Текст книги "Путь к женщине (сборник)"
Автор книги: Н. Никандров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
И на другой день после получения "Грамоты", ранним утром, профессор, вместо обычной работы, мастерил из старого тряпья мешочки для муки, круп, сахару, соли; аккуратно привязывал к пустой, чисто вымытой бутылке для постного масла веревочную петельку, чтобы удобнее было нести, выдирал из старой книги пачку страниц для коровьего масла, для солонины, для повидлы...
И около десяти часов он уже шел получать свой академический паек. В одной руке он нес пачку связанных вместе мешочков, в другой, на пальце, на веревочной петельке, болтающуюся бутылку.
Прогулка по теплому летнему воздуху, да еще утром, показалась ему редким, давно не испытанным счастьем. Точно молодость снова вернулась к нему. И чтобы продлить это удовольствие, он старался идти не спеша, делал глубокие вдыхания, приводил в движение все'мышцы. Этот вынужденный перерыв в работе, без сомнения, пойдет ему на пользу. Нельзя так вымучивать себя. Правда, прежде он иначе не мог работать: он должен был нервничать, торопиться, бояться за свою работу, потому что, не будучи материально обеспечен, он не имел гарантий, что у него хватит чисто физических сил на окончание работы. Зато теперь, когда он материально устроен, он может отнестись к своей работе много спокойнее, и качество работы от этого, конечно, выиграет.
У профессора вдруг остановилось сердце. Он похолодел, согнулся, стал среди дороги и с испуганным лицом полез прыгающей от волнения рукой во внутренний карман своего жесткого непромокаемого пальто: не потерял ли "Грамоту"? Колени его подкашивались, локти дрожали.
Испуг оказался напрасным: "Грамота" была на месте.
Он тяжко-успокоенно вздохнул и пошел дальше. И потом, в продолжение всего пути, его сердце еще два раза пронизывал такой же страх, и оба раза он останавливался и прощупывал рукой "Грамоту".
Мысль о "Грамоте" ни на минуту не покидала его. Вместе с тем все время жило в душе и хорошее теплое чувство к авторам этого замечательного документа. Вообще советская власть, по его мнению, гораздо лучше, несравненно лучше, чем о ней думают красные минаевцы. Она делает все, что надо, только делает это, правда, не сразу. Но разве сразу все сделаешь? Вот, например, уже и до него добрались и им занялись...
Тут, в этом месте своих размышлений, профессор вдруг поймал себя на фальши.
Откуда у него такая внезапная перемена во взглядах? Ему бросили кусок – и дрогнули, заколебались его политические взгляды... Сразу позабыто им и прощено то, чего он до сих пор не мог забыть и простить... Что же его абсолютные моральные критерии? Поколеблены они в нем или остаются незыблемыми? Предстоящее ему сегодня получение академического пайка – что это? Сделка с совестью, компромисс или же нет? Честно или нечестно получать от правительства паек? Он научный работник в прошлом, научный работник в настоящем, научный работник в будущем; его научными исследованиями пользовались, пользуются и будут пользоваться при занятиях в высших школах. Неужели при таких данных он не имеет морального права на материальную поддержку со стороны правительства Республики? Не для правительства же он работает, не продается же он правительству...
Однако как ни ломал голову над этими вопросами Серебряков, как он ни рассуждал, ни изворачивался, чувство неискренности перед самим собой не оставляло его. Приходилось почти что сознаваться самому себе, что материальная помощь власти в одно мгновение смягчила его отношение к ней. Мгновенно! Что же это такое? Он это или не он? Профессор Серебряков это или не профессор Серебряков? До сих пор он привык думать, что подобные сдвиги во взглядах возможны только у других людей, у людей меньшего калибра, чем он. Какое неприятное, какое позорящее человека открытие... Какая обязательная зависимость души от желудка... Во всяком случае, в первое же свободное время над этим вопросом он специально подумает, найдет какую-то грань. Октябрьская революция сотрясла до основания самую природу человека; вдоль и поперек расщепила ее; разверзла и показала миру самые скрытые ее недра...
Был одиннадцатый час утра, время начала занятий в советских учреждениях. И профессор спохватился: куда же он идет за получением продуктов, в какое, собственно, учреждение?
В нерешительности он осмотрелся, стал перебирать в памяти все советские учреждения, потом достал из кармана "Грамоту", справился, нет ли там указания, от кого именно ему надлежит получать академический паек. Но в "Грамоте" на этот счет ничего не было сказано, и он решил зайти в любое имеющее отношение к продовольствию учреждение.
Там ему обо всем подробно расскажут. Главное, иметь такую бумагу, а где по ней получать – найти можно.
И он направился прямо к комиссару продовольствия.
Там ахнут, когда увидят, какая у него бумага, с какими подписями, когда узнают, какое он влиятельное лицо. Еще, пожалуй, начнут извиняться, заискивать. Но он не заставит их особенно унижаться, он этого не любит, это удел душонок мелких, некультурных, случайно угодивших в начальники. Наверное, они сегодня предложат ему получить и за прежнее время, за все прошлые годы. Это составит добрый вагон продуктов, и за этим ему придется явиться в другой раз. Новая забота: как ему удобнее распорядиться со всем этим богатством? Торговля глубоко противна ему, а тут без продажи большей части продуктов не обойтись...
Через несколько минут профессор, с ситцевыми пестрыми мешочками и зеленой бутылкой, уже входил в здание, поднимался по лестнице на второй этаж. Наверху, на входных дверях, был прибит большой печатный плакат: "Каждый по своим способностям; каждому по его потребностям".
Когда он вошел в первую, самую большую, комнату, то увидел там сильно поразившую его картину. Перед ним, за барьером, было подобие швальни: наполняя всю комнату, правильными рядами сидели за маленькими столиками барышни, в завитушках, с пудрой на спинках носиков, и наперебой проворно стучали топкими пальчиками по клавишам пишущих машинок. Из всех других, дальних, комнат то и дело, плавно и немного накренясь, как на коньках, выбегали безусые молодые люди с прическами, и одни из них подбрасывали барышням новую работу, другие подхватывали готовое. Фабрика работала полным ходом. Как мириады кузнечиков над знойной степью, сухим треском трещали и трещали на своих стальных инструментах ловкие, как инструменты, барышни. В то же время все проходы у стен были тесно забиты разного рода просителями.
– Извиняюсь, – наклонился профессор через барьер к одной из машинисток, – как я могу попасть к упродкому?
– Идите в ту дверь под часами, а дальше вам укажут, – сказала барышня, не отрывая загипнотизированных глаз от работы и продолжая автоматически бить пальцами по клавишам машинки, уже и сама как бы обращенная в машинку.
Осторожно пробравшись сквозь ряды машинисток, профессор прошел в следующую комнату, маленькую. Там, за столом, окруженный полукруглой стеной посетителей, сидел всего один человек, быстрый, сухой, весь в морщинках – очевидно, уже пожилой, однако остриженный, как молодой, ежиком.
– Вам кого? – сразу поднял он лицо на профессора, узнав его.
– Мне к комиссару, – сказал профессор.
– Как о вас доложить?
– Скажите, профессор Серебряков.
– По какому делу?
– По делу об академическом пайке.
Секретарь, стройный, с военной выправкой, быстро метнулся в следующую дверь, в кабинет комиссара.
Профессор остался ожидать в комнате секретаря. Сюда же беспрестанно входили и отсюда выходили бесчисленное множество разных лиц, тоже желавших попасть к комиссару.
– Посидите там, – неопределенно указал профессору рукой за дверь секретарь, возвратясь из кабинета комиссара. – Вас тогда вызовут.
И секретаря тотчас же облепили другие посетители, не дав ему дойти до стола. Они лезли на него, как лезут на гору.
Профессор прошел обратно в комнату машинисток и, облокотясь о барьер, стал ожидать вызова. Было душно, жарко, накурено. Клонило ко сну. Стрелки часов над дверями, казалось, не двигались. Задевая профессора, мимо него взад-вперед все время носились самые разнообразные люди, все как один с раскрытыми ртами и с таким взъерошенно-озабоченным видом, точно их поезд с вещами ушел, а они остались на станции. Из разных комнат то и дело вырывался крикливый, разноголосый, спешный говор; обходя все комнаты, кого-то громко и раздельно вызывали по фамилии; за кем-то гнались по коридору, катились по лестнице; в нескольких местах надоедливо звонили телефоны...
– Товарищ Серебряков!
Мешочки и бутылку профессор поспешно положил на пол, возле стены, а сам подобрался и пошел в кабинет комиссара.
V
Комиссар, небольшой, крепкий, неопределенного возраста мужчина, весь наголо выбритый, точно выточенный из кости, в кругленькой тюбетейке из пестрой парчи, сидел за большим письменным столом и писал. Энергия, прямолинейность, определенность так и сквозили в каждом его движении, в каждом взгляде, даже в манере сидеть и писать. Казалось, этот человек не пером пишет по бумаге, а резцом режет по металлу. Недавно он вернулся из Крыма, из дома отдыха для ответственных советских работников, и теперь кожа его лица, шеи, рук, головы была черна от загара, точно смазана йодом.
Работал этот костяной крепыш колоссально много, неимоверно быстро. Пока профессор доставал из глубины своего непромокаемого пальто "Охранную Грамоту", он успел сделать несколько разных дел: прочел, исправил и подписал принесенную секретарем бумагу; ответил на телефонную справку из продовольственного склада No 1; отдал по телефону распоряжение заведующему красноминаевской государственной заготовительной конторой... Управляясь с текущей работой, он в то же время не переставал писать большой, очень важный доклад, с массой цифр, выкладок, таблиц.
– Ну? – скорее ласково, чем грубо, обратился он в сторону профессора, присутствие которого он чувствовал по тени на столе.
– Я к вам насчет академического пайка, – сказал профессор невольно утоньшенным голосом, точно пропускаемым сквозь тесную трубочку. – Вот "Грамота".
– Кому паек? Какая "Грамота"? – продолжая работать, спокойно, с выдержкой, но круто спрашивал комиссар.
– Мне паек. "Охранная Грамота".
– Кому "мне"?
– Профессору Серебрякову.
– Я спрашиваю, какому учреждению?
– Лично мне.
– Личных пайков мы не выдаем.
Атмосфера в кабинете комиссара, как и во всем здании, была до крайности нервная, спешная, деловая. Все, что не имело прямого отношения к делу, раздражало, приводило в бешенство. Профессор это чувствовал, тем не менее не утерпел и спросил:
– Как же так?
– А так, – наконец в первый раз поднял комиссар лицо на профессора и заговорил более мягко: – Представьте себе, товарищ, что у меня тут было бы, если бы со всего моего округа каждый человек отдельно для себя приходил ко мне за пайком! Вы меня простите, товарищ, но у меня тут не мелочная лавочка. Кто вас ко мне пропустил?
– Ваш секретарь. И вот "Грамота". – Профессор подвинул по столу "Грамоту".
– Да что "Грамота"! – с сожалеющей миной произнес комиссар, беглым взглядом скользнув по документу.
– Что же мне делать?
– А этого я не могу вам сказать.
– Все-таки вам виднее. Может быть, вы мне что-нибудь посоветуете?
Комиссар резким движением руки схватил "Грамоту" и на этот раз пробежал ее всю.
– Ага, – сказал он. – Здесь сказано: "в размере санаторного". Тогда сходите в куруп, это курортное управление. Или в собес, это социальное обеспечение. Может быть, это там. Я знаю, что там персональные пайки выдают.
– Вот благодарю вас! – сказал профессор, раскланялся, спрятал "Грамоту" и направился к выходу. – Хорошо, что сказали!
– Бутылочку, мешочки! – вернул его секретарь. – Это ваше?
Профессор забрал свои вещи и вышел на улицу. Тут только он почувствовал, какие еще впереди ожидают его трудности! Куда идти? В куруп или в собес? Что ближе?
Пока он разыскал курортное управление, было уже без десяти минут четыре, и все управление сидело и напряженно ожидало, когда пройдут эти десять минут, чтобы сразу, ни на секунду не позже, разлететься по домам. И на вопросы профессора все молча, как немые, указывали ему рукой на стрелку часов. Профессор понял и на другой день явился туда уже с утра. И опять в одной руке у него была пачка пестрых мешочков, в другой болталась на петельке зеленая бутылка для постного масла.
– Мы ведаем всеми курортными помещениями по реке Красной Минаевке, короче сказать, бывшими дачами местных купцов, – предупредительно и сладко сказал ему делопроизводитель управления, седенький старичок с белыми усами, пожелтелыми вокруг рта от табаку, очень чистенько, по-старинному одетый, в сюртуке, с глаженой манишкой, манжетами, с лицом и душой многоопытного канцеляриста. – У вас командировочка есть? – ласково сказал он и сухонькой ручкой сделал в воздухе царапающее движение, торопящее профессора достать из кармана документик.
Профессор подал ему "Охранную Грамоту".
– Нет-нет, – улыбнулся старичок. – Вы нам командировочку дайте! А это – что! Без командировки мы не имеем права вас на курорт назначить.
– Да я и не желаю назначения на курорт, – сказал профессор. – Я только хотел бы получать свой ежемесячный академический паек.
– А если не желаете на курорт, – обрадовался старичок и уже, шаркая по столу глазами, приступил к другим очередным делам, – тогда толкнитесь в собес. Это скорей всего там...
– Я и думал туда пройти. Мне уже говорили.
– Конечно, это там.
Отдел социального обеспечения произвел на профессора впечатление учреждения крайне бедного. В громадной комнате, бывшем оптовом магазине, помещалось несколько подотделов, и профессор долго ходил взад-вперед по этому заставленному столами манежу, разыскивая свой подотдел.
– Не к тому столу! – едва он останавливался перед
каким-нибудь столом, оглушительно кричали ему со всех сторон,
и в спину, и в лицо, и с боков. – Не к тому столу!
Он поворачивался и шел в обратную сторону. Наконец он нашел' нужный ему подотдел.
– Скажите, вы инвалид? – спросил его страшно истощенный молодой человек, у которого на месте левой руки болтался пустой рукав френча,– "Грамота"? Мне нечего смотреть "Грамоту", вы скажите: вы больной?
– Нет... Я ученый.
– Это что! Это нам мало интересно. Вот если бы вы были больной! Достаньте такую бумажку, что вы инвалид или больной, тогда приходите. Все дело в бумажке, без бумажки мы ничего не можем вам сделать. Следующий, кто там?
И, обращаясь к следующему посетителю, однорукий тем же деловым голосом спрашивал:
– Вы инвалид? Вы больной?
Когда профессор вышел из этого помещения на двор, из груди его вырвался тяжелый вздох. Как, однако, все это трудно!
И он почувствовал, что увязал все глубже и глубже.
Там же, во дворе, под столетней акацией, вокруг молодого расторопного малого, по виду лавочника или приказчика, как вокруг святого, дающего исцеления, толпился и дрался костылями, отталкивая друг друга, разный убогий народ: дряхлые старики, глухие старухи, хромые, безрукие, слепые, с обезображенными лицами, в струпьях, перевязках, на костылях. И всем им он бойко и четко давал советы, куда кому толкнуться: тому – туда, другому – туда...
– Вот спасибо! – то и дело раздавались благодарности уходивших, получавших советы. – Дай бог тебе здоровья! Родителям твоим царство небесное!
– А мне! А мне куда! – наседали на него со всех сторон убогие и изобличали друг друга: – А у этого дом свой, а он тоже ходит побирается! А этот тоже богатый!
От тесноты, от жары, от спешки малый разопрел, то и дело снимал с головы мужицкий картуз и вытирал платком со лба пот.
Профессор заинтересовался зрелищем и подошел поближе.
– А вам чего, папаша? – сразу заметил его остроглазый малый и окликнул его через головы калек: – Тоже какое-нибудь дело?
Профессор сделал уклончивое движение и улыбнулся.
– Нет, отчего же, папаша, – настаивал малый услужливо. – Здесь совеститься некого!
Сделав выпученно-внушительные глаза, он что-то шепнул в толпе и протиснулся от акации к профессору. Толпа калек молча ему повиновалась, подавляя в себе недовольство.
Серебряков в двух словах рассказал малому о своем деле.
– А-а, – в секунду сообразил тот. – Вы профессор, стало быть, учитель, научаете детей. Тогда вам больше некуды, как в наробраз.
– А не сюда, не в собез, – указал рукой назад, на здание собеза профессор.
– Ни в коем случае! – почти что закричал ротастый малый. – Только в наробраз! Вроде по своей специальности! И там все-таки более гениальные люди сидят! А здесь кто!
И он скривил по адресу собеза жалкую гримасу. Профессор на другой день шел в отдел народного образования и по пути спрашивал себя, на самом деле почему ему не пришло в голову сразу пойти в этот отдел? Ведь по существу этот отдел ближе всего к нему!
– Вам надо обратиться к управделами наробраза, к товарищу Модзалевскому, – сказала профессору машинистка из этого отдела.
– А почему не к заведующему? – спросил профессор.
– У нас не заведующий, а заведующая, барышня, товарищ Финк, – объяснила машинистка. – Но к ней очень трудно добиться. У нее в комнате все время комиссии: комиссия за комиссией. И сейчас заседает комиссия. Вчера была комиссия о беспризорных детях, а сегодня о дефективных... Там сейчас у нее много народу: педагоги, врачи, народные судьи, начальник тюрьмы, смотритель арестного дома...
Товарищ Модзалевский, высокий, худощавый, бледный брюнет, с напудренным лицом и черными быстрыми глазами, франтовато одетый, просмотрел заглавные строки "Охранной грамоты", кисло покосился на убогий наряд неряшливого, обросшего волосами профессора, похожего в этот момент на старого деревенского мужика, бросил ему обратно на край стола недочитанную до конца "Грамоту" и, возвращаясь к своим прерванным занятиям, нервно подергивая левой щекой, произнес в стол:
– Сам, сам, сам пусть придет! Почему сам не пришел!
– Я и есть сам, – сжимаясь ответил профессор.
Модзалевский устремил на него серьезный проверяющий взгляд.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал он и указал на стул. Профессор сел.
– Дайте сюда вашу "Грамоту". Профессор дал.
Модзалевский углубился в чтение "Грамоты".
– Ого! – засмеялся он завистливо и уткнул палец в пункт шестой. – За что же это вам такие милости?
– Так... вообще... всем писателям и ученым, – пошевелил мохнатыми бровями профессор.
Модзалевский еще раз неприятно засмеялся, схватил "Грамоту", побежал с ней в другой угол комнаты, к заведующему подотделом искусств, и сказал ему:
– Вот хорошо! Товарищ Карамазов, смотрите – значит, и я тоже имею право на получение академического пайка! А я и не знал! Я ведь тоже когда-то пописывал в газетах статейки, и все их хвалили! Вот хорошо! Сейчас же возьмусь за это дело...
– Значит, я могу надеяться получить? – спросил профессор у тов. Модзалевского, когда тот вернулся к своему столу.
– У нас? – спросил тов. Модзалевский и ответил: – Нет. Мы этими делами не занимаемся. У нас учебники, писчебумажные принадлежности, парты, глобусы...
– Но где же я мог бы получать свой паек?
– Ответить вам на этот вопрос я затрудняюсь. Об этом должны знать в советских продорганах. В красноминаевской уездной заготовительной конторе были?
– Нет.
– Напрасно. Туда вы прежде всего должны были пойти.
– Тогда извиняюсь за беспокойство, – встал профессор.
– Пожалуйста, – сказал Модзалевский и, точно подавая корку хлеба, не глядя, хмуро ткнул профессору руку.
"Имея за собой ученые труды в прошлом, разбросанные в разных повременных изданиях..." – тотчас же принялся Модзалевский сочинять бумажку относительно академического пайка для себя.
– Товарищ Модзалевский! – окликали его по делу то с одного соседнего стола, то с другого.
А он ничего не слышал, все писал, изогнувшись в дугу и подергивая всей левой половиной лица: "а также питая сильное влечение к наукам в настоящем..."
VI
Дом, в котором помещалась красноминаевская государственная заготовительная контора, и двор, и часть прилегающей улицы, когда к ним подошел профессор, прежде всего напомнили ему товарную станцию железной дороги в самый разгар грузовых операций.
Тут, на небольшом пространстве, тесня друг друга, сталкиваясь, переплетаясь, во всех направлениях сновали грузовые автомобили, ломовые дроги, пароконные деревенские телеги, легковые экипажи, ручные тачки. Мелькали, двигались, исчезали и вновь возникали лошади, люди, ящики, мешки, бочки. Мешались рев автомобильных гудков, крики погонщиков, брань, свист, смех, запахи муки, постного масла в протекающих бочках, ржавых селедок, прошлогодних преющих яблок; взмахи кнутов, кончики винтовок сопровождающей груз стражи, сигналы воришек, нытье попрошаек, осторожная поступь упитанных дельцов, быстрый бег с дешевенькими портфелями поджарых советских служащих...
– А при чем же мы тут? – удивленно спросил профессора с заметным польским акцентом помощник заведующего конторой, одетый с иголочки, опрятный цветущий мужчина с большими красными оттопыренными ушами и с рыжими, жесткими, очень густыми стоячими волосами. – Если упродком ничего не мог сделать, то тем более бессильны вам помочь мы. Мы только сторожа. Мы только караулим в наших складах то, что нам поручают. И без наряда мы не можем отпустить ни одного фунта продуктов. Мы отпускаем только по нарядам. Никакие другие документы, кем бы они ни были подписаны, для нас не имеют никакой силы.
У профессора вырвался изнеможенный вздох и утомленно призакрылись веки. Он зевнул в руку, подумал и беспомощно покачал головой.
– Куда же мне еще идти? – ни к кому не обращаясь, спросил он. – Кажется, уже везде был.
– А в исполкоме были? – спросил чистенький поляк.
– Нет. Там не был.
– Вот видите, профессор. Вы ходите по всем отделам исполкома и не идете в самый исполком. Вам надо было сразу пройти в исполком. Каждый отдел знает только то, что касается его отдела, а исполком знает все, что касается всех отделов. Ясно, понятно?
– Это-то верно, – сказал профессор. – Выходит, что я напрасно целых пять дней проходил. Благодарю вас. Вы первый толком это мне рассказали.
Помощник заведую.щего воодушевился, встал и, разгоря-ченно жестикулируя, во второй раз рассказал профессору то же самое. Потом, провожая профессора до выходных дверей, еще более возбужденный и предупредительный, он рассказал ему слово в слово то же самое в третий раз. И после каждого раза с приятной улыбкой спрашивал профессора:
– Ясно, понятно?
В результате у профессора разболелась голова. И еще долго потом, когда он шел по улице, шумели у него в ушах докучливые слова вежливого поляка.
Через час профессор блуждал по лестницам, этажам, коридорам, приемным комнатам обширного помещения исполкома. Он сперва думал воспользоваться расклеенными на стенах, окнах и дверях объявлениями, но объявлений было столько, что ему вскоре пришлось от этого отказаться, и он начал расспрашивать случайных встречных, так же, как и он, переходящих от дверей к дверям.
– Вам надо к секретарю исполкома, – наконец сказали ему. – Не в ту дверь, не в ту дверь! Вон надпись на дверях, рядом!
– Вам надо обратиться к дежурному члену исполкома, к тов. Хряпину, – в свою очередь направил его секретарь. – Не в ту, не в ту дверь! В следующую! Вон, видите, надпись висит!
Тов. Хряпин, полный, с толстой шеей, атлетического телосложения мужчина лет сорока, коротко остриженный, в черной, слишком короткой косоворотке, подпоясанной широким ремнем с гимназической бляхой, сидел и, склонясь над столом, дремал над газетой "Красноминаевский коммунар". Висевший у него на боку в порыжелой кожаной кобуре револьвер "наган" красноречиво говорил, что этот человек действительно стоит на страже.
– А вы членом какого-нибудь профсоюза состоите? – поднял он на профессора несоразмерно большой мясистый овал лица, в центре которого были четыре маленькие точки, тесно собранные вместе: два глаза, нос, рот.
– Нет, – сказал профессор.
– Как же это вы так? Теперь нельзя. Теперь каждый должен где-нибудь состоять. Вот вам первый пример: будь бы вы состояли членом какого-нибудь профсоюза, я бы послал вас прямо в упрофбюро, а сейчас я даже не знаю, куда вас можно послать. Вот и все так: походят-походят, помучаются-помучаются, а потом все-таки записываются в союз. А сразу не хотят записываться!
– Что же мне делать? – спросил профессор. Тов. Хряпин пожал плечами и сказал:
– Соберитесь все и сорганизуйтесь в союз.
– С кем же я сорганизуюсь в союз, когда в Красном Минаеве профессор я один?
– Это ничего. Как-нибудь устройте. Чтобы был все-таки коллектив. Чтобы я мог с вами разговаривать как с коллективом, а то я сейчас даже не знаю, как с вами разговаривать.
– Но мне никак невозможно обратить себя в коллектив, потому что в Красном Минаеве я один!
– Тогда припишитесь к какому-нибудь родственному профсоюзу.
– Например? – спросил профессор. – Я не знаю, какой союз мне ближе...
Тов. Хряпин подумал, подергал бровями и сказал:
– Например, вам очень подходяще было бы записаться во всерабис.
– Но ведь там, я слыхал, только деятели театра, цирка...
– Нет. Там всякие есть. Там кого только нет. И все-таки люди где-то значатся, где-то собраны, к какой-то графе отнесены.
На лице профессора изобразилось крайнее затруднение.
– Но неужели исполком не может распорядиться о выдаче пайка лично мне, одному человеку, не члену коллектива? – спросил он с утомлением.
Тов. Хряпин ласково улыбнулся, зажмурил свои маленькие глазки на большом округлом лице, поставил в воздухе ногтем вверх указательный палец и сказал:
– Что значит один человек?! – и мягко засмеялся. Профессор медленно опустил голову, медленно повернулся к тов. Хряпину спиной, медленно пошел к дверям.
Тов. Хряпину, по-видимому, сделалось жаль этого преждевременно состарившегося человека, так похожего на обедневшего деревенского мужика, и он, чтобы сделать профессору приятное, вернул его обратно и попросил:
– Дайте-ка на минутку вашу "Грамоту", я на всякий случай запишу себе ее номерочек. Может быть, мы еще что-нибудь придумаем.
Он записал в свой настольный блокнот номер "Грамоты", и профессор ушел.
– Идите прямо во всерабис, – еще раз мягко напутствовал его тов. Хряпин.
На запертых наглухо дверях всерабиса профессор прочел аншлаг такого содержания: "По случаю чистки союза от бандитского и буржуазного элемента, назначается с сего числа перерегистрация всех старых членов союза. Запись новых членов временно прекращена".
По всей лестнице теснилась непролазная толпа народу. Народ прибывал. Одни, вновь приходившие, с поднятыми снизу вверх головами и разинутыми от неожиданности ртами, стояли и читали аншлаг. Другие, по-видимому стоявшие здесь уже часами, в оживленных групповых беседах давали друг другу подробнейшие советы.
Все были недовольны правлением союза, и вокруг профессора стоял громкий ропот.
– А им что? – слышал он одним ухом. – Они сами себя записали в союз и закрыли лавочку. А мы пропадай без союза. Разве они о других думают?
– Главная вещь вот в чем, – слышал он в то же время другим ухом. – Не состоя в профсоюзе, не попадешь на должность. А не состоя на должности, не попадешь в профсоюз. Вот и вертись. Которые раньше проскочили, те хорошо живут, а которые не успели, те так ходют не жравши.
И профессору тоже вскоре начали давать советы.
– Вам-то легко на них найти управу, вы – профессор, – привязался к нему один из коллег по несчастью, какой-то подозрительный субъект, от которого так и разило не то спиртом, не то эфиром, по-видимому, из опустившихся актеров провинциальных театров, в странном коленкоровом костюме героя из какой-то шекспировской пьесы, очевидно украденном из театрального гардероба. – У вас такая хорошая бумага, я бы тут половину города арестовал с реквизицией в свою пользу всего их имущества!
– Это вам так только кажется, – улыбнулся профессор. – Я уже все места исходил. И не знаю, где бы я мог найти на них "управу".
– Как где? – кипятился подозрительный субъект. – Везде! Везде, где угодно! В парткоме были?
– Нет.
– Ага. Вот то-то и дело. А говорите, везде были. Сейчас же идите туда. Вот где работают! Там в два счета рассудят ваше дело и дадут по загривку кому надо. Хотите я с вами пройду?
– Нет, нет... Потому что я не сейчас туда пойду... Завтра...
– Я могу зайти за вами завтра.
– Нет, я и не завтра...
– А откладывать этого дела нельзя!
И профессору стоило великих трудов от него отвязаться.
Субъект стоял в дверях и долго провожал его глазами, потом крикнул ему вдогонку бранное слово, дрянненько расхохотался, сплюнул, засунул руки в карманы шекспировских брюк и вернулся в толпу, на лестницу.
Здание Комитета Коммунистической партии помещалось в старинном барском особняке, в глубине запущенного сада.
Прежде чем войти в сад, профессор остановился и еще раз подумал, идти ли ему в партийный комитет или нет. Какое имеет отношение к его делу это учреждение? С чем он туда явится? С жалобой? Но на кого? В том-то и дело, что жаловаться было не на кого. Наоборот, не жаловаться на бездействие кого-нибудь хотелось ему, а выразить свое изумление перед той колоссальной работой, которую выполняли все эти курупы, собесы, наробразы. И ему было положительно непонятно, откуда в такой короткий срок в такой некультурной стране на смену старых чиновников могли набрать такое несметное количество новых...
– Это партком? – спросил он в саду у первого встречного.
– Нет, – ответил тот. – Это уком.
– Это уком? – спросил профессор второго встречного.
– Нет, – ответил тот. – Это партком.
Профессор прощупал сквозь пальто "Грамоту" и вошел в здание.
– Вам кого? – тотчас же пересек ему дорогу совсем молодой человек крестьянского вида, костюмом и выражением лица похожий на банщика.
– Мне председателя.
– Какого председателя?
– Председателя партийного комитета.
По лицу юноши расплылась широкая довольная улыбка.
– Разве в партийных комитетах председатели бывают? – спросил он. – Вам, наверное, секретаря?
– Ну, секретаря. Все равно.
– Тут тов. Аристарха спрашивают! – сложив руки трубой, закричал юноша в глубину длинного коридора, пропустил профессора и, оправив на себе рубаху, снова сел на свой пост, за маленький столик возле дверей.
Тов. Аристарх, пожилой человек, с торчащими, как щетина, наполовину черными, наполовину седыми волосами на голове и с такими же небритыми щеками и подбородком, встретил профессора очень приветливо, почти восторженно.
