Текст книги "Путь к женщине (сборник)"
Автор книги: Н. Никандров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Вера вздрагивает, задумывается:
– Скажите, Казимир, а он не мог тут пострадать во время этой перестрелки?
Казимир с неприятным смешком:
– О, нет. Субъекты, подобные Шибалину, очень дорожат жизнью своей особы. Хе-хе... И вы о нем не беспокойтесь.
– Значит, вы уверены, что его жизни тут только что не угрожала опасность?
– Вполне. Вполне уверен. Хотя, правда, тут ему грозит совсем другая – пожалуй, еще более страшная – опасность.
– Какая?
– Я вам об этом уже говорил.
– Ах да... Но неужели это факт? Неужели это возможно, чтобы он, Шибалин, Шибалин... и – вдруг!
– Погодите полчасика и сами убедитесь в этом. Достает часы, смотрит.
– Сядемте тут.
Они садятся на куче битого кирпича, впереди куска передней стены.
Вере не сидится, она томится, страдает:
– Казимир, но почему вы так убежденно говорите, что Шибалин непременно тут будет?
– Потому что сегодня четверг. А ваш "великий человек", порвав связь с вами, находит более удобным разрешать для себя "любовный вопрос" именно здесь, в этой клоаке, раз в неделю, по четвергам, ночью, приблизительно в эти часы.
– Но почему вы это знаете? Может быть, он приходит сюда только собирать материал для своих будущих повестей?
– О да, "материал", "материал"! Для подобного "гения" весь мир, конечно, только материал, над которым он призван проделывать важные опыты! И вы, Вера, и ваша связь с ним, и ваша беззаветная любовь к нему послужили для него тоже только очередным литературным материалом!
– Казимир, я запрещаю вам говорить о Шибалине в таком тоне. Все-таки он – Шибалин.
– Он был Шибалин! Был! А теперь разве вы не замечаете, с какой головокружительной быстротой этот человек падает?
– Ничего подобного. В вас говорят нехорошие чувства, зависть, ревность.
– Зависть? Чему завидовать? Не тому ли, что человек когда-то был на высоте, а теперь летит в пропасть? Ревность? Но к кому? К человеку, которому небезопасно даже подавать руку в чисто, так сказать, санитарном отношении?
– А про это вы тоже напрасно говорите, Казимир. Про "санитарное отношение".
– Нет, не напрасно! Я только поражаюсь вашей смелости. Вера, как вы не боитесь искать с ним встречи именно здесь, где каждая пядь земли пропитана бациллами страшных болезней!
– А это мое дело. Я так хочу.
– Тогда я молчу.
– Это самое лучшее, что вы сейчас можете сделать. Встает, заглядывает через стену вовнутрь зала.
В это время выходят из всех пролазов и занимают свои обычные места под стенами зала Антоновна, Осиповна, Настя, Манька-Одесса и другие – все, кроме Фроськи.
Казимир Вере с ужасом:
– Видите? Не показывайтесь им, не показывайтесь!
Вера по-женски раздраженно:
– Сидите вы! Молчите! Я хочу их спросить. Может быть, он уже тут, у них, в развалинах этих.
Казимир с испуганными ужимками:
– И не думайте спрашивать! Вы их не знаете! От них такое можете услышать Вера смело: – Пусть. Я не боюсь. И идет одна внутрь руин.
XVII
Вера обращается к Антоновне, как самой старшей по виду:
– Скажите, гражданка, сюда к вам сегодня такой не приходил: здоровый, в сером летнем пальто?
Антоновна загадочно:
– А кто его знает? Разве так скажешь? Тут за день много перебывает всяких: и в черных пальтах, и в серых, и вовсе без польт. По пальту не узнаешь.
Осиповна встает, подходит:
– Когой-то спрашивают? Настя встает, подходит:
– Когой-то спрашивают?
И остальные женщины встают со своих мест, собираются вокруг Веры:
– Когой-то?
Вера объясняет, показывает руками:
– Ну, солидный такой, прилично одетый...
Антоновна равнодушно:
– Сюда большая часть солидных ходят и прилично одетых. Каких попало мы сюда не пускаем. Сюда, бывает, перед рассветом в автомобилях за девушками приезжают. Давай и давай! А вы: "В летнем пальте"... А что, он ваш муж?
Вера, сомкнув губы:
– Нет. Брат.
Уходит из руин. Идет так, как будто ожидает, что в спину вот-вот сейчас ее ударят камнем.
Женщины стоят при луне неподвижной толпой, поворачивают лица ей вслед и все на разные голоса:
– Ха-ха-ха!.. Знаем мы таких "братьев"!..
Казимир Вере, когда она возвращается к нему за переднюю стену:
– Ну что? Я говорил! Получили? Вера утомленно садится.
– Молчите вы! Не каркайте! Всегда каркает...
Казимир встревоженно-озабоченно:
– Вера! Что с вами? Вам нехорошо? На вас лица нет! Вера слабым голосом:
– Ничего... Это сейчас пройдет... Еще бы!.. Поглядели бы вы на них... на этих... на ведьм!.. Как обступили меня!.. И как заговорили своими сиплыми голосами!.. А обстановка вокруг при луне!.. Ад!.. Полная картина ада, населенного нечистыми духами!..
– Я говорил, не надо было туда ходить!
– Наоборот. Я очень довольна, что сходила туда и поглядела на этот мир своими глазами.
– Бежать вам надо, Вера, из Москвы! Бежать! Иначе вы Шибалина никогда не забудете! Утопая сам, он потащит за собой и вас! На днях я откомандировываюсь в Ленинград для редактирования там одного профжурнальчика. Советую и вам воспользоваться этим случаем и поехать со мной.
– А я зачем? Только еще этого недоставало, чтобы я переехала в Ленинград!
Казимир горячо доказывает ей, убеждает, не спускает с нее млеющих глаз...
Вера не слушает его, вертится, встает...
– А он с которой стороны должен прийти? С той? Или с этой?
Казимир недовольно:
– С этой.
Вера с лицом, выражающим боль:
– Мне не сидится, Казимир. Я очень волнуюсь. Походим. Пойдемте ему навстречу, что ли.
Казимир неохотно:
– Пойдемте.Вера резко:
– Но уговор: как только увидим его издали, так извольте сейчас же оставить меня одну!
– Об этом можно было не говорить...
Они отходят от руин.
XVIII
Шибалин, крепкий мужчина, с упорным медлительным взглядом художника и мыслителя, сперва проходит мимо руин, только заглядывает туда через стену, смотрит, кто есть. Потом поворачивает обратно и направляется прямо в руины.
Вера, следившая за ним издали, подбегает к нему, хватает сзади за руку:
– Никита!.. Ты куда?
Отводит его в сторону от входа в руины. Шибалин смущенный:
– Вера... А ты каким образом попала сюда? Зачем?
– За тобой! За тобой пришла!
– Откуда у тебя такая дикая фантазия?
– Ника, умоляю тебя, умоляю, уйдем сейчас из этого ада!
– Вера, оставь эту дамскую блажь. Она тебе совсем не к лицу.
– Ника! Не издевайся надо мной, над моим порывом! Если бы ты знал, с каким чувством я помчалась сюда, когда узнала, что сегодня ночью ты будешь здесь!
– Не стоило трудиться. А от кого ты узнала?
– Это многие знают.
– Даже многие?.. Гм...
Саркастически улыбается.
– Никогда, никогда, никогда я не ожидала, Ника, что ты в конце концов попадешь в стан развратников, сластолюбцев, покупающих за деньги женскую любовь!
– Городишь ерунду! Знай, что среди мужчин, обреченных ходить к проституткам, нет ни "развратников", ни "сластолюбцев", а есть только несчастные, неудачливые в любви, мученики, великие мученики, жертвы идиотского уклада всей человеческой жизни! Понимаешь ты: жертвы!
Вера с усмешкой:
– О!.. Он все о своем!..
Шибалин желчно:
– Да! О своем! И всегда буду об этом своем! Всегда! Всю жизнь! Сядем здесь...
Они садятся на кирпичи впереди передней стены:
– Ника, скажи правду, а ты, ты, лично ты пользуешься проституцией?
– К сожалению, да. Но ведь это я только пока. Пока наконец встречусь с ней, с той, которая действительно мне подходит. На первой попавшейся не женюсь.
Вера с омерзением щурит на него глаза:
– О! Вы! Мужчины! Как вас после этого назвать? Развратничаете налево и направо, ходите к проституткам, придумываете "идейные" оправдания этому, изнашиваетесь, обращаетесь в негодную ветошь, – и все смеете, и все считаете себя вправе искать встречи с ней, с "настоящей", "нетронутой", "чистой", "единственной на всю жизнь". Разве это не подло?!
– Что же делать, Вера, если при настоящих условиях таков путь мужчины к идеальной женщине.
– Путь через грязь, через проституцию, через болезни?
– Выходит, что да. Вот почему я и объявил борьбу с подобным укладом человеческой жизни.
– Жизни ты, Никита, не перестроишь, а сам погибнешь. И уже погибаешь.
– Что же. Не я первый, не я последний. Сколько человеческих дарований, талантов, гениев преждевременно сгорают на этом быстром огне, огне уродливо разрешаемой проблемы пола! Вера, если ты когда-нибудь замечаешь на сером небосклоне жизни новое яркое восходящее светило и потом вдруг обнаруживаешь столь же внезапное его исчезновение, то знай, что подававшая надежды звезда непременно запуталась в невылазных тенетах любви. Следующий свой роман я посвящу этой теме и назову это так: "Падающие звезды". Правда, красиво?
– Красиво-то красиво...
– Но что? Говори, что? Договаривай!
– Боюсь, рассердишься.
– Что за глупости! Что я, обыватель, что ли? Ну говори!
Вера не сразу:
– Я хотела спросить, почему у тебя, Ника, в последнее время рождается так много красивых названий для твоих будущих произведений, а самих произведений все нет?
Шибалин с перекосившимся лицом:
– А-а-а!!! Значит, ты тоже уже не веришь в меня как в писателя?.. А-а-а!!! Ты тоже уже сомневаешься в моем таланте?.. Да... Конечно, "Шибалин исписался"... "Шибалин выдохся"... "Запутался в вопросах любви"... "Падающая звезда"... Ха-ха-ха...
– Нет, Ника, нет! Совсем нет! В литературный твой талант я по-прежнему верю! Я только нахожу, что ты в своих исканиях действительно сбился с пути, забрел в такие дебри, из которых не знаю, как выберешься! Например: в теории, в книгах своих громишь зло, а на практике собственной персоной поддерживаешь проституцию!
Шибалин:
– Все мужчины поддерживают проституцию.
Вера:
– Это неправда.
– Правда! Мне лучше это знать! Я – мужчина!
– Чем же тогда ты это объясняешь?
– Очень просто. По вине женщины проституция в настоящее время является е-дин-ствен-ной формой брака, которая не связывает по рукам и ногам мужчину.
– О! Вот так "брак"! Додумался! Доискался! Дальше идти уже некуда! От-ка-зы-вать-ся от чистых жен-щин и соз-на-тель-но лезть в эту грязь!..
– Мелешь ерунду! Ни один мужчина не предпочтет проститутку так называемой чистой женщине! Ни один!
– Но ведь со мной-то ты разошелся, от меня-то ты отказываешься, а этих не гнушаешься, к этим ходишь?
– О! Она все о своем!..
– Да! О своем! И всегда буду об этом своем! Всегда! Всю жизнь! У тебя своя идея, у меня своя! Ника, подумай и ответь себе, кто же для тебя лучше: они или я? Неужели они?
Шибалин твердо:
– Оба хуже: и ты и они. Ты по-своему, они по-своему.
– Объясни подробней!
– Сотни раз объяснял.
– Объясни, почему ты не хочешь еще раз попробовать возобновить нашу связь! Это такая глупость, такой абсурд, что мы с тобой разошлись!
– Вера, с этим у нас покончено давно и навсегда. Ты не та женщина, связь с которой принесла бы мне счастье.
– Но скажи, чем я не та? Ты никогда не говоришь, чем я не та. Объясни толком, какая женщина тебе нужна! Может быть, я сумею перемениться?
– О! Уже скоро год, как мы с тобой разошлись, а ты все ходишь за мной и спрашиваешь почему и предлагаешь перемениться. Довольно! Больше ни слова об этом! Ни слова!
– Я так и знала, что ты не дашь мне договорить до конца...
Нервно трясущейся рукой достает из своей сумочки толстую пачку бумаг, передает ее Шибалину.
– ...поэтому я изложила свои мысли на бумаге. Возьми это, прочти. Ты воображаешь себя великим психологом, а в моих переживаниях разобраться не мог. Ты судил обо мне поверхностно, принимал меня за ничтожество. Но я смею считать себя несколько иной.
Раздельно, с ударением на каждом слове:
– Так не по-нять ме-ня!!!
Шибалин поражается толщиной пачки:
– Это про что же тут? Вера:
– Про мое чувство к тебе, про мою любовь.
– Такая толстая пачка про любовь?
– Не смей смеяться надо мной, над моим чувством!
– Я не смеюсь.
– Смеешься! Думаешь, я не вижу? Конечно, я очень извиняюсь, что чтение моего послания отнимет у тебя несколько минут времени...
Шибалин пробует пачку на вес:
– Тут не на несколько минут, тут на два часа чтения.
– Ну, пожертвуй для меня двумя часами времени! Только смотри прочти! Я хочу, чтобы ты наконец понял меня!
– Хорошо. Хотя я и так понимаю тебя.
– А когда можно будет узнать ответ?
– Какой ответ?
– Ну, на это... писание.
– Еще надо давать и ответ?
Опять вертит в руках и взвешивает пачку.
– Никита! Не издевайся над моими страданиями! Будь хоть раз повнимательнее ко мне!
– Ну, хорошо. Обещаю. Прочту. Ответ дам в нашем союзе. А теперь тебе пора, Вера...
– Хорошо, хорошо, ухожу. Прощай!
Крепко жмет его безучастную руку. Раздавленная великим горем, потерянная, безумная, уходит.
Шибалин несколько мгновений сидит без движения, скованный мукой. Потом порывисто встает, проводит ло лицу рукой, точно снимает с глаз повязку, и входит в руины.
XIX
Женщины при появлении в зале Шибалина подтягиваются, оживают.
Он сидит в стороне от всех на тумбочке из кирпичей.
Они по очереди проходят мимо него, приостанавливаются, заговаривают.
Антоновна подходит, сладким голосом:
– Вам скучно одному? Шибалин холодно:
– Очень. Антоновна с кокетством:
– Мне тоже чтой-то скучно.
После небольшой паузы, таинственно:
– Пройдемтесь?
Шибалин каменно:
– Нет.
– Чего так?
– Другую жду.
– Ну, ждите другую.
Отходит от него к своим. Со злобной усмешкой:
– Другую ждет! Ему нужна которая в шляпке, на высоких
каблучках, намазанная! Ничего. Пусть, пусть...
Опускается на камешек рядом с Настей. По-старушечьи кряхтит, стонет. Настя:
– Ну на самом-то деле, Антоновна, куда же ты лезешь? Разве не видишь, что это за человек? Неужели его карман не позволит ему взять что-нибудь получше?
Антоновна:
– Не то хорошо, что хорошо, а что кому нравится. Ты слишком молода, Настя, чтобы все понимать.
Беременная выплывает из темного угла зала, пересекает ярко освещенное место, направляется к Шибалину:
– Гражданин, вы меня поджидаете? Шибалин вбок:
– Нет.
Старается не глядеть на нее, на ее высокий живот. Беременная церемонно, с манерами:
– Очень-с жаль-с! Извиняюсь!
Делает реверанс, отходит, опять пересекает ярко освещенную площадь зала и тонет в глубокой тени под стеной.
Осиповна с напускной развязанностью, с деланной жестикуляцией идет к Шибалину:
– А! Вот кто выручит меня! Понимаете, гражданин, как мне сегодня не везет! Все девочки уже по нескольку раз ходили к гостям, а я все еще без почину! Выручайте! Сделайте почин! Поддержите коммерцию!
Шибалин коротко:
– Нет.
Осиповна, по-прежнему притворяясь очень веселой, очень молоденькой:
– Почему "нет"? Почему не "да"?
– Условился с другой.
– С какой?
– Тут с одной.
– Как ее звать?
Не знаю, не помню.
– Не знаешь?
Со злобой отходит:
– Договорился, а с кем, не знает! Ха-ха... Хотя б складней врал!
Садится возле Антоновны. Антоновна, качнув головой:
– Вот такие и налетают!
Манька-Одесса, дурочка, недоразвитая, одичалая, с распущенными волосами, на босых косолапых ножках, приближается к Шибалину, сутулится, исподлобья кривит ему идиотские слюнявые улыбки, хихикает, потом, убедившись в его равнодушии, уходит:
– Хи-хи...
Женская фигура без лица, вся закутанная в дерюгу, с выступающими женскими формами, неслышно подплывает к Шибалину, медлительной пантомимой, как в балете, приглашает его за собой в глубь руин.
Шибалин такой же пантомимой отвечает, что не желает.
Фигура без лица медленно уплывает, садится на свое место под стеной, свертывается, каменеет.
Последней атакует Шибалина Настя.
XX
Деликатно выпроводив своего гостя, она торопливыми руками поправляет на себе наряд, прическу, шляпку, глядится в зеркальце, натирает ладонью нос, бежит к Шибалину, протягивает к нему обе руки:
– Семен Николаевич! Наконец-то! Здравствуйте, здравствуйте! Давно вы у нас не были, давно!
Шибалин сдержанно улыбается:
– Я не Семен Николаевич. Видимо, вы принимаете меня за кого-то другого.
Настя притворяется удивленной:
– Разве? Неужели я обозналась? Ну ничего. Неважно. Семен Николаевич вы или Иван Иваныч, какая разница? Все равно мужчина. А если мы с вами еще не знакомы, то можем познакомиться, не правда ли?
Шибалин смеется, заинтересовывается:
– Правда, правда.
Настя заботливо берет его за руку, снимает с места:
Где вы сели? Пойдемте найдемте местечко поуютнее.
Ведет его вдоль стены, ищет, где лучше.
Шибалин:
– Вот здесь хорошо. Настя:
– Нет. Вот тут лучше, сушее.
Они усаживаются под стеной на целой горе кирпича. Шибалин зорко присматривается к ней, изучает ее:
– Настя, а куда вы спровадили вашего гостя?
– Ушел домой. Это не гость. Это мой постоянный, месячный. Не оставался. Так приходил. Повидаться. Деньги за месяц приносил. Душ пять-шесть хороших месячных иметь – и можно спокойно жить, не таскаться.
Осматривает его костюм, обувь:
– А вы что? Где-нибудь служите?..
– Нет.
– Чем-нибудь торгуете?
– Нет.
– А как же так?
– У меня свободная профессия.
– Доктор?
Шибалин смутно:
– Доктора тоже относятся к свободной профессии.
И Настя с удовлетворением:
– Ну да. Значит, вы все-таки прилично зарабатываете?
– Конечно.
Настя с нежностью прижимается к нему.
– Ну, расскажите мне что-нибудь новенькое.
– А я собирался вас послушать. Вы расскажите.
– Я женщина. А что может знать женщина, сидевши дома? А вы мужчина – мужчины везде бывают, все видят.
– Это не совсем верно, Настя. У каждого человека есть что рассказать. В особенности если говорить голую правду. Вот вы, Настя, расскажите мне сейчас самую откровенную, самую страшную правду про вашу жизнь.
– Зачем вам?
– Хочется подальше уйти от себя, от своей жизни, от своих дум. Хочется побольнее шлепнуться с неба моих фантазий на землю вашей действительности.
Настя двумя пальцами трогает у себя шею под подбородком:
– Что-то в роту пересохло.
– Хотите выпить?
– Ну да.
– А послать есть кого? Настя поднимает руку, кричит:
– Манька! Одесса! Иди сюда!
Манька-Одесса идет, косолапит, горбится, свесив длинные руки впереди живота. Настя к ней:
– Сбегай вот господину за покупками, на папиросы подарит.
Шибалин достает деньги, разглядывает оборванную дурочку:
– А ей можно доверить?
– Ей? О! Сколько угодно! Она у нас хоть и дурочка, а чужого ничего не возьмет. А то у нас есть еще другая девчонка-беспризорница, Катька-Москва. Вот за той надо остро глядеть: очень способная на руку. У своих ворует! И сколько ее ни били, сколько ни изувечивали, не помогает. Такая природа.
Шибалин Насте:
– Говорите ей, чего покупать.
Настя дурочке:
– Сперва возьми полдюжины пива, а то очень в роту пересохло. После пива захочется кушать – возьми два фунта хорошей ветчины и копеек на сорок белых булок. На сорок мало, возьми на пятьдесят. Но ветчину без вина не идет кушать, очень жирная вещь, – возьми бутылку коньяку, скажи: велели самого крепкого! Потом...
Шибалин, улыбаясь:
– А не довольно?
Настя:
– Довольно, только еще чего-нибудь на десерт. Ну там бутылку портвейну и два десятка пирожных, два мало, возьми три, да смотри выбирай крупных, маленьких не надо. Поняла, что взять?
– Поняла.
– Да, еще к ветчине баночку хорошей горчицы, только побольше, ну, бежи поскорей.
Манька-Одесса, хихикнув, бежит, по пути стаскивает с головы Осиповны платок, накидывает его на свою голову, исчезает за стеной.
Настя вскакивает на кирпичи, кричит ей вслед, сложив кисти рук трубой:
– Если вина в ночных магазинах не достанешь, поезжай на вокзал, возьми в буфете! По-рож-ня-я не при-хо-ди!
XXI
Настя в ожидании Маньки-Одессы обнимает Шибалина:
– Отчего вы такой серьезный?
– Расстроен.
– Чем?
– Всем, всей жизнью, и своей, и чужой.
– А почему расстраиваться чужой жизнью? Я еще понимаю – своей. Тем более если мужчина.
– У меня такое призвание, Настя, и такая профессия: болеть за всех душой...
– У-ух-х... как в роту пересохло!.. Со мной еще никогда так не было!.. Скорей бы приходила Одесса!..
– А вы, Настя, чтобы скорее прошло время, расскажите мне что-нибудь из своей жизни.
– В нашей жизни, гражданин, нет ничего хорошего.
– Рассказывайте тогда про плохое. Про самое плохое.
– Не знаю, что говорить...
– Вы давно начали заниматься этим?
– Гулять?
– Да.
– Уже порядочно. Не смотрите, что я такая молодая. Я уже всякую жизнь испытала, и хорошую, и плохую. Всего видела...
– Пробовали с кем-нибудь постоянно жить?
– Пробовала.
– С кем?
– С господином с одним, с которым себя потеряла.
– А потом?
– А потом... А потом... больше не хочу рассказывать, не буду, пока не вернется Одесса. Очень в роту пересохло.
– А далеко от вас ночной магазин?
– Нет. Совсем близко. Под боком. На том угле.
Встает на кирпичи, вытягивается, глядит вдаль, улыбается всем лицом, как на восход солнца:
– А вон и Одесса идет, покупки несет!
Манька-Одесса, дико сосредоточенная – очевидно, преувеличивающая важность доверенного ей дела, – идет, спешит, сдирает на ходу со своей головы платок, набрасывает его обратно на голову Осиповны...
Настя принимает у нее покупки, достает из кармана штопор, откупоривает первую бутылку пива, подает ее Шибалину, потом вторую, три четверти которой жадно – взасос – отпивает сама, а остаток подает дурочке.
Манька-Одесса не берет, прячет руки назад, с робостью поглядывает на Шибалина:
– Не надо мне... Не надо... Зачем мне?.. Настя смеется, горячится:
– Дурочка! Бери, пей, тебя угощают! Они угощают! Потом другим тоном к Шибалину:
– Она боится, что если выпьет, то вы ей это за труды засчитаете и больше ничего не дадите. Скажите ей!
Шибалин достает из кармана мелочь:
– Дам, дам! Пейте, Маня! Слышите, пейте!
Настя суетливо поясняет ей, точно переводчица с иностранного:
– Слышишь, что они говорят? Пей! Они не засчитают!
Манька-Одесса протягивает руку к бутылке:
– Ну, выпью... раз так нахально просите.
Опрокидывает в рот бутылку, пьет, потом вытирает рукавом губы, с идиотской улыбкой глядит на полученные от Шибалина деньги.
Настя:
– Прибавьте ей еще копеек десять. Или двадцать. Вчера у ней померла мать, хоронить нечем, жильцы во дворе по подписному листу собирают.
Шибалин дает ей еще, она схватывает, взвизгивает, убегает, еще более горбясь.
Настя в одну минуту устраивается на кирпичах, залитых светом луны, как на пикнике. Раскладывает на бумажках закуску, десерт, раскупоривает пиво, коньяк, портвейн. Вместо рюмок откуда-то достает донышки из-под разбитых винных бутылок. Наливает себе, Шибалину. Они чокаются, пьют рюмку за рюмкой, закусывают, оба быстро хмелеют.
Настя жалуется:
– Мало горчицы Одесса принесла. Раз-два помазать ветчину – и нету.
Густо мажет горчицей, с громадным аппетитом ест.
Шибалин, повеселевший, смеется:
– Что вы, что вы, Настя! Горчица такая крепкая!
Настя пьет без конца, крякает за каждой рюмкой, как мужчина, близкими, приятельскими глазами глядит на Шибалина:
– Знаете, гражданин... Перец, горчица, хрен, соленые огурцы – это моя болезнь... И селедки тоже... Жаль, селедок не захватили...
Сиротливо подошедшей Осиповне наливает вина:
– Пей, Осиповна!
Осиповна к Шибалину с подчиненным лицом:
– За ваше здоровье!
Выпивает, отходит за спину Шибалина, делает Насте какие-то знаки.
Настя Шибалину:
– Гражданин, подарите что-нибудь Осиповне за платок, за то, что Одесса в ее платке за покупками бегала. Осиповна! Иди получи за платок!
Осиповна руками и глазами берет из рук Шибалина мелочь.
– Очень вами благодарна. Извиняюсь, поднесите еще стаканчик – и я уйду.
Настя подносит, она выпивает:
– Побольше бы таких гостей! Уходит.
В это время раздается хриплый алкоголический голос из-под земли, из левой лисьей норы:
– Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Одесса подбегает, наклоняется к норе. Алкоголический голос хрипло ведет:
– Сбегай за папиросами...
Одесса берет у кого-то из темной норы деньги, сдирает с головы Осиповны платок и убегает.
Спустя несколько минут второй алкоголический голос из второй лисьей норы, из правой:
– Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Сбегай, разменяй червонец так, чтобы было два по полтиннику...
Осиповна подбегает, услужливо кричит в зияющую темнотой нору:
– Ей сейчас нету! Ушла за папиросами! Скоро придет! Тогда скажу!
Алкоголический голос в знак согласия протяжно хрипит под землей:
– Э-э-э...
Шибалин, хмелеющий, наполняется все новыми и новыми волнами большого хорошего чувства, сочувствия ко всем людям, в том числе и к Насте:
– Настя, пейте... Настя, ешьте... Поправляйтесь...
Настя:
– Спасибо, спасибо... А поправиться мне на самом деле надо бы... А то от такой жизни худаешь и худаешь с каждым днем...
С пьяненьким сожалением оглядывает себя, свое тело:
– Разве раньше я такая была?
Щупает свой затылок:
– Ишь зашеина как поменьшела!.. А раньше она вот такой толщины была!.. Раньше я кругом была толстая да красная, как наливная... А теперь?..
Обнажает одну ногу, поднимает, разглядывает, кладет ее на ногу Шибалина:
– Хотя я и теперь тоже еще ничего – против других... Правда, гражданин?..
Антоновна наставительно со своего места:
– Настька! Ты хоть и выпивши, а все-таки женщина и должна перед хорошим мужчиной стеснение иметь!
Настя продолжает с удовольствием прощупывать свою обнаженную ногу:
– А что я такого делаю?.. Девушки, которые очень худые, те, безусловно, должны перед мужчинами стеснение иметь... А я все-таки еще не до такой степени... Кое-что у меня еще есть...
Пьяно наваливается на Шибалина, трудно бормочет неповоротливым языком:
– Слушай, гражданин, что я тебе скажу... Живи со мной!.. Чем таскаться от одной к другой... Наймем в Сокольниках койку... Ты будешь на службу ходить, я буду хозяйство весть...
Шибалин весело хохочет. Настя, глядя на его смех:
– Ты не смейся, не думай, я не деревенская!.. У меня вся родня приличная: отец кучером ездит на шоколадной фабрике, мать домовая прачка, старший брат дамским парикмахером занимается!..
Шибалин сотрясается от здорового, беззаботного, детского хохота, сидя при луне на кирпичах. Настя продолжает свое:
– Согласны?.. А?.. Все равно лучше меня во всей Москве никого не найдешь... Если ты с ног до головы оденешь меня во все новое, шикарное, я никогда тебе не изменю... Самое первое, самое необходимое для семейной жизни у меня уже есть: самовар, два утюга, помойка. Вот рубаха на тебе чистая, а я по запаху слышу, что она как следует не прополосканная... А если будешь со мной жить, все белье на тебе будет прямо кипельное!.. А пироги какие умею я пекти!.. Под праздник будем ставить свои хлебы...
Молодой франт в ярко-зеленом шарфе, с длинными, до колен болтающимися концами, в черно-белом клетчатом модном кепи входит в руины. Тоном повелителя:
– Настя!
Настя Шибалину тихо:
– Сказать, что занята?
– Нет, отчего же? Иди.
– А как же ты?
– Я все равно другую жду.
– А то смотри... Это свой человек... Служит в...
Она говорит Шибалину на ухо, где он служит.
– ...Так что он мог бы какие-нибудь полчаса подождать, если ты хочешь пойти со мной...
– Нет, нет, Настя. Иди.
Достает кошелек, дарит ей несколько монет.
Франт прохаживается в стороне, с нетерпеливым видом марширует. Приостанавливается, смотрит вбок через плечо, капризно:
– Нас-тя!
Настя благодарит Шибалина, прощается, прячет деньги, бежит, пошатывается, торопится съесть на ходу еще одно пирожное:
– Иду, иду! Подходит к франту:
– А долг принес?
Делает шаг назад, стоит, упирается, не хочет идти за ним в пролаз:
– Тебя спрашивают: долг принес?
Франт молча бьет ее по шее, она кричит, он бьет еще, схватывает ее за шиворот, пригибает к земле, ударяет коленом в зад, она пролетает впереди него в пролаз.
XXII
Ванда – очень красивая, в кроваво-красной широкополой шляпе, тонкая, воздушная благодаря лунному освещению, является из города в руины, гордо шествует по залу, точно делает смотр своим войскам, замечает на куче кирпича Шибалина, приостанавливается, вопросительно улыбается ему, он делает ей легкий утвердительный кивок головой, тогда она смело идет прямо к нему. Глядит на бутылки, на бумажки, игриво:
– Пировали?
Шибалин приготавливает для нее место возле себя:
– Да. Подсаживайтесь. Берет бутылку:
– Тут еще осталось глотка два. Наливает ей.
Она с наслаждением выпивает:
– Шла и думала: где бы рюмочку выпить?
Маленьким нежным ртом ест пирожное, искоса скользит по фигуре Шибалина красивыми испытующими глазами. Шибалин наполняется волнением:
– Я еще в прошлый четверг вас заметил. Вы были тут с каким-то важным военным. Я тогда же решил встретиться с вами.
Ванда закусывает остатками:
– Встретиться недолго.
Осматривает качество его платья, обуви, шляпы.
– А вы что... где-нибудь служите?
– Нет.
– Чем-нибудь торгуете?
– Тоже нет.
– Как же так?
– Так. У меня свободная профессия.
– А-а, знаю.
Вздрагивает, перестает жевать:
– Почему вы так пронзительно на меня смотрите? Не смотрите так!
Шибалин мякнет, льнет к ней, обнимает за талию.
– Ваше имя?
– Ванда.
– Это настоящее или псевдоним?
– А вам не все равно?
Конечно, не все равно.
– Опять! Опять уставились на меня! Ну чего вы на меня так смотрите!
– Смотрю я на вас, Ванда, и думаю: как вас, такую яркую, такую интеллигентную, до сих пор никто из мужчин не прибрал к рукам?
– Мне нету счастья.
– Вы, пожалуйста, не удивляйтесь и не обижайтесь, если я буду расспрашивать вас, Ванда... Я слишком заинтересовался вами еще тогда... Скажите, Ванда, вы когда-нибудь любили?
– Надо иметь каменное сердце, чтобы не любить. Любила.
– Ну и что потом?
– Надо иметь мертвое сердце, чтобы оно не сдвинулось. Разлюбила.
– Это было когда?
– Давно.
– Вам сколько лет?
– Старая уже. Двадцать четыре. И больше ничего не буду рассказывать... Не люблю, когда расспрашивают! "Как", да "когда", да "почему", да "с кем в первый раз", да "с кем во второй"!..
– Противно!.. Если больше познакомимся, тогда при случае еще можно будет рассказать. А так – нехорошо. У вас есть курить?
– Пожалуйста.
Они закуривают, продолжают беседовать...
XXIII
Первый приличный гость, уже немолодой, в больших заграничных очках с круглыми стеклами в роговой оправе, заходит в руины, как к себе домой.
