Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #10"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

УАЗ ехал уже не столько от города, сколько вдоль него – раздававшегося вширь, как гигантская амёба. Нужно было пройти объездной участок рядом со строящейся дорогой. Когда машина остановилась, едва не уткнувшись носом в нарытый экскаваторами песок, самый старший из всей бригады – шестидесятилетний Арсений Николаевич спросил сонно:

– Лес, что ли, пилить будем? Эт-то мы так не договаривались.

– Нет, – спокойно отозвался бригадир Лёша Потапов. – Рощу.

– Как – рощу?! Какую рощу? – занервничал сухожилистый Николаич и зачем-то снял потёртую меховую шапку.

– Обыкновенную – берёзовую, – сухо ответил Потапов и распахнул

дверцу.

При последних словах бригадира Тарас Заремба, мирно спавший на последнем сиденье, встрепенулся, вытянулся, насколько позволили габариты УАЗа, протёр кулаком глаза и, подавившись зевком, переспросил удивлённо:

– Что? Пилить? Зачем?

Высунувшись из машины, Тарас огляделся по сторонам: от простора закружилась голова. Пейзаж портила только громадная строящаяся дорога, подползшая, раскидав по сторонам горы песка, почти вплотную к роще – полкилометра осталось, не больше. В первый момент, повернув голову к берёзам, которые предстояло уничтожить, Тарас ничего не увидел, кроме яркого белого света. Он буквально ослеп от снега, солнца, отражённого этим чистым, нетронутым пока полотном и белыми стволами, от прозрачного кристального воздуха, который пьянил горожан, от чего-то низко стелющегося – молочного, дальнего, знакомого…

– Белый город! – неожиданно для самого себя выпалил он и вдохнул полной грудью свежий морозный воздух, словно большой глоток студеной ключевой воды сделал.

Бригадир удивлённо взглянул на Зарембу и, видимо, сочтя его ещё не до конца проснувшимся, терпеливо объяснил, обращаясь ко всем:

– Белый, не белый, но город приближается. И участок этот – первый в очереди на сдачу.

В подтверждение слов командира из-за песчаных гор донёсся грубый голос заработавшей на полную мощь тяжёлой техники. От грома тонкий воздух покачнулся, и молочная дымка стала испаряться быстрее.

Тарас обернулся на рощу и только тогда заметил, что она прячет за собой низенькую деревеньку, почерневшую и съёжившуюся под потоком времени. Она была обитаема: из труб, похожих на кривые пни, смешиваясь с туманом, вытекали тонкие струи слабого дыма. Видимо, экономные хозяева топили печи не жарко. Но казалось, что, кроме этого дыма, ничто в деревушке больше не двигалось. Всё замерло, затаилось. Только дерзкий петух в очередной раз прокричал что-то солнцу на своём петушином языке, да

неугомонные собаки, надрываясь до хрипоты, желали перекрыть рёв бульдозеров.

На снегу, у борта УАЗа, выстроились в ряд зубастые пилы. Потапов объяснял рабочим, не спеша закуривавшим сигареты, что медлить нельзя, а те как будто слушали, да не слышали его.

– Деревья сложные, сами видите: старые, кривые, толстые. Их валить – не тополя стричь! Берёзы – многие двойные…

Тарас стекленевшими на морозе от недавнего сна глазами тупо наблюдал за густым паром, выходившим изо рта Потапова. И пар, и дым от сигарет имели вид похожий и были почти осязаемы на ощупь.

– Ты же в городе говорил: "На сухостой едем"… А, Потап? – вдруг хрипло перебил он бригадира.

– Да, говорил, – огрызнулся Потапов. – Говорил! Иначе бы вы пере-считываться полдня стали. Тоже мне, "Гринпис"! А платят сколько – забыли? Забыли, я вас спрашиваю?!

– Ты и не говорил, – заметил худощавый Рустам Агаджанов и ещё больше нахмурил сросшиеся у переносицы брови. – Думали, как обычно за сухостой и платят, – мрачно добавил он, и вдруг ясная, ослепительная улыбка преобразила его лицо. – А, правда, сколько?

Алексей сплюнул и назвал цену. Димка Баландин – самый молодой в команде, присвистнул, а шофёр в своей кабине включил радио на полную громкость. Сигаретный дым скрыл лица пильщиков, которые имели в тот момент выражения самые разные, но всем одинаково стыдно было губить огромную, старую рощу.

Кинув в сердцах окурки, они двинулись к "объекту", не глядя ни по сторонам, ни вперёд, а всё больше – под ноги.

– Под корень! – крикнул им вдогонку оставшийся временно на месте Потапов. Он залез в машину, достал казённый сотовый телефон и специальный блокнот, к которому был привязан на толстой нитке красный карандаш.

У первых деревьев группа людей в чёрных форменных телогрейках остановилась. Они походили на заключённых, которые замышляли побег, но ещё не были готовы к нему. Люди невольно залюбовались печальными берёзами, утонувшими по тёмные щиколотки в неглубоком снегу, залитыми мягким, ещё розовым утренним светом и с ветками в хрустальном инее. Ветки чуть заметно задрожали, и серебряный звон поплыл над землёй. Но сами деревья были какие-то странные: кривые, с большими капами, наросшими, как болячки, на их тела, хотя даже это не казалось уродством и не мешало сохранять негромкую красоту. Многие берёзы почти горизонтально наклонились к земле, будто летели некогда от взрыва, да уцепились в последний миг корнями и замерли так, а другие, словно перебитые посередине вражьим прикладом, согнулись, не сломавшись, и достали ветвями почти донизу, ища поддержки у матери-земли.

– Старики… – тихо произнёс Баландин вслух то, о чём думали все. Берёзы, действительно, походили на застигнутых внезапным несчастьем

стариков, которые кто раскинул руки, кто схватился за сердце, а кто-то, по прежней своей армейской привычке, стоял навытяжку, глядя прямо в лицо надвигающейся смерти.

Предстояло разбиться на пары, каждый хорошо знал, с кем и как он будет работать. Но уже заранее все предчувствовали сильную ломоту в спине и боль в руках. Боль – это ничего, это не страшно. Главное, чтобы они не дрожали – руки.

– Хорошо, что зима, – сказал Рустам. – По листве – труднее было бы. А сейчас все деревья спят… Так и бу…

– Ничего они не спят! Они на нас смотрят! – не своим, тонким голосом, словно птенец, пропел Баландин. – И вон те – смотрят.

Он указал в сторону, на сбившиеся в стайку фигуры, которые стояли без малейшего движения, словно живые памятники, между деревней, полем и рощей – у её кромки, у первых берёз. Слишком далеко, чтобы разглядеть каждого из них: лица скрывались в тени. Глаз не видно, но взгляды почувствовал на себе каждый из пятёрки.

– Деревенские, кажется… – предположил Николаич и вздохнул. Слишком близко они подошли, чтобы можно было спокойно работать.

Странные фигуры не кричали, они вообще ничего не говорили, не махали руками, не топтались на месте, не прогоняли рабочих, не делали им никаких знаков. Просто стояли, как застывший кусок ночи, лишь иногда колышась единой массой от разрывных содроганий строящейся дороги.

До машин, которые прибудут, чтобы вывозить с места готовые стволы, оставалось два часа. Необходимо было точно распределить объём работ, прикинуть, как лучше валить: ступенями или сплошняком, куда упадут первые спиленные деревья.

К своей группе подошёл Потапов, бравший как бригадир в пару к себе новичка Баландина. Алексей напрасно пытался скрыть довольную улыбку: видно было, что разговор с начальством прошёл успешно. К нему обратился тихий, рыжий Виктор Жданович, о котором ходила слава, как о "человеке со странностями" – в частности, он не признавал брючные ремни и носил только подтяжки. Жданович негромко предложил:

– Алексей, тут рядом деревенские стоят. Их бы попросить уйти. Вы бы сходили, договорились. Деревом ведь придавить может, да и работать как-то не с руки, – сказал он, пощипывая рыжие усы.

– Да, лучше бы они орали, что ли. Возмущались, – подтвердил Зарем-ба. – Я бы хоть разозлился. Ну не могу я так начать, Потап! Не могу ни с того ни с сего по ним рубануть.

И он провёл ладонью по холодному чёрно-белому стволу. Мозолистая рука слабо, но ощутила сначала гладкое, потом шершавое ответное прикосновение дерева.

– А ты, Тарзан, думай о деньгах, которые получишь, – конечно, если вы все не перестанете дурака валять, – в конце недели, – отчеканил бригадир и, отведя Диму Баландина в сторону, оставил его ждать у согнутого, как стрелецкий лук, дерева. А сам отправился к тёмным фигурам – договариваться.

– Валяй, мужики! Работай! – скомандовал он через плечо четверым "старым" и решительно ускорил шаги.

Но никто не стал ни на что наваливаться. Заремба мял в руках непослушный снежный шар, Арсений неторопливо жевал маленькую мягкую берёзовую веточку. Витя Жданович вновь закурил, а Рустам стоял, прислонившись к одному из деревьев и приложив ухо к стволу. Грохот ближних бульдозеров неестественным эхом отзывался внутри старой берёзы, словно многотысячный конский топот отдавался в большом горном камне.

– Спит, – успокаивая сам себя, ещё раз заверил добрый Рустам.

– Начнём… С Богом. Хотя Бог тут, признаться, ни при чём, – сказал Арсений и бросил в снег ароматную чёрную веточку.

Тем временем Потапов стремительно подлетел к неподвижным фигурам, стал размахивать руками, громко что-то объяснять, доказывать и заставил людей наконец-то переглянуться и уйти. Но не услышал от них бригадир ни единого слова, кроме… Тогда, он сорвался обратно, играя скулами, схватил Баландина за локоть и потащил его на свой участок. По дороге он, ругаясь, показывал ученику на людей, которые отошли вглубь поля и вновь замерли там.

– Старики! – задыхаясь, кричал он. – Зачем, ну зачем им здесь, в этой дыре нужна вот эта вот уродливая роща?! А?! Скажи! Что – плохо, да?! Шоссе скоростное проведут, цивилизация приедет – они же первые вдоль дороги варенье разное продавать станут, яблоки там, цветы всякие. Плохо? Магазин им тут построят, не нужно будет за пять километров таскаться! Мало им? А, скажи, мало?! – и он с силой дёрнул тяжёлую бензопилу, которая от мороза сразу не желала заводиться. – Жить-то осталось, а всё – мало… – бормотал он.

– А может, наоборот – слишком много? – неуверенно подсказал ученик. – Зачем им всё это, дядь Лёш?

– Ма-ало! – истово потрясая пилой и расшвыривая снег ногами, повторял Потапов. – Мало им! – он вдруг остановился и, будто бы успокоившись немного, продолжил говорить, шумно вдыхая морозный воздух:

– А знаешь ты, стоят они, не шелохнутся, в упор на меня смотрят, внутрь меня… Всю изнанку словно бы видят с высоты своих лет… и молчат… И только слёзы у них из глаз текут… плавно так текут, застывая… А один старик мне, знаешь, что сказал? Один – из всех них, и только одно слово… ка-ко-о-о-е! Он на пилу, вот на эту вот – пилу "Дружба" посмотрел, дёрнулся, как от удара, потом опять на меня взглянул и без злобы – а я так весь и кипел ведь, – а старик будто объяснял что-то мне, а не я ему, – просто так и произнёс: "Война!" А?! Каково!

– К чему это он, а дядь Лёш? – растерялся Димка.

Бригадир ничего не ответил, крепче сжал рукоятку пилы и, стукнув два раза кулаком по дереву, набросился на него так, словно бы заревевшая пила была продолжением его рук. А она впилась зубами в берёзовое тело, злясь и разрывая его на тысячи мельчайших опилок. Ровного среза не выходило, дерево шло туго, словно железное. Что-то внутри него отчаянно сопротивлялось, и от этого и пила, и человек ожесточались ещё больше. У новичка Баландина дела обстояли ещё хуже. Вместо того чтобы стоять на подстраховке и учиться у наставника, он принялся сам, без спроса валить дерево, которое к тому же неправильно выбрал, плохо взял упор и наделал уйму других глупостей. Включённую пилу отбросило с неистовой силой далеко в сторону, что едва не стоило ему ноги. Потапов не сразу заметил самоуправство новичка, а когда увидел, отключил мотор и отшвырнул свою верещавшую по инерции "тёрку". Хватать "за грудки", как раньше он поступал со своими нерадивыми учениками, не стал. Просто отодвинул Димку на шаг в сторону и внимательно посмотрел на свежий срез. Он вышел крохотным, неуклюже развернувшимся книзу. У Алексея и самого срез получился едва намеченным, вкривь и вкось раскачанным. Ситуация явно выходила из-под контроля, а этого бригадир терпеть не мог.

У остальных рабочих дела шли не лучше. Пары, каждая на своём участке, пытались работать синхронно, но дерево не бралось, линии шли неровно, пила виляла, дёргалась и визжала. Внезапно пилу Тараса заклинило. Она упёрлась во что-то твёрдое и не могла сдвинуться ни вперёд, ни назад, ни в стороны. Дерево застонало. Налегая всем корпусом на рукоять, Тарас старался вытащить острие из узкой щели.

"Что оно – железное, что ли?" – думал он, кривя от дикого напряжения лицо.

Наконец, пила дёрнулась, забилась, словно в истерике, затем кратко тявкнула и выскочила, выплюнув под ноги хозяину крупный чёрный кусок. Тарас присел на корточки, разглядывая странный, слабо поблёскивавший огрызок, который – разгорячённый, медленно оседал в таявший под ним снег. Скинув здоровые брезентовые рукавицы и сложив горсткой руку, Тарас осторожно взял предмет вместе со снегом. Поднёс ладонь к лицу, аккуратно протирая указательным пальцем левой руки твёрдый и большой чёрный треугольник. Вытер весь снег и остолбенел: на его широкой ладони в талой лужице лежал осколок от бомбы. Вода медленно стекала сквозь плотно сжатые пальцы. Настоящий тяжёлый осколок от настоящей тяжёлой бомбы.

– Мужики-и! – заорал, как показалось ему, что есть силы Тарас, но он лишь прохрипел это.

Перевёл срывающееся дыхание и полной грудью уже, перекрыв и визг пил, и рычание моторов, и грохот тяжёлой техники, и хриплый лай неугомонных псов, закричал так, что неведомо откуда взявшееся эхо вторило раскатами:

– Му-жи-ы-ы-ки-и-и! Свора-ачи-вай! Они – в осколках! Бе-рё-зы в ос-кол-ках!

Пилы вмиг замолкли. Но строящаяся дорога по-прежнему грохотала, клацала стальными пастями, и казалось – оттуда доносилось искорёженное эхо прошедшей войны. Вокруг Тараса, который так и стоял с вытянутой вперёд, дрожавшей рукой, собралась вся бригада. Люди молча смотрели на ладонь Зарембы, почти полностью занятую чёрным куском металла, похожим на зловещий плавник акулы. Необъяснимый мутный страх прилип к горлу и заглушил слова. Хотя вполне объяснимый – генная память…

– Это, что же – настоящий? – ученик первый нарушил тишину.

– Настоящей не бывает, – ответил Николаич. – Такой же гад отца моего убил. Не в дерево вошёл – в него. Не было рядом берёзонек, не было. Степь одна…

– Вот почему они такие кривые – берёзки наши, – сказал Рустам и нараспев прибавил: – А что, ес-ли у нас под но-га-ми не-ра-зор-вав-ши-е-ся сна-ря-ды есть?

Потапов хмуро обернулся в сторону всё ещё стоявших в поле стариков.

– Нет, они бы сказали, если б были, – задумчиво произнёс он и ухмыльнулся. – "Война", отец, говоришь… Думал – вернулась в виде нас? Хорошо… Они бы сказали, если что…

– Да откуда им всё знать! – возмутился насмерть перепуганный Жда-нович. – "Сказали бы", "предупредили бы"… Сапёров надо вызвать! И – немедленно!

– Оттуда – знать! – осёк его Заремба. – Роща эта их спасла. Она огонь немецкий на себя приняла, понимаешь? Поэтому деревня и выстояла.

Баландин украдкой покосился на Потапова, видимо вспомнив его речь о цивилизации, варенье, цветах и яблоках.

– Сообщить и проверить всё же стоит, – подытожил бригадир.

– Димон, – приказал он ученику, – сгоняй на стройку к "тяжёлым", предупреди. И пусть своим звонят! Я тоже пойду сейчас… Только ты след в след иди: сначала к УАЗу, потом – по колее.

Он проводил взглядом Баландина и вдруг выпалил в сердцах:

– И какой кретин зимой стройку эту затеял? Хорошо ещё, что снегопадов сильных ни разу не было, и то – не бедно завалено.

Сказал и тут же умолк, сам своих слов испугавшись.

– Мы, – вздохнул Рустам, – не затеяли, но делаем.

– Нет. Мы пилим, – не согласился с ним Витя Жданович. – Пилим, и всё.

Но к бригадиру уже снова вернулось чувство реальности.

– Сроки летят, пёс их побери. Время – деньги. Метры – деньги. Они, – Потапов стукнул по берёзе, – тоже деньги.

И тут Тарас понял, что если не сейчас, то возможно, никогда более не сумеет он решиться на поступок. Понял, что не будет больше губить эту рощу. Он знал, что недостаточно просто отшвырнуть пилу и, доказывая своё геройство более себе, чем остальным, гордо уйти отсюда. Поэтому он зажал окоченевшую руку с холодным осколком в кулак и просто так, будто к столу гостей зазывал, предложил:

– Мужики! Пойдём в управу.

– Куда? – не понял его Лёха. – Зачем?

– В управу, – терпеливо объяснил Тарас. – За рощу стоять. Дело ведь не в неразорвавшихся снарядах, а – в разорвавшихся. Нельзя эту рощу трогать, неужели не ясно?

– Добро, – согласился молчавший дольше всех Арсений Николаевич. – А пока, командир, – обратился он к Потапову, – пойдём у стариков прощение просить.

Обернулись, а те уже почти рядом стоят, совсем близко подошли, жмутся к берёзам, в глаза заглядывают, улыбаются робко.

Лёша растерянно посмотрел по сторонам, шумно выдохнул густой белый

пар:

– Нам ведь с женой рожать скоро! А, мужики? В начале марта. Жить-то на что?

– Соберём, – спокойно ответил Тарас, – не суетись.

– Мы коляску, кроватку одолжим. Одежды – уйма! – засияв улыбкой, оживился Рустам. – Как раз успеешь: мы, кажется, уже "всё", а старшие дети ещё – "нет".

– И родишь, никуда не денешься, – учёным тоном подытожил Николаич и похлопал бригадира по плечу.

Один из стариков, оглядываясь на своих, по шажочку подошёл к Зарем-бе. Неожиданно громко, как говорят обычно глуховатые люди, но по-воен-

ному чётко и кратко, он обратился к Тарасу, словно к старшему по званию:

– Разрешите посмотреть?

Тарас разжал кулак. Сухие и твёрдые пальцы старика быстро пробежали по острым граням. Затем он взял осколок и поднёс его близко к лицу, почти к самым глазам.

– Такой же друг, только маленький, у меня вот здесь, но мы с ним договорились: "Чтоб ни-ни", – уже тихо признался он и так просто, по-домашнему, взял руку Зарембы и провёл ею по своей пояснице. – Если бы не берёзки, накрыло бы деревню, – сказал и заплакал.

Всю дорогу обратно в Москву Тарас размышлял, почему это старик назвал осколок, застрявший у него в теле, "другом". В машине все по очереди брали чёрный треугольник, осторожно трогали словно заточенные кривые края. Прикидывая на ладонях его вес, удивлялись, как берёзы, которые шестьдесят лет назад были тонкими и нежными, сумели выдержать тот ад, вобрать с себя столько смерти и не умереть, как они не побоялись подставиться под дикую боль и расти с нею дальше, радуясь, что спасли человеческие жизни. Димка Баландин на разные лады выпрашивал осколок себе, но Тарас его не отдал.

Потом приезжали суровые сапёры, дотошные корреспонденты, нервные телевизионщики. Суматоху сдерживали невозмутимые оперативники с красивыми служебными собаками. Снаряды нашли – один у подола берёз, рядом с полем, другой – в самой густоте рощи. Они лежали глубоко, ровно под тем углом, как и вошли в землю. Ещё одно русское чудо – никто за эти годы не потревожил их, не подорвался на затаившихся убийцах.

Найденные снаряды уничтожили в дальних полях. Деревенские собаки рванули так, что едва не повисли на старых, заржавленных цепях. Птицы над лесом поднялись, словно комья земли кричащей вскинулись. Всё на миг дрогнуло, даже невозмутимые оперативники, казалось, составлявшие одно целое с красивыми служебными собаками, двигавшимися только по команде, и те – отступили по инерции на шаг. Генная память…

Только тёмных фигур нигде не было видно. Да их никто и не искал. Зачем стариков беспокоить? Не вышли они из своих домов, и ладно. Один молодой журналист попытался было сунуться, стучал в дверь, стучал… Но ему не ответили.

Берёзы отстояли. Широкая дорога дала большую петлю, обогнув и рощу, и деревню. Тарас Заремба сделал чёрный осколок своим талисманом и носил его в кармане, завернув в кусок газеты с заметкой о них – "пильщиках", которые, несмотря на приказ города и соответствующий гонорар, отказались сносить под корень старые, кривые деревья. И, сжимая пальцами твёрдый неровный треугольник, Тарас с радостью думал, что он – никогда не высовывавшийся, не умеющий толком доказать свою правоту и говорить "на публику", совершил такой переворот. Именно он, который всё ещё, как отрок, ищет загадочный белый город, не понятно, отчего тоскует по нему – отблеску своего детства, и вдруг он – Тарас, подбил всех ехать в управу. Там стучал по столу, схватил за грудки молодого наглого помощника начальника, который не желал пускать внутрь чистых офисных помещений шестерых здоровых мужиков в телогрейках, опасаясь за нервы своего "кабинетного". Потом: уговоры, угрозы, милиция, протокол, темнота… Так продолжалось несколько дней. Стройка пока что была приостановлена, но не перенесена от рощи. И снова – уговоры, документы, начальники… Люди быстро озверели от канцелярий и кутузок, от подавляющих масштабом деревянно-зеркальных конструкций, от контрастирующих с ними обшарпанных стен с решётками. Они, скорее всего, были бы побеждены и побиты, как и полагалось "по инструкции", если бы не этот – последний, к кому они попали по списку, но – один из первых по величине – "начальник начальника"…

Главным зачинщиком был Тарас, он удерживал всех, не давая сойти на полпути, он же и вёл почти все основные переговоры. В кабинеты, слепящие обилием полированных поверхностей, он всегда входил, держа в руке осколок, похожий на чёрный плавник акулы. Медленно подходил к столу, ожидая приглашения присесть, которое следовало через несколько минут

и то – не всегда. Потом Тарас неожиданно и каждый раз некстати – от полного дилетантства в подобных делах, но именно так бы и поступил любой опытный психолог – кидал осколок на блестящий лаком стол. Тот резво стукался о гладкую поверхность или, если на столе лежало стекло, падал со звоном и подъезжал, царапая стол, со скрежетом, к ошарашенному собеседнику.

… И только один из них не вздрогнул, не сморгнул даже. Вытянулся весь по неискоренимой привычке в струну и говорит:

– Узнал я, брат, тебя!

Тарас подумал: "Вот и этот туда же! "Друг", "брат" – чушь какая-

то… "

А седой "начальник начальника" осколок в руках подержал, посмотрел в растерянное лицо Тараса и сказал негромко:

– Я на войне сыном полка был. С сорок второго – и до конца… Так-то вот.

Потом встал, к окну подошёл, форточку открыл и молчал долго. Зарем-ба подумал, что сердце у него, наверное, заныло, спросил, не нужно ли секретаря позвать, таблеток каких-нибудь… Но тот, похоже не расслышал. Стоял, глядя, как синицы с воробьями яблочки-"китайки" делили. Наглые, шумные воробьи прогнали-таки более пугливых, скромных и более красивых синиц.

"Начальник начальника" вернулся к столу. Сел, вытянул перед собой руки, а затем сложил их, словно ученик на парту.

– Мало нас осталось, мало… – задумчиво произнёс он и покачал головой.

– У этих берёз уже одна смерть была – через расстрел, – продолжил бывший сын полка. – Они выжили и людей спасли. Деревья должны умирать стоя. Оставим им эту возможность. Пусть спокойно доживают свой век.

И он расписался на нескольких бумагах, принесённых Тарасом. Заремба уже уходил, когда его окликнули. Он застыл на пороге, сжимая в руках папку с документами и тяжёлый острый треугольник.

– Спасибо, что напомнил, – сказал ему "начальник начальника". – Я, видишь ли, давно чувствую себя Иваном-дураком, которому надобно пойти туда, не знамо куда, да принести то, не знаю что. Только Иван очурба-нился совсем, врос в избу и – ни с места. Пошёл бы, да не может, куда – не знает, за чем – не помнит. И просто – лень, как патока во рту, он её жуёт, жуёт и не понимает, что уже перетравился, и умирать пора, а он не жил совсем, кроме детства… И труха у ног его…

Долго ещё в морозные тёмные вечера, – когда шёл Тарас по длинной широкой дороге, возвращаясь домой, минуя заброшенные стройки и дикие садовые деревца, жмущиеся у чудовищных железных гаражей, вмёрзших наполовину в землю, мимо высоких снежных заносов, в недрах которых хранились рассыпающиеся автомобили, скрипя толстой подошвой сапога по перемешанному с битым стеклом снегу, задерживая дыхание около разворошённых гор мусора, – долго ещё слышались ему слова Главного Начальника, предупреждавшего его о неизбежной трухе. Вспоминал он очурбаненно-го Ивана и с робкой тоской заглядывал в весело освещённые окна жителей этой Земли. Когда-то он чуть ли не привык существовать так же. Тарас шёл и шёл, шёл и шёл, тупея… Шёл, давясь отравленной патокой…

Но однажды, поздно-поздно (но ведь лучше так, чем никогда), в особенно звёздную ночь, едва хватив всей грудью того редкостного воздуха, который бывает раз в сто лет, да и то лишь на один неопределённый миг, Тарас Заремба – Тарзан, с чёрным акульим плавником в кармане, – опьянел моментально и, не дойдя до дома всего пятидесяти шагов, навсегда ушёл по приоткрывшемуся ему, едва обозначенному, узкому пути, который…