Текст книги "Путь к женщине (сборник)"
Автор книги: Н. Никандров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
К Шибалину.
– Извиняюсь. К Ванде:
– Ванда, не знаете, Фрося свободна? Антоновна с своего места:
– Занята! Занята!
Первый приличный подходит к Антоновне:
– А скоро она освободится?
Антоновна:
– Нет. Не скоро. На квартиру взяли. На ночь. На извозчике приезжали. Какие-то богатые. Тоже в очках. Наверно, иностранцы.
Первый приличный в нерешительности стоит, раздумывает:
– А Настя?
– Настя, та скоро должна освободиться! Садитесь. Посидите тут пока на камушке. А что, разве в театрах уже окончилось?
Гость:
– Да. Как раз сейчас разъезжаются.
Садится на тумбочку из кирпичей.
Второй приличный гость усиленно прячет лицо в поднятый воротник летнего пальто и под широкие поля шляпы. Глядит на Антоновну узенькой щелочкой между полями шляпы и краем воротника:
– Фрося тут? Антоновна:
– Нет и не будет.
– Где же она?
– В городе.
– А Настя?
– Настя, та скоро должна освободиться. Садитесь. Посидите на камушке вон за тем гражданином, вторым будете, они тоже ее дожидаются.
Второй приличный прячет от первого лицо, садится на тумбочку из кирпичей, в линию с ним, спиной к нему:
– Та-а-к... Антоновна:
– Должно, тоже из театра? Второй:
– Из театра.
Третий приличный, очень представительный, седой, в цилиндре, настоящий западноевропейский министр, в маленькой черной шелковой маске, к Антоновне:
– Здравствуйте, гражданка.
– Здравствуйте, гражданин.
– Фрося там?
– Нет, ей нету.
– А скоро будет?
– На этой неделе вовсе не будет.
– О! Что так?
– Уехала в деревню. Побывать.
– И давно уехала?
– Сегодня.
– В котором часу?
В десятом вечера.
– Немного не захватил! Жаль, жаль... А Настя?
– Настя тут. Садитесь там на камушке, где те двое мужчин сидят, третьим будете, они тоже ее дожидаются.
Третий, в маске, садится на тумбу из кирпичей, в линию с первыми двумя, тщательно пряча от них лицо, как и они от него:
– Тэ-экс... Антоновна:
– Из театра?
– Из театра.
Антоновна кричит в дальний угол:
– Одесса! Сбегай-ка туда, шумни там Настю! Скажи, чтобы поторапливалась! Много приличных гостей дожидаются!
Манька-Одесса идет через пролаз в глубь руин, кричит вдали за стеной:
– Насть-а-а!..
Шибалин Ванде:
– Ого! Тут такая очередь, как в приемной какого-нибудь модного врача!
Ванда улыбается:
– А как же. Иначе что бы тут было. В особенности по праздникам.
Маленький толстяк, шар на миниатюрных ступнях, в лаковых ботиночках, лысый, в котелке, совершенно пьяный, входит, идет по залу, как слепой, пошатывается, тихонько напевает, натыкается под стеной на женскую закутанную фигуру без лица, жадно припадает к ней, она схватывает его и молча уволакивает через один из проломов в развалины.
Антоновна подсаживается к Осиповне, волнуется:
– Видала? Уже и Дуньку-безносую взяли. Значит, и нам с тобой скоро пьяненький шатун какой попадется.
Осиповна мечтательно:
– Не миновать. Сейчас он вышел из театра...
Антоновна продолжает за нее:
– ...зашел в какой-нибудь ресторанчик... Осиповна:
– ...сидит, закусывает, выпивает... Антоновна:
– ...а через часик-полтора сюда приволокется... Осиповна:
– Раньше!
Антоновна скучливо потягивается, встает, заправляет под платок седые космы:
– Пойти пройтись, что ли, пока. Все ноги отсидела. Подходит к трем приличным гостям:
– Ну, здравствуйте еще раз.
Трое приличных, не меняя положения, сухо:
– Здравствуйте. Антоновна:
– Не надоело сидеть? Трое молчат. Антоновна:
– Не надоело ждать? Трое еще крепче молчат. Антоновна:
– Чем сидеть, ждать, время терять, пошли бы со мной!.. Я б скоренько вас отпустила, и были бы вы себе свободные люди!..
Трое отрицательно, по-разному, мотают головами, молчат, только недовольно прокашливаются в пространство. Антоновна не отстает:
– А почему?.. Кажите, почему не хотите?.. Какая разница: я или Настька?.. Может, Настька из золота сделана, а я нет?.. Чем Настька лучше меня?.. Что она в шляпке?.. Я тоже могла бы шляпку надеть, если бы захотела!.. Может, думаете, я старая?.. Ничего подобного!.. Это просто от такой жизни... Многие очень хорошие мужчины, вот такие, как вы, даже содерживать меня хотели, на квартиру жить звали, да я отказывалась... Чтой-то не ндравились они мне, вот не ндравились да и только!.. Ну как, граждане?.. Пойдете?.. А?..
Первый, спиной ко второму и третьему:
– Бабушка! Вам раз сказали, что нет! Чего же вы пристаете?
– Я не пристаю. Я только спрашиваю, чем я, допустим, хуже Настьки?
Второй, спиной к первому и третьему:
– Бабушка, дело вовсе не в том, кто из вас хуже или кто лучше!
Третий, спиной к первым двум:
– А дело, бабушка, в том, что к Насте мы, может быть, привыкли!
Антоновна:
– Вот и ко мне привыкнете. Ко мне уж многие так привыкли. А сперва тоже отказывались, не хуже как вы сейчас.
Трое молча отмахиваются от нее руками, поворачиваются к ней спинами.
– Ну тогда дайте мне копеек по пятьдесят с человека. Трое сжимаются, молчат.
– Ну по двадцать.
Трое неподвижны, как мертвые.
– Дайте тогда с троих четвертак, и я уйду, не буду вам
мешать.
Трое, со стиснутыми зубами, с раздраженными жестами, лезут в кошельки, подают ей мелочь. Антоновна:
– Вот и хорошо. Теперь по крайней мере... Собирает с них деньги, уходит, садится рядом с Осиповной. Осиповна смачно:
– Гривен шесть махнула?
XXIV
Франт с зеленым шарфом выходит из пролома, спешит от Насти к выходу:
– Отстань и отстань! Надоела! Говорят тебе, что твои деньги у меня сохранней, чем в Госбанке! Можешь не сомневаться! В нашем учреждении мне не такие суммы доверяют!
Настя, полуплача, цепляется за него:
– Я не про деньги, а про обман! Не надо было обманывать! Почему ты, подлец, сразу мне не сказал, что пришел в долг, а не за наличные! Я бы, может, тогда с тобой не оставалась! А ты держал меня в надежде! Хлопал себя по пустому карману!
Франт вырывает от Насти то один свой рукав, то другой:
– Ну ладно, ладно! Слыхал! Не ори при публике! Не наводи панику!
Перепрыгивает через кирпичи, уходит. Настя, потрясая рукой вверх, в пустое, лунное небо, тоном глубокой обиды, по-женски крикливо:
– Как денег нет, так ко мне, в долг! А как деньги есть, так на Тверскую, за наличные любую выбирает!
В конце, изнеможенная от крика, подходит к трем приличным гостям.
– Ну, который тут первый пришел? Трое приличных враз:
– Я!
И задирают к ней освещенные луной ожидающие лица.
Настя, все еще раздражительная, теперь готова впасть в новую .истерику:
– О!.. Но не может этого быть, чтобы все враз пришли!.. Кто-нибудь раньше, кто-нибудь позже!
Трое опять все враз:
– Я раньше!
И каждый тычет себя концом пальца в справедливую, готовую пострадать за правду грудь.
Из уст Насти вырывается крепкая брань.
Антоновна подходит, осторожно трогает рукой каждого гостя:
– Я видела: вот этот вперед пришел, этот потом, а этот
самый последний.
Первый:
– Да, да! Второй и третий:
– Нет, нет! Мы, можно сказать, вместе пришли!
Они встают, петушатся. Все трое собираются идти с Настей. Один забегает ей вперед, другой, третий...
Настя выходит из себя, кричит с решительным видом:
– Товарищи!.. Стойте!.. Нельзя же так!.. Должна же быть какая-нибудь очередь!.. Если бы было много народу, а то и всего-то три человека!..
К первому повелительно:
– Первый, идемте!
Первый подскакивает, идет за ней. Счастливо, с большим подъемом:
– Вот это действительно справедливость!
Второй и третий уныло остаются, садятся на свои места, сидят как прежде, спинами друг к другу.
Третий, в маске, ко второму, в воротнике, не оборачивая к нему лица:
– В таком случае, гражданин, во избежание повторения подобных сцен, нам с вами надо сейчас же заранее столковаться насчет очереди. Так сказать, сорганизоваться.
Второй высоко поднимает плечи, так что широкополая шляпа его кажется сидящей не на голове, а на плечах:
– Что значит "сорганизоваться"? Моя вторая очередь, и я больше ничего не знаю!
– Совершенно верно, гражданин, юридически вы, конечно, правы. Но я хотел бы вас просить сделать мне одолжение: уступить вашу очередь.
– Ну, нет!
– Позвольте, позвольте. Дайте договорить. Дело в том, что я тороплюсь на Октябрьскую железную дорогу, к ленинградскому поезду.
– А почему вы знаете, что мне не к поезду? Может быть, и мне к поезду!
– Я этого, конечно, не знаю и потому еще раз очень усердно прошу вас уступить мне вторую очередь. Все-таки мы с вами оба культурные, интеллигентные люди...
– Гм... Если это не секрет, я хотел бы раньше узнать, зачем вам такая спешка в Ленинград? Вызывается ли это действительной необходимостью?
– Пожалуйста. Я профессор. Читаю лекции полмесяца в Московском университете, полмесяца в Ленинградском. Завтра моя лекция в Ленинграде...
– Про-фес-сор?.. А разве бывают такие... разъездные профессора?
– А конечно. Это и раньше практиковалось, практикуется и теперь. Меня приглашают читать даже в Стокгольм...
– В Стокгольм?.. Ого!.. Стало быть, вы... Ну, словом, хорошо, я уступаю вам.
Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спиной ко второму:
– Благодарю вас!
Второй делает то же и так же:
– Не за что!
Третий:
– Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.
Второй:
– Это верно.
Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:
– Виноват-с!
Третий, кружась, трогает за цилиндр:
– Виноват-с!
Садятся на новые места.
Долгое время молчат.
Наконец третий нарушает молчание.
Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное пространство:
– В этом мире самая большая сила в руках женщины... От женщины зависит, погибнуть миру или спастись... Как она захочет, так и будет... До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо... Надо сделать, чтоб она хорошо захотела...
Умолкает.
Второй с тяжелым вздохом:
– Да... Легко сказать "сделать"... А как это сделать?
Качает головой.
XXV
Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:
– Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?
Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:
– Нет, нет, посидим еще немножко... Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу... Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь...
Ванда нетерпеливо:
– Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.
Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:
– Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: "деньги"! Вы такая красивая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: "деньги"!!!
– А как же вы думали? Без денег?
– Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!
– А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не заплатив! Разве мало за вами нашего пропадает!
– Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хочется сделать похожим на настоящую любовь, а вы...
– Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.
– Ах, вы опять о своем: "заплатите" да "заплатите"!.. Это после! Потом!
– Не-ет! На "потом" я тоже не согласна! Давайте теперь!
– Ванда! Как вы не понимаете, что речью о "плате", разговорами о "деньгах" вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!
– А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.
Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится раскрыть глаза.
– О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:
– А вы – мое!
– О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..
– А вы что со мной делаете?
– Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней женской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..
– Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Разве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!
– О-о-о!.. "Платить"... "Платить"...
С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узенькими щелочками глаз:
– Столько довольно?
– Это мне?
– А то кому же!
– Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.
Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:
– Ну а теперь довольно?
Ванда держит в руках полученное.
– За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.
Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.
– Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.
Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:
– Жаль, что у вас нет хорошего помещения...
Ванда тоном утешения:
– Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера – незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.
– А там очень плохо?
– Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.
Они останавливаются перед средней лисьей норой.
Ванда становится на колени, берет свою широкополую парижскую шляпу в зубы, лезет на четвереньках вглубь, под фундамент стены, тонет во тьме.
Шибалин высохшими губами ей вдогонку:
– А там ведь темно? Ванда бодро из тьмы:
– Ничего! Можно спичку зажечь!
Шибалин падает на землю и на животе, с великими трудностями, продирается в слишком узкую щель. Пачка писаний про любовь, данная ему Верой, выпадает из его кармана, рассыпается по земле. Он поспешно сгребает ее и запихивает обратно в карман...
СКОТИНА
Повесть
1
С апреля по август не выпало ни одного дождя, поля и степи повыгорели. Ярового не собрали ни зерна, сена не накосили ни травинки...
– Не то что прокормить скотину, – гуторили между собой мужики, – а как бы этой зимой и самим не помереть с голоду!
И каждый крестьянин, пока цена на мясо окончательно не упала, спешил прогнать свою скотину на продажу, на рынок в Еремино, и на вырученные деньги запастись для семьи на зиму хлебом.
Основная торговля на скотском базаре в слободе Еремино происходила по воскресеньям; накануне же, по субботам, бывало главным образом подторжье, когда обе стороны – и продавцы скота, крестьяне, и покупатели, разные городские "заготовители", – выведывали друг у друга силы ввиду предстоящей завтра решительной борьбы.
На одном, более возвышенном, берегу гнилой, трясинной речонки, почти на всем своем протяжении заросшей медно-зеленым камышом, лежала самая слобода Еремино – несколько длинных улиц с одноэтажными домишками. А на противоположном, низменном, берегу, на просторном, голом, песчаном пустыре, за которым виднелись уже крестьянские поля, привольно раскинулся скотский базар.
Слободу и этот базар соединял перекинутый через речку деревянный, казалось, никогда не знавший настоящего ремонта мост – старый, ухабистый, давно лишившийся перил. В нескольких местах продырявленный, он каждый раз лишь на скорую руку застилался пружинистыми прутьями лозняка, ворохами соломы, кучами навоза. Все это постепенно просыпалось сквозь дыры в воду и образовывало в реке под мостом, среди заболоченного камыша, сухие островки.
Под мост, в камыш, на те островки беспрестанно бегал с базара народ – мужики, бабы. Одни бежали туда, другие – им навстречу – оттуда. Когда спускались под мост, запасались на ходу бархатистыми лопухами, а когда с довольными, повеселевшими лицами поднимались из-под моста обратно, высказывали во всеуслышание свое одобрение:
– Хорошо!.. Удобно для народу!..
Чтобы попасть на базар или уехать с базара, надо было обязательно переезжать через этот мост.
И на мосту по субботам и воскресеньям, точно во время беспорядочного отступления армии, с утра до вечера стояла шумная, непролазная толчея. Одни ехали из дома на базар, гнали на продажу скотину; другие возвращались домой, вели с базара купленных там коров, быков, овец. Встречные телеги тех и других, сцепившись в тесноте колесами, останавливались среди моста, или гурт скотины одного хозяина врезался па мосту в гурт другого, встречного, оба останавливались, стояли, не давали никому ни пройти ни проехать, в то время как у обоих концов моста продолжали накапливаться новые партии быков, телег, людей, все крепче и плотнее закупоривающих с двух сторон мост.
– Дайте там до-ро-гу-у!.. – все время вместе с ругательствами неслись с одного берега и с другого встречные надрывные голоса и, подобно орудийным снарядам, в обоих направлениях дугой перелетали через реку: – Дья-во-лы-ы!..
На самом мосту тоже не прекращалась истошная перекрестная перебранка.
– Чего же ты, бесово отродье, мой гурт ломаешь, правишь повозку прямо на мою скотину, не можешь обождать? – кричал со своей телеги среди моста зажатый со всех сторон громадными быками пожилой мужик с головой и лицом, сплошь покрытыми такой же золотисто-рыжей, лоснящейся шерстью, как и спины тесно окружающей его скотины.
– А кого я буду ожидать? Тебя, рыжего черта? – нахальным голосом отвечал ему из встречной повозки молодой крестьянин, худой, бледный, со злобным блеском глаз, с залихватскими черными усиками и в запыленной солдатской фуражке с красным околышем, заломленной на одно ухо.
– Не меня должен был обождать, а мою скотину! – еще яростнее кричал первый мужик и грозил второму кнутовищем.
– Твою скотину обождать? – переспросил второй, в солдатской фуражке, и тоже угрожающе потряс над своей головой, как саблей, кнутовищем. – А у меня разве не скотина?
– Ты чужую скотину барышевать гонишь, а я собственную гоню продавать, последнюю!
– "Собственную", ха-ха-ха! Видать, какая она у тебя "собственная": набратая по дешевке по деревням!
Первый мужик, в широком буром армяке, для равновесия всплеснув в воздухе руками, соскочил с облучка телеги на мост и сразу утонул в волнующемся море крупного скота.
Второй поспешно докусал огромными кусками лунку ярко-красного арбуза, зашвырнул корку, схватил кнут и тоже спрыгнул с телеги.
И каждый из этих гуртовщиков, сойдя на мост, зашел в тыл своим сгрудившимся на мосту быкам, коровам, бугаям и принялся нещадно бить их по спинам толстыми палками, чтобы гурт своих животных протолкнуть вперед, а встречных смести с моста назад, на берег реки. Две палки, одна в одном месте, другая в другом, со свистом рассекая воздух, падали и падали на костяные хребты скотины, в то время как скотина двух разных хозяев, уткнувшись лбами друг в друга, стояла на месте, и, под влиянием палочных ударов, тысячепудовой тяжестью тупо напирала одна на другую, стена на стену.
Вскоре хозяевам застрявших на мосту двух гуртов взялись помогать бить скотину другие гуртовщики, подходившие со своей скотиной с того и другого берега реки. У кого ломались палки, те ожесточались еще больше, хватали со своих повозок более толстые жерди и продолжали бить ими.
И тут же, на самом въезде на мост, – среди этой давки, в августовской жаре, под палящими лучами как бы остановившегося солнца, в порывах горячего ветра, в перелетающих с места на место облаках песчаной пыли, в едких газах, поднимающихся от гниющей реки, в тяжелом запахе скотской испарины, в скользящем всюду под ногами жидком навозе, под перебранку мужиков и стреляющее хлопанье их бичей, под трубный рев бы ков и дребезжащее блеяние сбившихся у них под животами овец, – какие-то необыкновенные своей выносливостью люди ухитрялись самым аккуратнейшим образом подсчитывать прибывающий на рынок скот и взимать с каждой головы в пользу волисполкома базарный сбор.
– Гражданин, а это чья скотина? Ваша? – кричал энергичный молодой человек, по типу рабочий, в серой кепке, с медным значком в красном бантике на груди, и, заглядывая вперед, кончиком длинного, вроде рыболовного, прута, словно концом пальца, он ловко отсчитывал скот, поднимающийся с берега на мост. – У вас сколько всего голов? Базарное уплатили? Почему нет? Когда "потом"? Без нашей квитанции вас все равно не пропустят: здесь проскочите – там задержат! Платите лучше здесь!
– Товарищ, я член кооперации.
– Это одно к одному не касается. Все равно должны платить. Закон!
Сразу за мостом, на том берегу речушки, лежала огромная впадина базарной площади, точно искусственно вся окруженная желтоватым наносным песчаным валом, с краснеющими на нем редкими кустиками вербы.
И с любого места этого песчаного вала, точно с горы, прекрасно была видна широкая панорама субботнего скотского подторжья.
Вся впадина базара до самых краев тесно кишела – животное к животному – разноцветными шевелящимися быками, бугаями, коровами. Распряженные телеги, как и их хозяева, с великим трудом были различимы в этом пестром, небывалых размеров стаде. Только редко где отдельными точечками медленно протискивались сквозь море скотских лоснящихся спин маленькие людские головки,– мужские в темных картузах, женские в белых платках.
Подторжье было в полном разгаре. Щупали скот, приценивались, изредка покупали, изредка продавали, но больших окончательных сделок сразу не совершали, обещали завтра встретиться еще раз, когда окончательно установится цена, – боялись промахнуться.
– Об корове не сумлевайтесь! – возбужденно уверял хозяин своего "товара", отощалый мужичонка, кости да кожа, с реденькой бороденкой, утыканной соломинками. – Корова дюже хорошая: молошная!
И в надетых, казалось, на голое тело бурых лохмотьях, в огрызке картуза на русых нечесаных волосах он беспокойно вертелся перед своей покупательницей и то и дело подталкивал кнутовищем под живот привязанную за веревку свою костлявую коровенку, желтую, с густо занавоженными боками, от голода и усталости сонную и безразличную ко всему.
– Когда б знать, что она молошная!.. – хныкала покупательница коровы, городская мещанка, не по сезону закутанная в шаль, приехавшая из дальних мест в эти пострадавшие от неурожая края, чтобы подешевле купить.
– Кто? Она не молошная? – бурно удивился мужичонка, состроив нужную гримасу, и опять пнул палкой в живот коровенку, чтобы придать ей больше бодрости. – Сегодня утром мы враз ведро надоили! Она всю вашу семейству прокормит! Не будь неурожаю – ни один хозяин не вывел бы со двора продавать такую корову! За корову благодарить будете! Что-о? Пройдете других посмотрите? И не надо вам никуды иттить других глядеть, берите эту, и никаких делов! Лучше этой все равно не найдете! Другую купишь – а она трехсиськая, или молоко у ней жидкое, как вода, или соленое, нельзя в рот взять! А у этой молоко густое, можно пальцем набирать, и сладкое, не надо сахару, и пенится, что твой фонтал!
– А дешевле не будет? – жалостливо клянчила мещанка, уставясь неподвижным взглядом в занавоженный бок коровы, и все думала и все охала, как от удушья, боясь переплатить мужику лишнее. – Если бы подешевле...
– За кого, за ее подешевле? – нагнулся мужичонка к самому носу покупательницы и перекосил изможденное лицо так, как будто ему под кожу вогнали иглу. – Куды же еще дешевле, когда я и так задешево вам отдаю! Больше некуда! Главная вещь, вы поглядите, скотинка какая! Прямо животная! Ее куды хошь поверни: хучь на молоко, хучь на мясо! Ее если зарезать на говядину, то она тогда вам ваши деньги возворотит и еще какой барыш даст! А шкуру вы не считаете? Одна шкура и та почти что этих денег стоит, а мясо и молоко достанутся вам задарма, вы вот об чем должны подумать, гражданочка!
У мещанки от волнения сильно заколотилось сердце; заходили коленки; помутнело перед глазами. Доставать деньги из кармана? Или не спешить и окончательное решение отложить на завтра? А вдруг завтра будет хуже: покупателей окажется столько, что цена резко поднимется?
А тут еще хозяин коровы все сыпал словами и сыпал. И какими словами!
– Я свою корову, можно сказать, уже в окончательном смысле продал. Тут одна гражданочка только что побежала за деньгами для меня. Но у меня нет время ждать, пока она в такой толкучке разыщет мужа и возьмет у него деньги. А, вот, кажется, она уже идет, несет мне деньги! Нет, это не она, обознался, та была в новом пальте, видать, из богатеньких, тоже городская. Она и не торговалась, сразу дала мне мою цену.
– Вот вы ей и продавали бы, – недоверчиво произнесла мещанка.
– А я что сделал? Я ей и продал, – уверенно сказал мужичонка, весь нервно подергиваясь от нетерпения поскорее отделаться от коровы. – Я за свою животную не беспокоюсь, такой товар на рынке не залеживается, таких коров с первого слова берут.
– Значит, больше не уступите?.. – стояла и плакалась мещанка.
2
Кроме таких частных лиц, покупавших у мужиков дойных коров или рабочих быков лично для себя, и кроме барышников-прасолов, набиравших животных для перепродажи, на ереминском базаре закупали скотину специальные уполномоченные от разных организаций: от Красной Армии, Центросоюза, Сельскосоюза, акционерного общества «Мясо», треста «Говядина», хладобойни Наркомвнуторга и другие.
И это про них, про уполномоченных этих организаций, среди крестьян распространилась поднимающая дух легенда, что на этот раз все крупные закупщики скота получили из Москвы строгую-престрогую инструкцию: крестьян засушливых районов очень не прижимать; к качеству продаваемого скота слишком не придираться; цену на скот класть посходнее, чем дают частные прасолы; платить аккуратно и быстро, без канцелярской волокиты; и наконец давать крестьянам хорошими, не рваными, а новенькими деньгами, какими захочет: захочет – крупными, захочет – мелкими... И мужики, стремившиеся сбыть скотину в Еремине, теперь рассчитывали больше всего именно на этих "закупщиков из центра" и в разговоре между собой для краткости называли их всех просто "Центрой".
– Кто у тебя забрал быков?
– Центра.
– Чью скотину вчерась гнали с базара по шляху?
– Центры.
Трое таких уполномоченных "Центры" – известный всем Иван Семеныч, старый специалист по мясным заготовкам, и двое молодых его помощников, приставленных к нему, чтобы учиться, – в субботу, с утра, в строгом порядке обходили базар...
Ивану Семенычу не было нужды подолгу останавливаться около каждой скотины. Он видел все ее достоинства и недостатки еще издали.
– Сколько за пару старых просишь? А этот, правый, что лежит, не хворает? А ну-ка подними его! Почему этот хромает? А у этого, левого, почему изо рта слюна? – спрашивал и спрашивал на ходу Иван Семеныч, уверенной походкой ступая впереди своей молодой свиты, сам выбритый, полный, с красной шеей, в синеватом старинном купеческом картузике – козырьком на глаза – и в длиннополом, тоже купеческом, черном пальто, похожий на дореволюционного лавочника.
– Разве они старые? – обиделся на Ивана Семеныча степенный крестьянин, хозяин быков, без шапки, с прямым пробором посреди волос на голове, с раздвоенной бородкой. – Им и по пяти годов нету!
И чтобы развеселить пару черных, бархатных, сонно жующих быков и придать им более моложавый вид, он ловко хлобыстнул их концом длинного-предлинного змеевидного бича по спинам, сперва левого, потом правого.
Грузные, развалистые животные, немного помедля, трудно встали – сперва передними ногами ступили только на колени, потом во весь рост, на все четыре ноги.
– Я не об этом тебя спрашиваю, я сам вижу, сколько им годов, я спрашиваю: что ты просишь за них? – сказал Иван Семеныч, стоя уже вполоборота к мужику, готовясь идти дальше по рядам продавцов, где его приближения с волнением уже ожидали другие.
– За пару? – переспросил у Ивана Семеныча крестьянин и мучительно задумался, опустив голову.
При этом он так уставился исподлобья на своих быков, словно взялся оценивать их впервые. Была еще лишь суббота – не торг, а подторжье, – когда ни одна душа на базаре пока не знала, какая завтра сложится последняя цена на скотину. И крестьянин, боясь продешевить, пыжился, кряхтел, потом вдруг трахнул такую цену, что Иван Семеныч и оба его помощника только рассмеялись и пошли дальше, не желая разговаривать с помешанным человеком.
– А сколько вы дадите? – поспешно рванувшись за ними, закричал им вслед крестьянин с испуганным лицом. – Говорите вашу цену!
– А ты знаешь, почем сейчас у нас в Москве говядина? – приостановившись, обернулся к нему Иван Семеныч.
– Откеда же мы могем знать? – зачесал мужик сразу под обеими подмышками. – Мы ничего не знаем. Как есть глухие. Мы только знаем, что нам приходит край и что мы должны продать скотину.
– Говоришь, ничего не знаешь? – насмешливо улыбнулся под козыречком натопорщенного, как картонного, картуза Иван Семеныч и переглянулся с помощниками. – Вот погоди, после обеда все узнаешь. После обеда сам приведешь своих черных ко мне на двор. Да я их тогда и не куплю: до того времени у меня денег не хватит. Ты знаешь, сколько у меня в моем загоне уже купленного сегодня скота?
Мужика бросило в жар. Он поднял на запад худое, сухое, обветренное лицо, поглядел, высоко ли солнце, и прикинул в уме, успеет ли сегодня продать быков. Если не успеет, тогда он пропал: кормить быков ему нечем и придется гнать их сто верст обратно домой и ждать следующей субботы. А чем он будет их кормить еще целую неделю, если дома он уже стравил им половину соломенной крыши? Но все же даром отдавать нельзя, надо крепко торговаться! "Центра" не соблюдает советского закона, жмет мужика!
И он, несмотря на страшную внутреннюю борьбу, устоял на своем – ничего не уступил и отпустил от себя такого надежного покупателя, как Иван Семеныч. А потом так страдал, так страдал! У этого заготовителя было на редкость ценное качество, он был честный на расплату, не выжига, как другие.
И остальные мужики тоже поначалу запрашивали с Ивана Семеныча невозможные цены. И с утра до обеда заготовитель не выторговал для своего треста ни одной головы, хотя и уверял продавцов, что все нужное ему количество скота уже вчерне приторговал.
