Текст книги "Путь к женщине (сборник)"
Автор книги: Н. Никандров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
– За что меня понизили на разряд?! – спрашивал муж.
– За что меня понизили на два разряда?! – спрашивала жена.
О том же говорили и за вечерним чаем, заменявшим ужин, и поздним вечером, ложась спать...
На другой день, дав молодым уйти на службу, Ксения Дмитриевна, плохо спавшая ночь, вялая, равнодушная ко всему, поблагодарила Марью Степановну за приют и отправилась в обратный путь.
– А чемоданчик? – окликнула ее с крылечка Марья Степановна и с заботливым видом вынесла ей за калитку палисадника желтый, из фанеры, узенький чемоданчик, с какими в Москве ходят в баню. – Вы уж, дорогая моя, на меня не сердитесь, – произнесла она озираясь, чтобы не подслушали дети. – Простите меня, Христа ради, старуху. Я тут не властна. Я сама на их счет живу.
– Я понимаю, – мучительно процедила в землю Ксения Дмитриевна, закусив губы.
Они распростились.
Ксения Дмитриевна в ярко-зеленой шляпке куполом, в длинном фиолетовом пальто, с легким желтым чемоданчиком в руке, удаляясь от одиноко расположенной лесной дачки, шла не по тропинке возле стены соснового леса, а прямо по зеленой траве, самой серединой просеки.
Даже издали, даже сзади вид у нее был до чрезвычайности жалкий. Она и шагала как бесприютная, как прогнанная, медленной, виляющей из стороны в сторону походкой, точно шла с завязанными глазами. И желтый фанерный чемоданчик таким ненужным, таким случайным болтался в ее руке, держась как бы на одном ее пальчике, что, казалось, сорвись он и упади на землю, она даже не наклонится, чтобы его поднять...
Марья Степановна долго стояла на крылечке дачи, держалась за дверную ручку, провожала дальнозоркими старушечьими глазами удаляющуюся фигуру несчастливой в браке "Ксенички Беляевой". И невольно начала она думать о судьбе своей дочери Людочки... Валерьян Валерьянович человек издерганный, неуравновешенный, вспыльчивый. Живут они с Людочкой беспокойно, как на горячих угольях. Все чаще возникает у них разговор о разводе. И если он однажды бросит Людочку, то той, быть может, придется так же слоняться с пустым чемоданчиком по Москве и окрестностям, по непонятно очерствевшим близким людям в безрезультатных поисках где обеда, где ночлега...
Марья Степановна достала носовой платок и всплакнула...
Когда минут двадцать спустя дачный поезд, мчавшийся на Москву, тряс и подбрасывал на неровных рельсах Ксению Дмитриевну, она сидела на клейкой вагонной лавочке и думала, что это не поезд подбрасывает и несет ее, а сама судьба. Оторвавшись от мужа, она тем самым оторвалась от почвы, от земли, от жизни, от всего. Жизни у нее сейчас нет. Без корней, без воли, без каких бы то ни было определенных целей, она носится и, вероятно, долго еще будет носиться как пылинка в воздухе.
Что ее ждет?
"...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.." – с железной жестокостью отбивали по железным рельсам железные колеса. "...Ни-че-го!.. Ни-че-го!.."
IV
Гаша занимала квартиру на Сретенке, в громадном пятиэтажном доме коммуны шоферов.
Ксения Дмитриевна явилась к ней вместо будущего воскресенья в первый же понедельник, то есть на другой день после их встречи на Трубном рынке.
Выражение лица у нее было подавленное, виноватое.
– Я обещала прийти к вам, Гаша, в будущее воскресенье, а пришла сегодня, – едва переступив порог квартиры, начала она свои объяснения. – Это произошло из-за того, что из поездки на дачу я вернулась скорее, чем предполагала. А это вышло оттого...
– Тем лучше, – обрадовалась и засуетилась Гаша. – Тем лучше, что раньше приехали. А я все это время так жалела, что тогда на Трубном рынке не догадалась взять у вас адресочек, по которому могла бы вас отыскать, если бы вы меня обманули и не пришли... Раздевайтесь, садитесь, сейчас поставлю самовар, побеседуем.
– Спасибо, Гаша. Только вы ради меня самовара не ставьте, ни о чем не хлопочите и ничего не устраивайте.
– Как? Вы от чая отказываетесь? А были такая любительница чая.
– Да. Но сейчас я не могу ни пить, ни есть. Очень волнуюсь. Лучше немного погодя, потом.
Она разделась, поправила перед зеркалом свою красивую высокую прическу, села в мягкое кресло, осмотрелась и, как это всегда бывает в таких случаях, для начала разговора спросила Гашу, давно ли она живет в этом доме, довольна ли квартирой...
Гаша с веселым криком вскочила.
– Да! Ведь вы еще квартиру мою не видели! Пойдемте, я вам квартиру свою покажу!
Они встали и пошли по всем закоулкам небольшого, но уютного помещения на каждом шагу останавливались Гаша давала пространные объяснения, точно учительница Ксения Дмитриевна с лицом ученицы стояла и внимательно слушала иногда сама задавала вопросы...
– ...Это одна наша комната, самая большая, парадная, вроде как у вас называлась гостиная... Это другая, похуже, потемней, вроде как у вас была спальная... Это калидор. Калидор светленький, хламом не заваленный... Это кухня. Кухня просторная, сухая, белье не вешаем, плита исправная, крант зимой не замерзает... Это уборная. Уборную стараемся содерживать в чистоте, часто заходит комиссия, убираем по очереди, как вообще по коммунам...
– Стены не сырые? – иногда принуждала себя спрашивать Ксения Дмитриевна и потупленным взором глядела, якобы внимательно, на низы стен. – Потолки не низки? – затем трудно поднимала она лицо вверх, столь же безрадостно, ко всему безразлично. – Форточка в окнах тоже есть?.. Соседи в своих комнатах не буянят?..
По мере того как жизнерадостная Гаша получала от Ксении Дмитриевны хвалебные отзывы о своей квартире, лицо ее все более разгоралось, руки-ноги ходили, зад выпирался, как бараний курдюк.
– Теперь обойдемте, посмотрите, что у нас есть из мебели, – когда осмотр комнат был закончен, с особенной веселостью предложила она, и по ее играющему лицу было видно, что за эту вторую часть осмотра она заранее была спокойна. – Эту новую английскую никелированную полуторную кровать с пружинным матрацем дали мужу из мебельного депа на выплату, понемножку вычитают из жалованья, – объясняла она присутствие у себя в доме каждой хорошей вещи, и на лице ее светилась уверенность, что Ксения Дмитриевна, как бывшая барыня, лучше других сумеет оценить высокое качество ее обстановки. – За этот буфет окончили выплату еще в прошлом году, семнадцатого февраля. Вы что смотрите?
– Я смотрю, – щурилась Ксения Дмитриевна на буфет, – он не дубовый?
– Нет, не дубовый. Только под дуб. С дубовой наклейкой. Дубовые хуже: скорее потрескаются, очень тяжелые... Этот гардероб с зеркальной дверью взяли по случаю у одного поляка, когда он уезжал в Варшаву: деньги пришлось по всей коммуне по мелочам набирать... За диван и за мягкие креслы еще и сейчас частному комиссионеру выплачиваем, каждый месяц приходит, надоел, а отказаться от хорошей мебели, упустить ее другим было жаль... Этот портрет на стенке Андрея, когда он был до службы, это его же, когда он был на службе, это когда женился, это когда потом, это когда сейчас. А это я, когда была еще невестой, это когда была в положении первым дитем, это снятая на карточку уже с дитем, это когда была в положении вторым дитем, это когда благополучно разрешилась от бремени вторым дитем. А на этой карточке мы все вместе снятые, семейная, за одну два с полтиной дали... Да, еще вот про эти часы ничего не рассказала. Часы эти мужу по билету достались. У мужа в гараже шоферы между собой билеты на эти часы тянули, кому на счастье достанутся. В первый раз, как тянули, одного с фальшивым билетом поймали, очень сильно избили, не мог на ноги встать, на машине домой приставили. Когда тянули во второй раз, часы мужу достались. Часы хорошие, бой сильный, но мне не очень нравятся, бывают лучше, с кукушкой, но те дороже, а то еще бывают – во время боя из этой башни черт с рожками выскакивает и на все стороны рожи кривит, но те еще дороже...
Гаша, когда вышла в переднюю, растерянно остановилась, передохнула, подумала.
– В комнатах, кажется, все осмотрели, теперь пройдем в кухню. Там тоже можете кой-чем поинтересоваться. Там тоже на столах да на полках хорошенькие вещички есть...
Из кухни прежним порядком – Гаша впереди, Ксения Дмитриевна позади – они опять проследовали в первую комнату, оттуда в спальную...
– Мы с мужем почти что каждую получку что-нибудь приобретаем, – рассказывала по пути Гаша. – Деньги все равно так разойдутся, а это по крайней мере вещи. Скорей в харчах себе стесняем, а хорошую вещь, если попадется, никогда не упустим. Ни у меня, ни у моего Андрея раньше ничего не было. Все это мы с ним вместе нажили. В деревне все смеялись надо мной, когда я за него выходила. "Дура ты, дура! За кого ты выходишь? Только за одного мужика? А где же его вещи?" Сродственники плакали. А-а! – вдруг засияла Гаша особенной улыбкой счастливой матери и указала гостье на пол: – Вот вам мои дети!
И Ксения Дмитриевна увидала в углу спальной, на полу, на истертом ковре, среди множества разбросанных в беспорядке игрушек, двух маленьких хорошеньких большелобых девочек.
Старшая, трех лет, с нежными, желтыми атласными волосиками, с широким голубым бантом на макушке, одетая в темно красное с белыми вишенками платьице, сидела на полу и пухленькими ручками укладывала в кукольную плетеную кроватку свою глазастую, с отколотым носом, "Катьку".
Младшая, одного года, еще совсем без волос на нежной угловатой голове и потому больше похожая на мальчика, толстая, налитая, точно нафаршированная, в одной куцей белой рубашечке, стояла на четвереньках над самой кроваткой "Катьки", как собачонка, и с интересом наблюдала за аккуратной работой сестренки.
– Здравствуйте, девочки! – обратилась к ним с улыбкой Ксения Дмитриевна.
– В-вот! – вместо ответа, сидя на полу, задрала вверх одну ножку старшая и показала гостье на свои новые тупоносые башмачки. – В-вот! – придерживала она обеими руками задранную ножку, точно нацеливаясь из нее в гостью, как из ружья. – Мои!
– А-а! – еще не умеющая говорить, резко, по-зверушечьи, прокричала, обращаясь к незнакомке, младшая. – Ава! – синими закоченелыми лапками ухватила она, как сестра, за одну свою ножку и нацелилась в гостью таким же хорошеньким новым сапожком.
Мать пожаловалось любя:
– Прямо наказание с ними! Ничего нельзя покупать им поврозь: что одной купишь, то непременно покупай и другой. Иначе слезами изведут.
Познакомившись с квартирой, с вещами, с детьми, уселись на мягкий диван с малиновой обивкой, начали беседовать.
Вспомнили о прошлом... Обменялись мнениями относительно настоящего...
Припомнился Ксении Дмитриевне вчерашний разговор на даче о муже Гаши.
– Гаша, – спросила она, – ваш муж партийный?
– Да, коммунист, – легко и просто ответила Гаша, точно ее спросили, брюнет ее муж или блондин.– Коммунист, только не страшный, – улыбаясь, прибавила она, видя смущение Ксении Дмитриевны. – И вы его не бойтесь. Я знаю, что он понравится вам. Вы даже не поверите, когда увидите его, что он коммунист: такой смирный. Другой раз курицу попросишь зарезать, и то откажется и глаза затулит, чтобы не видеть, как режут другие. Это, говорит, душегубство.
– Вот как! – вырвалось из уст Ксении Дмитриевны восклицание удовольствия.
Гаша, улыбаясь, продолжала:
– Он даже "Политграмоту" за целый год не может до конца дочитать. Как сядет с ней в мягкое кресло, которое у поляка купили, так и заснет: книжка, раскрывшись, на полу лежит, а он на боку в кресле спит. Так что опасности большой от него не может быть. А так пускай пока побудет в партии.
Ксения Дмитриевна рассмеялась.
Несколько минут спустя Гаша усадила свою гостью за специально для нее приготовленную яичницу на ветчинном сале.
Ксения Дмитриевна ела и во всем чувствовала глубокую искренность Гаши.
– У вас хорошо, Гаша, мне нравится, – говорила она, сидя за столом, за яичницей, и умиротворенными глазами осматриваясь вокруг.
– Вот и оставайтесь у меня жить, если вам нравится, – улыбнулось Гаша, закусывая вместе с гостьей.
– А как посмотрит на это ваш муж?
– Андрей? Как он посмотрит? Никак. Ему что? Ему главное – лишь бы я не меньше шитвом зарабатывала. А при вас я, безусловно, заработаю больше. У меня дети больше половины времени отнимают. А если вы согласитесь за ними присматривать, тогда я смогу в два раза больше заказов на белье набирать.
– А заказы есть?
– У меня? Сколько хотите.
Ксения Дмитриевна, взволнованная предложением Гаши, встала и зашагала из угла в угол по комнате.
– А как я старалась бы, Гаша, быть вам полезной! – проговорила она мечтательно и остановилась посреди комнаты с вдохновенным лицом. – Я не только смотрела бы за вашими детьми, я бы делала в вашем доме решительно все, чтобы вы могли отдаться всецело шитью!
– Ну что же, – сказала Гаша, убирая со стола. – Вот давайте и сделаем между собой союз.
Ксения Дмитриевна подняла вверх свои черные, жгучие глаза.
– Знаете, Гаша, что?
– Ну? – остановилась Гаша на пути в кухню с алюминиевой сковородкой из-под яичницы.
– Я согласна, – ответила Ксения Дмитриевна. – Только боюсь, ваш муж не согласится.
– А чем же вы ему помешаете? – пробежала Гаша в кухню и тотчас же вернулась обратно. – Он все равно никогда не бывает дома: то на работе, то сверхурочные выгоняет, то на собраниях. Я знаю: раз я согласна, то и Андрей согласится. Вот увидите. Он скоро должен прийти.
Тук-тук-тук – застучали в это время ногой с черного хода.
– А это кто? – удивилась Гаша, пошла отперла дверь и впустила в комнату молоденькую краснощекую девушку в красной косынке на голове.
– Завтра вечером в ленинском уголке читается лекция "О женских болезнях", – сказала девушка, подошла к столу и села на стул. – Читает хороший доктор, тот, который читал о скарлатине. Женщины все должны быть. Кто не придет, будет записан в отсталые. Распишитесь, что читали, – положила она на стол бумажку.
– Ксения Дмитриевна, распишитесь за меня, – попросила Гаша, очевидно, стесняясь показать ей свой плохой почерк.
Ксения Дмитриевна с любовью посмотрела на молоденькую девушку, позавидовала в душе ее юности, удивительной бодрости.
– Это то, что мне нравится у коммунистов, – сказала она, беря со стола бумажку.
И расписалась.
V
Вечером, когда дети спали, а обе женщины сидели в столовой за большим столом и при электрическом свете шили больничные халаты, пришел с работы Андрей.
Сверкающе-рыжий, с поразительно здоровым цветом лица, едва ввалился он в квартиру, как от всей его нескладной фигуры повеяло свежим воздухом улицы, а от шумного дыхания и ничем не стесняемых движений – крепостью духа и органическим сознанием своего права на жизнь.
Все форменное, шоферское, что было надето на нем – черный кожаный картуз, черная кожаная тужурка, черные кожаные брюки и черные кожаные сапоги, – блестело неприятным металлическим блеском и делало Андрея похожим на вылитую из бронзы статую.
Манеры у Андрея были самые естественные, простые и, как почти у всех людей физического труда, подчеркнуто грубые.
Несмотря на поздний час и близость спящих соседей по квартире, он без всякого стеснения громко хлопал дверьми, бил по полу сапожищами, как молотками, разговаривал тем самым оглушительным голосом, каким привык кричать со своей машины на улице. Он и звонил в квартиру чрезвычайно резким звонком, непрерывным, нетерпеливым, тревожным, как будто на лестнице его душили грабители. И Гаша так бросилась в переднюю на его звонок, что Ксения Дмитриевна боялась, как бы она не расшиблась о дверь в лепешку.
Войдя в первую комнату, Андрей вопросительно остановил на Ксении Дмитриевне свои ясные, серые, ничего не говорящие глаза, оба сильно косили вовнутрь, как бы всегда глядящие на кончик большого, красного, некрасивого мужицкого носа.
– Вот это мой муж, Андрей, – представила их друг другу Гаша. – А вот это бывшая моя молодая барыня, Ксения Дмитриевна, которую ты, Андрей, должен помнить.
Андрей, приглядываясь к гостье безразличными ясными глазами, сведенными на кончик носа, молча пожал ей руку. Потом, видимо торопясь обедать, он прошел во вторую комнату, еще на ходу стаскивая с себя все кожаное с таким видом, точно оно его кусало.
И через минуту Ксения Дмитриевна увидела перед собой вместо прежней неживой бронзовой статуи прекрасного деревенского малого, голенастого, косолапого, с уродливо громадными кистями рук, длинно вылезающими из коротких рукавов рубахи, очень здорового, нечесаного, с сильно косящими вовнутрь детскими глазами, одетого в длинную, невыносимо желтую, желтее охры, косоворотку, без пояса, в смешных, коротких, чуть пониже колен, дешевеньких, в полоску брючонках, в дырявых калошах-кораблях на босу ногу...
На умытом лице Андрея, как только он тяжело бухнулся в кресло, Ксения Дмитриевна прочла: отработал свое, теперь имею право провести время в семействе.
Гаша, временно позабывшая обо всем на свете, кроме того, что ее муж голоден, летала в одну сторону, в другую, таскала тарелки, резала хлеб, подавала обед... И все, за исключением спавших детей, уселись вокруг стола и принялись с завидным аппетитом ссасывать с ложек горячее.
Как бы поздно ни возвращался Андрей с работы, Гаша, как образцовая жена, никогда не обедала без него: не смела. Если муж где-то целый день работает без обеда, то и жена тем более должна целый день сидеть без горячего. Иначе муж может навеки возненавидеть жену животной ненавистью голодного. Если муж где-то всю ночь работает на сверхурочной, то и жена, если она хорошая жена, должна бороть до утра свою дремоту. Если муж, проработавший ночь, ложится спать днем, то и жена – если она действительно жена, а не любовница, – должна ложиться с ним.
Андрей, сидя за столом, с полным самозабвением вгрызался крепкими зубами в мясные вкусные хрящи, с присвистом высасывал из каждой косточки сладкий мясной сок. Он весь отдался еде, не проявляя никакого желания о чем бы то ни было думать, говорить. И все время молчал, когда вдруг, как раз против него, в дверях, ведущих в темную спальную, на совершенно черном фоне возникло белое прелестное видение.
Голенькая и после сна еще тепленькая на вид, разнеженная, в одной белой женской рубашечке без рукавов, босая, закрывая локотками от яркого света глаза, на пороге стояла старшенькая девочка Клавочка.
– Пап, а каньфетьку плинес? – нежно спросила она и улыбнулась одним глазком из-под локотка, чрезвычайно довольная, что видит отца.
Отец поднял лицо, и ничего не выражающие ясные глаза его мгновенно наполнились живым смыслом. Он улыбнулся, встал и, не спуская с дочки сведенных на нос глаз, тугими шагами рабочего человека направился в переднюю.
– Сейчас, дочечка, сейчас, – ласково проговорил он, вытирая рукавом желтой рубахи жирные от говядины губы.
Клавочка, нежно взвизгнув в пол, поплелась было вслед за отцом, неслышно топая маленькими босыми ножками. Но не успела она пересечь комнату, как в дверях из передней показался сияющий отец. Он пошарил в карманах снятого с вешалки пальто и достал оттуда пятикопеечную, в свинцовой бумажке, шоколадку.
– А ты кого любишь, Клавочка? – прежде чем дать, спросил отец, присев на корточки перед дочкой, и притянул ее, выгибающуюся, к своему волосатому лицу.
– Папу, – не задумываясь мягко ответила Клавочка.
– А еще кого?
Клавочка посмотрела на мать.
– А есё маму.
– А еще?
Клавочка подумала, вспомнила про спящую сестренку Женю.
– А есё Зеню.
– А еще? – засмеялся отец.
Клавочка исподлобья покосилась на Ксению Дмитриевну, сконфуженно опустила в пол головку и тише прежнего сказала:
– А есё вон ту тетю.
Отец так и впился в нежную щечку дочки поцелуем, окончательно восхищенный ее необыкновенным умом, и как пушинку поднял ее в своих сильных руках высоко на воздух.
– Ну на, получай конфетку и иди скорей спать, – опустил он ее на пол и сунул ей в руки шоколадку.
– Поцелуй папу! – подсказала с места мать.
Отец, кряхтя, опять присел на корточки и подставил дочке одну щеку.
Дочка сперва откусила зубками краешек шоколада, разочек жевнула, потом маленькими, испачканными в шоколаде губками поставила отцу на щеке кругленькую шоколадного цвета печатку. Отец заржал вбок от удовольствия и зажмурил глаза.
Затем Клавочка повернулась ко всем пряменькой спинкой и учащенными шажками удалилась в темную спальную.
Слезы выступили на глазах улыбающейся Ксении Дмитриевны.
Вот о какой жизни она мечтала, когда сходилась со своим Геннадием Павловичем! Только что прошедшая перед ее глазами живая сцена семейной радости как будто была срисована с ее былых грез. Никогда не простит она Геннадию Павловичу того, что он не разрешил ей иметь от него ребенка, все откладывал, хитрил, говорил: "Потом, потом, не теперь". В этом тоже сказался все тот же его беспримерный мужской эгоизм.
– Куда сегодня ездил? – спросила Гаша у мужа, и, действуя длинным языком, как поршнем, она всячески старалась извлечь из цилиндрической кости мозг.
– Сегодня моя машина до обеда стояла, отдыхала, – не сразу отвечал Андрей жуя. – Зато после обеда как начали меня гонять! – слабо улыбнулся он, отяжелев от сытости. – Как начали меня скрозь посылать! – призакрыл он глаза, выглядывая из-за большой говяжьей кости, которую держал в обеих руках. – То в отдел! То в аптекоправление! То в один диспансер, то в другой! Потом в детдом! Потом на 28-ю версту в кремлевский совхоз, зеленых веток нарезать на гроб какому-то ответственному покойнику...
Кончив есть, он грузно пересел в кресло.
– Узнал новость, – ни к кому не обращаясь, произнес он, окончательно разомлевший в мягком кресле. – Шофер из нашего дома, с третьего этажа, Федька Защипин, со своей Лизой разводится.
Ксения Дмитриевна навострила слух.
Гаша привскочила на месте.
– Разводятся? – переспросила она, сметая со стола обглоданные кости, хлебные крошки. – Интересно почему?
– Поругались, – сонно улыбнулся в пространство Андрей. – Федька взял моду каждое первое и пятнадцатое число половину получки в пивной пропивать. А жене, Лизке, говорил, что на партию вычитают. Она сперва верила, терпела, молчала, только партию ругала, что очень много вычитают... Потом возьми и справься в ячейке... А в ячейке ей сказали, что вычеты, безусловно, бывают, только не такие огромные... И дали ей точную выписку за последние месяцы... Она так и ахнула, когда увидела... А тут наши бабы, шоферы, возьми да и шепни ей, что ее Федьку люди видали, как он на своей машине марух катал... Ну и пошло... Решили брать развод...
– А дети? – спросила Гаша.
– Детей делят пополам.
– Понятно, помогать он ей будет?
– Сказал, что будет, если не заметит с мужчинами. "Хахалей твоих содержать не буду". А она: "Это не твое дело, захочу – десять любовников заведу, тебя не спрошусь, а давать на ребенка все равно должен".
– А с вещами как? – поинтересовалась Гаша.
Андрей с отчаянным видом махнул рукой.
– Детей поделили легко, каждый рад был избавиться... А как дело коснулось вещей, сразу схватились драться... Вот, говорят, драка была!.. Обои – здоровые, толстые, полнокровные!.. Дерутся, и никто никого подолеть не может... Весь ихний калидор сбежался смотреть, как они били друг об дружку новые вещи... Всем было жаль хороших вещей...
– А хорошие были вещи? – заискрились зеленые с желтинкой глаза у Гаши, потянулись к Андрею.
– О! – рассердился Андрей и полушутя замахнулся на жену кулаком, так что она в страхе присела. – А тебя уже завидки берут на те вещи? – с презрительной гримасой спросил он.
Гаша вспомнила про Ксению Дмитриевну, взглянула на нее, застыдилась и рассмеялась.
Ксения Дмитриевна сидела все время в сторонке, в дальнем углу дивана, и своими черными, осторожными, как бы нерусскими глазами внимательно изучала Андрея.
Что это за человек?
Факт тот, что ей с ним необычайно легко. Что делает его все-таки человеком приятным, несмотря на его совершенную неотесанность и ужасную некультурность? В чем тут тайна? Почему даже большой, красный, мужицкий нос и сильно косые глаза нисколько не делают его безобразным, а скорее, наоборот, придают ему еще большую естественность, законченность, почти трогательность? Где разгадка всему этому? Что за сфинкс полулежит сейчас перед ней в кресле, с дремлюще-безразличным лицом, с протянутыми вперед косолапыми ногами?
Этот Андрей и тот Геннадий Павлович!
Оба мужчины, а какая между ними колоссальная разница!
Кто из них двоих лучше?
И чем больше Ксения Дмитриевна присматривалась к Андрею и Гаше, тем сильнее чувствовала, что ей все нравилось в этих простых людях, даже то, что они за обедом брали с тарелок вареное мясо не вилками, а пальцами. В этом она тоже усматривала какую-то ихнюю, глубинную, неприкрашенную народную правду.
Не беда, если эти люди не задаются большими целями. Зато они не раздираются и несбыточными мечтами.
Они живут просто и реально, как просто и реально живет на земле все.
За обедом у них были сегодня наваристые мясные щи, крутая гречневая каша с пережаренным в масле луком и ржаной хлеб.
Ржаной хлеб! Как они его хорошо едят! Как они к нему по-особенному относятся! В каком он у них, чувствуется, большом почете! Без ржаного хлеба они не сядут обедать. За обедом он идет у них в корню.
В этом она видела все ту же великую мужицкую правду, верность земле.
Они и породившая их земля составляют одно. А что представляет из себя она, их бывшая барыня? И каким путем почерпнуть ей от них для себя хотя чуточку этой русской почвенной земляной силы? Каким образом выжать ей из себя, как воду из губки, всю старинную, насквозь пропитавшую ее гниль?
– Андрюша, – заговорила Гаша с мужем о деле, когда все сели за жиденький чай с прозрачным вареньем из антоновских яблок. – Ты, понятно, знаешь, мы с тобой не раз об этом уже говорили, что я могла бы набирать по больницам гораздо больше заказов на белье, чем набираю сейчас. Но мне дети мешают, мне детей не на кого доверить. А без присмотра их тоже нельзя оставлять. Ксении Дмитриевне нужен угол, койка, где она могла бы ночевать, а нам нужен человек, такая женщина, которой можно было бы препоручить наших детей. Ты ничего не будешь иметь, если она у нас поживет несколько время и за это время присмотрит за нашими детьми?
– Это временно, – вставила со своего места Ксения Дмитриевна, сильно волнуясь. – Это временно, – еще раз повторила она. – Пока я где-нибудь устроюсь.
Андрей оторвал от блюдечка с чаем багровое в поту лицо, навел на кончик носа, как на мушку ружья, косящие вовнутрь глаза, что-то трудно проглотил или чем-то поперхнулся, должно быть слишком горячим кипятком, потом сказал:
– Что ж. Пущай, если хочет, остается у нас. Места у нас хватит, – скользнул он неторопливо косыми глазами по полу. – Тут еще душ десять положить можно.
Только и всего сказал он. И сказав, тотчас же перестал думать об этом.
Отнестись к этому "вопросу" проще, чем отнесся он, уже было нельзя.
А Ксения Дмитриевна, пока дослушала до конца его "ответ", чуть не умерла от разрыва сердца.
Разрешил! Согласился! И как!
И ей стоило невероятных усилий, чтобы не разрыдаться.
Неужели еще сохранились такие люди, такие нравы?
Вот она – земля! Вот в чем сила земли!
– Значит, остаетесь у нас, – прозвучал голос Гаши, очень довольной.
Ксения Дмитриевна подняла на нее лицо, полное безмолвного восхищения Андреем.
А глаза Гаши, казалось, говорили ей в ответ: "Вот видите, какой он у меня!"
И с этой минуты бывшая госпожа осталась жить у своей бывшей горничной.
Гаша, счастливая, что отныне у нее будет компания, немедленно бросилась отводить Ксении Дмитриевне место, уютный уголок за платьевым гардеробом, принялась стелить для нее постель на длинном, похожем на мучной ларь сундуке, под окованной крышкой которого хранились ее и Андрея богатства...
Чрезмерное обилие резких впечатлений, несколько предыдущих бессонных ночей и непривычная, хотя и мягко постланная постель сделали то, что Ксения Дмитриевна с вечера долго не могла уснуть. Обрывки каких-то ненужных мыслей сами собой лезли ей в голову, волновали ее, разгоняли сон... Голодный 1921 год... Она, больная сыпным тифом, почти умирающая, без сознания, лежит в Харькове, в постели... Геннадий Павлович не отходит от нее, ночей не спит, изо всех сил старается спасти ей жизнь, рискует сам заразиться и умереть...
Горло Ксении Дмитриевны сдавили спазмы, и, сотрясаясь на крышке сундука, она разразилась в темноте за гардеробом истерическим плачем.
– Это ничего, это хорошо, поплачьте, поплачьте, – успокаивала ее прибежавшая к ней Гаша, в одной сорочке, босая, с распущенными по плечам золотистыми волосами, усевшись на сундуке. – Слезы дают женщине облегчение, это я по себе знаю. Вы думаете, мне не приходится плакать? И-эх, Ксения Дмитриевна! Дорогая моя! Наше дело женское, и если мы, женщины, друг дружку не пожалеем, то кто нас пожалеет?
Голос ее сорвался, она припала головой с распущенными волосами к изголовью Ксении Дмитриевны, и к бурному рыданию одной женщины присоединилось рыдание другой.
Часы пробили пять.
В высоких окнах зеленовато серел московский рассвет.
Из спальной комнаты доносилось могучее храпение Андрея. И казалось, что это спит и храпит всей своей объемистой утробой сама земля.
VI
Чтобы отвлечь мысли от Геннадия Павловича, не сжигать себя любовью к нему, не терзаться ревностью, Ксения Дмитриевна, живя у Гаши, старалась как можно больше взваливать на себя домашней работы.
Она вставала раньше всех, ставила в кухне старый медный самовар – новый, никелированный, ставили по праздникам, – доставала из-за оконной рамы свинину, нарезывала ее ломтиками, поджаривала с картошкой на примусе, будила хозяев завтракать, ела и сама с ними, отправляла Андрея в гараж на работу, Гашу на рынок за провизией для обеда, поднимала детей, одевала их, мыла, причесывала, варила для них манную кашу на молоке, кормила, разнимала, когда они во время еды дрались ложками...
Девочки, встав с постели, обходили квартиру и, нигде не найдя матери, валились на пол, корчились в конвульсиях, ревели: как смела мать уйти без них!
Орали они ужасно.
– М-ма-м-маа!.. – голосила одна, младшенькая, коротеньким червячком катаясь по полу.
– Где мам-маа?.. – выла другая, старшенькая, извиваясь на полу рядом.
Ксения Дмитриевна пускалась на хитрость.
– Мама ушла на рынок купить вам по конфетке, – говорила она. – Вот она, кажется, уже пришла, слышите, кто-то в передней стучится? Тише!
