Текст книги "Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)"

Автор книги: Наталья Точильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

В зал пройти хотите?

– Да.

Вход в зал был с другой стороны и еще через пару сейфовых дверей.

Мы поднялись по лестнице вдоль кресел, обитых красной тканью и сели ряд на пятый.

Ярко освещенная часть зала со столом для казни напоминала сцену, стекло полукругом выдавалось в зал, так что можно было разглядеть каждую деталь. Словно в театре.

– Когда здесь последний раз казнили? – спросил я.

– Никогда, – сказал Ройтман. – Психологический Центр построили лет тридцать пять назад. А не казнили тридцать восемь лет. На Кратосе. На Тессе – почти сто. Так что рассуждения Анри о более развитой и прогрессивной тессианской культуре имеют под собой некоторые основания. Так что фиктивная смертная казнь Анри, если уж называть вещи своими именами, здесь была единственным мероприятием.

– Психологи Центра были категорически против, – сказал Старицын.

– Да, – кивнул Евгений Львович. – Правда, в первые десятилетия существования Центра они не имели решающего голоса. Центр принадлежал Управлению тюрем, и возглавлял Центр офицер этого ведомства. А главный психолог был так вроде дворецкого – держать престижно, но не обязательно. Это было ужасно! Постоянные разногласия, постоянные споры, постоянные трения с администрацией. Нам для целей психокоррекции нужно одно, им – совершенно другое. Мы хотим человека вытащить, чтобы он больше ничего не натворил, социализировался, смог устроиться в жизни, им все это безразлично, дорого только свое спокойствие: чтобы не убежал никто, и все ходили по струнке. Просто концепции разные! Было архитрудно выстоять и продолжать работать на общество и пациента, а не на тюрьму.

– Я слышал, что вы даже в больницу не могли человека перевести, – сказал Старицын.

– Было такое. Мы говорим: «Психокоррекция – большая нагрузка на организм. Больному человеку ее делать нельзя. Его надо подлечить». В Центре больница есть, но не универсальная. С не очень серьезными проблемами справиться можно, а если у пациента моды диагностировали, например, рак или кардиологические проблемы, с которыми они не могут справиться без оперативного вмешательства, человека надо переводить в соответствующую городскую клинику. Вот с этим были проблемы! Мы забастовки устраивали. Не будем работать, пока человеку не окажут медицинскую помощь – и все. И писали Анастасии Павловне. Это была такая палочка-выручалочка. То, что у нас никто не умер, во многом ее заслуга.

– При Страдине, правда, стало хуже, – заметил Старицын.

– Страдин занял совершенно отвратительную лицемерную позицию, – сказал Ройтман. – Дескать, Психологические Центры у нас независимы, и он не вмешивается в их работу. От кого независимы? От императора, да? Центр возглавлял офицер тюремного управления. Тюремное управление подчинялось министерству юстиции, а министерство юстиции подчинялось императору.

– Я слышал, что Леонид Аркадьевич тоже говорит, что Центры независимы, – заметил я.

– Хазаровский правду говорит, – сказал Ройтман. – Теперь да. Мы теперь, слава богу, к тюремному ведомству не имеем никакого отношения. Теперь здесь я с коллегами все решаю. Для того чтобы перевести человека в больницу или отпустить домой по семейным обстоятельствам теперь нужна максимум моя виза, если это блоки «D», «Е» и «F», а в легких блоках – только разрешение психолога, который с ним работает. Никому в голову не придет к Хазаровскому с этим бегать. Но если мы сделаем что-то явно не то, у Леонида Аркадьевича есть право вмешаться. Правда, он им пока не пользовался. Ну, и в суд можно обратиться, если мы вдруг кого-то будем держать до скончания века или наоборот выпустим слишком быстро.

– А на субботу и воскресенье отпускают? – спросил я.

– В конце курса, – кивнул Евгений Львович. – Если есть куда. Но не каждую неделю. И если блок не тяжелый. Потом на реабилитацию отправляем. Из легких блоков в ОПЦ, из «D», «Е» и «F» – в Реабилитационный Центр. На остров Сосновый, например, куда мы очень хотели отправить Анри, но нам не дали, к сожалению.

– Получается, что «С» – легкий блок? – спросил я.

– Относительно, – сказал Ройтман. – Насильственный, конечно. Начиная с «С3» – убийство. Как правило, бытовое. И до «С5». В последнем случае уже может быть убийство заранее спланированное, а не, например, в драке, или в ссоре. Но без отягчающих обстоятельств. С чем-то более серьезным, обычно, на «D» попадают. Но ничто не догма. Я помню случаи, когда с «С5» на Сосновый отправляли. Если психолог решит, что в данном случае лучше отправить на Сосновый – отправят на Сосновый. Или блок «Е», который считается тяжелым, поскольку должностные и государственные преступления. Но фальсификация итогов выборов, например, или фальсификация результатов голосования на Народном Собрании – это тоже «Е». Не посылать же с этим на Сосновый! В ОПЦ. На ОПЦ, если вы обратили внимание, Артур, только блока «F» нет. Есть даже «D», поскольку, например, если статья «бандитизм», но человек на шухере стоял, никто его в ПЦ не отправит. В Открытый Центр, естественно.

– Я читал, что мсье Вальдо хотел на «Е», – заметил Старицын.

– Да, они с Камиллой долго пытались добиться перевода. В этом была своя правда. Большинство его составов довольно четко проходило по «Е5»: терроризм, организация повстанческой армии, вооруженная борьба против законной власти. Но блок «F» у нас не называется «Серийные убийства». Он называется «Преступления исключительной тяжести». Хотя де факто, да, туда попадают в основном серийные убийцы. Конечно, Анри не хотелось сидеть в такой компании. По степени суровости «Е5» не многим легче «F5», так что мотив облегчить себе жизнь у Анри, если и присутствовал, то в очень небольшой степени. Ему не хотелось позора. Им с Камиллой отказали, поскольку трудно поспорить с тем, что преступление Анри «исключительной тяжести». И я очень рад, что отказали, и Анри остался на «F5», он там быстрее понял, что натворил. И глубже.

– Он что не понимал? – спросил я.

– Не осознавал, скажем так, – уточнил Ройтман. – Что он сделал сам? Только два действия: приказал заминировать корабль и дал команду с кольца, чтобы «Анастасия» подставилась под залп с императорского линкора. Все! В результате погибло триста человек. Но он их даже не видел: ни до, ни после. Он был эмоционально далек от результата собственных действий. Так что спокойно считал их успешной военной операцией. Успешной, Артур! Он же своей цели добился: смог уйти и увести свой флот. А потом от него начали уходить люди, твоя мама, несколько соратников, рядовые бойцы. И тессианская пресса перестала петь ему дифирамбы. Знаете, какие были публикации? До сих пор помню один заголовок: «Тот, кого мы считали героем, оказался отвратительным убийцей». И тогда он понял, что совершил ошибку. Нет, не преступление еще – только ошибку. Выиграл битву и проиграл войну.

Сейчас много говорят о том, что он сражался до конца, пока, наконец, его не захватили императорские войска. Да сдался он! Если бы не это, он мог бы еще годами бедокурить – партизанить с кучкой верных людей, которые с ним остались, несмотря ни на что. Но это было для него слишком мелко. Он хотел исправить ситуацию. Верно, в общем, все рассчитал. Дело резонансное, а значит, он получал трибуну. Получил, все красиво рассказал, попросил прощения у родственников жертв, приобрел сторонников.

Потом он рассчитывал на казнь, которая бы его очистила: сделала жертвой из преступника. Но тут он просчитался. Если бы его тогда казнили, тессианцы бы уже не помнили, что он убийца трехсот человек, он бы снова стал героем, и его портреты висели бы не только в университетских кампусах. Анастасия Павловна, думаю, и это поняла. Гораздо разумнее и поучительнее было поместить его в блок для маньяков и сделать психокоррекцию.

– И небо не упало на землю от несоблюдения закона талиона, – заметил Старицын.

– Здесь было бы сложно его соблюсти, – сказал Ройтман. – Разве что квалифицированное что-нибудь. Скажем, разрезать на триста кусочков. Он психокоррекцию, кстати, примерно так и воспринимал. Судя по реакции. Триста катетеров мы, правда, на него не извели, но тридцать – точно.

– Вот и стало понятно происхождение «запоротых» вен, – сказал Олег Яковлевич.

– Ну, да, – кивнул Ройтман. – Иглы тонкие, конечно. Мы же кровь не переливаем, нам не нужна большая скорость инфузии. Но игла размягчается от температуры, перестает быть острой, превращается в тонкую трубочку и фиксируется к стенке вены с помощью нановолокон. Словно врастает. Кстати поэтому с таким катетером даже в речке купаться можно – инфекция не пройдет. Фиксацией психолог может управлять со своего кольца, отменить, например, если надо снять катетер. А вот если его содрать без отмены фиксации можно, конечно, нанести себе некоторую рану. Если делать это регулярно – можно и вены запороть.

– М-да, – сказал Старицын. – Вообще-то это очень больно сдирать катетер без отмены фиксации.

– Ну, так Анри у нас воин, и не из последних, – усмехнулся Ройтман. – Так что проявлял изрядный героизм. Я ему говорил: «Анри, может, хватит? Зачем вы себя мучаете? Выдумали для себя пытку. Психокоррекция по сравнению с тем, что вы делаете, – это совершенно не больно и не страшно». Он: «Евгений Львович, не говорите со мной, как с ребенком, вы прекрасно понимаете, что страх и боль тут не при чем». «Понимаю, – говорил я. – Конечно, понимаю. Но мы все равно проведем курс, даже если придется менять по два катетера в день». «А я все равно буду вам мешать, – говорил он. – Знаю, что бессмысленно. Но это не причина не бороться. Моя война против Кратоса была не менее безнадежной». Так что пришлось нам сделать ПДП. Так что краски он все равно сгустил про запоротые вены. Не довели мы до этого. Точнее он не успел их запороть окончательно.

– Быстро вы его сломали? – спросил я.

– Артур, давайте поосторожнее с терминами, – в голосе Ройтмана появились жесткие нотки. – Мы никого не ломаем, но то, что необходимо сделать, сделаем. Вас ломали?

– Я не сопротивлялся.

– Угу! Только ПДП зачем-то делали.

– На сознательном уровне не сопротивлялся, – упрямо повторил я.

– Но первую неделю похулиганили.

– И сколько мой отец «хулиганил»?

– Не больше месяца, – сказал Евгений Львович. – Сначала он просто забывал про катетер, потом сознательно перестал сопротивляться. В конце срока мы его уже отпускали со спокойной душой. Сначала на похороны отца, потом матери. С браслетом, конечно, с сопровождающим. Но все обошлось совершенно без эксцессов. Хотя крови нам стоило! Разрешение получали у Анастасии Павловны, естественно!

– Его возили на Тессу? Где были родители?

– Родители переехали на Кратос, в Лагранж, когда его осудили. Везти его на Тессу нам бы не разрешили ни за что. На похороны отца его сопровождал еще Литвинов, на похороны матери возил я. Было очень трогательно. Он встал у гроба на колени, руку ей поцеловал, словно просил прощения. Но все тихо, сдержанно, без слез.

– Он должен был вернуться в Центр после этого?

– Конечно. Вернулся, без звука.

Я смотрел на сцену с белым экзекуционным столом и представлял на нем человека. Просто человека, не обязательно моего отца, может быть, себя самого. Вот он засыпает, мышцы расслабляются, рука, лежащая на столе ладонью вверх, бессильно разжимается. Дыхание слабеет и исчезает совсем. Тело вздрагивает, кожа сереет, синеют губы и кончики пальцев. Черты заостряются. И рука дрожит и замирает.

– Зал был переполнен, да? – спросил я.

– Да, – кивнул Ройтман. – Родственники погибших, журналисты.

– И все ушли разочарованными.

– И, слава богу, – сказал Евгений Львович. – Артур, на «А» пойдем? Тоже место историческое. И там повеселее.

– Пойдем, – кивнул я.

Блок «А»

И перед нами снова отъезжали сейфовые двери и закрывались за нашими спинами, пока мы не попали в основной коридор, и за нами не встала на место фиолетовая панель с черной литерой «F». И мы пошли к началу спектра.

Вот и красная дверь, помеченная буквой «А».

За ней такой же коридор, как на «F». Нам нужна надпись «А3».

Блок А3 больше F5 раз в десять. И в конце коридора действующий пост.

Я примерно представил себе планировку Центра. Мы у внешнего периметра – большая дуга окружности. У камеры «А3-28» мемориальная доска: «В 3014 году в течение двух месяцев эту комнату занимал будущий император Кратоса Леонид Аркадьевич Хазаровский».

– Он сначала попытался возражать, когда узнал о том, что мы повесили мемориальную доску, – сказал Евгений Львович. – Просил не создавать его культ. Но я объяснил, что мы делаем это не для него, не из почтения к нему и не ради его прославления. Это для тех, кто к нам попал и, может быть, утратил надежду. Чтобы привести такого пациента сюда и показать ему эту надпись в доказательство того, что с попаданием в ПЦ жизнь не кончается. Леонид Аркадьевич все понял и возражать не стал. «Ладно, – сказал он, – только без хвалебных эпитетов». Ну, вот, без эпитетов.

– Здесь тоже никого нет? – спросил я.

– Конечно. Можно считать, что музей.

Я подумал, что у бывшей камеры моего отца доски нет и видимо никогда не будет.

– Заходим? – спросил Ройтман.

– Да.

Комната Леонида Аркадьевича была почти такой же, как моя в Открытом Центре. Даже по размеру. Отличалась наличием большого экрана в углу и планшета на столе у окна.

– Тогда внутренней Сети не было, – объяснил Евгений Львович, – и новости можно было смотреть на экране. Ну, или что-то еще, по желанию. Но Леонид Аркадьевич смотрел почти исключительно новости, общественно-политические передачи и экономические обзоры. Ни фильмы, ни развлекательные программы, ни концерты не интересовали его ни в малейшей степени. Мы оставили здесь все, как было при нем. Вон планшет. Он был изолирован от глобальной Сети, но писать и читать можно.

– Можно посмотреть? – спросил я.

– Конечно, можно даже включить.

Я взял в руки эту старинную штуку и задумался, как она включается. В меню кольца планшета не было.

– Там кнопочка, – улыбнулся Ройтман.

Я нажал, экран засветился, и по нему поплыли кучевые облака.

– А что Леонид Аркадьевич писал?

– Статьи, письма, политические манифесты. Все, между прочим, благополучно утекало на свободу, несмотря на отсутствие выхода в Сеть. Через переписку и адвокатов. И благополучно вывешивалось на большинстве новостных и аналитических порталов в глобальной Сети.

– И ему это разрешали?

– Ну, побег не готовит – значит, можно.

– Он говорил, что это была не психокоррекция, а подготовка к миссии…

– Именно так, – кивнул Ройтман. – Правда, он об этом не знал. Догадывался. Можно было понять, что мы зоной риска по «А» почти и не занимаемся.

– Почти?

– Такая психокоррекция была ему не особенно нужна, но в какой-то степени занимались. Слишком много соблазнов на его должности, лучше заранее прописать некоторые запреты. План психокоррекции нам набросала Анастасия Павловна. К сожалению, мы не могли обсудить его с самим Хазаровским. Было бы лучше. Когда будем готовить очередного императора, обязательно надо поставить его в известность о целях психокорррекции и обсудить с ним программу. И добровольно конечно.

– «Когда»? Это что уже решено?

– Мы готовим законопроект, – сказал Старицын. – С Евгением Львовичем. И с Леонидом Аркадьевичем.

– И что там?

– Всякий претендент на малое кольцо и тем более на большое будет обязан пройти специальный курс психологической подготовки в нашем Центре, – сказал Ройтман.

– В Закрытом?

– Да. Но на посткоррекционном отделении, вместе с будущими психологами.

– Вы сказали «добровольно», – заметил я.

– Ну, вы же добровольно учитесь в Университете, Артур, – заметил Старицын, – но без университетского курса юристом вам не стать.

– А Нагорный знает об этом законопроекте? – спросил я.

– Ну, знает, конечно, – сказал Старицын. – И даже принимает участие в его подготовке.

– Да? Он мне говорил, что у него есть шанс загреметь в Центр.

– Есть. И увеличивается ни по дням, а по часам, – улыбнулся Олег Яковлевич. – Но он еще наивно надеется, что его минет чаша сия. На днях буквально говорил мне, что на Кратосе кроме него полно достойных людей, что Леониду Аркадьевичу есть, из кого выбирать, да еще народ должен поддержать. И неизвестно, поддержит ли.

– Не-а, не минет, – сказал Евгений Львович. – Ну, и хорошо. Поработаю с Александром Анатольевичем с большим удовольствием.

Я подошел к окну. Двор внизу был гораздо больше, чем на «F», тоже раз в десять. Там росло несколько деревьев, стояло штук пять лавочек и были дорожки мини-гольфа. Не такие изощренные, как в больнице, и не так красиво оформленные, но поиграть можно. Но никто не играл. Во дворе был только один человек, и он сидел на лавочке.

– Почти никто не гуляет, – проговорил я, – Мне показалось, что в этом блоке много народа. Судя, по числу камер.

– Комнат, – поправил Ройтман. – Да, много. Примерно половина клиентов Антикоррупционного комитета при Прокуратуре попадают на «А». Причем, большинство на «А3».

– А вторая половина?

– На «Е».

– А в чем разница?

– Здесь, на «А3», финансовые махинации, мошенничества, взяткодатели. А вот те, кто брал взятки – на «Е».

– Должностное преступление?

– Конечно.

– «Е» более тяжелый блок, чем «А»? Взять хуже, чем дать?

– Естественно. Особенно за нарушение закона. За исполнение – не так страшно. Можно всего лишь на «Е2» загреметь. А тот, кто дает, иногда вынужден это делать. Хотя, если было явное вымогательство, тот, кто взял, у нас будет гостить на «Е4», а тот, кто дал, получит отрицательное ПЗ и домой поедет.

– Я читал, что взяткодателя могут освободить от ответственности и не в случае вымогательства.

– Ну, что значит «освободить от ответственности»? Что за «ответственность» такая? Психокоррекция либо нужна, либо нет. Если есть проблемы: психологические, психиатрические, физиологические, гормональные, генетические – она нужна. Нет проблем? – можно обойтись без нее. Все-таки юриспруденция хронически отстает от практики Психологических Центров. Мы совсем недавно добились отмены условных наказаний. Несколько лет назад. Что такое условная психокоррекция? Я что должен условно катетеры ставить? Или условно вводить препарат?

– Видимо считалось, что человека достаточно напугать перспективой оказаться в Центре, – заметил я.

– Да, – сказал Ройтман. – Иногда работало. Но после психокоррекции рецидив менее одного процента, а после условного срока – 10–15 процентов. И зачем это надо? Совершенно смысла нет.

– Сейчас рабочее время? – спросил я. – У всех сеансы?

– Да, скоро обед, – кивнул Ройтман. – А тот, кто сейчас гуляет, скорее всего, наказан. Запирают в комнате и не дают общаться с другими пациентами.

– За что?

– Ну, это «А». Так что вряд ли этот парень опасен для окружающих. Скорее всего, какие-нибудь проблемы с психокоррекцией – явный или неявный саботаж: на сеанс опоздал, с девушкой заговорился…

– Здесь что запирают в комнате за то, за что в ОПЦ отбирают кольцо?

– Вполне могут.

– Честно говоря, не хотелось бы сюда попасть, – заметил я, – несмотря на мини-гольф.

– Очень правильный вывод, – улыбнулся Старицын.

– А вы для всех экскурсии по Центру не устраиваете? – спросил я. – Очень поучительно.

– А как же! – сказал Ройтман. – Каждый понедельник с десяти до двенадцати. Добро пожаловать!

– Кстати, уже без пяти два, – заметил Старицын. – Артуру надо обедать.

– Нам тоже не помешает, – кивнул Ройтман. – Здесь есть столовая.

– На «А3»? – спросил Старицын. – Евгений Львович, задергают.

– Олег, меня и на посткоррекционке задергают. На самом деле степень задергивания обратно пропорциональна качеству управления. Если психологи с пациентами не могут разобраться без меня, значит, я что-то плохо организовал. А, значит, сам бог велел отдуваться. Будет стимул исправиться.

Мы вышли из комнаты и спустились по лестнице на первый этаж. Здесь был большой холл с диваном, креслами и стеклянными дверями в столовую.

Ройтмана дернули сразу. В холл вошел тот самый парень, которого я видел во внутреннем дворе. Вблизи он выглядел старше, где-то в возрасте Нагорного. И тут же направился к нам.

– Евгений Львович? – спросил он.

– Да, – кивнул Ройтман.

– Можно с вами поговорить?

– Можно. Что случилось? Долгий разговор?

– Я хотел бы другого психолога.

– Сменить психолога? – переспросил Ройтман.

– Да.

– Понятно, – кивнул Евгений Львович и повернулся к нам со Старицыным. – Вы идите обедать, а мы пока пообщаемся с молодым человеком.

И они остались в холле и сели на диван, а мы со Старицыным прошли за стеклянные двери.

Столовая была почти такой же, как в Открытом Центре. Отличалась только надпись на подносах: «ЗПЦ, блок "А3"».

– Берите бульон, – сказал Олег Яковлевич. – Второе обязательно.

Я выбрал курицу с фасолью и взял сок из черной смородины.

– А что можно сменить психолога? – спросил я, когда мы сели за стол.

– В принципе, да. Но вам уже поздно.

– Я и не собираюсь. Вопрос чисто теоретический.

– Можно в начале курса. Бывает психологическая несовместимость, бывает, что психолог взял неверный тон: надо было пожестче, а он занимался попустительством. Или наоборот: надо было подбодрить, успокоить, а он сразу начал наказывать. Бывает, что просто опыта не хватает: «А3» – сложный блок.

– В Открытом Центре легче?

– Как правило, да. Хотя тоже всякое бывает.

Ройтман смог присоединиться к нам только к концу обеда.

– Как вы так угадали! – воскликнул он. – Именно за этим столом мы сидели с вашим отцом, Артур, когда его сюда послал Данин.

– А я знал, – улыбнулся Старицын.

– Это когда отец сказал, что впредь будет щадить нежные императорские нервы? – вспомнил я.

– Именно, – кивнул Ройтман. – Когда он не предупредил Данина о своем маневре, не сказал, что зайдет к махдийцам с тыла, ушел к Тессе, потом к Дарту, и Даниил Андреевич естественно за эти минуты успел заподозрить его в предательстве. А потом сказал все, что он о нем думает. Причем не публично. Публично наградил. Упрекнул наедине. И Анри Вальдо тут же ввернул остроту про нервы. Думаю, заранее заготовленную. И загремел к нам. Правда, всего на три дня.

– Вы считаете, что отчим был прав? – спросил я.

– Оба были не правы, – сказал Евгений Львович. – Данину бы тоже психокоррекция не помешала. Всем был хорош Даниил Андреевич, но вспыльчив. Хотя абсолютно холодный вариант «Хазаровский» тоже имеет свои недостатки. Леонид Аркадьевич иногда принимает совершенно идеальные решения, но у него рационализм зашкаливает. Для правителя, думаю, это хорошо. Но это я так думаю. А народу бы хотелось более эмоционального лидера. Как Нагорный.

– Ну, что там было? – спросил Старицын. – Сменили психолога пациенту?

– Не совсем. История следующая. Зовут его Роман. Финансовые махинации на электронной бирже. Глава фирмы. Вину в принципе признает, но оправдывается всеми возможными и невозможными способами.

– Угу! Деньги были совершенно позарез нужны на новую яхту, потому что на старой образовалась совершенно ужасающая позорная царапина на обшивке длиной целых три миллиметра, – усмехнулся Олег Яковлевич.

– Недооцениваешь, – сказал Ройтман. – На остров в Центральном море.

– Девушке подарить?

– Гораздо трогательнее. Больной маме.

– Ага! Ну, с этим все ясно.

– С ним, может быть, – заметил Евгений Львович. – Но у него молодой психолог. Антон Венгер. Опыт работы пять лет. То есть он помладше своего пациента тоже лет на пять. Парень достаточно компетентный, но работал в блоке «B». А потому добрый. Там же социальная преступность. Все бедные, больные, с трудным детством, всех жалко. Он несколько устал от беспризорников из семей алкоголиков и хотел поработать с представителями образованного класса. Да и расти надо профессионально. Но все же на «B» сидеть. Вот нас упрекают, что у нас два блока с почти одинаковыми названиями «Корыстные преступления – А» и «Преступления против собственности – B»: один для богатых, другой для бедных. И это единственное отличие. Что совершенно неверно. У человека, который украл курицу, потому что было нечего есть, и у его сверстника, которому не хватало на остров, проблемы разные. И подход нужен разный, и методики разные. Психокоррекция нужна в обоих случаях. Но в случае «B» еще очень серьезная реабилитация. А тот, у кого на остров не хватает, с голоду точно не умрет.

И заявляет мне этот самый Роман Холмский, что психолога ему дали некомпетентного, и он ему не доверяет, что он нашел страницу Антона Венгера на портале Центра, а там среди его пациентов одни мелкие воришки. Я Антона помню, знаю, что специалист хороший, захожу, тем не менее, на страницу. Двенадцать пациентов, которых он вел. Стоят ссылки на их страницы на портале Центра. Да, все мелкие воришки. Рецидивов нет. Сплошные благодарности и перечисления достижений: устроился на работу, дом построил, женился, открыл магазинчик. «Ну, все же отлично, – говорю ему, – замечательный специалист». «Ну, что это, – говорит, – "открыл магазинчик"! Нужен мне магазинчик! Вот у ваших пациентов действительно достижения: один адмирал, другой император».

– Нарциссизм в тяжелой форме, – заметил Старицын.

– На «А3» это у каждого второго, – кивнул Ройтман и продолжил, – «Я сейчас пациентов не беру, – говорю, – к сожалению, проклятая административная работа отнимает слишком много времени. Но повести могу. То есть помочь Антону, проконсультировать, назначить лекарства, провести несколько сеансов, уладить конфликты». Ему явно идея нравится. «Но, – продолжаю, – я ведь в "F" работал, так что привык действовать очень жестко, вы уж не обессудьте. У меня в Центре репутация примерно, как у Синей Бороды. Вы за что наказаны?» «Я отказался принимать таблетки», – говорит. Я развожу руками: «И он вас за это всего лишь запер в комнате и запретил общение! Вы даже гулять ходите без сопровождения. Что он вам назначил?». «КТА». «Ну, самый банальный препарат». «Вот именно, – говорит, – как мелкому воришке». «А что нужно было назначить крупному вору?» – спрашиваю. Он теряется. Наконец, говорит: «Что назначите». «Хорошо, – отвечаю. – Я вас буду вести. Препарат назначу другой, не банальный. Но предупреждаю, что его действие вам может не понравится. Таблетку принимаете сразу и без разговоров. Если потом будет отказ, я поступлю следующим образом: запирать не буду, но вызову конвой, вас фиксируют к кровати, и мы введем то же самое внутривенно. С Анри Вальдо именно так и поступали. Для того, чтобы стать адмиралом, иногда нужно немного потерпеть».

– И он тут же бросился в мягкие объятия Антона Венгера? – предположил Олег Яковлевич.

– Ничего подобного, не тот тип. Чтобы заработать почти на остров надо быть достаточно упертым человеком. «Потерплю, – говорит. – А Хазаровского тоже связывали?» «Нет, он был гораздо конструктивнее. Чтобы стать императором, надо быть очень конструктивным». «Хорошо, – говорит, – я согласен». Так что сегодня вечером я посмотрю его ПЗ и генетическую карту, посоветуюсь с Антоном, подумаю, что назначить Роману вместо КТА, и завтра мы начнем работать. И мало ему не покажется.

– Есть что-то хуже, чем КТА? – спросил я.

– Ну, как сказать… – протянул Ройтман, – КТА – препарат старый, очень надежный, обычно хорошо переносимый, совершенно безопасный, но вызывающий ряд неприятных ощущений и не самый эффективный. Есть гораздо более эффективные препараты, но и с более серьезным побочным действием и хуже переносимые. Есть новые препараты почти без побочного действия, но недостаточно проверенные.

– И что вы ему назначите?

– Что-нибудь эффективное.

– С побочным действием?

– Не буду, конечно, специально такой подбирать. Посмотрю по генетической карте, что ему больше подойдет.

– Вы, знаете, Евгений Львович, для этой породы людей самым эффективным препаратом обычно является самый дорогой, – заметил Старицын.

– Олег, ты гений, – сказал Ройтман. – Все! Я знаю, что я ему назначу. И включу в счет. Пусть оплачивает.

– Думаете, оплатит? – спросил я.

– Даже не сомневаюсь. «А» вообще хорошо расплачивается. В отличие от «B». Но там мы и не требуем невозможного. Если человек вообще начал прилично зарабатывать и хоть частично с нами расплатился – так это хорошо. Если получил высшее образование и расплатился наполовину – вообще блестяще.

– А мне много насчитаете? – спросил я.

– Да не очень, – сказал Старицын. – Завтра посчитаем. Точнее посчитаем стоимость психокоррекции. Реабилитация отдельно. Да вы пока не берите в голову. Пока не окончите университет, не встанете на ноги, не начнете получать приличный доход – никто с вас этот долг не потребует.

– В общем-то, за меня есть, кому расплатиться, – заметил я.

– Не пойдет, – отрезал Олег Яковлевич. – Разве Хазаровский раздавал пощечины? Или мсье Вальдо? Только из своих, Артур. Только из своих.

После обеда мы вернулись на посткоррекционное отделение, и я, честно говоря, вздохнул свободнее, зная, что меня не отделяют от Кириополя пять сейфовых дверей.

– У вас сейчас два часа свободного времени, – сказал Старицын, – потом придет Глеб Алексеевич Шадрин.

– Реабилитационный психолог?

– Угу. Мы все втроем соберемся в вашей комнате и обсудим курс реабилитации. В пять часов.

– Хорошо, – кивнул я.

– Сейчас лучше всего погулять. Пойдемте. Только, Артур, погулять – это не значит все два часа проторчать в Сети. Вам нужно обдумать ответы на вопросы Глеба Алексеевича. Отнеситесь посерьезнее, пожалуйста. Это важно.

И он скинул мне на кольцо список вопросов. Я мельком взглянул. Вроде, не очень большой.

Местный двор для прогулок скорее заслуживал названия парка, если не леса. Был гораздо больше, чем даже в Открытом Центре, снабжен дорожками, лавочками и волейбольными площадками. Здесь росли сосны, липы и несколько яблонь. Забора я не увидел.

– Он не огорожен? – спросил я.

– Огорожен, – сказал Старицын.

И махнул рукой куда-то вдаль:

– Там! Но забор очень несерьезный. Прямо скажем, символический. Так что, Артур, на всякий случай: уходить отсюда нельзя.

Он дотронулся до контрольного браслета на моей руке и постучал по нему пальцем.

– Не забыли о нем?

– Честно говоря, забыл.

– Он еще работает, – заметил Старицын. – Завтра вечером снимем, и поедете домой. А пока уходить нельзя. Помните номер вашей комнаты здесь?

– С-15.

– Ну, вот и прекрасно. В пять.