Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #10"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

II

Утро еще не успело протереть свои заспанные глаза, как Синеусов, преодолев пешком приличное количество верст, уже стоял на пороге маленького кирпичного домика и настойчиво стучал в дверь. Послышались встревоженные шаги, и дверь распахнулась. Длинноносый зять сумасшедшего провидца Фальтера с недоумением взирал на Синеусова.

– Доброе утро. Мне надо срочно увидеть Адама Ильича, – задыхаясь, зачастил Синеусов. – Дело крайней важности. Я вам заплачу. Скажите, сколько.

Нос зятя будто бы еще больше заострился, и он сухо произнес:

– Он умер. В прошлый вторник. Вы разве в газетах не читали?

– Умер?!. Как умер?! – Синеусов в полном замешательстве попятился назад и чуть не упал со ступеньки.

– Вот так. Слабое здоровье, знаете ли.

– Значит, я опоздал… Значит, и он тоже… – Синеусов зашатался из стороны в сторону, как пьяный.

Зять Фальтера, напоминающий своей долговязой сутулой фигурой вязальный крючок, торчал в проеме дверей и молчал.

– Кто там пришел? Завтрак стынет, – раздался грубоватый голос его жены из глубины комнаты.

– Это господин Синеусов… Изволите с нами позавтракать, господин Синеусов? – учтиво произнес зять.

– Унес… унес тайну с собой… Разгадку тайны мира…

– Простите?

– Он ничего не оставил? Какие-то записи? Черновики? Хоть что-то? – Синеусов с надеждой в глазах смотрел на зятя.

– Оставил?… Да нет вроде. Хотя постойте… Мария Павловна, там где-то была картина. Не помните?

– Помню. А как же. Сейчас, – Мария Павловна, тяжело ступая, прошествовала за спиной мужа, чем-то пошуршала в соседней комнате и вышла к порогу, протягивая Синеусову его же картину с изображением туманного острова.

– Адам Ильич просил извинить его. Взял ненароком, да все забывал вам отдать, – неожиданно сконфуженно произнесла она.

– Ультима Туле? Когда же он взял? Не понимаю…

– Покорнейше просим простить. Адам Ильич прихватил, когда был последний раз у вас, а мы и не заметили. Просил вам передать и… кланяться.

Синеусов растерянно взял картину в руки:

– Просил передать?

– Да. Да… Вы нас извините. Нам уже пора… Заходите в гости как-нибудь на чашечку чая… Всего доброго, – Мария Павловна торопливо закрыла перед Синеусовым дверь, чуть не прищемив нос собственного мужа.

– Всего доброго, – еле слышно ответил Синеусов в закрытую дверь и войлочными нетвердыми ногами спустился с крыльца.

Мария Павловна подтолкнула замешкавшегося у дверей мужа по направлению к столовой и проворчала:

– Стащил, чтобы на обратной дороге мух отгонять, а мы за него краснеем.

Синеусов в полной растерянности побрел прочь. Он крепко сжимал обеими руками свою картину, как потерпевший кораблекрушение цепляется за тонкую дощечку в бушующем море. Пришвартовавшись, наконец, к первой попавшейся скамеечке, он уставился на собственную работу. Остров, окутанный дымкой, был на редкость хорошо выписан и притягивал взгляд, уводя его в потаенную глубь, будто бы приглашая раскрыть свою тайну.

– Просил передать и кланяться… – прошептал Синеусов. – Это послание от Фальтера… Подсказка, – он в смятении потер подбородок, взлохматил волосы и вдруг громко произнес:

– Я должен туда поехать. Они оба ждут меня там, – он вскочил и почти побежал по направлению к дому, еле слышно бормоча: – Самая северная из обитаемых земель. Край света… Архангельск? Мурманск? Острова в Баренцевом море? Соловецкие острова?… На месте разберусь.

Рассчитавшись с хозяйкой пансиона и договорившись с ней, что она подержит его вещи в чулане, пока он не вернется, Синеусов спешно собрал в саквояж самое необходимое и, не медля ни минуты, отправился на вокзал.

III

Синеусов занял место у окна в купейном вагоне. Свой небольшой саквояж он поставил в ноги. Путешествие на край земли начиналось довольно комфортно. Хотя сам Синеусов был мыслями далеко, быть может, уже на подступах к заветному Острову, тело его не могло не отметить мягкости сидения и благодушного пофыркивания паровоза, врывающегося вместе со свежим ветром в открытое окно. Никто к нему больше не подсел, поезд тронулся, и он вскорости задремал, склоняясь тяжелой головой себе на грудь. Поезд мчался, и Синеусову снились мелькающие по обеим сторонам прибрежные пейзажи – лазоревая мозаика моря за причудливо переплетенной растительностью. Интервалы между деревьями вдруг стали увеличиваться, можно уже было различить подробности пляжа в преддверии уходящей за горизонт синевы. Поезд, наконец, остановился, сильно качнув пассажиров вперед. Синеусов дернул головой и вскинулся, часто моргая сонными глазами. Перед ним сидели его жена и Фальтер, а между ними – щуплый мальчонка в матросском костюмчике, лицом очень похожий на Синеусова в детстве. Их бледные вытянутые лица, молчаливая неподвижность фигур и пронзительная свежесть воздуха вызвали у Синеусова смертельную оторопь. Он вытаращил в ужасе глаза.

– Что с вами? – произнес вдруг совсем не фальтеровским, а довольно тонким голосом господин напротив, и картинка распалась: фигуры обеспоко-енно зашевелились, лица их стали выпуклыми в розоватых отблесках садящегося за горизонт солнца, и Синеусов, приходя в себя, отметил совершенно очевидную непохожесть женщины на его жену, худощавого господинчика – на Фальтера, а мальчика – на себя.

– Фу ты! Привиделось, – выдохнул Синеусов, – прошу меня извинить… Не слышал, как вы подсели… Со сна… – Он что-то еще пробормотал себе под нос и сконфуженно, бочком, стал пробираться мимо попутчиков в тамбур.

Дни скакали галопом. Синеусов упорно продвигался на север. Сменялись поезда, становясь все менее нарядными, все более ветхими и натужно пыхтящими, будто ухудшающиеся с каждым разом копии, снятые с того первого жизнерадостного ривьерского поезда. Публика вокруг тоже претерпевала изменения. Все больше попадалось солдат, арестантов и подозрительного ви-

да типов, похожих на контрабандистов. Синеусов и сам слабо напоминал того плотного мужчину с аккуратными усиками, который отправился в путь. Он изрядно пообтрепался. Подбородок и щеки его заросли колючей щетиной. Взгляд потерялся. Холеные руки художника обветрились и загрубели. Прекрасное позднее лето постепенно линяло и отступало под натиском промозглой стужи. Пальто, извлеченное из разом похудевшего, заострившегося углами вслед за хозяином саквояжа, неряшливо висело на его высохшей фигуре. Он замкнулся в своем мрачном уединении и совсем уже не замечал вокзальной суеты, хриплых криков носильщиков, разговорчивых попутчиков и орущих младенцев напротив. Ночевал он где придется: если не в поезде, то на лавочке на вокзале. Стремление к комфорту у него совершенно исчезло. Ему даже не приходило в голову в межпоездные интервалы отправиться на поиски какой-нибудь скромной гостинички с почти горячей водой из свистящих труб и кроватью на шатких ножках. Он споласкивал лицо и чистил зубы в привокзальных уборных, но и это делал чисто автоматически. Он совсем позабыл, что бывали у него дни, наполненные шуршанием утренней газеты, ловкими движениями белых маленьких ручек его жены, наливающих ароматный кофе в фарфоровую чашку; солнечными пропыленными лучами, прорезающими насквозь его мастерскую; запахом красок от первых густых мазков по девственно отгрунтованному полотну; неспешными прогулками по набережной под ручку. Все это было сном, даже и не ему приснившимся. Его же нынешние сны были все сплошь серо-черными. Он по-прежнему затравленно искал в них свои руки, хотя уже не мог вспомнить, для чего. Однажды он обнаружил пропажу саквояжа и никак не мог сообразить, как давно это случилось. У него было ощущение, что кто-то вырезал гигантскими ножницами изрядный кусок времени, и теперь эти острые неровные края полосовали, как бритвы, его измученную память. Он все ехал куда-то по инерции, отчаянно пытаясь вспомнить цель своего бесконечного путешествия.

В какой-то момент силы совсем оставили его, и он лег на холодный пол, там, где стоял. Закрыл глаза и, впав в ледяное оцепенение, мысленно поплыл в каких-то неясных расплывчатых образах. Кружение. Голоса. Стылый ветер, исступленно дующий ему в лицо. Перед его глазами неожиданно возник какой-то человек с белым лицом и разболтанными движениями крупного дряблого тела. Он то желчно улыбался, то кривился, то ковырялся пальцем в ухе, беспрестанно совершая какие-то нелепые движения всем телом. Неожиданно он замер и поманил Синеусова к себе. Синеусову стало жутко. Он убежал бы, если бы смог понять, где начинается и заканчивается его тело и как им оперировать. Мужчина приблизил к нему свое пористое одутловатое лицо, напоминающее дрожжевое тесто, и Синеусов узнал его. Это был Фальтер. Тот, осклабившись и деланно поклонившись, произнес:

– Ты скоро узнаешь истину. Тебе недолго осталось ждать. Она достанется тебе банально. Не как мне, случайно попавшему в трещину между мирами и так же необъяснимо выпавшему оттуда назад, а вполне заурядно – перед ликом смерти, – Фальтер хихикнул и потер свой массивный нос двумя пальцами.

– Я не умираю! Я не умру! – завопил Синеусов, пытаясь прорваться сквозь плотное покрывало окутавшего его паралича. – Я должен знать истину! Скажи мне!

– Все-таки не терпится отправиться на тот свет! – Фальтер демонически захохотал.

Его фигура затряслась и вдруг стала расплываться на глазах, постепенно теряя свой четкий контур и постепенно сливаясь в однородную массу с окружающим его серым туманом.

– Хочешь, чтобы я раньше времени щелкнул тебя электрическим разрядом истины?… Ну что ж! Ты и так почти готов. Остается только слегка подтолкнуть к краю.

Почти совсем растворившаяся в тумане зыбкая фигура Фальтера нависла над Синеусовым. Звучный голос напоминал отголоски грозы, уходящей за скалы:

– В МИРЕ НЕТ НИЧЕГО, ЧТО ИМЕЛО БЫ…

– Мама, он умер? – вдруг громко и отчетливо произнес детский голос.

– Нет! Нет! Я – живой! – Синеусов вскинулся и замахал руками, разгоняя плотный серый туман вокруг. Он беспомощно оглядывался по сторонам, пытаясь уловить хоть лучик света.

– Мамочка, он, наверное, хотел поплыть на наш Остров… Синеусов открыл глаза и резко сел.

Впервые за последнее время он видел все окружающее его совершенно отчетливо: он сидел на полу какого-то небольшого, грязноватого вокзала с массивными часами под потолком. И так же четко и ясно Синеусов вспомнил теперь конечную цель своего путешествия – Остров!

Женщина в длинном пальто и круглой шляпке тянула за руку маленького мальчика, быстрыми скользящими шагами удаляясь от Синеусова. Между их движущимися ногами и полом виднелся зазор – будто они отталкивались стопами от плотного воздуха. Синеусов сморгнул, настроив фокусировку глаз, и прицелился взглядом, но женщина и мальчик уже затерялись в толпе.

– Совсем я плох. Опять показалось, что она… И снова с ребенком… Мерещится всякое.

Синеусов легко поднялся, пощупал рукой свое лицо, поглядел вниз на ноги и пошел, по-новому ощущая свое невесомое тело.

Сощурившись на свету и вдохнув полной грудью, он застыл в дверях вокзала, ощущая себя как безнадежный больной, который неожиданно выздоровел вопреки всем прогнозам. Он пошел прямо по спускающейся вниз дороге, мимо каких-то ветхих домиков, огородов и придорожных канав. Он не знал, где находится и правильной ли дорогой идет, но внутреннее чутье подсказывало ему, что всё верно. Вечерело. Изредка навстречу попадались люди и с интересом на него глядели. Немного погодя впереди показалась водная гладь, сливающаяся вдали с горизонтом. У берега был пришвартован чей-то ялик. Синеусов довольно улыбнулся и, подойдя к нему, принялся отвязывать веревку от вбитого в землю колышка. Неожиданно к нему подскочил мужичонка с длинной черной бородой и в пиджаке поверх рубахи навыпуск.

– Товарищ, куда ж вы лодочку мою тянете?

– Туда. – Синеусов выпрямился и неопределенно махнул рукой в сторону солнца, садящегося за острый край полированной водной глади.

– Куда туда? Пароход до Острова только завтра прибудет. Приходите вечерком, подвезу вас за рублик до парохода.

– Мне не нужен пароход. Я сам. – Синеусов пошарил в кармане и вытащил смятую купюру. – На. Это больше, чем вся твоя посудина стоит.

– Ваше высокоблагородие, – мужик, не мешкая, взял иностранные деньги, – как же вы сами? До Острова один день пароходного ходу. Замаетесь.

– Ступай, ступай. Разберусь.

Мужик сделал пару почтительных шагов назад и встал, выпятив круглое пузо и поглаживая бороду.

– Ишь ты! На ночь глядя куда поплывет?

Синеусов долго греб, напрягая последние силы. Ему не было холодно и совсем не хотелось есть, хотя он даже не помнил, когда последний раз принимал пищу. Когда окончательно стемнело и каждая звезда на небе стала величиной с кулак, Синеусов положил весла в лодку и сел в носовой части, обхватив ноги руками и уперев подбородок в колени. Он долго сидел и смотрел в темноту, прислушиваясь к звукам ночи, и сам не заметил, как задремал, привалившись к борту. Едва только забрезжил рассвет, Синеусов открыл глаза. Было страшно холодно. Стелющийся по воде туман пробирался под пальто и стягивал ледяными канатами грудную клетку, так что невозможно было дышать. Синеусов стучал зубами и пытался натянуть воротник пальто на голову. Сообразив вдруг, что надо грести, чтобы согреться, он вставил весла в уключины, взмахнул ими, как крыльями, и заскользил по гладкой водной поверхности. Он долго греб, так что занемели руки и закружилась голова. А когда вдали показался высокий островной берег, окутанный

умбристо-розоватой дымкой, он, изможденный, упал на дно лодки и уставился в небо. Небо было сумрачно-печальным, низким и непрозрачным. Сине-усову показалось, что лодка начала плавно вращаться вокруг своей оси, очерчивая носом круг в молочно-белой пелене. Тихие подводные течения кружили ее на месте, не нарушая ни единым всплеском могильной тишины. Маслянисто-черная вода будто бы поглощала все звуки, рождающиеся на поверхности. Синеусов чувствовал, что силы полностью его покинули. Тупое равнодушие охватило его целиком, и он подумал, что неожиданного выздоровления безнадежного больного не произошло. Ему только так показалось. На самом деле это был последний рывок, видимое хорошее самочувствие, обманка, как часто бывает у умирающих перед самым финалом. Он закрыл глаза и прошептал:

– Я приплыл. Я здесь.

Тихий, до боли знакомый голос ответил ему, возникнув из пустоты:

– Я ждала тебя.

– Я очень устал.

– Ты собрался умереть. Зачем?

– Я потерял всякий интерес к жизни. Она мне не дается. Она все время ускользает.

– Ты так долго шел к истине. Так упорно. И вот ты здесь.

– Я совсем не вижу тебя. Наклонись надо мной.

Легкое дуновение ветра коснулось его лица, и он открыл глаза. Нежный ее образ, похожий на морозный узор на стекле, предстал перед его глазами. В ее ногах было маленькое облачко, формой напоминающее детскую фигурку. От них шло такое свечение, что было больно глазам, и он снова их закрыл:

– Почему ты покинула меня? Как ты могла меня бросить?

– Ты до сих пор не смирился… Нет никакого смысла в твоем сопротивлении естественному ходу жизни…

– Ты скажешь мне то, ради чего я здесь?

– Ты ждешь от меня волшебные слова… квинтэссенцию мудрости, которая в одно мгновение сделает тебя счастливым…

– Мне кажется, что, узнав, я стану другим. Я больше не буду бояться.

– Просто услышать мало. Каждый твой день должен стать ступенькой к истине. Это тяжкий труд, ежедневная работа.

– Фальтер ведь узнал истину?

– Фальтер ухватил лишь хвост истины, которым она обжигающе хлестнула его… Он выпал в другой мир. Совершенно случайно. Так бывает, раз в столетие. И это само по себе очень сильное потрясение. Удивительно, что он выжил… Но ему удалось увидеть лишь краешек тайны, тогда как целостная картинка ускользнула…

Она тихонько засмеялась:

– Видишь, и призракам тоже бывает смешно… Просто Фальтер напомнил мне опоздавшего пассажира, который выбегает, запыхавшись, на перрон и видит лишь клубы дыма… И он уверен, что это был его поезд…

– А разве это не был поезд?… Но ведь Фальтер стал другим… Он что-то понял.

– Понял, но понял не все, лишь малую часть, и оттого общий смысл исказился. Именно поэтому Фальтер и не задержался на земле.

– Мне страшно.

– Не бойся. Я рядом. Все будет хорошо.

Синеусову вдруг стало очень спокойно и надежно. Зацепив нос лодки подолом своего белоснежного платья, она полетела сквозь туман, такая же призрачная и невесомая, как Летучий Голландец. Когда невдалеке показался пароход, она остановилась, погладила своей бесплотной рукой его лицо с закрытыми глазами, окинула последним взглядом распластавшуюся на дне лодки темную фигуру и, легонько подтолкнув суденышко навстречу пароходу с заметившими лодку и оттого засуетившимися на палубе людьми, прошептала:

– Жить… Всего лишь жить… Не жди от меня никакого знака, просто помни обо мне. Когда ты там помнишь обо мне, здесь мне не так одиноко. Вот и вся тайна о живых и мёртвых. Прощай.

МАРИЯ ЗНОБИЩЕВА

ЗА ОДНУ СЕКУНДУ ДО ВЕЧНОСТИ

ВОСПОМИНАНИЕ

В такую ночь не будет в мире зла. В такую ночь я маленькой была И бабушкины слушала ладони Горячкой щёк, бессонницей волос… Нам с бабушкой обеим не спалось В огромном, на кита похожем доме.

И ветер выл, а может, верный пёс. А может, серый волк добычу нёс, Как в песне, – под ракитовый кусточек. И до сих пор я верю: кто не спит, Тот будет съеден в зарослях ракит, Где волк о серый камень зубы точит.

Но в эту ночь всем светом, всем огнём

Поля и горы думают о Нём -

В воловьих яслях дремлющем Младенце.

Он тайно улыбается во сне

Снежинке и лучу, тебе и мне,

И нашему, и собственному детству,

ЗНОБИЩЕВА Мария родилась в Тамбове в 1987 году. Окончила Тамбовский государственный университет. Автор шести поэтических сборников. Слушатель семинара А Казинцева и С. Куняева на форуме молодых писателей России

И тем, кто колыбельную поёт, И тем, кто в доме больше не живёт, И тем, кто никогда не ведал дома… Когда лицо целует звёздный свет, Не бойся – улыбнись ему в ответ. Вы миллионы лет

уже знакомы.

ЗВЕЗДА

Спала земля, и спали дети. И снов не видели почти. Так было холодно на свете, Что к свету не было пути.

Но с миром дольним, миром тёмным Не спорившая никогда, Непоправимо и огромно Взошла над городом звезда.

Взошла, запела, засияла – Кто видел, тот меня поймёт. Неизречённое начало И не означенный исход.

Тяжёлый плод, каким-то чудом Созревший на ветвях зимы: Над люлькой спящего Иуды, Над колыбелькою Фомы.

* * *

До конца ещё не прожит Полдень золотой. Серебристый подорожник Не примят пятой.

Разлинованное поле Будет ждать зерна. Льются с дальних колоколен Свет и тишина.

В глуби синего колодца Виден Китеж-град. В каждом городе у солнца Есть сестра и брат.

В кронах праздничного света Не проходит дрожь… Я люблю тебя. Но это Ты потом поймёшь.

* * *

Если бы я была морем (Это не мечта о величье…), Каждую ночь надо мною Кричали бы звёзды по-птичьи.

И я отдавала бы… – столько! – Водоросли и воды, Терпкий от йода, колкий, Пьяный воздух свободы.

Дети мои – рыбы, – Выросшие во мне, Синими стаями шли бы К тайной моей тишине.

Я приручала бы избранных: Пиратов и рыбаков, Тем, кто бросает вызов, Кому не писан закон.

А ещё ко мне придут дети, Эти, солнцеголовые! Пусть их прибрежный ветер В тёплые сети ловит.

Я подойду осторожно, Кружево пеной рисуя, И поцелую ножку – Маленькую, босую…

И от нежданной ласки

Ввысь полетят смешинки.

– Здравствуй, – скажу я, -

здравствуй!

Какие мы оба большие!

… И однажды, сроднившись с дождями И устав от земной суеты, Неожиданно и долгожданно В час рассвета придёшь ко мне ты.

Улыбнёшься, ко мне привыкая, Отражу – в миллионах зеркал! И – как воздух:

«Так вот ты какая!», Чуть печально: «А я и не знал»…

* * *

Ожидание стало привычкой. Воскресенье зависит от даты. Честь и совесть берутся в кавычки И расходятся на цитаты.

И не зная, что верба в апреле С семилетнею девочкой схожа, Виртуальных миров менестрели Объявляют: «оазис исхожен».

Но друзья мои всё ещё любят Споры за полночь, землю и небо, И нежнее становятся люди В день рождения первого снега.

В мокроглазом купе у вокзала Можно взять у разлуки отсрочку. И старушка вчера мне сказала: «Не горюй, всё наладится, дочка».

НА ГОРЕ

«Стоит над горою Алёша – в Болгарии русский солдат».

К. Ваншенкин

Всё поёт. Мне добавить нечего В этот хор.

Так секунда вступает с вечностью В разговор.

Я люблю тебя всеми жилами, Всей душой,

И смертями всеми, и жизнями, Мир большой!

Надоело быть вовсе лишнею, Быть одной.

Вон стоит – выше света вышнего – Брат родной.

Новым даром, новым спасением, Новым днём. И слагают сады весенние Песнь о нём.

Потянулась к нему руками я – Не достать!

Для чего обернулась каменной Эта стать?

Я тебя бы, Алёша, веришь ли, Век ждала

И за всех бы девчат теперешних Обняла!

Луч дрожит на щеке морщинистой, Грань дробя.

Между нынешними мужчинами Нет тебя.

Синий звон ложится на плечи, и Всё поёт.

За одну секунду до вечности – Твой полёт.

АЛЕКСЕЙ МУРЗИН

ЧЕЛОВЕЧЕК БОЖИЙ

РАССКАЗ

В автобусе потемнело незаметно, как это всегда бывает в дороге. Вместе с блекнущими красками мира истаяла, улетучиваясь, мучившая Диму тяжёлая дорожная дремота. За окном ещё ближе к дороге подступил потемневший, ставший загадочным, вековой сосновый бор. Впереди блестит красным золотом прямая, как стрела, лента шоссе. Водитель не включает внутреннее освещение, и Дима без сожаления убирает книгу, которую, борясь со сном, пытался читать.

От нечего делать Дима без интереса осматривает тёмное пространство, отделённое синеватым сиянием нечистых окон от забортного холодного морока. За высокими спинками кресел никого не видно, и Дима внимательнее поглядывает на соседа, сидящего рядом. Парнишка лет десяти всё ещё упрямо глядит в книгу. На вокзале, там, в далёком уже городе, они полчаса ждали автобус, стоя под навесом остановки вместе с десятком таких же ожидающих. Этот паренёк вошёл в автобус последним, пропустил даже тех, кто подбежал уже перед самым отправлением. Диме потом пришлось встать, чтобы пустить его на законное место, согласно билету, на чём тот упорно настаивал.

На коленях попутчика, поверх серой холщовой хозяйственной сумки, раскрытая книжка в мягком переплёте, и он то ли читает, то ли спит, согнувшись. Дима, напрягаясь, приглядывается. Разобрать текст нельзя: "Как только он умудряется?" Парнишка, смущённый этим интересом или же просто утомлённый теменью, вздохнув, убирает книжку в сумку.

МУРЗИН Алексей Никитич родился в 1973 году в Курганской области. Литературное творчество начал с краеведческих заметок и очерков в местных газетах. Рассказы печатались в журналах «Подъем», «Тобол», «Байкал» и других. Автор книги прозы «Старое поле». Член Союза писателей России. Живет в г. Шадринске Курганской области

– Что ты такое читал? – вопрос для самого Димы показался неожиданным: "Что тебе надо-то, молчал бы уж", – мысленно упрекнул он себя. Но хотелось какой-то активности, пусть даже и разговора.

Паренек крепче сжал свою поклажу.

– Это Житие Святого Иоанна Кронштадтского, – не громко, но и совсем не робко заявил он.

"0 чём это я с ним говорить-то собрался, ведь видно же, не от мира сего парнишка. Едет один, последним рейсом за сотню километров… Кто бы меня без провожатых в его-то годы отпустил?" – думает Дима.

– И чем же прославил себя этот святой? – возникает какой-то ехидный и опять неожиданный вопрос.

– 0, это Великий Святой Земли Русской! – торжественно заявил собеседник, "окая".

"Ну, и что теперь скажешь? 0н же считает, что про этого Иоанна все знают, а ты теперь, стало быть, вроде как совсем лопух. Сам виноват. Кто тебя за язык-то тянет?"

– А ты что, совсем один едешь? – "Да, чтоб тебя!", – снова запоздало одёргивает себя Дима.

– Да, – отвечает парнишка.

– Что так поздно?

– В школе был. Раньше не мог…

– А родители отпустили?

– Угу… – как-то подозрительно нерешительно отвечает он.

– И куда ты?

– К отцу Александру, он мой наставник, – гордо объявляет попутчик.

– А звать-то тебя как? – "Во как! Наставник… А интересно, кто это?" – разговор начал увлекать.

– Меня Пашкой звать.

– А я Дмитрий.

– Хорошее имя, как Дмитрий Донской! – оживился Пашка.

– Чем же ты таким занимаешься? Книги вон какие читаешь? Наставник есть у тебя. У меня вот нету.

– В церкви пою, и помогаю тоже. Там ведь много работы.

– Я прошлым летом тоже в церкви был. Практику проходили по гидрологии. Идём по деревне, ну и в церковь зашли. Красиво. Только людей почти не было. Мы, студенты, да несколько старушек. А вообще-то мне в церковь ходить не положено. У меня все предки староверы, то есть двоеда-не. Я и крещён не в церкви.

– Не люблю я этих двоедан. Зарылись, как черви, и сидят в своих скитах, – прервал рассказ Пашка.

– И чем же они так плохи, двоедане-то?

– Злые они больно и от людей уходят, не хотят с людьми жить. Молятся сами про себя, на всех им наплевать, – резко заявил Пашка.

– А мне казалось, все православные объединились, – заметил Дима.

– Ну и что, всё равно эти двоедане не покаялись…

– … А я на учителя учусь, – вдруг признался Дима.

– Учителя люди умные, только не понимают ничего, – глядя в окно, сказал Пашка.

– Что, в школе обидели?

– Нет. Только я из-за этой школы службы пропускаю… Впереди замерцали огни родного Диминого города.

– А где тут церковь? – спросил Пашка.

– Тут их три. Тебе в какую?

– Мне… к отцу Александру надо.

Автобус въезжает в пригород. Тянутся в тусклом фонарном свете ряды гаражей, мелькают разноцветными занавесками зажжённые окна частных домов.

Всё ярче и отчетливее на фоне тёмного неба прорисовывается подсвеченный силуэт старинной водонапорной башни, здесь автостанция, окончание пути.

– Ну, и куда тебе дальше? – спрашивает Дима, когда автобус остановился.

– К отцу Александру… – тихо ответил Пашка.

"Вот ведь заладил? Чучело…", – усмехнулся про себя Дима.

– Ты бывал у него раньше-то?

– Нет. Первый раз приехал.

Диме стало тоскливо: "Всё-таки вляпался с этим попутчиком. Придётся идти его провожать… Не бросишь же одного мальчишку в чужом городе".

Дима широко шагает впереди. Пашка семенит за ним, держа в руках книгу Жития Святого Иоанна Кронштадтского. Когда они вышли к церкви, было уже совсем темно. И к ночи крепко подморозило.

Они обогнули решетчатую ограду и вошли в распахнутые наполовину ворота. Лампа с деревянного столба слабо освещает чисто выметенную площадку перед папертью, белые церковные стены, невысокий забор с калиткой и угол дома.

– Храм-то какой! – восторженно говорит Пашка. Он снимает шапку и начинает креститься.

Дима молча смотрит на Пашку, озирается кругом.

– Паш, а ведь тут закрыто, – он показывает на внушительный замок на кованых церковных дверях, – может, в доме спросить?

Они вошли в калитку, Пашка стучит в дверь. Никто не выходит. Дима в нетерпении сам начинает колотить кулаком в дверь.

– Кого надо? – приглушенно скрипит из-за двери старушечий голос.

– Як отцу Александру, он мой наставник. Я Пашка, – выкрикнул попутчик Димы.

– Нету его туто, он тамо живёт, за оградой. По праву руку, второй дом.

– Спасибо.

– Вот и хорошо, – Дима не скрывает радости, – я ведь боялся, что придется по всему городу с тобой рыскать.

– А я вот верил, что с Божьей помощью найду, – не без гордости сказал Пашка.

Перекрестившись на церковь, он уверенно идёт впереди Димы. Дима по-прежнему озирается: "Надо сюда как-нибудь днем прийти, посмотреть… И в церковь зайти можно".

На стук Пашки в дверь басит тяжёлый лай пса. "Священники собак для охраны держат?" – подивился Дима: "А с другой стороны, люди ведь тоже".

– Кто там? – покрыл лай неожиданно сильный мужской голос.

– Отец Александр, это я – Пашка. Вы – мой наставник… Тяжёлая железная дверь распахнулась, и Пашка обернулся к Диме.

– Вот ты будешь настоящий учитель. Меня не бросил. Спасибо. Пашка нырнул в дверь, за которой не слыхать собачьего лая.

На какой-то миг в проёме показалось белое в обрамлении черных зачесанных волос и бородки лицо. "Неужели это и есть – отец Александр? – удивился Дима молодости священника. – И уже наставник… "

Дима спешит домой. Но мысли вертятся о попутчике: "Надо ж как он сказал: "С Божьей помощью". А может, и правда? Ведь верил, что найдёт этого отца Александра. Верил… "

Больше Пашку Дима никогда не встречал. А в церковь сходил на следующий же день. Сначала осматривался, а потом купил свечку, поставил туда, где их больше всего стояло перед иконами. Долго смотрел, как они горят, как стекает воск – будто слёзы.