Текст книги "Путь к женщине (сборник)"
Автор книги: Н. Никандров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
– Чего же ты остановилась? – раскрыв удивленные глаза, кричит ей Витя, после каждого ее слова загибавший на руке по пальцу. – Ты только семь раз повторила, за тобой еще целых три раза! Продолжай! Только повторяй еще медленнее! Тяни по слогам!
И он опять откидывается на спинку скамьи, закрывает глаза.
А Ляля, чтобы снова не просчитаться, напряженно глядит перед собой в песок дорожки и по-кукушечьи поет:
– Люб-люуу... Люб-люуу... Люб-люуу...
– Ну, теперь ты доволен? – пробуждает она его от волшебного сна.
Витя неохотно раскрывает глаза, окидывает взглядом вокруг – не заметит ли кто – и, вместо ответа, порывисто целует ее:
– Лялик!.. Дорогой!.. Золотой!..
Потом, после того как освобождает ее из объятий:
– Лялик, знаешь, что я придумал? Чтобы мы с тобой могли объясняться в любви, где угодно, когда угодно и при ком угодно, давай сделаем так. Слово "люблю" состоит из пяти букв, и, вместо того чтобы каждый раз произносить вслух это слово, мы можем просто показывать друг другу пять пальцев. Ну, что я тебе говорю? Читай!
Показывает ей пять пальцев. Ляля глядит, счастливо жмурится, читает:
– Люб-лю.
Потом сама показывает ему пять пальцев:
– А я что тебе говорю? Витя:
– Люб-лю.
И оба заливаются детским заразительным хохотом, хлопают в ладоши, болтают под скамьей ногами, оживленно щебечут...
– Как хорошо ты придумал, Витик! – повторяет Ляля с упоением. – Как хорошо! Теперь, по крайней мере, мы можем никого не бояться: ни пап, ни мам, ни вообще!
Витя с лицом, осененным новой идеей, вдруг вскакивает со скамьи, делает жест и горячо предлагает:
– Ляля! Давай пойдем сейчас нарочно в самое людное место, к самой музыке и будем там вот так при всех объясняться!
Ляля отвечает ему пронзительным торжествующим визгом, и оба они вприпрыжку несутся в глубину бульвара, показывают друг другу на ходу пять пальцев, разливисто хохочут.
А плывущие им навстречу звуки далекого оркестра поднимают их еще выше, еще сильнее заставляют надеяться, еще горячее верить.
Счастливая парочка давно исчезает из вида, а с лица Шибалина все еще не сходит улыбка мудрого умиления...
III
Вузовец и вузовка, взявшись под руки и по дружески сомкнувшись плечами – он правым, она левым, – долго кружат перед глазами Шибалина все на одном и том же месте, вокруг клумбы с жиденьким фонтанчиком.
Вузовец, высокий, худой, не по летам серьезный, почти угрюмый, одетый в поношенную смесь, с пачкой книжек под мышкой.
– Любви нет. Есть половое влечение.
Вузовка, низенькая пышка, с пылающими щеками, очевидно, разгоряченными предыдущей беседой:
– Значит, по-твоему, в отношениях мужа и жены все сводится к голой физиологии?,
– Не по-моему, а по-научному. Пролетарская наука рассеяла мистический туман, которым буржуазные классы окружали простой физический акт.
– А поэты? А романисты? – звучит тревогой девичий голос вузовки. – Неужели и они тоже идут насмарку со своими мировыми произведениями, посвященными любви?
– Пусть будут прокляты твои поэты и романисты! – отбивает безжалостные слова вузовец. – Пусть будут прокляты поэты и романисты, в течение долгих веков затемнявшие сознание человеческих масс, воспевавшие как что-то высшее несуществующую любовь! Сколько человеческих жизней они исковеркали, сколько поколений молодежи сбили с правильного пути! Я и сам одно время мучался их "любовью", тоже вздыхал на луну, слушал соловьев, декламировал чувствительные стишки, тратил даром юные силы! Раз даже хотел стреляться из-за ихней "безнадежной – ха-ха-ха – любви!" Чахотку тоже, наверное, схватил по их милости...
Голос его сухо срывается, он синеет, пучит глаза, наклоняется, кашляет в землю:
– Кха-кха-кха...
Вузовка, по-женски торжествующе сверкнув глазами:
– Aral Хотел стреляться из-за любви? Значит, что-то такое есть, какая-то сила есть?
Вузовец, перестав кашлять:
– Ничего нет. Человеческая глупость есть. Человеческая отсталость есть. Предрассудки есть. Привычка к старым кумирам, к старым словам есть. "Любовь", "ревность", "верность", "измена" – все эти словечки прошлого должны быть навсегда выброшены из лексикона современной рабочей и учащейся молодежи.
– Ну нет. Я не согласна. Не знаю, как у вас, у мужчин, но у нас, у женщин, любовь часто выражается в форме очень сильных, чисто душевных переживаний, когда нам хочется только духовной близости с мужчиной, без какого бы то ни было намека на физическое сближение. Что же это такое? И как ты это объяснишь?
– Очень просто. Трезвая революционная мысль, освобожденная от дурмана романтики, подобные ваши состояния называет скрытой формой женской сексуальности – когда физическое желание облекается в психические одежды.
– Значит, и на этот раз действуют те же центры?
– А конечно.
– Выходит, что все красивые порывания друг к другу людей разного пола в конечном счете ведут к одной цели?
– Обязательно. Как говорится, все дороги ведут в Рим. Но самых дорог может быть много.
– Странно, странно, Вася...
– Ничего странного, Тася... Наоборот, все удивительно ясно. Просто избыток биологической активности индивида время от времени заставляет его приводить в действие свой оплодотворяющий механизм, для чего ему естественно бывает необходим – в качестве партнера – другой такой же механизм. Вот и вся "тайна сия".
– Фу!.. Как все-таки противно ты это выражаешь!.. "Механизм", "механизм"... Как будто речь идет не о человеке, а о какой-то бездушной машине!..
– Человеческий организм, дорогая моя, та же машина. Причем хороший человеческий организм – хорошая машина, плохой – плохая. Вот почему я и говорю, что окончательная машинизация человека составляет актуальнейшую задачу нашего времени.
– А душа есть?
– Какая душа? Ты ее видела? Никакой души нет и быть не может.
– Совсем?
– Ну, конечно, совсем. Не наполовину же.
– А как же в книжках иногда пишут: "дух человеческий". Значит, дух все-таки есть?
– "Духа" тоже нет. Есть дых. Это по-научному. Пойдем, сядем вон на ту скамейку, я тебе покажу по этому поводу в одной книжке одно интересное место...
Они уходят от круглого бассейна в сторону, садятся на скамью в малолюдном месте, под развесистым кустом зелени. Он нервно листает страницы книги, она, наклонив лицо, следит за его работой, нетерпеливо ждет – красная, возбужденная, мучимая своей упорной, не желающей сдаваться мыслью...
IV
Из разговора между собой двух других гуляющих Шибалин узнает, что он – заведующий отделом, она – его машинистка. Он большой, грузный, рукастый, с широкими плоскими медвежьими ступнями. Она маленькая, хрупкая, воздушная, на высоких, едва касающихся земли, точеных копытцах.
Заведующий под влиянием не то отличной погоды, не то прекрасного своего самочувствия вдруг игриво наклоняется к щеке машинистки:
– Итак, Катюша, ты моя?
– Нет.
– А чья же?
– Мамина. Заведующий весело смеется:
– Такая большая и все мамина?
– Да.
И лицо машинистки делается все серьезнее.
– До каких же пор ты будешь считать себя не моей, а маминой?
– Пока ты не согласишься выполнить маленькую формальность.
– О-о-хх!.. Она все об этом!..
– Да! Об этом!
– Всегда испортит настроение...
– И всегда буду портить, пока не добьюсь своего! Раз обещал, должен исполнить!
– Кто обещал?
– Ты! Ты! Ты обещал! Неужели у тебя хватит смелости отпираться от собственных слов?
– Кто отпирается? Я не отпираюсь.
– Значит, признаешь, что обещал, когда только еще сходились?
– А ты помнишь, в каких выражениях я обещал?
– Для меня безразлично, в каких выражениях. Важно, что обещал.
– Я не обещал, я только сказал: "поживем – увидим".
– Это все равно. Смысл один. Раз сказал "поживем", а "пожили" мы уже достаточно, следовательно, должен оформить наши отношения.
– Торопиться с оформлением нам незачем... Никто нас в шею не гонит...
– Тебе незачем, а мне есть зачем! Петя, скажи откровенно, почему ты так тянешь с этим?
– Видишь, Катя, я все никак не могу решить, подходящая ли мы друг для друга пара...
– Полтора года живем и все не можешь решить? Хорошо, что наконец проговорился! Значит, у нас все это время была только проба? А я-то, дура, воображала, что я тебе уже давно жена! А он все "пробует"! Только "пробует"! Полтора года "пробует"...
– Катя, только без слез! Хотя на улице будем стараться обходиться без слез! Довольно видим мы их дома и в учреждении. И далось тебе это глупое слово: "жена", "жена"!.. Разве ты не замечаешь, что за словом "жена" слышится слово "жа-ба"? "Же-на", "жа-ба". Почему тебе хочется быть непременно женой, а не оставаться любовницей? Глупая ты! Тебе же будет хуже! Если ты останешься любовницей, тогда у меня, кроме тебя, никакой другой женщины не будет. А если станешь женой, явится и другая, любовница.
– Какая пошлость! И еще хвалится этим.
Я не хвалюсь, я только сознаюсь.
– Почему же непременно явится любовница? Разве без нее нельзя?
Заведующий разводит толстыми руками:
– Такая уж у нас, у мужчин, психология. Машинистка ударяет в землю маленьким копытцем:
– Неправда! Я не знаю такой психологии!
– Ты не знаешь и китайского языка, а между тем он все-таки существует.
– Слушай, Петя, говорю тебе серьезно! Мне уже надоело находиться в неопределенном положении! Вот тебе одно из двух, выбирай: или женись на мне по-настоящему, по-человечески, или давай разойдемся! А жить по-скотски я больше не хочу, не могу!
– Что ж, Катя. Если так, тогда давай, конечно... разойдемся...
– Ага!.. Я так и знала!.. Я так и знала, что он это скажет!.. Я нарочно ему предложила, а он и рад! Насытился! Уже! Одной насытился, теперь можно приниматься за другую: машинисток в отделе много! А потом можно за подавальщиц чая взяться, за курьерш, за уборщиц! Ведь вам, мужчинам, порядочность женщины не нужна, интеллигентность женщины не нужна, душа женщины не нужна!
Заведующий останавливается среди дороги:
– Тише! Не кричи на улице! А то сейчас же сяду на извозчика и уеду домой! Сама просила выйти погулять, а сама и тут скандалит! Если ты несчастлива со мной, то заяви об этом прямо, а не устраивай диких сцен!
Лицо у него решительное, голос пропитан безапелляционностью, неумолимостью, как на службе в отделе. И машинистка, лучше других знающая его характер, смиряется, опускает лицо, снижает тон.
– Ну, Петичка, ну, миленький, ну, не сердись! – упрашивает она его, когда они продолжают идти. – Я не говорю, что я несчастлива! Нет! Я только спрашиваю: почему ты не хочешь дать мне полного счастья, понимаешь, полного счастья?..
– Катя, ты забываешь, с кем имеешь дело, забываешь, кто я, какая моя политическая физиономия.
– Вот ерунда! Можно быть самым страшным революционером, а официальность в браке все-таки признавать. Разве мало мы знаем партийцев, женатых самым настоящим образом? Все современные социалистические вожди женатые. Все самые видные народовольцы-террористы были женаты, многие из них даже имели детей и не стыдились. А ты все мнишь себя каким-то невиданным революционером, которому шагу шагнуть по-людски нельзя. Петя, скажу откровенно, я и сама раньше считала тебя человеком большим, а теперь вижу, что на самом деле ты человек маленький, очень маленький. Самый последний обывателишка, какой-нибудь мальчишка, и тот женится, не боится, а ты дожил до таких лет, а жениться на мне боишься. Какой же ты после этого революционер? Ты просто трусишка! Трус, трус, трус!
– Вот! Уже! Наскочила на нового конька! Теперь поедет...
– Да! И поеду! Тебе хорошо так говорить, а мне-то каково? Жить полтора года с мужчиной и даже не знать, замужняя ты или холостая, дама или девица? Это черт знает что такое! Другая минуты не терпела бы такого унижения! И если бы я просила идти венчаться в церкви, а то ведь я от этого уже отказалась, сделала уступку, большую уступку, а ты и маленькой уступочки мне не делаешь, отказываешься даже регистрироваться в ЗАГСе!
– Чудачка ты, Катя! Чем ближе тебя узнаю, тем больше убеждаюсь в этом! И к чему тебе вся эта формалистика: "официальность в браке", "церковь", "регистрация"? Неужели ты думаешь, что это хоть сколько-нибудь нам поможет? Неужели нельзя прожить без этих комедий? Мой лозунг: как можно меньше разыгрывать в жизни комедий!
Машинистка нежно-плаксиво, прижимаясь к нему:
– Петинька, миленький, пойми, – как ты этого не понимаешь, – что это нужно не мне, а моей маме, с которой я очень дружна, для трех моих тетей, маминых советниц в жизни, для четырех дядей, которых я очень люблю, для бабушки, которая с нами живет, для нашей старой няни, к которой мы все привыкли, как к родной, и которая никогда мне этого не простит, если узнает...
Лицо заведующего вытягивается, изо рта трудно выталкивается стон:
– Ой!.. Ой!.. О!.. Такая куча родни!..
Да! Охай, охай! Но на это, Петя, я тебе прямо должна сказать, что порывать из-за тебя с моими родными я тоже не желаю! У меня такие хорошие, такие славные родные! Они так любят меня, так любят! Они разорвут меня на куски, если узнают, что я с тобой так живу, без всего, без всякого обряда! И мне уже стало невмоготу вечно обманывать маму! В течение полутора лет каждый день прятаться, лгать, скрывать от всех нашу связь – на это никаких нервов не хватит!
– А зачем же скрывать? Не беспокойся, твоя мама, да и весь твой фамильный род, все они прекрасно осведомлены о наших отношениях.
– Ничего подобного! Если бы мама узнала, она одного дня не пережила бы, сразу умерла бы от разрыва сердца. Она даже ничего не подозревает. Она только знает, что ты мной интересуешься и что я благодаря тебе устроилась на службу машинисткой во Внешторг, в отдел экспорта, в твой подотдел пера и пуха. И она очень благодарна тебе за это, очень! "Значит, несмотря на революцию, еще не все сделались эгоистами", – говорит она. "Но все-таки, – прибавляет она всякий раз, когда речь заходит о тебе, – он какой-то такой... не то что невоспитанный или несимпатичный, нет, а какой-то такой... ненадежный".
– А мне какое дело до того, что она говорит! Мне ведь не с ней жить, не с мамой твоей и не с тетушками твоими, а с тобой!
– Да, это-то так. Но не надо забывать, Петя, и того, что если мы с тобой повенчаемся или хотя бы зарегистрируемся в ЗАГСе, то тогда мама подарит нам все, что на первое время необходимо в хозяйстве: разные ложки, плошки... А так нам придется все это покупать. Признаться, в надежде, что ты не будешь долго упрямиться и этой осенью обязательно женишься на мне, я уж отдала лудильщику полудить стоявший у нас без употребления хорошенький никелированный самоварчик, маленький-маленький, как раз на двоих. Но так мама нам его не отдаст, скажет: "Много таких мужей найдется, пусть лучше самоварчик в чулане на полке стоит".
– Странный ты человек, Катя! "Самоварчик", "самоварчик"! И это в то время, когда у меня голова ходит кругом из-за забот по службе...
Машинистка испуганно:
– А что, разве что-нибудь случилось?
– Случилось то, что мой подотдел пера и пуха висит на волоске, каждый день его могут расформировать, потому что там давно нет ни пера, ни пуха, одни служащие! И завтра же я могу оказаться без места, на улице, с протянутой рукой! А ты пристаешь ко мне с "самоварчиками", "этажерочками", "бутоньерочками", с какими-то "стенными талелочками!" Черт с ними, со стенными тарелочками.
И заведующий, взмахнув с отчаянием рукой, сутулится, морщится и ускоряет шаг, точно старается убежать от "самоварчиков", "этажерочек", "стенных тарелочек".
Машинистка, с безгранично преданным лицом, вовремя повисает на его руке и удаляется вместе с ним в глубь бульвара.
V
Старые, матерые супруги, он и она, от долгого ли сожительства или от какой-нибудь другой причины очень похожие друг на друга. Оба расплывчатые и закругленные, без каких бы то ни было острых углов и резких линий.
Идут, все время ссорятся.
Вот супруг без всякой причины вдруг резко ускоряет шаги, несется изо всех сил по бульвару. Супруга одышливо отстает от него.
– Пф... пф... пф... – шумливо дышет она всей своей утробой и жалуется: – С тобой совсем нельзя ходить.
– И не ходила бы! – скосив один глаз назад, огрызается на нее супруг. – Я тебя предупреждал, что со мной тебе будет трудно ходить!
И, улучив момент, он с такой внезапностью останавливается, что супруга, разогнавшись, пролетает несколько шагов мимо него.
– То вдруг бежишь, как сорвался с цепи, – утомленно возвращается она к нему, – то вдруг станешь и стоишь среди дороги, как пень! Ну, чего ты тут стал?
– Жел-лаю! – ломает назад плечи супруг.
– Ну, что такое ты делаешь?
– Гул-ляю! – ставит в пол-оборота он голову.
– Разве так люди гуляют?
– Хоч-чу! – весь вздергивается он, как картонный плясун. – Хочу – бегу, хочу – стою, хочу – бросаюсь под поезд! По настроению! И неужели я даже на это потерял право, женившись на тебе? Скажи, а воздухом дышать ты мне разрешаешь?
Так задирает в небо лицо, что чуть не валится назад. Как утопающий, хватает жадным ртом воздух. Чавкает:
– Ам-ам...
Говорит театральным приподнятым тоном:
– Сегодня воздух так вкусен, так благодатен, что невольно приходит на память то счастливое невозвратное время, когда я был холост и жил вовсю, на все сто процентов!
Супруга стоит, глядит на него, покачивает с сожалением головой:
– И глупо. Очень глупо. Ничего остроумного нет. Люди с годами умнеют, а он глупеет.
Супруг со скрежетом:
– Поглупеешь! Пятнадцать лет без передышки с тобой живу!
И он продолжает шагать по дорожке. Однако вскоре – увидев, что она идет рядом, – с гримасой раздражения начинает нарочно забирать ногами вбок, вбок, вбок.
Супруга, при всем своем старании, не успевает забирать, отстает, разевает трубой рот, задыхается.
– Видали? Видали? Видали, какие номера он выделывает?
Супруг вдруг заносит ногу через проволоку, ступает на газон, с освобожденным видом шагает по зеленой траве.
Супруга останавливается перед проволокой, в ужасе глядит на него:
– Вот сторож сейчас увидит и оштрафует тебя!
– Меня-то не оштрафует, – стоит среди зеленого газона супруг, скрестив на груди руки, как памятник. – А вот метнись-ка ты сюда, так сейчас налетишь на три рубля золотом!
– И еще дразнит! И еще смеет дразнить меня! – барабанит дрожащими коленями по проволоке супруга, не смея ступить на запретный газон. – И это мне от него награда за то, что я за все пятнадцать лет ни разу не изменила ему, пропустила столько хороших случаев! А он теперь все делает мне наперекор, все! Когда мне хочется пройтись пешком, он вдруг прыгает в первый попавшийся трамвай! А когда у меня ноги отказываются действовать, и я берусь за ручку автобуса, он вдруг шмыг от меня с мостовой на тротуар: "желаю промяться пешком!" Я люблю гасить свет в комнате в десять часов вечера, а он сидит при электричестве до часу ночи! А если я под праздник провожусь с тестом допоздна, он не считается с моей работой и, угрожая кулаками, силой гасит огонь! Когда мне хочется мясного на обед, ему подавай непременно вегетарианского! Я – в оперу, он – в драму! И так во всем, решительно во всем, всю нашу жизнь, все пятнадцать лет! Ну, разве можно назвать его нормальным человеком? Хорошо еще, что у меня характер такой добрый, а то другая на моем месте давно бы бросила его!
Супруг вдруг кидается напрямик – через клумбы, через цветы, через дорожки, через скамейки – к боковому выходу с бульвара на мостовую.
Супруга, скосив выпученные глаза, ковыляет на коротких ногах за ним – в обход, в обход, в обход.
– И куда тебя понесло?
– На трамвай!
И они исчезают в кустах, тонут в зеленой листве, сперва он, потом она.
VI
Двое прилично одетых мужчин, двое друзей разного возраста. Один, что постарше, – недавно женился, другой, помоложе, – сгорает от нетерпения жениться. Первый выглядит понеряшливее, второй пофрантоватее.
Желающий жениться:
– Значит, уже? Капут? Женился? Недавно женившийся:
– Да, брат...
– Ну, и что же? Каково себя чувствуешь в новой роли?
– Плохо, брат...
– Что так?
– Не того ожидал...
– Расскажи, расскажи подробней. Ты ведь знаешь, как я сам рвусь жениться, только все не на ком: та занята, с той незнаком...
– Поподробней тебе?.. Ох, брат-брат... Не хотелось бы мне очень распространяться об этом, да видно придется... Сядем.
Они садятся на скамью.
Желающий жениться настраивается слушать, жадно глядит рассказчику в рот. Тот начинает:
– Прежде всего скажу, что вскоре после того, как я женился, открылась для меня одна очень неприятная новость: оказалось, что никакого чувства у меня к ней нет, любви нет... И в ней самой я уже не находил ничего особенного... Женщина как женщина, как все другие женщины, – и только... А как порывался к ней, как стремился! Казалось, только бы дождаться, когда она наконец будет моей!.. А когда дождался, тогда, можно сказать, самому себе удивился... И вот теперь проснусь, это, на рассвете и долго-долго смотрю на нее: лежит рядом, спит, дышет, как невиноватая... И сам сознаю, что невиноватая, даже жалею, но – чужая, понимаешь ты, чужая, совсем чужая, и ненужная мне, вовсе ненужная мне на вечные времена!.. А между тем она уже поселилась со мной, считает себя хозяйкой в моей комнате, распоряжается до известной степени и мной... Скажи, ты не знаешь, в нашем Наркоминделе трудно получить заграничный паспорт?
– Ха-ха-ха! Заграничный паспорт? Это зачем тебе?
– Думаю мебель и все домашнее барахло бросить в ее пользу в виде компенсации за беспокойство, а сам скрыться куда-нибудь за пределы СССР.
– Зачем же тебе скрываться непременно за границу?
– Видишь, в России она везде меня разыщет, – такая женщина! – а за границу не кинется, все-таки побоится.
– Ха-ха-ха! Я рад, что ты нарезался! Теперь по крайней мере не буду так завидовать тебе, как завидовал до сих пор! Ну, а все-таки объясни поконкретней, чем именно она досадила тебе?
– Чем именно?.. И всем и ничем. Во-первых – гости. Во-вторых – родственники. Я и ей-то не особенно рад – все-таки стесняет, – а тут, понимаешь ты, кроме бесконечных гостей, к ней ежедневно приваливаются целыми выводками родственники. Например, вчерашний день считается у нас довольно благополучным в отношении родственников, но и то в эту ночь в нашей комнате ночевали двое: ее тетка-старуха и малолетняя сестренка. А зачем ночевали – неизвестно. Просто так, чтобы скорее доконать меня или вызвать на грандиозный скандал. С вечера обе они, и тетка и сестренка, долго сидели за самоваром, бузили чай, а когда набузились, смотрю, стелятся на полу спать. Ах ты, думаю, мать честная! Тетка расползлась своим сырым тестом на полкомнаты и сразу же захрапела угрюмым мужским басом так, что в шкафу стеклянная посуда зазвенела. А вид раскинувшейся по полу хорошенькой полуобнаженной девчонки все время наводил меня на грешные и, прямо скажу, подлые мысли, и я проворочался на постели без сна целую ночь...
– Ну-ну! Вот так попался!
– Ты слушай дальше... И раньше, понимаешь ты, у меня бывало так: идешь по улице, видишь – продают груши. "Дайте полкила груш". Или видишь ташкентский виноград. "Дайте четверть кила ташкентского винограду". Думаешь: "черт с ними, с деньгами, – жить так жить, – это расход не ежедневный, и зимой винограду все равно не будет". А теперь, что ни удумал купить, покупай все в двойном количестве: и на себя и на нее! Да и самую покупку уже приходится выбирать сортом повыше, потому что женщина она в общем избалованная: гнилого есть не будет. И вместо груш и винограду на одного покупаешь картошки и соленых огурцов на двоих! Разница? Ты знаешь, из-за нее я в этом году даже ар-бу-за еще не пробовал! Ну, да всего не расскажешь, это надо самому испытать, чтобы как следует понять, что это за соединение такое "муж и жена"...
Желающий жениться покатывается от хохота:
– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Но вдруг вспоминает о чем-то очень важном, вздрагивает, умолкает, щурит испуганные глаза на карманные часы, вскакивает на ноги, озирается, прислушивается, принюхивается к воздуху, горбится.
– Что с тобой? – с удивлением заглядывает ему в лицо друг, недавно женившийся, и тоже встает со скамьи. – Почему тебя так трясет? У тебя, может быть, лихорадка?
– Да... Брр-брр... Лихорадка... брр... брр... Только какая?.. Словом, чтобы долго не распространяться, я тут сейчас поджидаю одну... брр-брр...
– А интересная она?
– Ого! Брр-брр...
– Обещала прийти?
– В том-то и дело, что нет. Если бы обещала! Я бы тогда сейчас с тобой тут не стоял, а несся бы в это время где-нибудь из цветочного магазина с букетом...
– Но как же так? Не обещала прийти, а ждешь!
– Видишь, третьего дня, в этот самый час, она проходила по этому самому месту...
– Ха-ха-ха! Проходила третьего дня, а ищешь сегодня?
– Я ее все три дня тут ищу.
Глядит внимательно на землю, осторожно отрывает от дорожки то одну ногу, то другую, точно боится затоптать чьи-то священные следы. Поднимает на друга сияющее лицо:
– А женщина какая! Умереть мало! Прямо невиданная! Можно сказать, единственная! Другой такой в целом свете нет! Вот на ком бы жениться! Жениться на такой, и тогда уже больше ничего не надо от жизни! Уехать с ней на необитаемый остров и поселиться там вдвоем, чтобы никто не мешал наслаждаться!
– Ты расскажи-ка по порядку, как у тебя с ней было? Да пройдемся немного, что ли?
Они кружат по небольшому кругу. Желающий жениться рассказывает:
– Было, можно сказать, глупо. Так глупо, так глупо, что глупей не придумаешь. Еду это я третьего дня в трамвае, вдруг замечаю в вагоне ее. Красавица – немыслимая! Сидит не шевельнется, ни на кого не смотрит! Понятно, я пришел в такое волнение, что меня, не хуже как сейчас, начала бить лихорадка. Бьет и бьет, проклятая! Коленки трясутся, локти трясутся, челюсти трясутся, все трясется. И в глотке пересохло. Сижу, дрожу, глаз с нее не свожу. Думаю: вот оно твое счастье, сумей только взять! Ну, а у нее, конечно, ни в одном глазу. Сидит – спокойная, гордая, недоступная. И все-таки я мысленно поклялся или умереть, или познакомиться с ней.
– И коль скоро ты сейчас жив, значит, познакомился?
– Не тут-то было! Ты слушай... Едем это мы с ней и едем, сидим друг против друга и сидим, когда вдруг на одной неважной остановке она поднимается и идет к выходу из вагона. А я – как прирос к лавке! Не могу сделать ни одного движения! Какая сила сковала меня, не знаю, – пусть это решают ученые. Но факт тот, что она ушла из вагона, а я, как дурак, поехал дальше. Глянул в окно, вижу: она заходит на этот бульвар, идет по этой дорожке. Мне бы тогда же выскочить на ходу из вагона или хотя бы выйти на следующей остановке и броситься назад, ей наперерез. А я сижу на месте и только чувствую, как щемит мое сердце: опять, уже в который раз, упустил свое счастье!!!
– Ха-ха-ха! Вот глупец! Почему же ты сразу не поволокся за ней?
– А черт его знает почему! Сробел ли я перед ее неземной красотой, или пожалел восемь копеек за трамвайный билет потерять, – не знаю, я не психолог. И вот, промучавшись без сна всю ночь, я на другой день с рассвета был уже здесь. Сбегал на службу, кое-как отслужил, а со службы опять сюда. И так дежурю тут, на этой проклятой дорожке, три дня! Брр...
– Смотри, тебя опять трясет. Ха-ха-ха! И за эти три дня ты осунулся, позеленел. У тебя – даже стала другая физиономия. Так можно до чахотки добегаться. Знаешь что? Чем так страдать, губить себя, я на твоем месте женился бы пока на ком попало. А потом, постепенно, не торопясь, подыскивал бы более подходящую.
– А на ком жениться? Где ее взять, "какую-попало"? И какая женщина согласится быть временной женой? Это только в книгах пишут о "перепроизводстве женщин", об их легкомысленности, о том, что многие из них, томимые одиночеством, выходят на улицу, ищут случайной встречи с приличным мужчиной. А где они такие женщины, такие девушки? Давайте их сюда! Я первый сейчас же женюсь на одной из них, на любой! Но – тшш!.. Вон, кажется, она идет... Теперь ты не мешай мне, иди отдельно, я с тобой незнаком!.. И не смейся так, не скаль зубы, как идиот!..
Отскакивает от друга в сторону, принимает непринужденный вид гуляющего.
Друг неотступно следует за ним на небольшом расстоянии, идет с заинтересованно-раскрытым ртом, хохочет...
VII
Прогуливаются по бульвару две подруги, две молодые женщины: полная блондинка с уравновешенным, добродушным характером, и нервная, с блистающими глазами, худощавая брюнетка.
Первая, когда идет, не обращает никакого внимания на встречную публику; вторая разговаривает с первой, а сама так и вертит тонкой шеей по сторонам, так и рыщет напряженным лицом вокруг.
Блондинка беззлобно:
– "Люблю" и "люблю"! Просто замучил своими приставаниями! Я ему говорю: "Я не могу, я замужем". А он: "Тем лучше, тем пикантнее". Из-за него решила просить перевода в другой подотдел. Не дает работать! То шлет с подавальщицей чая записочки, то сам ловит в коридорах. А вчера на общем собрании служащих, во время речи видного оратора о международном положении, шепчет мне на ухо: "Нет больше терпения, застрелю и вас и себя". А у самого лицо страшное-престрашное!
Брюнетка манерно;
– Значит, любит, если грозится убить.
И тотчас же, с мучительными гримасами подвижного лица, с прищуриваниями сверкающих глаз:
– И почему такая несправедливость судьбы! У тебя уже есть один хороший мужчина, а к тебе льнут еще и другие, и тоже все как на подбор неплохие! А я была бы рада самому никудышному мужчинке, самому завалящему, безработному, бесквартирному, приютила бы его, одевала, обувала, кормила, – но у меня и такого вот нет!
Блондинка, критически всматриваясь в нее:
– Ты худа, как драная кошка. И прежде чем надеяться на что-нибудь хорошее, ты должна стараться пополнеть.
– Я и сама очень хотела бы поправиться. Но как это сделать? Вот вопрос! Ем я, кажется, много...
– Пей пивные дрожжи. От них лучше всего разносит.
Придется начать пить... А то со мной на этой почве творится что-то прямо ужасное! Ночами душат кошмары...
Утрами впадаю в отчаяние, реву, как девчонка, прихожу на службу заплаканная... Днем спрашиваю себя: зачем живу, зачем работаю, для чего, для кого?.. Вечерами – когда особенно тяжело быть одной и когда с особенной силой хочется любить – думаю о самоубийстве, привожу доводы за и против...
– Ну, это ты чересчур, насчет самоубийства-то...
– А что же остается делать? Знаешь, я сейчас дошла до такого состояния, что с радостью сошлась бы с любым уродом, с самым страшным! Я уже представляла себе себя со всякими, и – не противно. А как любила бы я его, моего миленького, как ласкала бы, как жалела! Сколько у меня в душе накопилось для него нежности!
