Текст книги "Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)"

Автор книги: Наталья Точильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

У Старицына

Дом Олега Яковлевича был вполне типичен для университетской профессуры: два этажа, респектабельная отделка под темно-вишневый кирпич, высокие окна, длинный балкон и сад с плетистыми розами.

Старицын открыл сам.

– Вот, сдаю с рук на руки, – сказал Стас.

– Спасибо. Артур, заходите.

Они пожали друг другу руки, и шериф откланялся. В садовой двери щелкнул замок.

– Ну, пойдемте, Артур, поговорим, – сказал Олег Яковлевич.

Мы поднялись на второй этаж.

Кабинет Старицына тоже имел вид вполне профессорский: небольшой мягкий диван, два кресла спокойного бежевого тона, низкий столик, ваза с розами на нем, высокое окно в сад. Уют, покой, свет. В таком месте хорошо сочинять книги, беседовать с друзьями о литературе и философии или размышлять о вечных истинах.

Диссонанс в эту благостную обстановку вносило наличие биопрограммера над кушеткой у стены. Впрочем, даже эта деталь здесь казалась вполне мирной и нестрашной. Меня слегка удивил этот прибор в частном доме, но я догадался, что именно здесь Олег Яковлевич принимает клиентов.

Я кивнул в сторону биопрограммера.

– Мне туда?

– Нет, Артур. Садитесь на диван.

Он сел рядом на комфортной дистанции где-то в метр.

– Ну, рассказывайте, что случилось, – сказал он.

Я рассказал.

– Есть, конечно, к чему придраться, – заметил Олег Яковлевич. – В идеале вам нужно было возвращаться, как только вы услышали штормовое предупреждение.

Я вздохнул.

– Ладно, я не требую невозможного, – улыбнулся он. – Но как только шериф вам сказал идти в Аркадию, надо было тут же поворачивать и идти в Аркадию. И предупредить меня.

– Было четыре часа утра.

– Вы очень любезны, Артур, но можно было послать сообщение.

– Вы бы его раньше восьми все равно не увидели.

– Ну, откуда вы знаете?

– Если честно, сглупил, просто не подумал об этом.

– Ладно. Пойдемте обедать.

Я покосился на биопрограммер.

– Вы не будете меня проверять?

– Ну, что вас проверять, Артур! Вы думаете, я за пять дней плотной работы не понял, надо вас проверять или нет?

Я улыбнулся.

– Мне Стас сказал почти тоже самое: что за пять лет работы шерифом он понял, кого можно отпустить, а кого нет.

– Отпускал?

– Да, Марину проводить.

– Рисковал. В начале своей карьеры он так пожалел одного парня, отпустил. Правда, совсем отпустил вместо того, чтобы отправить в ОПЦ. Была мелкая кража. А потом тот парень убил человека. Ну, теперь, может быть, научился. По крайней мере, понял, что в ОПЦ всегда лучше отправить, чем не отправить. Если бы вы до него не доехали, Артур, думаю, была бы тревога на все побережье.

Столовая располагалась на первом этаже. За столом сидела женщина примерно одних лет со Старицыным. Я бы сказал, что красивая, но на мой вкус полновата.

Пахло борщом.

– Это моя жена, Артур, – представил Старицын. – Алина Николаевна.

– Боже мой! – сказал я. – «Алина Николаевна» – как песня!

Она рассмеялась и стала еще красивее.

– Артур, вы истинный тессианец.

Я пожал плечами.

– Видимо, да.

Борщ пах укропом и перцем, и был просто прелесть.

– Что-то меня последнее время все кормят, – заметил я. – Еще немного, и у меня моды слетят с катушек. Буду как Олейников.

– Не будете, – улыбнулся Старицын. – У вас идет достройка нейронной сети. Еще мало.

– И сейчас идет?

– А как же!

– Это, думаю, древняя программа, кормить молодых людей вашей комплекции, – сказала Алина Николаевна. – Так и хочется.

– У меня просто моды так настроены.

– Понятно. Они у всех у вас так настроены, но это на подсознательном уровне. Хорошо, что там защита от дурака стоит, а то бы у всех диагностировали острый дефицит веса и регулярно откачивали после обмороков.

– Алина Николаевна, вы врач? – спросил я.

– Конечно, – ответил за нее Олег Яковлевич.

У Старицыных было хорошо: уютно, светло, спокойно. Но это вовсе не исключало того, что после столь приятной трапезы меня столь же ласково и любя отвезут, например, в ПЦ. Отвез же Стас к Старицыну после не менее приятного завтрака, причем, не моргнув глазом. В ПЦ ведь тоже гораздо лучше отвезти, чем не отвезти.

Но спрашивать об этом не хотелось. Хотелось вообще об этом забыть.

Спросила Марина. Она вызвала меня по кольцу.

– Артур, ты где?

– У Старицыных. Ем борщ.

– Тебя домой отпускают?

– Не знаю… Меня домой отпускают? – продублировал я для Олега Яковлевича.

– Конечно, – сказал он. – Без вопросов, просто. Завтра к семи в ОПЦ, все по-прежнему.

– Отпускают, – продублировал я для Марины. – Как там Леонид Аркадьевич? Дома не слишком холодно? Иней не ползет по стенам?

– Папа работает, – чуть обиженно сказала Марина. – Так что не трусь.

– Вот еще! – сказал я.

Но про себя подумал, что в том, что император работает в режиме примерно 24/7, есть своя прелесть.

– Как планы на завтра? – спросил Старицын, когда провожал меня до садовой калитки.

– Я хотел предложить Марине поехать в горы и взять планер. Полетать.

– Ага! А ветер там, в какую сторону?

– Он с солнечной пленкой, можно против ветра. Погоду хорошую обещают. В крайнем случае, можно над облаками. Не заглохнет.

– Ну, хорошо. Только вы мне сообщение киньте перед вылетом. Где вы, какая погода, и в какую сторону ветер.

– Обязательно, – кивнул я.

Хазаровского дома не было. Меня встретила Маринка.

– Марин, слушай, – сказал я, – а, может быть, ты часть вещей ко мне перенесешь?

– Я тоже об этом думала, но у меня нет ключа от твоей комнаты.

И мы почти торжественно обменялись ключами: я бросил свой код ей на кольцо, а она мне.

Потом мы собирали вещи в ее комнате, и я перетаскивал их ко мне.

Было четыре часа пополудни. Идти куда-то далеко вроде бы уже поздно, и мы забрались в кровать, что тоже было здорово. Пошел дождь, солнце светило из-под лилового облака, запах роз втекал в открытое окно, ветер шевелил занавески. И я бы чувствовал себя совершенно счастливым, если бы не обязанность завтра вечером ехать в ОПЦ. Это было как заноза. Не смертельно, да. Но очень неприятно.

Близился вечер. Маринку вызывали по кольцу.

– Папа хочет, чтобы я спустилась, – сказала она.

И начала одеваться.

– Артур, чтобы там ни было, я с тобой.

Как и следовало ожидать, где-то час спустя император вызвал меня.

С Маринкой мы столкнулись уже в кабинете Леонида Аркадьевича, у входа.

Она украдкой пожала мне руку и шепнула:

– Выгораживала, как могла.

– Марина, иди! – сказал Хазаровский. – Артур, проходи, садись. Что произошло?

Эту историю я рассказывал второй раз за день.

– Во-первых, ты не должен был покидать Нептуно, – сказал Хазаровский.

– Нам надо было взять яхту с четырьмя матросами? – спросил я.

– Ты не должен был покидать Нептуно. Все. Точка. Нашли бы себе другое занятие.

– Я предупредил Старицына.

– Артур, «предупредить» – значит «пред упредить», а не после. Ты ему из Белого Рифа позвонил.

– Он меня даже не упрекнул. Он же понимает, что я бегать не собираюсь!

– Еще бы ты бегал! Я не знаю, чем ты его купил, но он относится к тебе совершенно попустительски.

– Ничего себе попустительски! Пять дней на КТА! И еще пять дней впереди.

– Угу! Пытки инквизиции. На КТА людей держат месяцами. И не только на КТА.

– Пять дней – тоже не подарок.

– Сядь и успокойся, – сказал Хазаровский.

Я даже не заметил, как встал. И, правда, я стоял возле кресла и опирался о спинку.

Сел.

– Во-вторых, – продолжил Леонид Аркадьевич, – ты должен был вернуться в порт, как только услышал штормовое предупреждение.

– Это было совершенно невозможно.

– Да? Почему?

– Марина бы обиделась.

– И что? Зато ты бы не подверг ее жизнь опасности.

– Я контролировал ситуацию. Все живы.

– Ситуацию там ветер контролировал. Ты попер в открытое море в шестибалльный шторм! На двухместной яхте.

– Как только стало действительно опасно, я повернул.

– Ты повернул, когда тебе хозяева яхты приказали повернуть.

– Я бы и сам повернул. Между прочим, я знал, что меня арестуют.

– Тебя не арестовали, тебя задержали. И, вместо того, чтобы сидеть под замком ты распивал чаи с шерифом Аркадии. Не знаю, чем ты его купил…

– А я знаю. Я знаю, чем я его купил, Леонид Аркадьевич. Честностью! Сказал и сделал.

– Тогда ответь мне честно еще на один вопрос.

– Да.

– Это правда, что Марина тебя уговорила идти в Белый Риф, несмотря на шторм?

– Я сам принимаю решения.

– Это честный ответ?

– Да.

– Что она тебе сказала? Что в Аркадии тебя арестуют?

– Я это и сам знал. И это было совершенно неважно.

– Что ты трусишь?

– Я не трушу.

– Вот именно. И поэтому пошел в Белый Риф, чтобы доказать, что не трусишь.

Я молчал.

– На «слабо» берешься с пол-оборота, – усмехнулся Хазаровский. – Мне конечно приятно, что моя дочь столь виртуозно загнала под каблук сына Анри Вальдо, но мне бы хотелось, чтобы рядом с ней был человек, на которого можно положиться, а не пылкий мальчишка, которым она вертит, как хочет.

– Не вертит, – не очень уверенно сказал я.

Хазаровский пожал плечами.

– Так, о деле. У тебя три нарушения. Поехал в Белый Риф без разрешения – раз, не вернулся в порт после штормового предупреждения – два, пошел в шторм в Белый Риф, хотя тебе шериф сказал идти в Аркадию – три. Для перевода в ПЦ достаточно было одного.

– Старицын сказал мне ехать завтра в Открытый Центр, никаких изменений. А вы некомпетентны в данном вопросе, Леонид Аркадьевич. Здесь Олег Яковлевич принимает решения.

– Наглости у тебя не убавилось после пяти дней на КТА, – заметил император.

– Думаю, что моей «наглостью» Старицын не занимался.

– Правильно думаешь. «Некриминальная особенность личности». Они это бесплатно не лечат. Я поговорил с ним, естественно. Он долго мне рассказывал, как все замечательно, и мы пришли к некоторому компромиссу. Так что завтра ты действительно едешь в ОПЦ. Но там будет ряд сюрпризов.

Эти таинственные сюрпризы здорово отравили мне воскресенье. Точнее мысли о них. Внешне все выглядело вполне радостно. Мы с Мариной полетали в горах на планере, и нас даже никуда не отнесло. Погода была тихой и солнечной, так что пленка на крыльях исправно вырабатывала электричество, мы легко поднимались над облаками и спускались в долины, и даже ветер нам бы не помешал.

Ровно в семь вечера я открывал свою комнату в Открытом Центре.

В шкафу меня ждали мои вещи и чистый комплект местной одежды.

Я переоделся. На этот раз это вышло проще, почти без насилия над собой.

Старицын не заставил себя ждать.

Вошел, посмотрел на меня, улыбнулся.

– Артур, вы меня радуете. Скоро вас надо будет отпускать за примерное поведение.

– Не отказался бы, – заметил я.

– Вы ужинали?

Всеобщий интерес к степени наполненности моего желудка начинал меня смешить.

– Вопрос чисто медицинский, – сказал он.

– Нет, – признался я.

– Хорошо, здесь поужинаете.

Я тогда не осознал, что значит «здесь».

Старицын водрузил на столик прозрачный пакет. Там был не совсем стандартный набор: к «антенне» прибавился катетер, ярко-оранжевый свернутый в рулон жгут с белой пластиковой пряжкой, трубка и пластиковая емкость для капельницы. Это сюрпризом не было. Про «прокапать» он предупреждал.

– Артур, ложитесь, руки давайте. Обе. Через минуту начнем. Ничего страшного абсолютно.

Он ушел в ванную мыть руки. Было слышно, как течет вода.

Вернулся, надел перчатки. Дезинфицировал мне кожу. И игла для связи с биопрограммером вошла в вену правой руки.

Было почти не больно.

С катетером он провозился чуть дольше. Наложил жгут сантиметров на десять выше локтя с другой стороны. Обработал кожу антисептиком. Прижал вену пальцем и ввел катетер. Маленькую прозрачную емкость у конца иглы заполнила кровь.

– Все, – сказал он.

И снял жгут.

– Мне отец рассказывал, что у него все вены исколоты, найти невозможно, – заметил я.

– Показывал? – поинтересовался Старицын, укрепляя бутыль с КТА.

– Нет.

– Угу. Ройтман катетеры не умеет ставить.

Он присоединил трубку к катетеру и что-то повернул у бутылки.

– За девять с половиной лет можно посадить вены и умея ставить катетеры, – заметил я.

– Реально меньше трех. Девять там делать нечего. Даже в случае Анри Вальдо. Лечение заняло меньше трех лет. Остальное время его просто держали взаперти. И не по воле психологов. Так что ситуация с его венами, думаю, далеко не такая аховая.

– Олег Яковлевич, а что за сюрпризы меня здесь ждут, о которых вы договорились с императором?

– Да, ничего страшного: небольшая экскурсия в ПЦ.

– Понятно. Я, признаться думал, что решать эти вопросы не в его компетенции. Даже сказал ему об этом.

– Золотые слова. Совершенно не в его компетенции. А вам, Артур, ничего не понятно. Действительно экскурсия. Мы там ничего делать не будем. Максимум ноотроп прокапаем, под занавес. Одна ночевка и неполный день. Место конечно депрессивное, но вы будете в таком состоянии, что все легко пройдет. Он настаивал, чтобы мы вас туда отправили на неделю. Пришлось убеждать, что это абсолютно неразумно. Все равно, что с легкой простудой отправлять к хирургу. Он не понимает, чем отличается жесткая психокоррекция от обычной, которую делают в Открытом Центре. Я говорил, Ройтман говорил. И о компетенции вспоминали, не беспокойтесь.

– Какая борьба из-за моей скромной персоны! Я бы и на неделю съездил.

– Вы бы съездили, не сомневаюсь. Только это вредно. Представляете, мы вас туда отправляем. Я что вас на неделю должен передать другому специалисту? Да он только неделю будет входить в курс дела! По жесткой психокоррекции специалист, которая вам совершенно не нужна. Или мне с вами ехать? Но я здесь работаю. Там своя специфика. Уже мне надо будет входить в курс дела. Так что экскурсия на один день. Это даже интересно, уверяю вас. Покажем бывшую камеру вашего отца.

– А камеру, где казнили?

– Пожалуйста. Правда, там биопрограммер демонтирован, а так все, как было, как в музее.

– А камеру Хазаровского?

– Не вопрос, конечно. Там у двери мемориальная доска висит.

У меня начинала кружиться голова. Я посмотрел на емкость с препаратом: осталась где-то половина.

– Голова кружится? – спросил Старицын.

– Да.

– Все нормально. Так и должно быть.

– Это КТА или биопрограммер?

– И то, и другое.

Когда препарат вылился весь, комната уже крутилась, не переставая. Я понял, что не смогу встать. Олег Яковлевич отсоединил трубку и закрыл катетер.

– Полежите минут пятнадцать, – сказал Старицын. – Моды абсорбируют препарат, и будет легче. Потом поужинаете.

– Я до столовой не дойду, – проговорил я.

Язык заплетался.

– И не надо. Я же сказал «здесь поужинаете».

– В камере?

– В комнате.

Ужин прибыл минут через двадцать. Старицын открыл дверь, и в комнату вплыл поднос, накрытый прозрачной пластиковой полусферой. Под ней угадывалась чашка чая и тарелка с рисом.

– Артур, садитесь, – сказал Старицын. – Сесть сможете.

Я сел на кровати, и комната покачнулась, как палуба яхты в пятибалльный шторм. Я откинулся назад и прислонился спиной к стене.

Поднос вплыл ко мне на колени и завис в паре сантиметров над ними.

Я снял полусферу, рука дрожала. Олег Яковлевич помог мне и водрузил крышку на столик у кровати.

– А чем отличается жесткая психокоррекция? – стараясь говорить ровно и без запинки, спросил я.

– Тем, что после введения препаратов, применяемых в жесткой психокоррекции, вы бы даже не пытались вести светскую беседу, – заметил Старицын.

– Только этим?

– Нет, конечно. Это чисто внешнее отличие. Скажем так, жесткая психокоррекция – это более неприятный процесс. Но не в этом суть. Там более глубокая перестройка нейронной сети. С вмешательством в зоны, которые мы вообще не трогаем. Но это надежнее. Ко мне, правда, и в ОПЦ никто не возвращался, но там вообще железобетонно.

– Я не хочу есть, – сказал я, равнодушно тыкая вилкой в рис с мясным фаршем.

– Артур, не капризничайте. Не ресторан Версай-нуво, конечно. И даже не дворцовая кухня. Но вполне нормальная здоровая еда.

– Я не капризничаю. Не хочу просто. Мне нейроны надо накормить, да? Чтобы они строили то, что вы хотите.

– Они строят не то, что я хочу, а то, что совершенно необходимо построить.

– Я не хочу, чтобы они это строили.

– Очень зря. Во-первых, ничего плохо мы не строим, во-вторых, построим все равно, хотите вы этого или нет. Все, Артур. Ешьте.

Я погрузил вилку в рис и понес ко рту, она дрожала в руке.

Про себя я отметил, что КТА внутривенно вызывает не только сильное головокружение, но и паралич воли.

– У меня все пять дней будут руки дрожать? – спросил я.

– Гораздо меньше. Завтра будете бегать и играть в пинг-понг. Первый день тяжело.

Я с трудом покончил с рисом и выпил чай.

– Все, – сказал Олег Яковлевич. – Я пойду, а вы никуда не ходите, раздевайтесь и ложитесь спать.

Кольцо услужливо сообщило время: восемь вечера.

– Кольцо перед сном снять не забудьте, – сказал Старицын.

Я не забыл. И тут же провалился в сон.

Народное Собрание

Утром о пинг-понге не могло быть и речи, голова кружилась не меньше, чем вечером. Завтракал я у себя в комнате.

Перед сеансом Старицын уговорил меня принять таблетку. На этот раз бесцветную и полупрозрачную.

– Это белковый препарат, – сказал он. – В вены белок вводить нельзя. Моды в принципе могут и сами собрать из аминокислот нужные белки, но мы им поможем. У них и так сегодня будет много работы.

Зато сеанс оказался далеко не таким жестким, как в первую неделю. Или мне так показалось.

– Мы все пути уже знаем, – прокомментировал Старицын. – Неприятные ощущения связаны с их обнаружением. Сам процесс достраивания сети совершенно безболезненный.

– Значит, процесс идет?

– Идет, конечно. И весьма интенсивно.

Я начал очень спокойно к этому относиться. Может быть, потому, что не обнаружил в себе радикальных изменений.

Обедал я тоже у себя. Голова кружилась меньше, но Олег Яковлевич запретил мне уходить.

Только после второго сеанса я почувствовал себя более или менее нормально.

– Все, – сказал Старицын, – можно идти играть в пинг-понг.

Было около половины восьмого, еще светло, так что пинг-понг вполне возможен.

– Только я должен вас предупредить, – добавил он. – Вам все равно скажут. Сегодня в Народном Собрании начались слушания об амнистии для вашего отца.

– Да?

– Угу. Так что зайдите, посмотрите.

– Я все равно голосовать не могу.

– Пока не можете. Но все материалы для вас доступны. Знаете, кто инициировал?

– Нет…

– Госпожа Ромеева. Так что считайте, что вы. Это после вашего интервью. Тема сразу вышла в топ. Бои нешуточные. Ройтман уже выступал.

– За или против?

– За, конечно. Кстати, очень интересное выступление, философское. О душе и личности. Я сам еще подробно не успел посмотреть, но посмотрю обязательно. Так, до одиннадцати отдыхайте, только поужинать не забудьте. А в одиннадцать я приду и прослежу, чтобы кольцо было на столе, а то, чувствую, вы сейчас уйдете в Сеть и не вернетесь.

До столовой я дошел с некоторым трудом, по стеночке. Но дошел. Мои знакомые уже были в курсе дела.

– Выступление Ройтмана просто прелесть, – сказал Илья. – О том, что личность есть иллюзия и не более. А говорить о вине и ответственности биохимических процессов в нейронной сети – это вообще идиотизм. Все равно, что наказывать миниплан за то, что он сломался и разбился вместе с пассажиром. Или наказывать больного за то, что у него рак. Тоже нарушения, только в другой системе организма.

– Ну, это все для меня слишком умно, – сказал Володя. – Я в душу верю.

И Махлин посмотрел на него тем особым взглядом интеллектуала, который означает: «Ну, что с тебя взять? Простой ты человек, Вовка, и малообразованный».

– Ну, организм – это вообще атомы и молекулы, – вспомнил Вова школьную программу, – но мы же не считаем, что человека нет, а есть только частицы.

– И как ты высказался? – спросил я Володю.

– Мы не имеем права высказываться, – ответил за него Илья. – Я сунулся, конечно, и там замечательная табличка вылезает: «По сведениям системы "Народное собрание", в настоящее время вы находитесь на лечении в Открытом Психологическом Центре. Будем рады вас видеть после окончания курса психокоррекции. Пока система доступна для вас в пассивном режиме: вы имеете право на просмотр всех дискуссий, материалов и решений, но не имеете права принимать участие в обсуждениях и голосовании».

– Понятно, – вздохнул я.

– Я могу сказать, как бы я проголосовал, – сказал Володя. – Понимаешь, там выложены фотографии детей, которые тогда погибли. Ты мне друг, а он твой отец, но, понимаешь, нельзя это прощать.

– Спасибо за откровенность, – сказал я. – Понимаю.

Махлин махнул рукой.

– Вова до сих пор не понял, что есть психокоррекция. Артур, ты прочитай выступление Ройтмана. Он там все очень здорово по полочкам разложил.

Я подумал, что Илья все же убил человека, и ему комфортнее считать себя безответственным набором биохимических реакций. Психологическая защита.

Играть в пинг-понг я не пошел, потому что завалился на кровать в своей комнате и ушел в Сеть.

Для меня система «Народное Собрание» выдала даже две «Замечательных таблички». Первая гласила, что я опознан как несовершеннолетний и посылала меня на молодежную секцию Народного Собрания, которая обладает правом совещательного голоса. Я вспомнил, что на моем восемнадцатилетии Хазаровский что-то говорил на эту тему. Тогда у меня не возникло ни малейшего желания искать политику еще и в Сети, она и так жила со мной под одной крышей в лице того же Леонида Аркадьевича.

Теперь я сунулся на молодежную секцию, и вылезла точно такая же надпись, как для Махлина.

Осталось смириться с пассивным режимом.

Выступление Евгения Львовича, равно как и все остальные, можно было смотреть, читать иллюстрированный текст и активизировать ментальный код. Я бы, наверное, даже посмотрел видеозапись, ради такого случая, хотя это, сами понимаете, для совершенных бездельников, кто время может бочками солить.

Времени у меня не было. Кольцо до одиннадцати.

И я выбрал м-код.

– Когда-то на заре человеческого общества, – вещал Ройтман, – возникла идея наказания преступников и понятие вины. По тем временам, это был важный эволюционный механизм, позволявший обществу защищаться. Сначала все было очень разумно. От провинившегося просто избавлялись: его изгоняли из племени. Психокоррекции тогда не существовало, а значит, не было другого рационального метода борьбы. По мере расселения человечества эта мера стала неэффективной, поскольку диких мест почти не осталось. Тогда система наказаний развивалась сразу в нескольких направлениях. Во-первых, появилась смертная казнь: человека изгоняли не из общества, его исключали из жизни. Решение радикальное, но для нас очень дорогое. Во-вторых, появились телесные наказания. Сейчас это выглядит жутким варварством, но надо заметить, что наши предки тогда впервые поняли механизм формирования контура кнута, хотя и твердили наивно о вине и каре. Телесные наказания были плохи, во-первых, тем, что излишни: человек зачастую считал себя не справедливо наказанным, а обиженным и оскорбленным. И, во-вторых, они не были жестко связаны с тем событием, за которое наступали. Вор, которого выпороли, мог считать, что эта неприятность случилась с ним не потому, что он украл, а потому, что не успел сбежать. В психокоррекции оба эти недостатка устранены.

В исламской традиции пошли немного другим путем. Вору отрубали руку, то есть отнимали у него возможность воровать дальше. Правда, сначала левую, как предупреждение, и правую, если только он попадался не в первый раз. Этот элемент в психокоррекции сохранен. Мы, как правило, стираем память о преступных умениях, если не считаем, что их можно употребить на что-то полезное для общества. Между прочим, без руки жить тяжело, а без умения скачивать деньги с чужих кошельков – вполне возможно. Большая часть общества, к счастью, так и живет. То есть цель у так называемого наказания, на самом деле одна: тем или иным путем не дать повториться преступлению, – резюмировал Ройтман. – Кара, сама по себе, – только средство для этого, а не цель.

И тут следовал кусок об иллюзорности понятия личности и абсурдности понятия вины.

– Теперь о случае Анри Вальдо, – наконец перешел к конкретике Евгений Львович. – Еще во время суда мы с Алексеем Тихоновичем сидели в зале, присутствовали почти на всех заседаниях и наблюдали за ним. Мы сразу поняли, что парень далеко не безнадежен. Он тяжело воспринимал эту историю, хотя очень старательно это скрывал. Говорил, о том, что сделал все, что ему вменяют, но не считает себя преступником. Он не преступник – он военнопленный. И суда нашего не признает, поскольку это суд оккупационных властей враждебного государства. И все это звучало очень красиво и убедительно, пока не начали показывать фотографии жертв, видео взрыва и его последствий, обезображенные трупы и выступления родственников. И тогда наш революционер смотрел в пол, бледнел и кусал губы.

Императрица связывалась с нами, интересовалась нашим мнением. Она была к нему сначала очень жестко настроена. А тогда еще теоретически существовала смертная казнь, хотя не применялась уже лет двадцать. Было понятно, что другого приговора здесь быть не может. «Алексей Тихонович, – спрашивала она Литвинова, – может здесь помочь ваша психокоррекция?» «Конечно, – отвечал Литвинов, – за год справимся. Парень раскаивается, это видно, но категорически не хочет в этом признаваться. Пока. Признается обязательно. Год работы».

Мы пытались уговорить его на психокоррекцию до приговора, но тщетно. Он был настроен умереть. И вполне принимал такую возможность, считал для себя естественной. Что тоже говорило о многом.

После приговора у нас были развязаны руки. Его привезли к нам в Центр. Обратите внимание, именно после приговора. Тогда мнение психологов в определении меры наказания еще не было определяющим. До приговора вообще не спрашивали нашего мнения, и психокоррекция считалась неким приложением к тюремному заключению вроде тюремной библиотеки. Правда, уже обязательным.

Прежде всего, надо было провести психологический опрос и составить психологическое заключение. Тогда рабочий биопрограммер был один на блок, что было жутко неудобно и неэффективно. Анри привели к нам в комнату с биопрограммером. Его водили по блоку шестеро охранников, что было совершенно излишне. Мы с Алексеем Тихоновичем попросили охрану разомкнуть ему наручники и выйти. «Господа, это опасно», – сказали нам. «Ни в малейшей степени, – возразил Литвинов, – Анри вполне адекватный, разумный молодой человек, и он прекрасно знает, что вы останетесь за дверью в полном составе». Анри улыбнулся. Охрана, нехотя, вышла. Он сел на кушетку под биопрограммером. «Господа, – сказал он, – у меня к вам просьба. Ее исполнение не отнимет у вас ни времени, ни сил. Только сэкономит. Дайте мне умереть достойно. Самим собой. Не надо никакой психокоррекции». Литвинов покачал головой: «Нет». «Не дадим, – сказал я, – не достойно, ни недостойно. Никак». «Тяжело с этим жить, я понимаю, – сказал Алексей Тихонович, – но придется. Мы не допустим этого варварства».

В ПЗ мы написали, что психокоррекция нужна несомненно, займет от двух до пяти лет, но необходимости в эвтаназии нет.

Слава богу, этой бессмысленной жестокости удалось избежать.

Он поплакал у нас потом, когда мы начали психокоррекцию. Его к нам привели тогда, надо было в первый раз прокапать препарат, чтобы начать работу. Он увидел капельницу и все понял. Был очень напряжен, так что я даже напомнил ему о шести тюремщиках за дверью. Он улыбнулся опять, сказал: «Мне и двух бы хватило за глаза». Добавил: «Не беспокойтесь, я не сумасшедший». «Господа, вы собираетесь спасти мое тело, при этом медленно убивая душу с помощью вон этого, – он указал глазами на капельницу, – Интересная идея: спасти для того, чтобы убить». «Мы не убиваем людей, – сказал Литвинов, – мы убиваем драконов, которые живут в некоторых людях, а это дело честное, нужное и благородное».

Мы уложили его под капельницу. Он не сопротивлялся. Но когда лекарство начало убывать, и он это увидел, он закрыл глаза, и у уголка глаза набухла и заблестела слеза. При совершенно спокойном выражении лица. «Анри, платок дать?» – спросил Литвинов. Он, молча, помотал головой: «Нет».

– Вы считаете, что это были слезы раскаяния? – спросили Ройтмана.

– Нет, конечно. Это были слезы бессилия. До настоящего раскаяния было еще далеко. Дракон был еще жив. Теперь все иначе. Сделана глубокая психокоррекция. Очень жестко, очень ответственно. Зная, что быстро его не освободят, мы еще страдали перфекционизмом. Три года работы! Можно было в год уложиться, тем более, что он изначально относился к этому эпизоду своей биографии достаточно критически. Сейчас его общественная опасность – ноль! Вероятность того, что он еще раз выкинет что-то подобное – ноль! Зато польза большая. У нас была дискуссия среди психологов Центра надо ли стирать то, что относится к его военному искусству. Собирались стереть. Знаете, сколько я истерик насмотрелся по подобным поводам: «Только не это! Я этому двадцать лет учился!» Анри отнесся совершенно индифферентно, плечами пожал: «Как хотите, не думаю, что мне это еще понадобится». Мы консилиум собирали, и решили все-таки оставить на свой страх и риск. Искусство полководца ведь само по себе не криминально, как применить. И не пожалели. Где бы сейчас был Кратос, если бы мы это сделали?

И последний аргумент, который приводят сторонники теории вины и наказания – продолжил Ройтман. – Это рассуждения о том, что страх наказания может кого-то удержать от преступления. Я не буду сейчас с этим спорить в общем случае, хотя аргумент сомнительный, но в случае Анри Вальдо, он совершенно абсурден. Люди, которые действуют по убеждению, ради идеи, в подобных случаях сознательно жертвуют собой. Чем страшнее наказание, тем героичнее. Хоть на арену цирка Нерона на съедение львам! То, что надо. Чтобы сразу нимб над головой.

Итак, господа, – заключил Ройтман, – бросаю вам вызов. Если я услышу хоть один разумный (не эмоциональный!) аргумент против амнистии Анри Вальдо, я сам возьму его за ручку и отведу в Центр.

Он закончил выступление. Перешли к вопросам.

– Вы говорили, что психокоррекция прошла замечательно и общественной опасности господин Вальдо не представляет. Тогда почему после освобождения он трижды оказывался в ПЦ? – спросили Евгения Львовича. – Причем только один раз он приехал сам по приказу Данина, а дважды вы именно отводили его «за ручку».

– Он не представляет общественной опасности, – повторил Ройтман. – Никакой. И в этих трех случаях не представлял. О первом я даже говорить не хочу. Ну, нахамил императору. У нас, слава богу, нет закона об оскорблении величества. Нет в этом ничего криминального, особенность личности. Тем не менее, мы это слегка подкорректировали с его согласия. Три дня он у нас пробыл, за это время Данин остыл, и все стало совершенно замечательно. В двух последних случаях Анри представлял некоторую опасность для самого себя. Дело в том, что для теперешнего Анри вся эта история с подрывом пассажирского корабля совершенно неприемлема. И, когда ему слишком настойчиво и часто об этом напоминают, у него срывает психологическую защиту. Результат: острая депрессия с суицидальным синдромом.