировали?» «Нет». «Вы хотели, чтобы так получилось?» «Нет». «Вы могли этого избежать?» «Нет». Ну, и что нам здесь делать?

– А следователь этого не спросил?

– Должен был спросить. И профессиональную экспертизу назначить, если непонятно мог ли обвиняемый избежать убийства. Но есть, к сожалению, человеческий фактор. Есть господа, которым очень хочется облегчить себе жизнь и приложить поменьше усилий. Факты налицо? Налицо. Обвиняемый вину признает? Признает. Ну, что здесь еще возиться? В крайнем случае, во время суда психологи все равно будут смотреть и напишут отрицательное ПЗ.

– А это не минус для следователя, если во время суда составляется отрицательное ПЗ.

– Конечно, минус. И более того, основание для дисциплинарного расследования. Но иногда лень сильнее.

Было около десяти. Он допил кофе.

– Ну, пойдемте, Артур. А то я вас сам заговорю, на психокоррекцию времени не останется.

– А вы отберите у себя кольцо, – предложил я.

– Увы! Работать не смогу. БП с кольца управляется.

– На самом деле, спасибо за лекцию.

– Всегда пожалуйста.

Я встал из-за стола.

– А почему вы вчера тут не завтракали? – спросил я.

– Я обычно завтракаю дома. Сегодня приехал пораньше, потому что по моему опыту на второй сеанс под КТА пациента лучше отвести за ручку.

– Мне даже в голову не приходило манкировать.

– Ну и отлично. Это очень глупая мысль. Пойдемте, пойдемте!