Текст книги "Журнал Наш Современник 2008 #10"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

НА РОДИНЕ 1

В деревню Бабёнки, что укромно притулилась своими шестью последними дворами по берегам старого заросшего оврага с прудцом на дне, приехал незнакомый человек. Сошёл с рейсового автобуса, вытащил из багажного отсека пару одинаковых, как близняшки, спортивных сумок, встряхнул ими и смело, как свой, направился к дому напротив плотины.

– Ой! – всхлипнула за калиткой старушка. – Славик приехал! Славик, ты ли это? Или это мне уже блазнит?

– Да не блазнит, няня, не блазнит… – отозвался человек, улыбаясь и радостно оглядываясь по сторонам.

Он поставил на траву сумки, обнял стоявшую в калитке и трижды поцеловал, каждый раз заглядывая в глаза и приговаривая: "Ах ты, няня моя…"

– Ну, как ты тут?

– Да вот живая ещё… Тридцать лет он не был на родине.

Вечером сидели за столом в чистой прохладной горнице, где пахло деревом стен и старой мебелью.

– А я думал, нет уже на свете наших Бабёнок. Что вас уже куда-нибудь сселили.

– Куда ж нас сселять? Разве что под Ковыли.

Под Ковылями – кладбище. Старое-престарое, ещё приходское. Хоронили там своих покойников все окрестные деревни. Там лежали и его, Славика, родители. И деды. И все прадеды, которых ни он, ни его тётка, няня, как он её звал с детства, уже и не знали.

– На кладбище-то зашёл?

– Зашёл. Попросил водителя подождать… Забежал.

– Хрёс повалился, – сказала няня и украдкой взглянула на племянника.

– Крест новый поставлю. – Славик задумался. – Большой! В самом наилучшем виде! Нон проблем! Это я по-английски. В переводе на русский это означает: всё будет в ажуре, няня!

– Ой, Славик! – радостно вздохнула старушка, не сводя с него глаз. – А ты, мальчик мой, постарел. Посивел вон. На батьку стал похож, ну прямо вылитый Степан. Сколько ж ты годов у нас не был?

– А как из армии пришёл… Там пошло: то Куба, то Эфиопия… – Славик поморщился, выпил стопку водки, стал жадно закусывать горячей картошкой.

Картошка была душистой, с паром. Он ел и задыхался.

– Картошка… Эх, няня, картошка!… Как в детстве… Сразу всё вспомнилось.

Тикали на стене ходики, которые тут же, среди рамок с фотографиями, висели и тридцать лет назад. Трактор гудел где-то за прудом, на другой стороне деревни.

– А крест я, няня, поставлю хороший.

– Ну и спасибо тебе, Славик, что отца с матерью не забываешь. Они ж тебя ох как любили! Тосковали всё. Анна, бывало, выйдет и выйдет за деревню. Её спросят: "Что ты, Анна? Ай кого ждёшь?"

– Ну ладно, ладно, няня, душу мне рвать. Я ж в командировке был. А оттуда, знаешь, как непросто… Война… Это теперь можно сказать. А тогда… Человек я был подневольный…

– Да я всё понимаю. Ты ж, Славик, хрёс родителям поставь, не обмани.

– Поставлю. Сказал же! Ты что, няня, не веришь мне?

– Да это я так, Славик. Ты уж не обижайся. Мы, старухи старые, чудные становимся, безрядные. Прости, мальчик мой. Прости.

2

Утром Славик вышел на крыльцо и увидел соседа, Макарыча, бывшего колхозного счетовода.

– Здорово, Макарыч!

– О, ёк-канарёк! Славик?!

– Зайди-ка.

– На родину, стало быть?…

– Где тут у вас купить можно? – И Славик чиркнул по скуле указательным пальцем.

– Хорошей? Или какой? – Бывший счетовод сразу настроился на серьёзный, деловой лад.

– Хорошей. Я тормозную жидкость с самой Анголы не пью! – засмеялся Славик и вдруг притянул к себе за рукав растерявшегося Макарыча и сказал серьёзно, глядя в самые глаза бывшего счетовода: – Правда, потом, во Вьетнаме антифриз пробовал. Дважды! И – что характерно – не понравился! Одного только не пойму: и зачем во Вьетнаме антифриз? Там же у них зимы не бывает! Морозов нет! Вечное лето – почти как в Африке. Макарыч, ты когда-нибудь был во Вьетнаме?

– А х… мне там делать? Мне и Расеи хватает! Вон земли сколько вокруг Бабёнок! Ёк-канарёк!

– Это правда, Макарыч. Мы лучше тут водочку попьём, чем там… – Славик обнял Макарыча и шепнул ему в самое ухо: – Ну? Поехали?

У Макарыча был мотоцикл. Старинный "Ковровец". Славик так и крякнул:

– О! Без слезы не взглянешь! Мы ж, помню, на таком транспорте к девкам в Улемец ездили! Музейная вещь, Макарыч! И что, ещё бегает?

– Ещё как, ёк-канарёк!

И правда, Макарыч подсосал в карбюратор бензина, подцепил носком сапога заводную ручку, дёрнул. Завёлся с первого раза!

К обеду они съездили в Ковыли и привезли коробку плоских гранёных бутылок с этикетками "Чёрный соболь".

– А ну-ка, Макарыч, ломай сургуч, давай попробуем, чем тут у вас народ морят? А то, может, только колорадских жуков травить?!

Коробку с "Соболями" поставили на крыльце. Славик тут же вынес две стопки: себе и Макарычу. Выпили.

– Ну? Хорошая! – похвалил Славик, посмотрел в конец деревни и скомандовал: – Зови ребят!

– Ёк-канарёк?

– Зови-зови, мой приезд отметим.

Через полчаса возле дома у плотины уже гудом гудел и неспешно передвигался чёрный улей бабёнских мужиков. И действительно, движение в этом пёстром улье имело некую систему: по очереди мужики подходили к крыльцу, как к стойке бара, каждый со своим стаканчиком (Славик предусмотрительно, для гигиены и сервиса, закупил в Ковылях несколько десятков пластиковых стаканчиков) и получали из рук Славика очередную порцию "Чёрного соболя". Водка Славику понравилась.

– А давно мы так не гуляли, мужики! – подал кто-то ошалело-восторженный голос.

– Давно-давно, – тут же согласились остальные.

– А с колхоза ещё. Как последнюю жатву тогда осилили, Иван Демья-ныч накрыл под ивками, и так – до самой Пасхи!

Славик уже выяснил, что бывший колхоз "Заветы Ильича" распался на три хозяйства. А вернее, земельные паи скупили у вчерашних колхозников три человека: бывший парторг, бывший агроном и бывший бухгалтер. Одного из новых хозяев, парторга, он знал. Володька Куличенков. В школе на тройки учился. В военное училище вместе поехали поступать. Славик поступил, а Володька уехал домой. Срезался на первом же экзамене. А потом по комсомольской линии да по партийной выбился в люди. И вот, нате вам, пожалуйста, – хозяин! Землевладелец. А он, Славик, командир лучшей роты, батальона, полка, перебивается случайными заработками. И кому нужны его боевые ордена?

– А что ж, мужики, Володька разве не наливает?

– Жадюга твой Володька! За весенние работы ещё не рассчитался!

– А х… ему? – матерился пьяный Макарыч. – Он своё поимел? Поимел!

Муравейник зарокотал угрюмыми, злыми голосами.

– Пусть попробует не заплатить!

– Заплатит, никуда не денется. А не заплатит – мы ему, гаду, красного петуха под стреху!

– Так вы ж ему свои паи и продали! Сами, добровольно продали! – нервно засмеялся Макарыч. – А теперь жалуйтесь, ёк-канарёк!

– А ты? Ты, умняга, что ли, не продал?

– А я не продал! Мой пай на мне как числился, так и числится до сих пор. Я хозяин. И старухин, и хозяйкин. Три пая у меня!

– Ну, Макарыч, тогда и ты – помещик! Чего ж батраков не нанимаешь? – засмеялись уже беззлобно.

– Потому и не нанимаю, что я категорически против эксплуатации. Хули это за жизнь, когда человек над человеком измывается за кусок хлеба? Какая ж это свобода?!

– Ты, Макарыч, голова-а, – хвалили мужики бывшего счетовода. – Не зря всю жизнь с тетрадкой пробегал…

– Да я!… – обиделся было на "тетрадку" Макарыч, но его заглушили, стали дёргать за рукава, просовывать к нему с разных сторон белые пластиковые стаканчики, казавшиеся в чёрных огромных руках мужиков нелепыми игрушками неизвестного назначения, все желали выпить за умную его речь, и он успокоился.

Славик сидел на высоком крыльце, одну ногу поставив на ступеньку, а другую вытянув вниз, на затоптанную и зашвырянную окурками траву. В одной руке он держал плоскую гранёную бутылку, а в другой пластиковый стаканчик. В стаканчике его всегда матово поблёскивало. Славик тоже был уже хорош. Он щедро наливал мужикам, даже тем, кто, пользуясь моментом, нахально лез без очереди. Но и сам старался не пропускать. Бормотал себе: "Я ли вам не свойский?…" – и лихо опрокидывал до дна.

А разговор мужиков между тем продолжал ту же тему и вышел в конце концов вон куда.

– Всё как при помещиках! Шурка, как Ивана похоронила, день и ночь теперь на Куличёнка ишачит! И девку уже с собою водит.

– Дорогу кажет. Так и поведётся. Шурке-то без Ивана не на что теперь дочку учить. А девка смышлёная.

– А на Троицу что вышло! Племянник Куличёнков, дурачок этот, повалил её в сарае, и, если бы Шурка не трапилась, пропала бы девка!

Славик, услыхав неожиданную историю, вскинул руку и сказал:

– А ну-ка, Макарыч, зови этих эксплуататоров сюда! И Володьку – первого!

– Сюда! Сюда их! – закричали мужики.

– Во! Правильно!

– Давай их, гадов, сюда!

– На правёж!

– Ну, счас им Славик дась!

– Даром, что ль, до полковника дослужился!

– Правда, что ль?

– А спроси сам.

– До полковника только.

– А спроси, спроси.

– Стесняюсь.

В три конца побежали гонцы от крыльца, на котором атаманом восседал Славик. Только куры метнулись из-под их быстрых ног. Но вскоре все трое вернулись ни с чем.

– Куличёнок сказал: во вам!… – И посыльной мотнул загорелой рукой. – И, грит, если не разойдётесь, Жбанка пришлёт. Жбанок у него сидит, курёнка ест.

Жбанка знали все – участковый милиционер. Все, кроме Славика.

– Видал? – сказал Славику Макарыч. – Я ж говорил! Помещик! Эксплуататоры! Уже жандармами себя ограждают! Всё как при царе!

– А пошли мы к ним сами сходим, – опасно предложил кто-то.

– И правда, мужики? Поможем Жбанку крылушки доесть! А?

И было похоже на то, будто кто-то без команды, без надобности, а так, ради ухарства и по пьяной дури, поднёс зажжённую спичку к бикфордову шнуру. Славик это сразу почувствовал, хоть и был изрядно пьян. Хоть и хотелось ему познакомиться с участковым милиционером.

На их счастье, на улице появилась старушка, которую он не сразу и узнал. При виде её мужики сразу присмирели. Старушка подошла, остановилась, подпершись сосновой палочкой, лоснившейся в её руках.

– Что тут такое? А, ребятушки?

– Здравствуйте, Варвара Петровна.

Это была Варвара Петровна, учительница русского языка и литературы. Она уже лет пятнадцать-двадцать не преподавала, доживала свой одинокий век в стареющем доме у ручья, огородничала, завела кур и корову, но её все в Бабёнках звали учительницей и – по имени-отчеству.

– Да вот, Варвара Петровна, экзамен по Толстому сдаём, – нашёлся кто-то из молодых мужиков, стоявших у калитки.

Славик, как только узнал Варвару Петровну, толкнул коробку с плоскими бутылками под лавку и сверху кинул веник.

– Кто это сказал? – спросила учительница, близоруко щурясь. – А, это ты, Петраченков. Толстого сперва прочитать надо и осмыслить. А экзамен по Толстому человек сдаёт всю жизнь. Потому как жизнь и есть непрерывный экзамен по Толстому.

– Во! – шепнул стоявший у калитки и подмигнул своему соседу. – Помнит, что я Толстого не прочитал. Сколько годов прошло, а на тебе…

– Вот-вот! – Учительница подняла свой сучковатый, гладко отшлифованный посох. – Толстого надо было читать вовремя. В школе. И в полном объёме. Теперь бы не спрашивали у нынешних господ о своих обидах.

Она опустила палку.

Славик сидел не шелохнувшись. Он вдруг почувствовал себя на уроке литературы, десятиклассником, не прочитавшим нужную главу из "Войны и мира".

Учительница посмотрела и на него. И ничего не сказала. Повернулась и ушла.

И все сразу как-то поникли, понурились.

Тут появились бабы, стали расталкивать растерянных мужиков и растаскивать по домам. Остался один сосед Макарыч.

– Макарыч?

– Аё! – живо отозвался тот.

– А что тихо так у вас? Особенно по вечерам.

– В смысле?

– Да не дерутся совсем. Молодёжь не дерётся.

– Так молодёжи-то нет!

– А, ну да… Давай стакан.

И погодя, уже нехотя, почти с отвращением, процедив сквозь зубы ещё одну стопку и закусив свёрнутым в рулончик глянцевым пером свежего лука, крякнул смачно:

– Эх, Макарыч! А помнишь, как мы в Суборово съездили? Какая драка там была! Вокруг клуба штакетник… Весь – на колья! Сила! А девки там какие красивые были! Тихие, добрые. Куда всё подевалось?

– А поразъехались! Кинули родное. Вот и опустела земля. Живёте теперь в городах, в квартирах при туалетах и паровых трубах. И на хрена вам деревня?…

– Это точно. Дураки-дураки… Ну, ладно, что теперь? Прошлого не воротишь. Я тоже молод был. – И Славик, по-детски улыбаясь, пропел: – "Был молод, имел я силё-о-онку…" А что, помню, Галю Лукьяненкову через речку переносил. Хата у них ниже моста.

– Степанову дочку, что ль?

– Да. В дождь! А в ней пудов шесть было – точно! А нёс – как пё-рышко!

– Любовь, – согласился Макарыч. – Я свою старуху тоже носил, когда она молодкой была.

Они замолчали. Слушали деревню. Тихо было во всех концах. Бабы мужиков, должно быть, прогнали в поля, к тракторам. А тут только ветер гонял по дороге душную пыль, да петух, стоя посреди двора, сердито рычал на какой-то, ему только видимый непорядок.

И вдруг Макарыч улыбнулся и сказал:

– Славик, а теперь ты бы свою бывшую голубу и не поднял. Куда там – нести! В ней сейчас всех восемь пудов!

– А что, всё в Суборове живёт?

– Завмагом работает. Магазин выкупила. Оборотистая баба.

– Да? Интересно бы глянуть… – И усмехнулся. – Да нет, лучше не травить душу. Что было, то было. А смотреть на чужую тётку… Лет бы де-сять-пятнадцать назад… Тогда б ещё можно было сделать какой-нибудь товарооборот. Ну, давай ещё по чуть-чуть.

3

Прошло ещё несколько дней.

– Славик, деточка мой, когда ж хрёс будешь делать? Мужиков бы нанял. Вон сколько денег на ветер пустил. Фермеры грозятся в милицию заявить, чтобы тебя из деревни выселить. Народ уже неделю не работает. Мужики без дела слоняются, пьянствуют, злые. Бабы плачут. А хрёс…

– Няня, ну я же сказал…

– Ты только говоришь, а время уходит. Вот спустишь все денежки, и доски гожей не на что купить будет!

– Зачем нам доска?

– А как же – зачем? Как – зачем?! На хрёс!

– Няня, ну что ты, на самом-то деле, няня… Ну прости ты меня за ради Бога! Завтра же займусь крестом.

– Правда? Вот и хорошо, Славик. Вот и займись делом. Хватит их

поить. Они, пропойцы, и до белых мух бы пьянюжили. Им что? Налей да налей…

– Няня, – спросил вдруг Славик, привстав с дивана, – а куда ты свой пай дела? Продала?

– Какой пай, деточка?

– Земельный. Гектары свои, которые после ликвидации колхоза тебе отошли?

– И-и, на што мне эта земля? Мне теперь… Под хрёс скоро… Володе я свой пай продала. Пускай хозяйствует. Он мне сенца привозит, дров. Огород распашет, когда попрошу. И денег не берёт. Уважительный он человек. Хорошей породы. А что ты спросил?

– Да так.

Наступил следующий день. Но и на следующий день Славику было не до креста. И на другой, и на третий, и на тот, что пришёл следом…

– Няня, вот какая незадача – завтра надо ехать, – сказал он однажды, проснувшись на диване у распахнутого в сад окна; в сумке у него зазвонил телефон, маленькая коробочка, похожая на пудреницу. Славик только и сказал: "Да. Так точно, понял. Буду в срок. Конец связи". И вздохнул как-то непонятно. И долго неподвижно смотрел в потолок.

Няня стояла в дверях. Стояла не дыша. Прижала к груди мокрое полотенце, которым только что вытирала посуду, и молча смотрела на племянника, которые тоже молчал.

– Отгостевал, стало быть… Что ж, поезжай, раз дела ждут. Только вот хрёс родителям…

Славик молчал.

Встав, он перетряс все свои брюки, джинсы и шорты, внимательно обшарил обе сумки. Денег не хватало даже на дорогу. Нет, у няни просить нельзя. Это уже слишком.

И он пошёл к бывшему своему однокласснику. Два дня назад встретил его на речке. Славик продолжал свои кутежи с мужиками. А Володька пришёл с сыновьями искупаться. Видать, весь день работали в поле, на заготовке кормов.

Сыновья у Володьки уже взрослые, ростом выше батьки. Такие же лобастые, светловолосые, крепкие. Володька проводил их взглядом, пока они не кинулись в воду, и сказал:

– Ну, здорово.

Ухватились за руки, какое-то время крепко держали друг друга, давили ладони, а потом рассмеялись, потянулись друг к другу, обнялись. И полезли вместе в воду.

Володька увидел на боку у Славика две крупные родинки, которых раньше вроде как не было.

– Это что, от пуль, что ль?

– Да нет, – засмеялся Славик, – чёрт – рогами.

– Ну-ну, как аккуратно входят… Вынули?

– Вынули. Берегу как память о Вьетнаме.

– Где нас не было?

– Да, так точно, где нас не было.

Вечером сошлись. Вспомнили школу. Девчат. Было что вспомнить.

4

– Слушай, Володь, – сказал Славик, неловко и торопливо пряча в карман брюк деньги, – ты только не сомневайся. Деньги для меня – не проблема. Верну сразу, как только доберусь до дома. Тут у меня, понимаешь, долг остался посерьёзней. Стыдно признаться…

– Крест, что ль? – помог ему Володька.

– А ты откуда знаешь? Няня, что ли?…

– Она сильно переживает. Няня твоя – глубинная душа. Ты тоже… Чудак человек. Каким балбесом был, таким и остался. Сказал бы тогда, на

речке… Это ж полдня работы. У меня и дерево подходящее есть, и станок.

– Володь, сделай. А? Я тебе сразу и за крест пришлю. Только сделай. А то няня…

– Нет, Славик, – сказал вдруг Володька, – крест я делать без тебя не буду. Давай договоримся так: приедешь следующим летом, вместе и сделаем, и поставим крест.

Славик мотнул головой. Сказал:

– Вряд ли я, Володь, скоро приеду теперь. Теперь я опять… – И Славик показал ладонью стремительно летящую не то птицу, не то самолёт или вертолёт. – Дело одно наклёвывается. Деньгами хорошими запахло. А деньги эти – далеко. Командир вчера позвонил. Года на два-полтора, как минимум…

– Хочешь пару отверстий на другом боку, для симметрии? Или – за очередным орденом?

– …Дружбы Народов, – хмыкнул Славик. – У меня такого нет. Да и ни к чему он мне. Я ж говорю – деньги! Теперь только деньги в цене. Собрал бы я их все в одну большую кучу, бензином бы облил… Но – нужны! Нужны, проклятые!

– Ну, тогда и приезжай.

– Приеду. Коршунов моих порадую. Скоро придут. А у меня бабло на исходе.

5

Прошло три года. А Славик в родимых Бабёнках так больше и не появился.

Мужики какое-то время скучали по нём, вспоминали то лето, когда он их залихватски угощал "Чёрным соболем". Вот попили водочки! Бывший счетовод Макарыч, состоявший при Славике в той эпопее вроде как главным воеводой, горячился больше всех:

– А что ему! Денег за ордена много плотят! У него семь орденов! Что, разве не знали?

– Да нынче за ордена разве дают деньги? – интересовались мужики.

– А как же! – горячился Макарыч.

– Тогда, мужики, надо куда-нибудь на войну определяться, – горько шутил кто-нибудь.

Няня умерла.

Володька Куличенков, бывший колхозный парторг, хотел было поставить на могиле крест. Похоронили няню в родовом кургане, рядом с отцом и матерью Славика и всеми его дедами-прадедами. И вытащил уже из-под навеса дубовый брус. Но повернул его раз-другой, вспомнил Славика, две коричневых родинки на его загорелом боку, вздохнул: "Каким балбесом был… " – и затолкал брус обратно.

ДМИТРИЙ МИЗГУЛИН

ДРОЖИТ СВЕЧИ НЕРОВНОЙ ПЛАМЯ…

УТРЕННИЙ АНГЕЛ

Уснувший город чутко спит, На улицах темно, Под утро ангел прилетит И постучит в окно.

Я створки настежь распахну, Впущу его домой И воздух утренний вдохну – Ну здравствуй, ангел мой!

Струится утренняя мгла, На крыльях тает снег… Он спросит тихо – как дела? Совсем как человек.

МИЗГУЛИН Дмитрий Александрович родился в 1961 году в Мурманске. Служил в Советской армии. Окончил Ленинградский финансово-экономический институт им. Вознесенского и Литературный институт им. Горького. Публикуется с 1980 г. Автор многих книг стихов – «Скорбный слух», «Зимняя дорога», «Две реки» – и нескольких сборников: рассказов «Три встречи», литературных заметок «В зеркале минувшего», стихов для детей «Звёзд васильковое поле». Лауреат Всероссийской литературной премии им. Д. Н. Мамина-Сибиряка и премии «Петрополь». Член Союза писателей РФ. Живёт в г. Ханты-Мансийске

Я промолчу в ответ ему – Известно всё и так! Моих желаний кутерьму Поглотит снежный мрак.

Во мгле мерцающим перстом Коснувшись лба и плеч, Он осенит меня крестом, Чтобы от бед сберечь…

Разгонят ранние ветра По небу облака, Ему пора и мне пора – Дорога далека.

Кому – в небесные края, Кому – в земную тьму… И буду долго-долго я Смотреть вослед ему.

* * *

Растаял туман над излукой Осенней тяжёлой реки, Живу не любовью – разлукой, Чьи вечные воды легки,

Стараюсь по жизни хоть малость Минувшего счастья сберечь – Недолгих прощаний усталость И радость нечаянных встреч.

На лёгкой волне у причала Мороза стальная печать – И так хорошо, что с начала Уже ничего не начать…

* * *

Встрепенёт, затрагивая душу, Тот мотив знакомый и простой: «Выходила на берег Катюша, На высокий на берег крутой».

Ох же и хлебнули мы отравы – Закружилась круто голова, Изменились времена и нравы, Потускнели чувства и слова.

Нам привозят яблоки и груши Из-за океанской стороны, А голубоглазые Катюши Нынче по Европе – вполцены.

Можно жизни радоваться, можно… Нефть и водка – полною рекой, Только зазвенит душа тревожно Неизбывной русскою тоской.

Онемеют небеса и реки, Опадёт последняя листва, Об ушедшем русском человеке Повторяя скорбные слова.

И никто не будет больше слушать, Как порой прекрасной золотой Выходила на берег Катюша, На высокий на берег крутой.