Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #10"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

С военной точки зрения захват Тбилиси не представлял трудностей. Но достаточно было одному идиоту броситься под гусеницы российского танка, как Дмитрий Медведев навсегда утрачивал шансы инкорпорироваться в мировую элиту. Похоже, Медведев ещё не расстался с надеждой стать для сильных мира сего "другом Дмитрием". Хотя война показала: в это собрание русским вход воспрещён.

Президент предпочёл остановить войну и тем самым оставить Саакашвили у власти. Запад тут же подал это решение как свою победу – на сайте Пентагона оно охарактеризовано как результат "давления и ультиматума со стороны Белого дома и его союзников по НАТО" (цит. по: "Независимое военное обозрение", № 29, 2008).

Медведев подписал шесть пунктов мирного плана Н. Саркози, прилетевшего в Москву спасать Саакашвили. И продолжал обсуждать инициативы француза после того, как тот дважды недобросовестно интерпретировал достигнутые договорённости. Что, боюсь, ещё "аукнется" нашей стране пренеприятнейшими разбирательствами на международных форумах.

Очевидна, скажем так, некоторая несинхронность в действиях тандема Медведев-Путин. Иные обозреватели выражаются куда более резко. В. Милов пишет: «Путин… возможно, наживает в лице Медведева серьёзного врага. Вероятно, характер отношений между ним и Медведевым может начать меняться быстрее, чем оба рассчитывали» (цит. по: «Независимая газета», 02.09.2008).

Такая перспектива сама по себе опасна. А если мы вспомним о планах Запада натравить на Путина финансовую и политическую элиту из Лондонграда, положение следует признать критическим. В самом основании наследия Путина обнаруживается конфликт, грозящий разнести «надстройку», а заодно и всю страну.

Серьёзность ситуации требует коренного пересмотра российской политики. Внешней. И внутренней.

Нельзя сказать, что власть совсем не реагирует на вызовы. В начале сентября Россия предприняла эффектный демарш: два "белых лебедя", как их любовно называют лётчики, – стратегические бомбардировщики Ту-160 совершили трансатлантический перелёт и приземлились в Венесуэле. Москва показала, что она может опасно приблизиться к границам Америки, так же, как Америка вплотную приблизилась к границам РФ.

На конец года запланированы военно-морские манёвры, опять же у берегов Боливарийской республики. Представитель Госдепартамента отделался от журналистов, потребовавших комментария, злой шуткой: "Русские нашли несколько кораблей, которые могут так далеко дойти" ("Независимая газета", 11.09.2008). Но очевидно: перспектива захода в Карибское море ракетного крейсера "Пётр Великий" так же напрягает американцев, как и заход натовской эскадры в Чёрное море – россиян.

Однако наши военные демарши всё-таки больше напоминают пиар-кампанию, нежели серьёзную геостратегическую акцию. И в этом их отличие от американских! Соединённые Штаты не просто послали корабли к нашему черноморскому побережью. Они предварительно обзавелись военными базами в Румынии и Болгарии. Вот-вот получат их в Грузии. И это в дополнение к давним базам – в Турции и по всему Средиземноморью. А у нас – повторю – даже в Чёрном море флот оказался фактически бездомным. Не говоря уже о дальнем зарубежье.

К чему это может привести, показал тот же перелёт Ту-160. Бомбардировщики приземлились на венесуэльском аэродроме Либертадор накануне острейшего кризиса в отношениях Боливии и поддержавшей её Венесуэлы, с одной стороны, и Соединённых Штатов, с другой. В те дни Боливия высылает американского посла Голдберга, специалиста по разжиганию сепаратистских конфликтов (до этого он работал в Боснии и Косово). Венесуэла также высылает американского посла и отзывает своего из Вашингтона. А "белые лебеди" стоят на венесуэльской военно-воздушной базе. С ядерными ракетами на борту? Командующий Дальней авиацией утверждал: "с оружием". Затем телевидение поправило его, сказав об "учебном оружии". Так или иначе, Россия чуть не оказалась втянута в чужой и крайне опасный конфликт.

Всё было бы иначе, если бы у нас имелась своя база в Венесуэле или на Кубе (где она не так давно и была!). Тогда мы не оказались бы в опасной за-

висимости от принимающей стороны. Но для того чтобы получить базу в Карибском море, надо работать. С Чавесом, с Кастро. С теми латиноамериканскими лидерами, кто готов выстраивать стратегическое партнёрство с Россией.

Работать с вождями «левого поворота» по всей Южной Америке. С исламскими пассионариями на гигантской дуге от Атлантического до Тихого океана. Россия должна, наконец, принять на себя ту роль предводительницы непокорных государств и народов, которую предлагал ей Томислав Николич. Которую предлагают ей западноевропейские интеллектуалы-нонконформисты: вспомните пылкое выступление французского писателя Тьерри Мейссана на обсуждении сенсационного фильма Джульетто Кьезы «Расследование с нуля» («ОРТ», 12.09.2008). И бесчисленное множество вольнодумцев по всему свету (я сам слышал подобные разговоры и в арабских столицах, и в Пекине).

Но прежде чем возглавить другие народы, Москве следует опереться на свой собственный.

Это не вопрос принципа – вопрос выживания. Отечественный мыслитель С. Батчиков ко времени напомнил: «Без восстановления поддержки власти большинством населения череда частных конфликтов, начатая в Грузии, не окончится. Запад возьмёт измором и принудит к капитуляции нашу осмелевшую было правящую верхушку. Не может быть прочного тыла, если народ отчуждён от государства» («Завтра», № 37, 2008).

Основанная на взаимной ответственности связь с русским народом могла бы стать спасительной и для Путина, и для Медведева. Но пока Кремль предпочитает опираться на элиту, на легкомысленных и корыстных "бубо", отношения "низов" и "верхов" являются едва ли не наиболее уязвимой стороной путинского наследия.

Российское общество расколото. По социальному признаку. По национальному. По идеологическому. И так далее. Линии раскола змеятся по русскому монолиту, грозя разрушить его в случае мощного воздействия извне или изнутри. В период нефтегазовой стабильности таких воздействий не наблюдалось, и это породило у власти и у народа ощущение благостной устойчивости. Но мы же видим: период стабильности закончился. Началась эпоха войн.

Что мы имеем в социальном плане? Глубокий анализ дан в статье Ирины Глебовой "Облик новой русской власти и социальные расколы" ("Независимая газета", 12.01.2007).

Социолог пишет об образовании двух страт и двух культур – «нефтегазовой» и «почвенной». Первая включает «2% населения – лиц со сверхвысокими доходами» и «обслуживающий слой» – около 20%. Это меньшинство "получило возможность жить (разрядка моя. – А. К.): приобщиться к обществу потребления, увидеть мир – и стать его частью, создать «стартовую базу» для детей, ощутить вкус перемен, ощутить «шок будущего». Большинство (70% уже не бедных, но ещё не средних + 10% оказавшихся «за чертой») вынуждено выживать – причём сами по себе и тихо". Глебова уточняет: "Наш высший слой полностью замкнулся в себе и на себе. Его совершенно не интересует «почва» (там же).

Для тех, кто сочтёт эти рассуждения абстрактными, приведу конкретный пример. В августе газета "Завтра" сообщила, что в разгар Кавказской войны олигарх Прохоров купил "самую дорогую виллу в мире". Газета напоминает, на каком фоне совершалась сделка: "По всей России идёт сбор добровольных пожертвований пострадавшим от грузинской агрессии". И ещё одна "обжигающая" деталь: "…Вдове погибшего (под Цхинвалом. – А. К.) Героя России майора Ветчинова, ценой своей жизни спасшего несколько человек, возможно, выделят квартиру в Волгограде. 32-летний майор, не раз бывавший в Чечне, у которого осталась жена, маленькая дочь, погиб бесквартирным". Автор статьи справедливо отмечает, что в таких обстоятельствах «покупка виллы олигархом – не экономический шаг, но идеологический жест, циничный плевок в душу народа» («Завтра», № 35, 2008).

Хотелось бы узнать у хозяев Кремля, считают ли они, что плевать в лицо своему народу в разгар войны – это разумное поведение?

И даже если учесть, что пресс-служба Прохорова поспешила опровергнуть сведения о скандальной покупке («Завтра», № 38, 2008), правомерен следующий вопрос: считают ли в Кремле, что глухота к

проблемам социальных «низов», «почве», иными словами, беспочвенность «верхов» в условиях войны – это нормально?

Не буду говорить о расколах идеологических, национальных. Мы займёмся ими в следующих главах. Здесь достаточно этой зияющей дыры – раскола социального. Разрыва власти с народом.

В Кремле могут не слушать (я знаю – не будут слушать!) меня, журналистов «Завтра», социологов из «Независимой газеты». Но к истории им бы лучше прислушаться – для их же пользы. Как поступают в условиях войны и других кризисов демократические государства? Создают правительства национального единства, народного доверия. Авторитарные режимы, по крайней мере, начинают говорить с народом на е г о языке: «Братья и сестры! К вам обращаюсь я…» То был сильный ход Сталина. Может быть, он спас его и страну. Даже самодур Ельцин в условиях дефолта пошёл на создание правительства Примакова-Маслюкова, где первый представлял группу регионалов, чужую для Кремля, а второй – прямо враждебную Ельцину КПРФ.

Я не призываю завтра создать правительство национального единства. Но задуматься о единстве с народом – жизненно необходимо.

А пока власть совершает все мыслимые – и немыслимые! – ошибки.

После того как армия, оставленная министрами без современного оружия и даже без бронежилетов, – на русском порыве разгромила отлично экипированных грузинских профи, нельзя, понимаете – нельзя отменять оправдательный приговор полковнику Квачкову. Я не взываю к справедливости – власть д в ажды распускала коллегию присяжных, зная, что они собираются оправдать человека, обвинённого в покушении на Чубайса. Его оправдал третий состав. Оправдает и четвёртый, и пятый, если только его не наберут из числа олигархов и сотрудников спецслужб. Но дело не в этом. Я обращаюсь к здравому смыслу власти. Если вы и Чубайса любите, "как собственного сына", а полковника Квачкова ненавидите всеми силами души, з а -таитесь. Хотя бы на время. Потому что сегодня вы зависите от армии.

Сейчас, когда нищая "почва", русские "низы" великодушно поддержали Кремль в смертельно опасном противостоянии с Западом, нельзя перепрофилировать главную структуру МВД – Департамент по борьбе с организованной преступностью и терроризмом в подразделение по борьбе с экстремизмом. Зная, что судейские под экстремизмом сплошь и рядом понимают любые выступления коренных жителей русских городов, отстаивающих свои права от произвола бесцеремонных мигрантов. Поймите, вы зависите от русского народа.

В условиях, когда Грузия, Украина, Прибалтика, Восточная Европа выводит "агрессивность", якобы отличающую русских, из нашего прошлого, прежде всего советского, нельзя развязывать газетную и теледискуссию вокруг школьного учебника истории, обвиняя его авторов в том, что, изображая советский период, они избегают чёрной краски. От нашего общего прошлого вы тоже зависите.

После того как телевидение всю вторую половину августа сообщало об арестах грузинских шпионов на Кавказе, нельзя в сентябрьском репортаже "ОРТ" (09.09.2008) со слезой сообщать об открытии в Москве памятника австрийцам, расстрелянным на Лубянке в начале 50-х. Ведь сами репортёры (и родственники репрессированных) сообщают: австрийцы отслеживали передвижения советских войск. Имея в перспективе череду конфликтов, безумно открывать памятники иностранным шпионам.

И это только некоторые из многочисленных "нельзя". Российской власти придётся заставить себя считаться с такими ограничениями.

Завершая главу, вновь обращусь к содержательной статье С. Курги-няна. Задавая вопрос, что нужно сейчас Кремлю, он отвечает: «Другая стратегия. Другая армия. Другая связь со своим народом… Другая идеология, другая культура… Короче, надо создавать другую Систему под другие нагрузки» («Завтра», № 34, 2008).

Точная, на мой взгляд, формулировка. Хотя, как, наверное, догадываются читатели, я бы поставил на первое место "другую связь с народом". И не потому, что я такой "народолюб", а потому, что именно народу придётся затягивать пояса, чтобы оплачивать рождение "другой армии". Именно ему придётся примерять на себя "другую идеологию".

Но как бы то ни было, слова о создании "другой Системы" подводят черту под наследием Путина.

(Продолжение следует)

Александру Ивановичу Казинцеву исполнилось 55! Ровно половину этого срока – двадцать семь с половиной лет он проработал в «Нашем современнике». Желая нетривиально поздравить нашего коллегу, мы решили опубликовать текст безусловно дорогой для него – фрагмент предисловия В. В. Кожинова к одной из ранних книг А. Казинцева – «Россия над бездной».

"Строго говоря, новая книга Александра Казинцева не нуждается в представлении. Автор широко известен как яркий и глубокий публицист, как оратор, мастерски выступающий на телевидении и перед большими аудиториями. Я хорошо знаю, что многие его высоко ценят и – не побоюсь этого слова – любят.

Чем замечательна сегодня публицистика Александра Казинцева, привлекшая внимание, вызвавшая такой интерес, если угодно, очаровывающая читателя? Прежде всего тем, что злободневность, постановка самых животрепещущих проблем сочетается в его произведениях с широким пониманием всего исторического развития России и мира. Тем, что яркие впечатления соотносятся с вечными истинами. И это всё живёт, сливается в органический сплав в лучших статьях Александра Казинцева.

Перечитывая одну за другой его многочисленные работы, опубликованные в журнале «Наш современник», я увидел, как в них проявляется то, что можно назвать историческим предвидением. Качество, чрезвычайно редко встречающееся даже в работах самых серьёзных публицистов. Гораздо чаще можно обнаружить неточность и «шаткость» их предсказаний.

Конечно, это только одна сторона публицистики Александра Казинце-ва, но чрезвычайно важная, которая заставляет с особым вниманием вчитываться в статьи человека, наделённого столь убедительным даром предвидения (разумеется, это не только дар, но и результат очень серьёзного анализа, масштабного видения исторического процесса, совершающегося в России с древнейших времён до наших дней)".

СЕРГЕЙ ФЕДЯКИН

МУСОРГСКИЙ И ГОГОЛЬ

Отрывок из книги «М. П. Мусоргский»

"Женитьба". Её захотелось написать сразу "по Гоголю". Мусоргский решил писать на "прозу". И какую прозу!

"Женитьба" начинается с разговора хозяина и слуги. Но как звучат голоса Подколёсина и Степана!

–  Вот как начнешь эдак один на досуге подумывать, так видишь, что наконец точно нужно жениться. Что, в самом деле? Живешь, живешь, да такая наконец скверность становится. Вот опять пропустил мясоед. А ведь, кажется, все готово, и сваха вот уж три месяца ходит. Право, самому как-то становится совестно. Эй, Степан! Не приходила сваха?

–  Никак нет.

–  А у портного был?

–  Был.

–  Что ж он, шьет фрак?

–  Шьет.

–  И много уже нашил?

–  Да, уж довольно. Начал уж петли метать.

–  Что ты говоришь?

–  Говорю: начал уж петли метать…

Речь сбивчивая, со множеством вставных "эдак", "точно", "такая наконец". Речь не из слов, а "словечек", речь разговорная и какая-то намеренно "бестолковая" в самой основе своей. Одно дело вслушиваться в речь Пушкина, с ее невероятной смысловой точностью. Иное дело – разляпистая болтовня Подколёсина, под которым промялся диван, хмурые ответы Степана, за которыми слышны даже его "ворчливые" шаги. Смысл гоголевских фраз часто кроется не в словах, не в речи персонажей, но в изнанке этой речи.

Но и сюжетец был с "заковыкой". Комедию можно было прочитать как смешную историю в лицах. Но можно было различить и совсем иные "материи".

Барин-лежебока. В русской литературе самый известный из них – Илья Ильич Обломов. Молодой, добрый, с чистой детской душой, но ленивый и уже какой-то "рыхлый". Мир потихоньку рушится вокруг него, и нужно что-то предпринять, а он все вопросы откладывает на завтра. Сначала не хватает денег, чтоб платить за квартиру, потом он теряет любимую девушку, находит на время успокоение в браке с одной вдовой, но, будучи далеко еще не старым человеком – умирает… У Гоголя, еще раньше, нежели у Гончарова, наметится ленивый и прекраснодушный Тентетников. Но это будет второй том "Мертвых душ", преданный огню. Осколки ранних редакций дойдут до читателя много позже, Тентетников потому не станет столь же узнаваемым героем, как

ФЕДЯКИН Сергей Романович родился в Москве в 1954 г. Закончил Московский авиационный институт (1977) и заочное отделение Литературного института им. А. М. Горького (1989). Автор книги «Скрябин» (ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 2004) и многочисленных статей по литературе и музыке

Манилов, Ноздрёв, Коробочка, Собакевич и Плюшкин. Но ведь и Подколёсин в "Женитьбе" – тоже из лежебок. Его служба – за пределами драмы, его жизнь в пьесе – посещение дома невесты, неуютное состояние в кругу соперников, перепуганный разговор с Агафьей Тихоновной, подготовка к венцу – все идет под нажимом хлопотливого приятеля, Кочкарева. Изначально Подколёсин – лежебока и любитель помечтать, пусть это даже фантазия о решительной перемене в жизни: женитьбе. И бегство его перед самым венцом – это всё то же неодолимое влечение к спасительному дивану и мечтательному состоянию.

Слуга Подколёсина, Степан, – такой же ленивец. Барин все допытывается, хочет подробностей, – о фраке, о ваксе, о мозолях, – допекает: "А не спрашивал он, на что, мол, нужен барину фрак?… Может быть, он говорил, не хочет ли барин жениться?" И Степан нехотя отвечает, раздражается понемногу от назойливых вопросов, уже еле сдерживается, чтоб осадить хозяина, когда появляется сваха.

Фекла – существо расторопное, даже суетливое. Ей бы дело сделать. И вот на всякое сомнение Подколёсина в невесте, в приданом она отвечает, опровергая домыслы барина, утопая в мелочах и плосковатом сладкоречии. Но для Подколёсина разговор о возможной женитьбе – это все мечты. Так не хочется что-то менять, да и просто двинуться с места. Его "подумаем" взрывает Феклу:

– Ведь в голове седой волос уж глядит, скоро совсем не будешь годиться для супружеска дела. Невидаль, что он придворный советник! Да мы таких женихов приберем, что и не посмотрим на тебя.

Подколёсин в панике ощупывает голову:

– Что за чепуху несешь ты? Из чего вдруг угораздило тебя сказать, что у меня седой волос? Где ж седой волос?

В первом действии Кочкарев явится последним. Это – сгусток энергии, бесцельной и бестолковой. Всё вертится, егозит, всё чего-то хочет, – и не может найти точку приложения сил. Случайная встреча у Подколёсина с Феклой – спасение для него: он находит цель. Сначала оттеснит сваху и займет ее место. Потом сумеет отвадить лишних претендентов на руку Агафьи Тихоновны, подтолкнет Подколёсина да и невесту к решительному объяснению. Кочкарев словно чувствует те неумолимые силы, которые притягивают Подко-лёсина к дивану, ощущает тайный ужас приятеля перед столь решительной переменой в жизни. Но его неугомонность толкает быть сразу везде, потому он и не удержится от оплошности: на миг оставит приятеля в одиночестве, и тот – трезвея от исчезающего ощущения счастья, в тихой панике от навязанной ему роли – спасается через окно.

На титульном листе будущего сочинения Мусоргский выведет: "Опыт драматической музыки в прозе". И присовокупит: "Начал писать во вторник 11 июня 1868 г. в Петрограде". Прежде чем закончит первую сцену, успеет кое-что показать Кюи и Даргомыжскому, выслушает советы и почувствует: оба "терзаемы" интересом к его замыслу. Закончив первую сцену, поставит по давней привычке дату: "20 июня 68. Петроград". Впереди его ждала поездка в Тульскую губернию, село Шилово, к брату и невестке. Там и начнется основная работа над "Женитьбой".

* * *

Лето 1868 года для новой русской школы выдалось хлопотным. Балакирев отправится на юг России. Дирекция Русского музыкального общества поручила ему разузнать, можно ли – и насколько можно – деятельность общества распространить на Кавказе. Бородины получили приглашение от Лодыженско-го и его брата осесть на лето у них в Маковницах. Кюи, прослышав, что Серов закончил 2 акта новой оперы, возревнует, увидев соперника своему «Раткли-фу» на будущий сезон, и заторопится с завершением своего труда, кропая – как черкнет Мусоргскому – «гнусные» стихи для финала первого акта.

Даргомыжский будет воевать в суде с беззастенчивым издателем "Русалки", доверив вести свое дело Дмитрию Васильевичу Стасову. Своего дорогого адвоката он забросает всякого рода замечаниями, озаглавив эти записочки с присущим юмором: "Темы для вариаций по делу Стелловского". 10 июня в

окружном суде Дмитрию Васильевичу удастся нанести достойный удар бессовестному сутяге: права на издание "Русалки" не есть авторские права на оперу. И если уж Стелловский хочет получать поспектакльную плату, почему не желает также получать и подарки от публики, и лавровые венки, и аплодисменты? Такие притязания ничем бы не отличались от иска по денежным выплатам. Окружной суд и судебная палата решат дело в пользу композитора, хотя неугомонный издатель начнет готовить новое наступление.

Римский-Корсаков – после отъезда старшего брата по делам службы – останется жить в его пустой квартире при Морском училище и будет работать над "Антаром". Балакирев с Мусоргским увлекли его восточной сказкой Осипа Сенковского, он чувствовал, что воплотить этот философский сюжет в музыке нелегко. Антар спас пери Гюль-Назар от гибели, и она – в награду – готова исполнить три его желания. И вот он проходит через "сладость мести", "сладость власти" и "сладость любви". И в каждой своей страсти приходит к усталому разочарованию. Корсинька припас множество арабских тем, но их разработка, связанная с сюжетом, требовала – при его малой опытности – не только многих сил, но также изобретательности. Летом он и будет старательно корпеть над своим сочинением. Дважды, впрочем, покинет свое холостяцкое убежище. Сначала с Даргомыжским и четой Кюи навестит семейство Пургольд на их даче в Лесном, и как память об этой поездке появятся два романса, один с посвящением Надежде Николаевне, другой – ее сестре, Александре Николаевне. После побывает в Маковницах у Лодыженских, где будет музицировать с Бородиным.

Тяжелее всех было В. Стасову. Он расстался со своей гражданской женой, Елизаветой Сербиной, страдал одиночеством (в письме к дочери: "словно руку отрезали"). Ходил на службу, во II отделение собственной Его Величества канцелярии, сидел в Публичной библиотеке, где заведовал художественным отделом. Пытался забыться в труде, который полагал главным делом своей жизни. Название подыскал говорящее – "Разгром". Дочери начертал даже "программу":

"Это будет нескончаемый ряд нападений на все, что признается хорошим и почетным. Это будет огромный штурм с бомбами, мортирами, штыками и саблями, с ненавистью ко всему, что миллионы дураков, дур и подлецов считают священным или высоким, разбивание тысячей всяких ложных пьедесталов".

В замыслах шёл вслед за Белинским, Герценом, Чернышевским. Знал, что труд вряд ли будет напечатан. Уверен был, что в будущем его оценят молодые поколения. Но должного задора для столь грандиозного дела у него не было, чувствовал себя совсем тряпкой. Пытался перечитывать статьи Писарева, которого очень ценил. Но и знаменитый "нигилист", живой, хлесткий ниспровергатель застарелых норм, не вселил бодрости. И вечером Стасов оставался один со своей тоской и воспоминаниями.

Мусоргский жил у брата в Шилове. Филарет Петрович готовился остаться здесь надолго. 3 июля, – уже закончив вторую сцену, – композитор засядет за письмо к Цезарю и в одном предложении запечатлеет свои деревенские будни: "Помещаюсь в избе, пью молоко и целый день состою на воздухе, только на ночь меня загоняют в стойло".

Письмо не было отправлено сразу. А там зарядили дожди. Под звонкий стук дождевых капель думалось только о "Женитьбе", работа летела. Писал без инструмента, вчерне, оставив правку до возвращения в Питер. Поначалу первое действие надеялся кончить к зиме. Но уже через неделю отчитывался Цезарю за весь первый акт. И о первой оркестровой фразе, "подколёсин-ской", которая должна открыть это действие, а позже – в сцене сватовства – показать себя в полном виде. И о разговоре Подколёсина со Степаном, когда, озлобленный нескончаемыми вопросами барина, слуга – при появлении свахи – перебивает: "старуха пришла". И о сцене с "седым волосом", где удалось хорошо изобразить "медвежью ажитацию" Подколёсина ("вышла оч. курьезно"). Темка, найденная для эпизода с волосом, особенно радовала Мусоргского. Все движение оперы, ускорение действия – удались как нельзя лучше.

После он перекинется письмами с Людмилой Ивановной Шестаковой, с Корсинькой, с драгоценным "дяинькой" – Владимиром Васильевичем Никольским. И каждый "письменный" собеседник – от Кюи до Никольского – диктует свой особый тон общения. С Цезарем и Корсинькой говорит не без

добродушного подтрунивания над самим собой. Но – собранно и, по возможности, о творчестве. С Шестаковой – полный особой благодарности ("горячо целую Вашу ручку"): прослышала дорогая Людмила Ивановна, что осенью в Питере Модест Петрович будет жить один, без брата, и забеспокоилась насчет квартиры. Самое теплое и самое затейливое письмо – своему "дяиньке", профессору Никольскому:

"Слышано было мною, что сокровище мое неоцененное в милом образе дя-иньки, со свойственным оному лукавством, забралось ко мне в моем отсутствии. Оно прочло в святцах против 15 июня – св. Модеста и потому забралось, а еще потому, что тащить меня с собой желало к некоему благоприятному мужу яства получать и теплую беседу водить. А спасибо ему за то, вот что! И крупное спасибо, потому что когда человечку приятно, то он доволен, а когда он это удовольствие от другого получает, то довольный сим и говорит спасибо!"

В добродушном "царапанье" Мусоргского сквозит давняя их с "дяинькой" любовь к сочному словцу, живому народному языку, русскому шутейству. Словно и не письмо пишет, – художественное произведение набрасывает. Гоголь, любимейший из прозаиков, с которым теперь возился, – тоже любил словеса на словеса накручивать. Но там временами слышен был малороссийский диалект. Мусоргский – почти "псковский". Он и в "плетении словес" близок северной Руси, той, что сумела сохранить былины в первозданной чистоте, что даже в XX веке сумеет дать России великих сказителей, чудодей-ников слова, от Кривополеновой до Шергина, у которых каждая фраза сияет и редкой смысловой точностью, и световой игрой диалектной речи, и веселой затейливостью, и – в иные минуты – протяжной печалью.

В своем "царапанье" к "дяиньке" Мусоргский пересмешничает, приперчивает народную речь церковнославянскими словами. И – радуется живому слову.

Но за всем разноголосьем его писем сквозит дума о своей "предерзкой работе". Вслушивается в не написанное еще второе действие, обдумывает всю оперу. И уже проступают мысли о музыкальной драме как таковой, вообще о художестве.

– …первое действие, по моим соображениям, может служить опытом opera dialogue.

– В моей opera dialogue я стараюсь по возможности ярче очерчивать те перемены интонации, которые являются в действующих лицах во время диалога, по-видимому, от самых пустых причин, от самых незначительных слов, в чем и таится, мне кажется, сила гоголевского юмора. Так, например: в сцене со Степаном последний вдруг меняет ленивый тон на озлобленный, после того как барин доехал его ваксой (мозоли я выпустил). В сцене с Феклой такие моменты не редки; от хвастливой болтовни до грубости или сварливой выходки для нее один шаг.

– Это жизненная проза в музыке, это не пренебрежение музыкантов-поэтов к простой человеческой речи, не одетой в геройскую робу, – это уважение к языку человеческому, воспроизведение простого человеческого говора.

– …если отрешиться от оперных традиций вообще и представить себе музыкально разговор на сцене, разговор без зазрения совести, так "Женитьба" есть опера. Я хочу сказать, что если звуковое выражение человеческой мысли и чувства простым говором верно воспроизведено у меня в музыке и это воспроизведение музыкально-художественно, то дело в шляпе.

Оценить сочиненное он все-таки до конца не решается. Его творческое состояние – энергия и решительность, остановленные скрытым, к самому себе повернутым вопросом:

".После "Женитьбы" Рубикон перейден, а "Женитьба" – это клетка, в которую я засажен, пока не приручусь, а там на волю. Все это желательно, но этого еще нет, а должно быть. Страшно! И страшно потому, что то, что может быть, может и не быть, ибо еще не состоит налицо. Хотелось бы мне вот чего. Чтобы мои действующие лица говорили на сцене, как говорят живые люди, но при том так, чтобы характер и сила интонации действующих лиц, поддерживаемые оркестром, составляющим музыкальную канву их говора, прямо достигали своей цели, т. е. моя музыка должна быть художественным воспроизведением человеческой речи во всех тончайших изгибах ее, т. е. звуки человеческой речи, как наружные проявления мысли и чувства, должны, без утрировки и насилования, сделаться м у з ы к о й правдивой, точной, но художественной, высоко художественной. Вот идеал, к которому я стремлюсь ("Савишна", "Сиротка", "Еремушка", "Ребенок")".

Задача, которую он себе начертал, была намного серьезнее, чем поначалу можно было предположить. Он не слова "клал на музыку", – музыка его начала рождаться из вслушивания в живую речь и – жить по своим особенным законам. "Дикие созвучия", которые со всей отчетливостью обнаружатся в "Женитьбе", – вышли вовсе не из музыкального "невежества" композитора. Они пришли с неотвратимостью из жгучего устремления изобразить обычный разговор звуками.

Шестаковой он бросит в письме: "Ведь успех гоголевской речи зависит от актера, от его верной интонации. Ну, я хочу припечатать Гоголя к месту и актера припечатать, т. е. сказать музыкально так, что иначе не скажешь, и сказать так, как хотят говорить гоголевские действующие лица". Отсюда скрупулезное – до тонкостей – вслушивание в голоса персонажей. Отсюда и "мусоргские" ремарки, которыми он "истолковывал" каждый эпизод: что делает герой, как произносит фразу. Этих ремарок у Гоголя не было. Мусоргский, вслушиваясь в речь, вглядывался и в эпизоды, и его воображение способно было прояснить сцену до живой галлюцинации.

Подколёсин начинает свой монолог "лениво". Разговаривая со Степаном, "зевает". Степан, выслушивая назойливые вопросы барина, "переминается с ноги на ногу, собираясь уйти" и, совсем уж потеряв терпение, "злобно смотрит на Подколёсина". Барин, осердясь на лакея, который не спешит появиться на очередной его зов, "в нетерпении стучит кулаком". Степан, услышав очередное: "Я хотел, братец, тебя порасспросить…", – и увидев появившуюся сваху, – говорит "перебивая": "Старуха пришла".