Текст книги "Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)"

Автор книги: Наталья Точильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

– Я хочу сказать о справедливости, – начал он. – Хазаровский не знает, что это такое. У него эффективность вместо справедливости. Я разделяю взгляды Германа Марковича и Степана Антоновича, но у меня были и личные причины для того, чтобы к ним присоединиться. Каждый мой рабочий день в охране императора мимо моего поста проходил человек, который сейчас находится в этом зале. Он проходил и смотрел сквозь меня, хорошо, если удостаивая кивком. А ведь я окончил Высшую школу СБК. И я знал, что это сын тессианского террориста и убийцы. А сам этот террорист жив и на свободе. Сейчас он и вовсе отделался десятилетней ссылкой. Благодаря Хазаровскому отделался. Вот такая справедливость. И сейчас Ройтман попросил для Германа Марковича два с половиной года психокоррекции, всего на полгода меньше, чем для убийцы трехсот человек. И полтора года реабилитации. Всего четыре. Вальдо отсидел десять. Это справедливо? Это адекватно? Это человеческая жизнь для них высшая ценность? В общем, решать вам. Я все сказал.

– Депрессию надо подлечить, – шепотом прокомментировал Ройтман, – мешает парню самореализоваться.

– Я бы на их месте не стал апеллировать к закону талиона, – шепнул Нагорный в другое ухо, – два трупа на них.

И судья дал слово Михаилу Лопатину.

– Я полностью поддерживаю все, что сказали мои товарищи, – сказал он. – Готов разделить их судьбу и ни от чего не отрекаюсь. Надеюсь, что народ с нами и поддерживает нас, а не тех, кто нас сейчас судит.

– Хороший парень, – тихо сказал Ройтман, – ну, запутался немного.

Ефимцев от последнего слова отказался.

– Мне нечего добавить, – сказал он.

– Перед присяжными поставлены следующие вопросы, – сказал судья. – Отдельно по каждому подсудимому. Доказано ли, что деяние, в котором обвиняется подсудимый, имело место? Доказано ли, что деяние совершил подсудимый? Виновен ли подсудимый в совершении преступления? Подробно всем раздаю на устройства связи. Присяжные могут удалиться в совещательную комнату. Подсудимых проводите обедать. Все остальные свободны. Перерыв: три часа.

Вердикт

Мы с Нагорным и Ройтманом тоже пошли обедать, по дороге бурно обсуждая выступления подсудимых, благо Эрих Павлович теперь не имел права нас заткнуть.

– Евгений Львович, я так и не понял, психологи исполняют волю Хазаровского или Хазаровский волю психологов? – спросил Нагорный.

– Саш, ну пропаганда, как пропаганда: каждое следующее утверждение противоречит предыдущему. И ничего, кроме деклараций и страшных слов. Никаких доказательств! Не передумал к нам ехать, кстати?

– Ни в коей мере. Напротив, укрепился в решимости. Если десять раз подряд назвать истину ложью, она ложью не станет.

– Не станет, но народ может повестись, – заметил Евгений Львович. – Гипноз работает.

– У судьи нервы железные, – сказал я.

– Работа такая, – кивнул Ройтман.

– Признаться, у меня было острейшее желание влепить пощечину Середнякову, – сказал Александр Анатольевич, – так что явно надо в Центр.

– Но не влепил же, – сказал Евгений Львович. – Влепить пощечину лжецу – естественное человеческое желание. Но в современном обществе не считается правильным воплощать это желание в жизнь. Есть другие методы.

– Это мерзейшая полуправда такая, – сформулировал Нагорный. – Сказать о том, что против меня было пять уголовных дел, и забыть сказать, что все закрыли за отсутствием состава преступления.

– Ну, так при Данине же закрыли, – хмыкнул Ройтман, – а не при их любимом Владимире Юрьевиче. Значит, неправильно закрыли.

– На отчима они, вроде, не жаловались, – заметил я.

– Артур, вы что? – усмехнулся Евгений Львович. – Ваш отчим ужасен. Даниил Андреевич ведь был путешественник и ученый, что в переводе на их язык означает: авантюрист и богоборец.

– Воровать им не дают, они и бесятся, и тоскуют по коррупционному чиновничьему раю имени Владимира Страдина – вот и вся их идеология, – сказал Нагорный. – Мы бездуховные почему-то не воруем и не врем, а они возвышенные при Страдине только тем и занимались.

– И продолжают заниматься, – заметил Ройтман, – воровство остановили, а врут дальше. Одна надежда на психокоррекцию.

– В одном они правы, – сказал Александр Анатольевич, – мы действительно не идем до конца. Явно же деструктивная идеалогия, а мы позволяем им проповедовать на всю империю.

– Саша, – сказал Евгений Львович, – верить в то, что земля плоская, есть неотъемлемое конституционное право каждого гражданина Кратоса.

– Но она же не плоская! Зачем позволять им заблуждаться и вводить в заблуждение других?

– Саша, тебе действительно к нам надо. Чтобы дурацкие мысли в голову не лезли. Потому что сначала мы запретим теорию плоской земли, потом религии, а потом докатимся до того, что какую-нибудь идеологию признаем единственно верной. И тогда все: смерть, остановка, стабильность гнилого болота, разложение и распад. Я, кстати, действительно атеист. Это чистая правда, и я этого никогда не скрывал. Но Анри Вальдо у нас читал религиозную литературу, молился, сколько влезет, и к нему ходил священник. И никто ему этого не запрещал.

– Ну, так он же католик, – заметил я. – Он читал неправильную религиозную литературу, неправильно молился, и к нему ходил неправильный священник. И поэтому вы ему это позволяли.

– Ох! – сказал Ройтман. – Никогда не видел большой разницы между версиями заблуждения о существовании высшего начала. Тем более между христианскими конфессиями. Для меня это слишком тонко.

Столовая суда мало отличалась по планировке от столовых в Психологических Центрах и прокуратуре: то же самообслуживание с подносами. Но была, пожалуй, посолиднее: стулья с мягкими сиденьями, столы с белыми скатертями, стены, отделанные светло-серым камнем и картины с натюрмортами в весьма неплохом исполнении.

Я определил для себя ее место над колоннадой суда. Как раз четвертый этаж. И это выпуклое, полукруглое окно во всю стену хорошо видно с фасада. Там, за окном солнце уже клонится к закату, но еще ярко освящает едва припорошенные снегом улицы, деревья в садах и скверах, частные и многоквартирные дома и небоскребы делового центра Кириополя. Те же, что видны из СБК. Только оттуда мы смотрим на них с востока, а из суда – с юга. И потому они сияют на солнце, словно золотые иглы.

Нагорный опирался на спинку стула и смотрел на ту же картину.

– Загниваем, да? – улыбнулся он. – Цветем, по-моему.

– Вообще-то я думал, что у нас меритократия, а не либерализм, – сказал он, когда мы сели за стол.

– Меритократия с сильным влиянием либерализма, – сформулировал Ройтман.

Я взял томатный суп с крутонами, блинчики с мясом, взбитые сливки и грепфрутовый сок.

Возле стеклянных дверей в столовую, через которые прошли мы, я заметил еще пару дверей: глухих и закрытых.

– Саш, а подсудимых где кормят? – спросил я.

– Там, – и Нагорный кивнул на стену, за которой должно было находиться то самое помещение, в которое вели глухие двери.

– Им тоже дают взбитые сливки?

– Ну, конечно, кухня же общая.

– И блинчики с мясом?

– Конечно.

– Мясо, между прочим, белок, – заметил Ройтман, – очень полезно при психокорркции.

– Люди несчастные, убийцы, – прокомментировал Александр Анатольевич. – Что же их еще голодом морить?

– И по закону невиновны, – уточнил Евгений Львович.

– Мне кажется, что психолог не должен выступать предпоследним, перед обвиняемыми, – сказал я. – Очень давит на присяжных.

– У психолога наиболее адекватное представление о том, что нужно делать, – возразил Ройтман. – Как правило. Если он хороший психолог. А неопытного психолога не пустят в суд. Как видишь, выступал я, хотя не я один смотрел эту замечательную компанию. Я Митте смотрел, остальных – другие психологи Центра, но я перепроверил ПЗ. Так что знаю, что говорю. Психолог, конечно, давит, Артур. И на присяжных, и на судью. Но он давит в правильном направлении.

– Не прокурор же, – сказал Нагорный. – Психолог – не сторона обвинения. В идеале он нейтрален.

– Я читал, что до эпохи Психологических Центров последним выступал адвокат.

– Подсудимый с последним словом, как и сейчас, – уточнил Нагорный. – Адвокат предпоследним. Имелось в виду, что лучше отпустить виновного, чем наказать невиновного. Но психокоррекция не наказание. И для психокоррекции это неверно. Психокоррекцию делают множеству совершенно невиновных людей, тем же психологам. И никакого вреда от нее нет. Если конечно грамотно сделать.

К нам подошел Эрих Павлович.

– Разрешите?

– А это законно? – спросил я Нагорного.

– Законно, законно, – сказал Александр Анатольевич, – присяжные же решают. Садитесь, Эрих Павлович.

– Вот, если бы я с присяжными сейчас чай пил – тогда да, отставка гарантирована, – сказал судья, садясь рядом со мной.

– Но ведь, если вердикт будет обвинительным, окончательное решение выносите вы, – заметил я.

– От меня уже почти ничего не зависит. Если психологи ничего явно неадекватного не просят, я обычно соглашаюсь с психологами.

Он тронул меня за плечо.

– Артур, ну, ведь надо было пройти курс? Сейчас уже очевидно, по-моему. Результат блестящий.

С одной стороны, мне было лестно такое соседство, с другой, жест уж очень покровительственный.

– Ну, может быть, – сказал я.

– Он не связывает, – улыбнулся Ройтман.

– А что связано? – угрюмо спросил я.

– Еще бы! – сказал Евгений Львович. – Вообще-то, приличные люди в таких случаях благодарности пишут. Заходишь на страничку Старицына на портале ОПЦ – и вперед.

– Угу! Приличные воры и убийцы пишут благодарности, я помню.

– Бывшие воры и убийцы, – уточнил Ройтман.

– Да, – сказал Эрих Павлович, – частная превенция у нас очень хорошо работает. Чего нельзя сказать об общей.

– Общая превенция вообще плохо работает, – заметил Евгений Львович. – Нормальному человеку свойственно поступать хорошо. А если это для человека несвойственно, значит, у него проблемы: социальные, психологические, а то и психиатрические. И получается, что нормальным людям общая превенция не нужна. Нормальный человек вообще не ассоциирует себя с преступником, он ассоциирует себя с жертвой. И любое ужесточение законодательства воспринимает положительно, поскольку чувствует себя в большей безопасности. Его бесполезно пугать ответственностью, он это на свой счет не воспринимает. А больного человека лечить надо, а не запугивать. Так что решение социальных проблем плюс обнаружение психологических проблем до того, как человек совершит что-то непоправимое – вот и вся общая превенция.

– Не всегда получается, – сказал Эрих Павлович.

– Увы! – кивнул Ройтман. – Кстати, для блоков «А» и «Е» общая превенция работает вполне традиционным образом.

– Угу, – сказал судья. – Интеллект высокий.

– Именно. Люди боятся за целостность и неприкосновенность своей личности. До истерики иногда. А для «B» это почти не значимо. Для остальных: по-разному. Там разные люди. Хотя для большей части тоже не очень значимо. Кормят хорошо – ну, и слава богу.

– Эрих Павлович, а как вы думаете, какой будет вердикт? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами судья. – Мой был бы обвинительным. А тут может быть, мне придется освобождать их в зале суда. Хотя, по-моему, большой трагедии не случится. Не думаю, что они выйдут и тут же примутся за старое. Все-таки не настоящие преступники. Знаете, как, со злой волей, с антисоциальными установками. Просто ребята в политику заигрались.

– Ну, очень заигрались, – сказал Ройтман. – Анри Вальдо тоже в политику заигрался.

– Конечно, – кивнул Эрих Павлович. – Безусловно, просто.

– Но психокоррекция там была необходима, как воздух, – заметил Евгений Львович.

– Так я не спорю, – согласился судья. – В этом случае мне тоже будет спокойнее, если они пройдут курс.

– Евгений Львович, – спросил я, когда мы возвращались в зал, – могу я чем-то помочь Богдану?

– Снайперу, который в вас стрелял? – уточнил Эрих Павлович.

– Да, я помню. Но он прав ведь. Я действительно охраны никогда не замечал, смотрел сквозь них и до сих пор, кроме него, не знаю никого по имени. Не думал, что это может кого-то обидеть.

Ройтман не удивился.

– Можете помочь. Конечно, Артур. Хотя бы морально. Все-таки ситуация пребывания в Психологичском Центре достаточно тяжелая. Да не вам мне объяснять. Здесь даже доброе слово – помощь. Не знаю, куда он поедет, но в любом случае дам вам контакт его психолога.

Зал суда уже был забит до отказа. По-моему, народу даже прибавилось.

Присяжные были на месте.

– Вы готовы? – спросил их судья.

– Да, – кивнул староста присяжных. – Мы передаем вам наш вердикт.

Решение тут же возникло на портале суда и, очевидно, упало судье на устройство связи.

Эрих Павлович встал. Мы тоже поднялись с мест.

Он читал, а я слушал и следил по тексту.

Вердикт для всех был обвинительным, но голоса разделились. По всем, кроме Михаила Лопатина за виновность было шестеро, против – трое. По Лопатину за виновность пятеро и четверо – против. Голоса не хватило. Думаю, дело было в словах Ройтмана о том, что ПЗ получше, и человек убежденный.

Нагорный вздохнул с облегчением.

У меня жалость мешалась с пониманием правильности происшедшего.

После оглашения вердикта судья практически повторил то, чего просил Ройтман: те же сроки и психокоррекции, и реабилитации.

– Скорее всего, будет немного меньше, – шепотом прокомментировал Евгений Львович, – мы всегда с запасом просим, чтоб потом к судье не бегать, если вдруг будут непредвиденные сложности с психокоррекцией: невосприимчивость к препаратам какая-нибудь или патологическое упрямство.

– Господа, – обратился судья к осужденным, – в течение трех дней вы обязаны выбрать Психологический Центр из предложенных Евгением Львовичем Ройтманом и сообщить решение вашим адвокатам.

И закрыл заседание.

Когда мы выходили из зала, я протиснулся к Глебу Митте, который понуро плелся к дверям.

– Глеб, – сказал я, – если что-то понадобится, тебе или твоему отцу, ты обращайся.

– Да, что ты можешь! – хмыкнул он.

– Я, может быть, и немного, но есть Нагорный, есть Леонид Аркадьевич. Попрошу.

– И они будут нам помогать?

– Я буду просить.

Нагорный завис где-то позади, видимо, с Евгением Львовичем.

Но мы вышли за двери, и он догнал нас.

– Артур, вообще-то все правильно, – сказал он.

– Я понимаю, – кивнул я.

– Глеб, – сказал он, – все правильно. Решение абсолютно адекватное, но, если что-то понадобится вам или вашему отцу – жалобы, просьбы, пожелания – обращайтесь. Знаете, как со мной связаться? Ловите контакт.

Глеб ушел к лифтам, а мы спустились по лестнице. У входа нам кивнул охранник, и стеклянные двери суда закрылись за нами. Вот и колоннада, и ступени за колоннадой, вот и площадь, где в нас стреляли полгода назад.

Я вдохнул морозный воздух и взглянул вверх. Красное закатное солнце висело уже над домами и окрашивало розовым ветви деревьев, колонны, ступени и снег.

– Артур, ты понимаешь, какой это кайф, вот так выйти из суда и искренне считать, что решение судьи совершенно адекватное, – сказал Нагорный. – При Страдине такого не было. Вообще никогда!

Последний вечер декабря, предновогодний вечер. Главная площадь университетского квартала. Конечно, громко называть площадью этот пятачок. Не главная площадь Кириополя в ста метрах от императорского дворца, где сейчас тоже собрались люди у огромной новогодней елки. Не главная площадь делового центра в окружении сияющих витрин магазинов, роскошных отелей и круглосуточных ресторанов. Не крыша двухсотэтажного небоскреба «Кратос», откуда лучше всего виден новогодний фейерверк.

У нас почти скромно. Елка высотой всего метров пять. Правда, наряжена профессиональным дизайнером, переехавшим к нам с Тессы. Не Бенедиктом Шенье. Некой Изабель Ланьес. Но тоже дико красиво: золото и серебро – тончайшее кружево огоньков. И деревья вокруг пяточка украшены гирляндами и светятся золотом и серебром, и сияют огнями ограды садов.

В университетском квартале в предновогодний вечер принято собираться вместе. Потом все разойдутся по домам и продолжат праздник в кругу семьи, но провожаем старый год здесь. Мы с Маринкой, Нагорный с детьми, Старицын с женой, Ройтман один, родители отчима с приемными детьми Далией и Винсентом. Все-таки, они приходятся мне тетей и дядей, хотя в два раза младше. Троллить меня по этому поводу им не дает возможности только недостаточное знание языка. Два года на Кратосе, а все еще говорят с жутким дартианским акцентом. Впрочем, я тоже в этом не идеален.

Мелюзга, понятно, бесится у елки и с нетерпением ждет начала фейерверка. Отсюда, говорят, тоже неплохо видно, хотя и не так здорово, как с вершины башни «Кратос». Зато все свои.

– С наступающим, Артур, – говорит мне Старицын, – у вас все в порядке?

– Странно слышать «вы» от человека, который знает твою нейронную карту, – говорю я. – Давайте уж на «ты», Олег Яковлевич? Сколько же можно…

– Тогда «Олег», – улыбается он. – На «ты» – так взаимно.

– Отец говорит Ройтману «вы», а он ему «ты».

– Значит, им так удобнее.

– Мне, наверное, тоже так удобнее.

– А мне нет.

– Ладно, – киваю я. – Приучился же я как-то Нагорного «Сашей» называть.

Хотя в моих мыслях он все равно «Александр Анатольевич».

– Ну, и хорошо, – говорит Олег Яковлевич. – У тебя все в порядке, Артур?

– Да… пожалуй.

– Артур, только не ври, пожалуйста, человеку, который знает твою нейронную карту. Что не так?

– Да, ерунда. Я сегодня достал гитару. Полгода не притрагивался. А у нее струны расстроены так, что дальше некуда, и все в пыли. Я не стал мучиться настраивать и убрал обратно. И стихов я не пишу. Тоже полгода.

– Считаешь, что это последствия психокоррекции?

– Я подумал, что да. Разве не так?

– Абсолютно не так. Мы это не трогали. Ну, зачем? Это же не криминально!

– Тогда почему?

– Так дети бросают игрушки, когда взрослеют. Другие интересы, впечатления, занятия. Но, если ты считаешь, что это для тебя потеря, просто выделяй на музыку хотя бы два-три часа в неделю – и все вернется. Все это только нейронные связи в твоей голове. Тебе дорог этот участок мозга, он доставляет тебе удовольствие – так нарасти. Все же в наших руках.

– Мне, наверное, на осмотр скоро? – спросил я. – Полгода прошло.

– Да, недели через две. Не хотел тебе напоминать в праздник. Я вызову, договоримся.

– Угу, – кивнул я, – приду.

– Все будет хорошо, – сказал Старицын.

Когда мы только переехали сюда с Маринкой, ко мне приходил знакомиться местный шериф. Это был третий шериф в моей жизни после шерифа Аркадии и шерифа Чистого. И этот был похож на своих избирателей, как и двое первых. Местный шериф был в высшей степени вежливым, интеллигентным, похожим на профессора, оказался бывшим преподавателем права и звался Артемием Красовским. Впрочем, другого шерифа университетский квартал никогда бы и не избрал. Было непонятно, зачем здесь вообще шериф: преступность в университетском квартале существовала только теоретически, либо была не местного происхождения.

– Вы со всеми новичками знакомитесь или только с прошедшими курс психокоррекции? – нагло спросил я.

– Если бы я знакомился только с бывшими пациентами центров, мне бы не с кем было знакомиться, – заметил он, – так что со всеми.

– Я один такой, да?

– Есть еще два профессора, которых штрафовали за участие в митингах при Страдине, – гордо сказал Артемий Сергеевич. – Впрочем, и меня при нем за митинги штрафовали.

– Ну, это правонарушение, – сказал я. – Это же не Центр. Порчу местную идиллию?

– Нисколько. Почему портите? Старицын о вас очень хорошо отзывался. Нагорный вообще в восторге.

– Поговорили уже?

– А как же! – улыбнулся он.

Как потом выяснилось, местное население именовало шерифа исключительно «Тёмой». Сейчас Тёма стоял по другую сторону от елки, заметил меня, помахал мне рукой.

К нам приближался Александр Анатольевич с бутылкой шампанского в руке и бокалом в другой. Что было для меня некоторым разрывом шаблона: я был уверен, что Нагорный не пьет вообще.

– Тёма разрешил, – сказал он. – Вообще-то правонарушение пить на улице, но в честь праздника есть высочайшее позволение местной власти. Есть, куда налить?

Мы со Старицыным и Марина подставили бокалы. Александр Анатольевич щедро плеснул нам и налил себе на донышко, так что словом «пить» это вряд ли называлось.

– Саш, когда же мы, наконец, услышим твое новогоднее обращение? – спросил Олег Яковлевич.

– Ох! – сказал Нагорный и закатил глаза. – Мне лично нравится, как Хазаровский поздравляет. Душевно. В прошлый раз призвал любить друг друга и заботиться о детях и стариках. В этом будет призывать быть милосердными к тем, кто оказался в Психологических центрах.

– Откуда знаешь? – спросил Старицын.

– Я черновик видел.

– Предатель.

Мы выпили за старый год.

– Ну, так, когда? – протянул Олег Яковлевич.

Нагорный улыбнулся и развел руками.

– Всему свое время.

Снег засверкал и вспыхнул отраженным светом, огни на елке, деревьях и садовых оградах померкли. Зато небо вспыхнуло тысячей огненных цветов. Дети завизжали от восторга, и от центра города донесся отдаленный гул.

Небесные узоры сияли, меняли цвета и формы, перетекали друг в друга, рассыпались миллионами искр.

– Здорово, – сказала Маринка, – и прижалась к моему плечу.

Конец