Текст книги "Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)"

Автор книги: Наталья Точильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

В конце концов, почему обязательно Кратос должен тянуть назад Тессу? Почему собственно Тесса не может тянуть его вперед? Сейчас это вполне возможно. Поставлю ли я вопрос о независимости Тессы на Народном Собрании Тессы, если получу гражданские права? Нет, не поставлю. Просто потому, что считаю это неактуальным. Сейчас единство полезнее, к тому же власть Леонида Аркадьевича меня вполне устраивает.

– Вы говорите, что виновны? – задали вопрос с Тессы. – Но ведь стреляли с императорского линкора, это очень хорошо видно на видеозаписи. Вы не наговариваете на себя?

– Нет, не наговариваю. Стреляли с линкора, конечно. В меня целились. Но я же знал, что они будут стрелять. Я взрывчатку приказал заложить. Если бы не это на «Анастасии» были бы жертвы, конечно, но не столько.

– Угу! Один охотник подстрелил другого, а виноват олень.

– Олени взрывчатку не закладывают. В общем, так, – отец вздохнул. – Виноват я, ну я же знаю. Я спланировал всю операцию, и она прошла точно по моему плану. Для меня и моих людей это был единственный способ уйти.

– Вы бы сейчас поступили точно также?

– Нет, я бы сдался.

– Это результат психокоррекции?

– Не знаю. Может быть, размышлений. Сдаваться не очень красиво. Я тогда считал это ниже своего достоинства. У нас у всех были ампулы с ядом, чтобы не попасть в плен живыми. Моя борьба была для меня важнее жизни. Сейчас не так. Евгению Львовичу, может быть, не вполне удалось убедить меня в том, что жизнь – наивысшая ценность, но, по крайней мере, сейчас она для меня, куда более значимая ценность, чем одиннадцать лет назад. Если бы я сдался, я бы сохранил жизнь не только пассажирам «Анастасии», но и своим людям. Многие из них погибли потом в боях, которые мы начали проигрывать.

– На видеоролике о взрыве есть очень странный момент, мсье Вальдо. Перед выстрелом «Анастасия» вдруг начинает двигаться навстречу огню, буквально за доли секунды. А ваши корабли в противоположную сторону. Если бы не это, выстрел с линкора настиг бы вас, а не пассажирский корабль. Чем вы объясните эту странность?

Отец вздохнул.

– Я ждал этого вопроса. Не один же Леонид Аркадьевич такой внимательный. Он тоже посмотрел ролик, заметил «странность» и отказал мне в прощении. Это было после того как тессианцы собрали подписи в мою защиту. Да, я управлял «Анастасией» с моего кольца. Да, я ими прикрылся. Да, я спланировал это с самого начала. По секундам. И я ничего не могу сказать в свое оправдание. И ничего не буду говорить.

Отец замолчал и так и стоял на трибуне, и лицо его было серым, как у мертвеца. А я смотрел на окошечко с цифрами предварительного голосования: колонка сторонников смертной казни стремительно росла.

Наконец, молчание было нарушено.

– Значит, император знает? – спросили отца.

– Знает, конечно.

– Он отказал вам в прощении, и вы говорите, что его власть вас вполне устраивает?

– На его месте я бы поступил также.

– И вы пришли просить милости у Народного Собрания?

– Слушания инициировал не я. Если вы помните, это госпожа Ромеева. Думаю, она добрая женщина и хотела, как лучше. А я ни о чем не прошу. Тем более о милости. Как решите – так и будет.

Столбик сторонников исполнения приговора подобрался к пятидесяти процентам, замер и даже опустился чуть вниз. Я перевел дух. Вряд ли ситуация ухудшится, самое страшное уже сказано.

Выступление императора

Было около одиннадцати. Я снял кольцо и положил на тумбочку. Начал было раздеваться, но в дверь позвонили. На пороге стоял Олег Яковлевич.

– Можно? – спросил он.

Я кивнул.

– Заходите.

Я сел на кровать, Старицын – на стул рядом – свое обычное место.

– Артур, – сказал он. – Вы не расстраивайтесь из-за вашего отца. Никакой казни не будет, конечно. Почти пятьдесят процентов – это много, но еще Леонид Аркадьевич не выступал. Даже если Народное Собрание решит привести приговор в исполнение, император наложит вето, я в этом абсолютно уверен. И Саша не выступал, а к нему прислушиваются.

Я не сразу понял, что Саша – это Нагорный.

– А что скажет Александр Анатольевич? – спросил я. – Вы же его хорошо знаете.

– Саша – принципиальный противник смертной казни.

– Да? А он говорил, что это Леонид Аркадьевич отправляет воров в ПЦ, а он бы расстреливал.

– Вы его больше слушайте. Это у него полемический прием, фигура речи. Не более. Так что успокойтесь и ложитесь спать. Психокоррекция практически закончена. Биопрограммер ночью поработает, но это буквально последние штрихи.

На следующее утро за завтраком точно также меня подбадривали Вовка с Махлиным. Илья особенно. Поскольку вообще сиял.

– Тебе что урезали срок в два раза? – спросил я.

– Нет, пока. Но меня на работу берут. В частную клинику по программе реабилитации. Правда, ассистентом. Ну, да ладно.

– А что за программа реабилитации?

– А у них налоговые льготы, если они берут человека после курса психокоррекции. Так что меня взяли ради налоговых льгот. Ну, постараюсь, чтобы они об этом не пожалели. С понедельника выхожу. Правда, ночевать пока здесь. Но мой психолог говорит, что, если все пойдет хорошо, отпустит на месяц раньше.

– Удачи, – сказал я.

Я вернулся в свою комнату. Бешено хотелось выйти в Сеть, но сейчас должен был начаться сеанс, и я снял кольцо, чтобы не соблазняться.

Долго мучиться не пришлось, Старицын был как всегда пунктуален.

– У нас сегодня очень короткий последний сеанс, – сказал он. – Буквально полчаса.

Я лег и ничего не почувствовал. Даже голова не кружилась.

Я закрыл глаза. Что он меня усыпит?

Спросил:

– Биопрограммер работает?

– Ну, конечно. Просто лежите, от вас ничего не требуется. Все пути известны, нейронная карта известна, все автоматически произойдет. Мы с вами почти две недели рисовали вашими нейронными связями некий эпюр. Что-то добавляли, что-то убирали. Сегодня картинка станет объемной и оживет.

– Интригует, – сказал я, – но я ничего не чувствую.

– Почувствуете. Потерпите.

Что там делают моды в моей голове? Я дивился собственному спокойствию. Я уже давно не паниковал ни перед, ни во время сеансов, но теперь было ощущение абсолютной правильности происходящего.

– Все хорошо? – спросил Старицын. – Голова не кружится?

– Нет.

– Давайте вернемся немного назад, вспомните тот день, те события, которые привели вас сюда. Просто вспомните. Не надо ничего говорить.

Весна. Дом Олейникова. Запах цветов и вина. Прошло меньше трех месяцев. А кажется, годы. Вот я поднимаюсь по лестнице, беру с подноса бокал, болтаю с экстравагантным поэтом, он представляет мне Кривина, я узнаю его… Дальнейшее некрасиво, излишне, просто отвратительно, я унизил не его, а себя. Мне стало остро стыдно, ком застрял в горле, к глазам подступили слезы.

– Плакать хочется? – спросил Старицын.

– Да.

– Надо выплакаться. Не стесняйтесь. Если хотите, я уйду.

– Да. Это катарсис?

– Почти.

– У отца также было?

– Я не видел, но скорее всего, гораздо острее. Вы же не убили никого, слава богу. У Ройтмана спросите. Мы сегодня едем в ПЦ.

– Когда?

– Через час. Все, я ухожу, и через час мы едем.

Незадолго до возвращения Старицына в моих ощущениях появились новые тона: во мне зажигался, разгорался и рос теплый внутренний свет. Я через все прошел, оставил позади и теперь иду куда-то навстречу солнцу. Поднимаюсь к нему, вхожу в него, пребываю в нем, и оно не обжигает, а обнимает меня.

Вернулся Старицын, посмотрел на меня вполне медицинским взглядом и сказал:

– Вот это катарсис. Пойдемте.

– У убийц круче, да? – спросил я, когда мы шли по коридору.

– Да.

– Я пойду кого-нибудь убью.

– Не получится. Только в случае крайней необходимости: самооборона, защита других, война. Не запутаетесь. Мы установили очень жесткий запрет на убийство. Вообще на насилие. Табу! Вы же все-таки были у нас на «С», хотя и по мелкому поводу. Если не дай бог случиться, сразу к нам. Просто со мной связываетесь.

– Надолго?

– Нет, если все было правильно. ПТСР снять и восстановить контуры.

Я помнил, что ПТСР – это посттравматическое стрессовое расстройство.

Мы миновали проходную с охранником. Совершенно беспрепятственно. Нас даже не остановили, словно ее не было. И сели в миниплан.

– Долго лететь? – спросил я.

– Минут пятнадцать.

Закрытый Психологический Центр расположен километрах в пяти к северу от Кириополя. У входа аллея с кипарисами и можжевельниками. Вдоль аллеи круглые фонари.

Мы прошли метров десять и поднялись по лестнице к стеклянным дверям. У входа табличка: «Кириопольский Закрытый Психологический Центр. Посткоррекционное отделение».

– Я представлял себе все несколько иначе, – заметил я.

– Мрачные средневековые стены, решетки на окнах, темные казематы с плесенью и грибком, – мрачным тоном продекламировал Старицын.

– Ну-у, – протянул я. – Может быть, не настолько.

Вместо стен и решеток был единственный охранник, так же, как в ОПЦ, и арка для обнаружения запрещенных предметов и веществ. Мы со Старицыным прошли через арку и поднялись еще по одной лестнице, ступеней на пять, к лифтам.

– Артур, страшно? – спросил Олег Яковлевич.

– Нет.

– Ну, и хорошо.

– От ОПЦ принципиально не отличается.

– Принципиально отличается. С виду не отличается. Почти.

Мы вошли в лифт. Его почему-то не было в меню моего кольца, однако мы поехали вверх.

– Странный какой-то лифт, – заметил я.

– Просто у вас нет допуска, Артур.

И двери открылись. Судя по времени пути, второй этаж.

– Наша экскурсия начинается с кабинета руководителя этого замечательного заведения, – начал Старицын. – Он должен быть на месте.

Мы подошли к двери с табличкой «Главный психолог. Ройтман Евгений Львович». Рядом с ней был старинный звонок с кнопочкой, как у комнат в ОПЦ. Я не успел им воспользоваться, поскольку дверь открылась, видимо, Старицын позвонил с кольца.

На пороге стоял невысокий человек, щуплый и темноволосый.

– Это Евгений Львович Ройтман, – представил Старицын. – Это Артур, Евгений Львович.

Я, кажется, видел его на каком-то приеме, хотя Евгений Львович слыл человеком не светским и не любящим публичность.

Он окинул меня быстрым взглядом.

– Пойдемте. Ваша комната С-15. Потом все и покажу, и расскажу. Сейчас надо ноотроп прокапать.

Комната С-15 ничем существенно не отличилась от комнаты С-32 в ОПЦ, в которой я провел почти две недели. Такой же узкий коридорчик, дверь налево, видимо, в душ, такая же кровать с биопрограммером над ней, стул, маленький столик и окно без решетки.

Меня положили под капельницу, и я уже приготовился к головокружению и слабости, хотя теоретически ноотроп не должен вызывать такую реакцию. Наоборот его задача активизировать работу мозга.

– Не будет никаких неприятных ощущений, – сказал Старицын. – Просто сегодняшнее ваше состояние и этот день должны стать очень яркими воспоминаниями.

– Второй день рождения, – сказал Ройтман. – Всем рекомендую отмечать.

Я чувствовал себя немного иначе, мысли, ощущения, предметы действительно становились ярче, словно сознание было зеркалом, с которого стирали пыль.

Снова захотелось плакать. Я уже не сдерживался, слезы потекли по щекам.

– Вот так-то лучше, – сказал Ройтман.

– Даже слишком, – сказал Старицын. – В ОПЦ это не бывает слишком глубоко. Это же не Закрытый Центр. Ни истерик, ни психозов.

– Психозы и мы стараемся не допускать, – заметил Ройтман. – И, как правило, получается. Если уж у Анри Вальдо не было психоза! Мы наблюдали очень близкое состояние перед катарсисом, но до психоза не довели. Да и нервы у него крепкие, ничего не скажешь.

– Что сейчас с отцом? – спросил я. – Что там происходит?

– Хазаровский выступал, – сказал Старицын. – Очень доброжелательно. Сказал, что ваш отец – человек, который никогда не врет, хотя и не всегда говорит всю правду. Поэтому, если он сказал, что не будет ни воевать против Кратоса, ни требовать в Народном Собрании независимости Тессы, значит так и будет. Ему можно верить. Сказал, что он категорически против исполнения приговора, то есть против казни, так что, если Народное Собрание примет такое решение, он гарантированно наложит вето. Леонид Аркадьевич также против тюремного заключения и лишения свободы в любой форме, поскольку в кодексе эти меры существуют только как обеспечительные, чтобы пресечь попытки уклонения от психокорррекции, а в данном случае курс психокорррекции пройден, а значит, в изоляции нет никакого смысла. В то же время он считает, что Анри Вальдо не заслуживает возвращения гражданских прав. Поэтому предлагает практически сохранить статус кво, только отменить смертный приговор. Пусть Анри и дальше живет в Лагранже, но не имеет права носить оружие и принимать участие в работе Народного Собрания.

– А вы как считаете, Евгений Львович? – спросил я. – Леонид Аркадьевич, прав?

– Я уже писал, как я считаю, – сказал Ройтман. – Но, учитывая народное желание исполнить приговор, это вполне нормальный компромиссный вариант. Только Народное Собрание все равно не примет Лагранж.

– На самом деле, как бы это назвать… – протянул Старицын. – То, что вопрос о казни вообще обсуждается, говорит о крайне низкой морали в нашем обществе. После всего!

– Чисто эмоциональная реакция, – заметил Евгений Львович. – Узнали, как все было на самом деле, и тут же забыли все, что было потом. Олег, ты знал, кстати?

– Про то, что он использовал пассажиров как живой щит и направил их под огонь? Нет, не знал. Отвратительно, конечно. Но у меня память от этого не отнялась. Он герой последней войны.

– Это потому что у тебя коэффициент интеллекта высокий, и ты сам прошел курс психокоррекции. После этого дурацкие мысли о том, что кого-то можно убить за что-то, а не в случае крайней необходимости, в голову обычно не приходят. Артур, а вы как к этому отнеслись?

– Я знал. Он мне сам сказал почти две недели назад. Я тогда отказался у него остаться, улетел в Кириополь и решил, что больше ноги моей там не будет. Я, наверное, был неправ.

– Ну, естественная реакция, – заметил Старицын.

– Не прав, конечно, – сказал Ройтман. – А естественный человек, боюсь, был весьма отвратительным существом.

– Я съезжу к отцу, обязательно. У меня завтра последний день?

– Да, – кивнул Старицын. – Но у нас еще много работы.

– Еще будет курс реабилитации, – заметил Евгений Львович.

– Амбулаторно, – успокоил Старицын.

– Но с реабилитационным психологом надо будет завтра поговорить, – сказал Ройтман. – Олег, кто будет с Артуром заниматься?

– Шадрин Глеб.

– А, компетентный молодой человек, – сказал Ройтман. – Это хорошо. Артур, вашего реабилитационного психолога зовут Глеб Алексеевич. Запомните.

– Но я, честно говоря, не жду здесь больших проблем, – заметил Олег Яковлевич. – Артур хорошо социализирован.

– Ну, конечно, не беспризорник из семьи алкоголиков! Но, Олег, посерьезнее, не расслабляйся. Ты же Артура домой не отправил со словами «мне здесь делать нечего». Значит, было, что делать. Значит и реабилитация нужна и по полной программе.

– Не беспокойтесь, Евгений Львович, Хазаровского я уже на ковер вызвал. Будем с Глебом общими усилиями его настраивать правильным образом. Он, правда, предпринял попытку зазвать нас на свою территорию, но мы стояли насмерть.

– Молодцы! У него нет никаких особых прав в этом отношении. Но там не только Леонид Аркадьевич.

– Марина тоже будет. И ее мама будет.

– Артур, у вас друг близкий есть? – спросил Ройтман.

Я подумал, что дружу в основном с Мариной.

– Близкий… Ну, может быть, не очень близкий, но надеюсь, что друг… Нагорный. И отец.

– Угу! Значит, нам с Сашей еще говорить, – улыбнулся Старицын. – Ну, Саша – это не проблема. А вот Анри Вальдо… По разным комнатам их что ли развести…

– Не подерутся, – сказал Ройтман. – У них это должно стать общим делом.

– У Анри у самого проблемы.

– Чисто внешние. И, надеюсь, все наладится. Знаешь, Олег, в тех самых случаях беспризорников из семей алкоголиков иногда хочется прогнать через курс психокоррекции еще и всех друзей и родственников, но законных оснований нет. А здесь наиболее проблемный персонаж из ближайшего окружения курс уже прошел. Ну, все отлично!

– Но у господина Вальдо нет гражданских прав. Он не может быть в реабилитационной коллегии.

– Официально не может, но влиянием на Артура обладает. А значит, если мы его не включим, будет хуже. Неофициально включим. На самом деле, Анри совершенно адекватен. Ну, хочешь, я с ним поговорю?

– Не помешает, – кивнул Олег Яковлевич. – Хотя я и сам поговорю, конечно.

– О чем? – осторожно спросил я.

– О вас, естественно, – сказал Старицын. – О том, как вам помочь, и главное о том, как вам не помешать. Вы завтра с Глебом Алексеевичем набросаете жизненный план, приоритеты, дерево целей. А все остальные должны, во-первых, никогда не сомневаться в вас и, во-вторых, всячески вас поддерживать.

– Вот, чего бы я действительно хотел для Анри, так это курса реабилитации, – сказал Ройтман. – Он, к сожалению, его не прошел.

– У него тоже, по-моему, все в порядке с социализацией, – заметил Старицын.

– Нет. Если общество не принимает, значит, все далеко не в порядке с социализацией. После ПЦ это вообще самая острая проблема: сам человек настроен очень конструктивно, а общество не принимает. После Открытого Центра, может быть, не так остро?

– Артуру не грозит, конечно. Но бывает в более сложных случаях.

Он посмотрел на емкость с лекарством, там оставались буквально последние капли. Подождал, пока не останется ничего.

– Все, Артур. Больше не будет никаких препаратов.

Старицын надел резиновые перчатки, отсоединил трубку капельницы и осторожно снял катетер. На тоненькой гибкой трубочке осталась крошечная капля крови. Тампон с дезинфицирующим препаратом коснулся моей руки. Олег Яковлевич прижал его пальцем.

– Все, – повторил Старицын. – Сейчас подождем буквально две-три минуты и пойдем на экскурсию.

– Не тошнит? – спросил меня Ройтман.

– Нет.

– Голова не болит?

– Нет.

– Судя по генетической карте, не должно быть никаких неприятностей, – сказал Старицын.

– А что может произойти? – спросил я.

– Ничего особенного, – сказал Старицын. – Может быть учащенное сердцебиение, и давление может подняться. Но все в порядке.

– Угу, – сказал Ройтман. – Вставайте, только не резко.

Мы вышли из комнаты и пошли по светлому коридору: справа большие окна во внутренний двор, слева – двери с номерами. Потом окна сменил такой же ряд дверей. А литеру «С» на дверях – литера «D», а потом «F».

– Здесь блоки не разделены, – с некоторым удивлением заметил я.

– Конечно, это же посткоррекционка, – сказал Ройтман. – И бояться здесь нечего.

Мы подошли к двери без номера и надписей, которой не было в меню моего кольца.

Она отъехала в сторону, и мы оказались в коридоре без окон. В конце коридора метров через пять за столиком сидел полицейский. Увидев нас, он встал.

– Здравствуйте, Евгений Львович!

Ройтман кивнул.

– Здравствуй, Юра.

Юра подал руку Старицыну, как старому знакомому и поздоровался с ним.

– Это Артур Вальдо, – сказал Ройтман. – Леонид Аркадьевич, просил нас показать ему Центр.

– Запрещенных предметов нет? – спросил меня Юра.

– Нет, конечно, – ответил за меня Старицын.

Честно говоря, я точно не знал, какие предметы запрещенные.

На двери рядом с постом была надпись: «Закрытый Психологический Центр Кириополя. Коррекционное отделение».

– Ну, что, Артур, морально готовы? – спросил Евгений Львович.

– Да, – сказал я.

Экскурсия

И дверь перед нами открылась. За ней был такой же коридор с охранником и еще одна дверь. И за ней снова коридор. И слева – фиолетовая дверь с литерой «F».

– Это блок «F»? – зачем-то шепотом спросил я.

– Да, – сказал Ройтман.

– Их охраняют всего двое полицейских? – удивился я. – Здесь же убийцы!

– И пять сейфовых дверей, – усмехнулся Олег Яковлевич.

– Я насчитал четыре, – сказал я.

– Не все прошли, – объяснил Старицын.

– Здесь очень мощная система автоматического контроля, – сказал Ройтман. – Мы сейчас в запретной зоне, где пациентам Центра находиться нельзя. Если кто-то из них вдруг здесь окажется, система его идентифицирует по внутреннему кольцу, по браслету, даже по модам, и двери будут заблокированы. А потом, уж поверьте, здесь найдутся люди, которые смогут проводить его обратно. Вашего отца конвоировали по шесть человек. У нас за тридцать лет не было ни одного побега.

Дверь с литерой «F» отъехала в сторону так же, как и предыдущие, мы оказались в очередном коридоре, и дверь закрылась. Я чувствовал себя запертым даже не в клетке, а в стальном сейфе. Бешено хотелось на свежий воздух.

Старицын тронул меня за локоть.

– Артур, все нормально. Мы здесь часа на два.

– Конечно, нормально, – сказал я.

И мы остановились у двери с надписью «F5».

– Заходим? – спросил Ройтман.

Я кивнул.

В коридоре, освещенном мертвым белым светом, было десять дверей по обе стороны, начиная с «F5-1». В конце коридора был пост, но почему-то пустой и еще одна дверь.

– Вот комната вашего отца, – сказал Евгений Львович, указывая на дверь с номером «F5-3». – Он здесь провел восемь лет, пока его не перевели на «F+». Там помягче.

– Она занята? – спросил я.

– Нет, и никогда не была занята после переезда мсье Вальдо. Хотите войти?

– Да.

«Комната» была похожа на мою в ОПЦ и на камеру «С-15» на посткоррекционке, но еще меньше. Пожалуй, даже не 3 на 4, а 3 на 3 метра. Окно выходило в маленький внутренний дворик. Я подумал, что не выдержал бы здесь и восемь дней, не то, что восемь лет.

– Можно мне сесть? – спросил я.

– Конечно, – сказал Ройтман.

Я опустился на кровать. Она не была застелена: один матрас.

– Кровать та же? – спросил я.

– Все то же. Ничего не изменилось. Только поставили биопрограммер, раньше к нему водили.

БП висел под потолком прямо надо мной.

– Отцу разрешалось гулять?

– Конечно, – сказал Ройтман. – Каждый день по часу. Вон там во дворе, – он указал глазами на окно.

Я встал с кровати и посмотрел вниз. Внутренний двор был совсем маленьким и там рос единственный куст.

– У меня бы здесь тоже была депрессия, – вздохнул я.

– У вас она и в ОПЦ начиналась, – заметил Старицын. – Но попадать сюда не стоит, конечно.

– Сколько сейчас здесь человек? – спросил я.

– На «F5»? Ни одного, – сказал Ройтман. – Даже пост убрали. Чтобы сюда попасть, надо очень постараться. Так что публика здесь всегда была совершенно эксклюзивная.

– Людоед, да? Мне отец рассказывал.

– Был людоед, – кивнул Евгений Львович, – но его освободили еще раньше, чем Анри.

– Освободили?!

– Ну, конечно, – сказал Ройтман. – Курс психокоррекции он прошел, опасности никакой больше не представлял. Освобождали аккуратно, поэтапно, через Реабилитационный Центр. Сначала посткоррекционный осмотр был раз в полгода, теперь раз в год. Я лично с ним не работал, но, насколько я знаю, там все в порядке. Люди не пропадают.

– У меня тоже будут посткоррекционные осмотры?

– Обязательно, – сказал Старицын. – Через полгода надо будет приехать к нам. Ну, договоримся, я свяжусь. Потом через год, через три и через пять лет. Но при необходимости и чаще.

– Это не страшно, – сказал Ройтман. – Как составление ПЗ примерно.

– Но могут задержать на несколько дней, насколько я понял, – заметил я.

– До месяца, если есть проблемы, – уточнил Евгений Львович. – Если нужно больше времени, надо идти в суд и просить разрешения или уговаривать пациента подписать согласие.

– Часто нужно больше времени?

– В моей практике не было, – сказал Ройтман. – Я даже Анри больше двух недель ни разу не держал на посткоррекционке. Ну, пойдемте? Здесь еще много интересных мест.

Мы вышли из камеры и спустились на первый этаж, лестница оказалась за дверью у поста.

На первом этаже были три такие же сейфовые двери.

– Это кухня, – объяснял Ройтман, указывая на одну из дверей. – Там нет ничего интересного. К тому же она сейчас не работает. Столовой на «F5» нет. Еду приносили в комнаты. Вот это – дверь в прогулочный дворик.

Она отъехала в сторону, и мы вышли на улицу. Вблизи «прогулочный дворик» оказался еще депрессивнее, чем из окна второго этажа. Ненамного больше камеры, где-то три на шесть, единственное растение и даже негде присесть. По сравнению с этим внутренний двор ОПЦ казался роскошным парком.

– Пойдемте назад, – сказал я.

– Угу! – кивнул Ройтман.

Мы вернулись в коридор, и Евгений Львович подошел к третьей двери.

– А вот здесь казнили, – сказал он.

И дверь отъехала в сторону.

Помещение за ней напоминало обычную камеру, но было раза в два больше. И здесь не было кровати, зато стоял круглый стол и казенного вида стулья.

– Здесь можно было проститься с родственниками и друзьями, и сюда приносили последний обед, – сказал Ройтман. – Анри по-самурайски заказал себе стакан воды и пригласил только адвоката Жанну Камиллу де Вилетт и священника отца Роже. И конечно были мы с Литвиновым. От успокоительного он отказался.

– Ему предлагали какой-то транквилизатор?

– Ну, конечно.

– Как он держался?

– Шутил.

– Железный парень, – сказал Старицын.

– Да никакой он не железный, – хмыкнул Евгений Львович. – Он был крайне возбужден. Процесс сочинения острот его просто отвлекал, по-моему.

Было много желающих посмотреть на казнь, а зал там всего на пятьдесят человек, так что даже родственники погибших бросали жребий, чтобы туда попасть. Для остальных была трансляция через устройства связи. Анри сказал, что было бы невежливо разочаровать столько людей, и на этом наш ужин закончился. Он исповедовался, причем нас даже не выгнал, сказал, что ему нечего скрывать. Честно говоря, для нас с Литвиновым он не открыл ничего нового. Думаю, что и для Камиллы тоже.

Вообще, католицизм Анри изначально был вроде тессианской любви к сидру и кованым балкончикам – часть национальной самоидентификации. Хотя после ареста это перетекло в более серьезную больнично-тюремную форму. Это когда в бога начинают верить в больнице или в тюрьме. В ПЦ тоже, кстати, бывает.

– И в ОПЦ бывает, – заметил Старицын. – Более того, иногда спасает. У меня был случай, когда парню ничего не помогало. Я менял препарат за препаратом, и все тщетно. Все пути мы знали, нейронную карту составили, но заставить нейроны образовывать нужные нам связи не могли никак.

– Резистентность, – сказал Ройтман, – случается. В генетической карте это наверняка было прописано.

– То, что было прописано в генетической карте, как препараты, к которым возможна невосприимчивость, я и не трогал, – продолжил Олег Яковлевич, – но я перепробовал еще с десяток лекарств. Новых! Причем упрекнуть его было не в чем, на сознательном уровне он не сопротивлялся. Я ему объяснил ситуацию. Что без успешного, законченного курса психокоррекции я его никуда не выпущу, а пойдем мы в суд просить продления срока. И спросил, верующий ли он. Оказалось, да. Я ему говорю: «Пойдите, исповедуйтесь». И, вы не поверите, Евгений Львович, дело сдвинулось, все начало получаться, и в суд идти не пришлось, мы уложились.

– Ну, почему же я не поверю? – улыбнулся Ройтман. – Препарат-то сменил еще раз после исповеди?

– Да, но…

– Ну, угадал наконец-то.

– А до этого никак не мог угадать!

– Совпадение, – беспощадно резюмировал Евгений Львович.

– Но есть и другие случаи.

– Эффект плацебо тоже никто не отменял, – хмыкнул Ройтман.

Он открыл передо мной еще одну дверь, на этот раз самую обыкновенную, не сейфовую. За ней была еще одна маленькая комнатка с диваном и столом.

– Здесь можно было уединиться со священником, адвокатом или любым из родственников или друзей, если нужно было отдать последние распоряжения.

Все выглядело совершенно буднично и не страшно. Скорее серо и скучно: не на чем задержать взгляд.

– Пойдемте, – сказал Ройтман.

Мы вернулись в зал со столом и стульями, и справа от меня бесшумно отъехала еще одна сейфовая дверь.

– А вот здесь делали эвтаназию, – сказал Евгений Львович. – Хотя Анри больше нравилось слово «казнь».

Передо мной был белый стол, похожий на операционный, но с широкими репсовыми ремнями для фиксации рук и тела. И справа – темное стекло во всю стену.

– А что ближе к истине? – спросил я.

– И то, и то, – ответил Ройтман. – По методу это эвтаназия, конечно. Он бы ничего не почувствовал. Раньше над столом был биопрограммер, который сначала погружал в глубокий сон, потом одновременно отключал легкие и сердце. Хазаровский приказал БП демонтировать – ну и правильно.

– Но мы не можем знать, что человек чувствует в глубоком сне, – сказал я.

– Можем. И более того, точно знаем. Не почувствовал бы он ничего, это физиологически невозможно, сигнал не проходит. Когда БП испытывали, я спросил у Анри после теста: «Почувствовал что-нибудь? Помнишь что-нибудь?» «Нет», – сказал он. Но по социальному смыслу, это, несомненно, казнь. Потому что никаких показаний для эвтаназии не было. У нас спрашивала императрица: «Психокоррекция здесь поможет?» «Да. На сто процентов!» – отвечали мы. Какая тут может быть эвтаназия!

– Что за тест? – спросил я.

– Незадолго до казни для Анри настраивали биопрограммер, чтобы он гарантированно ничего не почувствовал. Проверяли глубину наркоза. Так что его приводили сюда, он ложился, и БП запускали в режиме общей анестезии. Анри буквально на минуту потерял сознание.

– Он знал, что это не казнь?

– Конечно. Камилла все-таки пыталась протестовать, но его предупредили, так что все было законно.

– А что за стеклом? – спросил я.

– За стеклом были зрители, – сказал Ройтман.

И стекло начало светлеть, становясь прозрачным. Вскоре я увидел ряды кресел, поднимающиеся полукруглым амфитеатром.

– В основном, родственники жертв, – уточнил Евгений Львович. – Анри лег под биопрограмммер. Сам, без всякого сопротивления и без малейших признаков страха. Его фиксировали к столу. И, когда ему разрешили говорить, сказал, что ему жаль, что погибло столько людей, что он не хотел этого, но Тесса должна быть свободной. И призвал своих соратников продолжить борьбу без него и ни в коем случае не складывать оружие. «Все, – сказал он, – можете начинать». И закрыл глаза. И тогда объявили о том, что Анастасия Павловна дала отсрочку. Исполнители казни наверняка знали заранее, а для меня, Литвинова и Камиллы это была полная неожиданность. Мы жутко обрадовались. Анри вообще был в шоке. Ему помогли подняться, его покачивало, он даже скрыть это не смог. Отсрочка была на год, хотя, как вы знаете, Артур, она действует до сих пор.

– Почему Анастасия Павловна так поступила? – спросил я. – Чисто по-женски, да?

– Я сам сказал зачем-то про «по-женски», – улыбнулся Ройтман, – но это упрощение, конечно. Ваш отец обаятельный человек, это верно. Тогда, правда, был менее обаятельный, чем сейчас. Слишком много было гордыни, злости и внутренней жесткости. Но не в этом дело. По крайней мере, не только в этом. Анри был единственным человеком, приговоренным к смерти за все правление Анастасии Павловны. Думаю, она просто не захотела омрачать свое царствование исполнением смертного приговора. И она была женщина умная и понимала, думаю, что все эти отговорки про убить по закону, убить в соответствии с процедурой, убить безболезненно – не более, чем лицемерие. Все равно убить!