Текст книги "Путь к женщине (сборник)"

Автор книги: Н. Никандров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

   Мухарашвили продолжает оправдываться, Шибалин не слушает его, сидит к нему спиной, говорит с Верой, показывает ей на кого-то в публике, смеется.

   Мухарашвили сидит, глядит в его спину, качает головой:

  – Ой, нехорошо так, товарищ Шибалин, нехорошо! Осторожно прикасается рукой к его плечу:

  – Товарищ Шибалин!

  – Что скажете? Мухарашвили улыбается:

  – Сегодня деньги тоже есть.

  – Так бы и сказали.

   Мухарашвили достает из кармана лист исписанной бумаги, кладет перед Шибалиным, подает перо:

   – Подпишитесь тут, тогда можно будет дать деньги. Хотя эти деньги не мои, ну ничего...

   Шибалин, не двигая головой, опускает глаза, равнодушно читает.

   – Вот эту сумму рублей увеличьте вдвое, – указывает он пером лениво, – а этот срок путешествия уменьшите вдвое. Тогда можно будет подписать.

   Кладет перо.

   Мухарашвили смотрит на цифры, хватается за грудь.

  – Ой, ой... Шибалин спокойно:

  – Дело ваше. Отодвигает от себя условие.

   Вера, с нежностью прильнув к его плечу:

   – Конечно, Никочка, дешевле не соглашайся. С какой стати! Ездить по разным Асхабадам... Еще убьют в дороге. Или обкрадут. Помнишь, как в прошлом году у нас под Карасубазаром ящик с рукописями украли?..

   Мухарашвили сидит согнувшись над столом; долгим, неподвижным, омертвевшим взглядом смотрит в условие; равно мерно покачивает головой; тихонько подвывает однообразный, монотонный напев, точно убаюкивает ребенка...

   Антон Печальный несколько раз проходит мимо стола Шибалина, запускает один глаз в условие, силится разглядеть цифры.

   Наконец Мухарашвили выпрямляется, испускает шумный вздох, делает хищные глаза, прижимает к груди два толстых пальца:

  – Смотри, столько прибавлю! Шибалин тихим горловым звуком:

  – Нет...

   Мухарашвили горячится, прижимает к груди три пальца:

   – Столько!

   Шибалин по-прежнему, еще тише:

   – Нет...

   Мухарашвили багровеет, задыхается, прижимает к животу четыре пальца, кричит:

   – Ну столько! И больше ни копейки, ни копейки!

Упирается руками в колени, тяжело дышит.

   Шибалин, без слов, одним кивком головы отвечает: "Нет". Мухарашвили вздрагивает на стуле:

   – Не понимаю! Не понимаю!

   Достает носовой платок, вытирает с шеи пот. Потом растопыривает перед Шибалиным руки, как клешни, вбирает между плеч голову, спрашивает:

   – Ну какая же будет твоя цена? Говори окончательную цену!

   Шибалин, едва шевеля губами:

   – Как сказал.

   Мухарашвили с мучительной гримасой и с непрерывным стоном, как человек, которому делают трудную операцию, свертывает вчетверо условие, кладет его в карман, встает, откланивается Вере, уходит, сейчас же останавливается, стоит вполоборота, цыкает стиснутыми зубами Шибалину:

   – Ц-ц!..

   Шибалин оборачивается.

   Кавказец со страшным выражением лица показывает ему все пять пальцев, волосатых, похожих на лапу гориллы.

   – Столько дать?

   Шибалин, наморщив слегка нос, делает кистью руки движение, означающее: "проваливай". И продолжает разговор с Верой.

   Мухарашвили быстро уходит, не видя перед собой ничего, кроме своей неудачи, и выбрасывая из себя на кавказском наречии все известные ему ругательства.

XI

   Два друга, Антон Нешамавший и Антон Неевший, сидят, пьют пиво, говорят о Шибалине...

  – Видал, какую пачку денег показывал ему Мухарашвили?

  – Положим, денег он ему не показывал. Договор показывал.

  – А договор разве не деньги?

  – Не совсем.

  – И придумал же: "знакомые" и "незнакомые". Ха-ха-ха!

  – Да! Идейка эта сама по себе не ахти какая мудреная, а между тем какая хлебная! Ах, какая она хлебная! Она будет кормить его и кормить.

   Антон Нешамавший на эти слова друга безрадостно покачивает головой, потом с чувством высасывает досуха стакан пива, шлепает донышком стакана о стол и изрекает раздельно:

  – И вообще в нашем литературном деле главное – сделать шум. Шум сделаешь, и тогда деньги потекут к тебе рекой. И какую бы ерунду после этого ни написал, издатели с руками оторвут.

  – И хорошо заплатят, – вставляет скороговоркой Антон Неевший между двумя глотками пива.

  – И хорошо заплатят, – повторяет Антон Нешамавший. – Не то что нам с тобой, Антону Нешамавшему и Антону Неев-шему. Ходишь-ходишь по редакциям, клянчишь-клянчишь, и везде один ответ: "Касса пуста, наведайтесь через недельку". А когда и дадут, то такую малую сумму, что никак не придумаешь, на что ее употребить. И в конце концов возьмешь да и пропьешь, как вот сегодня.

  – Эти люди Пушкина голодом заморили бы, – замечает Антон Неевший обиженно.

   Оба меланхолически вздыхают. Несколько раз потряхивают над стаканами давно опорожненными бутылками. Потом, настреляв в ладонь среди друзей за соседними столиками, берут еще "парочку"...

  – Я уже думаю, не переменить ли мне псевдоним, – говорит Антон Нешамавший, отведав пивка из свежей бутылки. – А то чертовски не везет! Во многих местах редакторы стали заранее отказывать, даже не читавши рукописи...

  – Рукописи лучше всего посылать из глухой провинции под видом новых, еще не открытых талантов, – предлагает Антон Неевший.

  – А рукописи новичков и вовсе смотреть не будут, прямо бросят в корзину, – не соглашается с ним Антон Нешамавший. – Словом, положение наше пиковое, – вздыхает он. – В одном месте не берут вещь, в другом не берут... Волей-неволей приходится застращивать редакторов, прибегать к помощи рекомендательных писем от влиятельных лиц. Я тут было на одного редактора нагнал такой мандраж! Говорит: "Плохая вещь". Я: "Что-о?" И побежал куда следует. На другой день вещь оказалась прекрасной, появилась на первой странице, потом о ней были в печати хорошие отзывы. Но, конечно, я сам сознаю, что это не дело. На испуг брать редакцию можно раз, можно два, но не всю жизнь. Антоша, сколько лет мы с тобой пишем?

   Неевший вместо ответа безнадежно крутит головой, делает сам себе какие-то знаки руками, наливает, с аппетитом пьет. Потом с сокрушением:

   – Да, брат... Годы уходят... А про Антона Нешамавшего и Антона Неевшего все не слыхать и не слыхать... А другие гремят...

   Нешамавший:

   – И еще как гремят! – Указывает на Шибалина: – Вот тебе первый пример!

   Неевший тоже поворачивает в ту сторону лицо, смотрит на Шибалина, соображает.

  – Не знаешь, сколько ему может быть лет?

  – А кто его знает? Во всяком случае, человек он уже немолодой. Намного старше нас. Так что мы в его годы, конечно, тоже...

  – Немолодой-то он немолодой, – рассуждает Неевший. – Но и не старый тоже.

   Это, положим, верно, – против желания соглашается Нешамавший и припоминает: – А помнишь, как когда-то писали в газетах, будто во время гражданской войны его расшлепали – не то белые, не то красные – где-то под Ростовом-на-Дону? А он живехонек.

   – Не только живехонек, – улыбается горькой улыбкой Неевший, – но еще и нас с тобой переживет.

   Антон Нешамавший тоном обманутых ожиданий:

   – Болтали, что он совсем старик, что у него каких только болезней нет! И туберкулез, и сифилис, и подагра, и глухота на правое ухо, и атрофия обоняния левой ноздри... А он вон какой.

   Антон Неевший:

  – Конечно, раз человек хорошо питается... Главное – хорошее питание... Если бы нам с тобой усилить питание...

  – Хотя, знаешь, а голосок-то у него все-таки того, подозрительный, хрипловатый, – с выражением отрадного открытия перебивает его Нешамавший.

   Неевший только машет на это рукой:

  – Пустое. Просто в последнее время ему приходится много выступать.

  – А краснота носа?

  – Она у него прирожденная. Об этом мне приходилось много говорить с его родственниками, которые знают его с раннего детства.

   Минуту-другую друзья молчат, потягивают из стаканов, хмелеют, бросают взгляды в сторону Шибалина, думают...

   – А знаешь что? – нарушает молчание Неевший. – По-моему, сколько бы о нем ни шумели, талант у него все-таки очень умеренный.

   Нешамавший:

  – Небольшой. Неевший:

  – Таких, как он, много. Нешамавший:

  – Даже очень много.

  – Просто человек умеет попадать в точку, как говорится, ловит момент.

  – Вот именно. И это не столько творчество, сколько делячество.

   Неевший:

  – Ловкость рук. Нешамавший:

  – Жульничество.

  – И гениального этот человек ничего не напишет.

  – Гениального – никогда.

   – Хотя, быть может, еще и даст несколько ярких вещичек... А вот я, ты знаешь, какую я недавно повесть написал?

  – Закончил?

  – Почти. Переваливаю через середину. Так что, можно сказать, заканчиваю. Самые трудные места уже пройдены. Вот это действительно вещица! Это не шибалинская полупублицистика. Это такая вещь, которую с одинаковым наслаждением можно будет перечитывать десятки раз! Ты знаешь, Антон Нешамавший, как вообще критически я отношусь к своим произведениям, как я их не люблю, – ну а об этой вещи могу сказать, что это такая вещь, понимаешь ты, такая вещь...

   Антон Нешамавший вдруг тоже начинает чувствовать, как понемногу земля уходит из-под его ног... Вот он окончательно отделяется от почвы и летит по воздуху, несется вверх... И он уже не может слушать друга. Мучительно хочет сам говорить о своих светлых надеждах, говорить все равно кому – стенам, потолку, пустому пространству.

  – А я знаешь, какой задумал написать рассказец! – прерывает он друга. – На такую темку, на такую, понимаешь ты, загвоздистую темку, что каждый редактор скажет: "Вот это да!" Собственно, это будет не рассказец, а целый роман, большой роман, в нескольких книгах! Воображаю, какой поднимется в нашей литературе переполох, когда он выйдет в свет! Вот будет шум! Ты знаешь, Антон Неевший, что не в моем характере расхваливать собственные произведения, ну а этот романище будет такой...

  – А я, – перебивает его дрожащим голосом Антон Неевший и дергает друга за плечо, – а я ни капельки не боюсь за успех своей новой повести, я в ней так уверен, я за нее так спокоен! Знаю, что она выдержит десятки изданий!..

  – А мой роман, – ловит Антон Нешамавший друга за руки, прикручивает их к его талии, держит, а сам говорит ему прямо в ухо, как льет в воронку, – а мой роман, без сомнения, будут переводить на все языки...

   Антон Неевший освобождает свои руки из рук друга, сам неожиданным нападением берет его в обхват, держит, заставляет слушать:

   – А я дешевле трехсот рублей с листа за свою будущую повесть не возьму! Десять печатных листов по триста рублей это составит три тысячи рублей!

   Антон Нешамавший нечеловеческими усилиями вырывается из объятий Антона Неевшего. Они делают одновременный прыжок друг на друга, сливаются в один ком, катаются по столу, торопливо говорят оба сразу.

   Неевший:

   – Десять переизданий повести по три тысячи за каждое, итого тридцать тысяч рублей гарантированного дохода. Хорошая жизнь, спокойная работа, месть редакторам...

   Нешамавший:

   – Сорок печатных листов романа по четыреста рублей за лист равняется четырежды четыре шестнадцать, да плюс три нуля справа, да повторные издания по стольку же...

XII

   Вера Шибалину ласково:

   – Никочка, мы с тобой отсюда куда пойдем? Прямо домой?

   Шибалин сухо:

  – Ты сейчас пойдешь домой, а я еще посижу здесь.

  – Почему? Почему мне идти домой одной? Опять одна! Недаром все замечают, что ты с каждым днем все меньше и меньше бываешь со мной.

   – Скажи этим "всем", что если бы я был праздным помещиком, то я по двадцать четыре часа в сутки цацкался бы с тобой!

  – Фу, как грубо! Ты в последнее время так груб, так груб со мной! Писатель, а ни капельки чуткости к женщине, ни капельки! Или ты это делаешь нарочно, стараешься казаться мне худшим, чем ты на самом деле, чтобы я тебя разлюбила и чтобы тебе было легче бросить меня?

  – О! Уже! Начинается...

  – Да, "начинается". Скажу тебе правду, Ника: мне все кажется, что ты уже окончательно охладел ко мне и подыскиваешь себе другую...

  – Если у человека расстроены нервы, то мало ли что ему может казаться? Принимай бром.

  – Опять грубость. Я уже начинаю привыкать к тому, что у тебя ко мне нет другого отношения: либо грубость, либо ирония. Никогда не говоришь со мной по-человечески. Зато во время беседы с другими, в особенности с женщинами, ты так оживляешься, так преображаешься, что я смотрю на тебя и спрашиваю себя: да ты ли это?

   Шибалин утомленно:

   – Вера, скажи, чего ты хочешь от меня?

  – Большей ясности, большей определенности в наших отношениях. Вот уже год, как живу с тобой, а меня до сих пор не покидает странное беспокойство, как будто сижу в вагоне и дрожу: боюсь проехать свою станцию.

  – Ну а я виноват в этом?

  – Конечно, виноват. Ты чем дальше, тем больше замыкаешься от меня, и я не знаю, что у тебя делается в душе.

  – Замыкаюсь? Новое обвинение...

  – А разве нет?

  – Вера, ты бы хотя приводила факты.

  – Факты? Фактов много. Вот наугад беру первый: ты знаешь, Ника, как меня интересуют твои литературные работы, и ты все-таки тщательно скрываешь их от меня. О содержании вновь задуманных тобой повестей я узнаю только из газет, то есть после всех. Ну разве это не обидно? Кто я тебе? И это ставит меня всегда в дурацкое положение перед другими: все говорят о твоих будущих произведениях, спрашивают меня о подробностях, а я делаю удивленное лицо и сама принимаюсь их расспрашивать. Ну разве это нормально?

  – Вера, ты знаешь, что сам я никогда никаких сведений о своих будущих вещах в печать не даю. Там пишутся большею частью чьи-нибудь догадки, предположения...

  – Но со мной-то ты мог бы поделиться своими новыми планами?

  – Не всегда.

  – Почему?

  – Очень просто почему. Потому что если бы я тебе или кому-нибудь другому заранее передавал содержание своих будущих повестей, то потом у меня пропадала бы охота над ними работать. Таково одно из странных условий успешного литературного творчества: до поры до времени оно должно бояться базара, улицы, суеты.

  – Значит, я для тебя базар?

  – Вот видишь, Вера, ты опять споришь со мной! Ты знаешь, к чему это приводит?

  – Никочка, миленький, не сердись! После того как ты имел тут такой успех, я чувствую к тебе особенно глубокую нежность и мне так не хотелось бы сейчас от тебя уходить!

  – Немного посидела со мной и достаточно. Дома у нас опять увидимся. Нельзя же быть такими неразлучниками.

   Не понимаю, Никочка, почему ты так настойчиво добиваешься, чтобы я сейчас ушла от тебя...

  – Вера, не забудь, что сейчас во мне, как писателе, совершается большая работа. Сегодня я впервые бросил в массы свою заветную социальную идею, которую вынашивал десятилетия. И сейчас я смотрю за эффектом, который произвела на публику моя идея. Смотрю, слушаю, сличаю, делаю важные выводы. А ты в это время сидишь рядом со мной, и, извини меня, пристаешь ко мне со своими маленькими женскими чувствишками...

  – О, как это жестоко, Ника! Так топтать в грязь женское чувство! Ты художник, правдивый изобразитель жизни, даже психолог, – это я все признаю за тобой. Но почему, скажи, почему ты так туп в любви?! Мне больно видеть, как сердце твое деревенеет и деревенеет!

  – В том-то моя и беда, Вера, что не деревенеет. О, если бы ты знала, как оно у меня не деревенеет!

  – Тогда докажи: брось сейчас все и пойдем со мной домой!

  – Странная ты. Я тебе только что объяснял, почему для меня особенно важно остаться здесь.

  – Ну хорошо. Тогда разреши и мне остаться с тобой. Говоришь – наблюдаешь? И наблюдай себе сколько хочешь, я тебе не буду мешать. Я сделаюсь маленькой-маленькой, тихонькой-тихонькой, такой беспомощной букашечкой... И сяду я, чтобы ты не замечал меня, вот так, чуточку позади тебя. Я буду сидеть и радоваться, что сижу возле тебя и что ты работаешь, наблюдаешь, делаешь важные выводы. Я буду охранять твой покой, караулить, чтобы никто тебе не помешал, сделаюсь твоим ангелом-хранителем. Я вцеплюсь в волосы каждому, кто оторвет тебя от твоих важных дум. Ведь ты прекрасно знаешь, что нет того дела, того подвига, которого я не совершила бы ради тебя! Я тебя так люблю, как "тебя никогда не любила и никогда не полюбит никакая другая женщина!

   Шибалин слушает, нетерпеливо морщится:

   – Тише! Потише говори, Вера!.. Нас могут услышать! Смотри, как все уже насторожились! Отложи свои излияния до прихода домой!

   Вера, разгорячаясь все более:

   – Ну и пусть услышат! Пусть! Пусть все узнают! Я ничего не боюсь, ни от кого не скрываюсь! Я могу сейчас встать на этот стул и во всеуслышание объявить, что я, Вера Колосова, до безумия люблю тебя, Никиту Шибалина! Я не боюсь, это только ты всего боишься, ты всего трусишь, как заяц! Это только ты стараешься скрыть от всех нашу связь, нашу любовь!

   Я сказала "нашу любовь", но ты, Никита, быть может, уже не любишь меня?

  – Вера, ну вот видишь, какая ты! Ну как же после этого с тобой жить! Нашла время и место для подробного взвешивания моего чувства к тебе! Как будто мы мало занимаемся этим дома! Это ли не безумие!

  – Да, я сама говорю, что я безумная! Я безумная! Я безумная оттого, что люблю тебя! Я безумная оттого, что мне даже сейчас хочется ласкать тебя, ласкать неторопливо, мучительно, остро, чтобы ты у меня стонал от боли, от наслаждения... – Дрожащими губами что-то шепчет ему на ухо, безумными глазами заглядывает в его лицо.

   Он и отталкивает ее от себя и в то же время порывается к ней. В страшных мучениях борется:

   – Ой! Что ты делаешь со мной, Вера! Как терзаешь ты меня, как мучаешь, а уверяешь, что любишь! Если бы ты любила меня, ты больше щадила бы мои силы! Чтобы сломить во мне человека и бросить к своим ногам, ты распаляешь во мне низкую похоть – это твой женский прием борьбы со мной! И ты пускаешь при этом в ход всю свою развращенность!

   Голос Шибалина срывается, переходит в медленное раздельное задыхающееся хрипение:

  – Ты и привязала-то меня к себе раз-вра-том...

  – Никита! Ты с ума сошел! Как тебе не стыдно! Что ты говоришь! Это же ложь! Сплошная ложь! А твоя любовь ко мне? Разве не она привязала тебя ко мне? Или ты тогда лгал, когда уверял, что любишь меня?

  – Я не тебя любил!.. Я твой разврат любил!..

  – О, я не верю тебе! Не могу поверить! Не могу представить, чтобы ты весь год нашей связи притворялся со мной!

  – Ты точно задалась целью поскорее обессилить меня, обезоружить, выжать из меня весь сок моего мозга, сердца, нервов...

  – Никита, ты всегда страшно преувеличиваешь! Ну к чему здесь эти громкие "литературные" словечки: "сок мозга, сердца, нервов"? К чему городить ужасы там, где их нет? Будь чуточку справедлив ко мне и ответь честно: ну а ты-то, ты, ты, разве ты не получаешь со мной наслаждения?

   Шибалин как от страшной физической боли корчит лицо:

   – "Наслаждение", "наслаждение"!.. Там, где мужчина ищет только здорового удовлетворения, нужного ему для дальнейшего жизненного строительства и борьбы, там женщина, вследствие узости своих интересов, находит наслаждение и делает его смыслом своего бытия! Для мужчины любовь средство, для женщины цель!

   Вера с иронией:

   – Подумаешь, какой вдруг сделался благоразумный! С каких это пор? А почему ты раньше, раньше, еще когда не сходился со мной, почему ты тогда не жалел расточать свою страсть налево и направо, бог знает на кого?! Воображаю, какие делал ты тогда безрассудства! А сейчас-то, я знаю, ты просто хитришь со мной, подличаешь, стараешься экономить свою мужскую силу, приберегаешь ее для другой! О другой думаешь!!! О лучшей мечтаешь!!! Думаешь, я не вижу??? Но...

   С искаженным страстью лицом опять что-то шепчет ему на ухо обжигающим ртом.

   Он отбрасывается в сторону.

  – З-замолчи ты! Замолчи сейчас! – с трудом удерживает он себя от готовых вырваться по ее адресу оскорблений. – О, если бы ты знала, какое ты причиняешь мне сейчас зло!

  – Зло? Зло? И это за всю мою любовь к нему!!!

  – Да, зло! До той минуты, как ты подсела к моему столику, у меня было такое высокое настроение, такое ощущение собственной мощи, такая вера в плодотворность моей идеи! Но вот ты пришла, ты подкралась ко мне, нащупала слабое место во мне и, как змея...

  – Никита!!! За что??? Так оскорблять!!! Так поносить!!! И главное, если бы знала за что!!! Остановись, не говори так, опомнись!..

   Голос Шибалина шипит:

   – Погоди... Погоди"... Да, ты подкралась ко мне... и, как змея, ужалила меня, отравила ядом, самым сильным из всех на земле... ядом страсти... ядом похоти... Сбросила меня с моих высот к себе в низины... И вот... И вот я уже не Шибалин, не сила, не творец, не гений, а ничтожество, жалкий раб самки, "победившей" меня, червь...

   Вера, с беспредельным горем:

   – Так позорить меня!!! Так чернить меня!!! Ника, я боюсь тебя, ты сходишь с ума...

   Шибалин хватает ее за руку. Говорит шипящим шепотом:

   – И ты добилась своего: я уже выбросил из головы свою идею, и вместо нее воображение мое пленяется уже другими картинами, кровь горит другими желаниями... И вот я уже борюсь, я уже не знаю, оставаться ли мне сейчас здесь, на моем общественном, на моем мировом посту, или... же ползти за тобой в нашу... в нашу спальню...

   Вера с горечью и вместе с тем мечтательно:

  – О, если бы так действовала на тебя только одна я! А то, боюсь, тебя каждая женщина так возбуждает!

  – Вера! Прошу тебя... Оставь меня... оставь сейчас... Может быть, то высокое настроение еще вернется ко мне...

   Вера ломает руки, вся сжимается:

  – Про-го-ня-ет! Уже! Уже прогоняет! Дождалась!

  – Вера!

  – Хорошо, хорошо, ухожу. Ухожу сейчас, даже не допью этого стакана...

   Встает, с мученическим лицом держится за крышку стола, чтобы не упасть.

   Шибалин не может смотреть на нее, говорит трудно, раздельно, в пол:

   – Стакан-то... допить... ты можешь...

   Вера:

   – Теперь уже не хочу... Когда отравил все мое настроение... – С мукой: – И всегда так: лечу к нему жизнерадостная, счастливая, ухожу от него раздавленная, разбитая!!!

   Уходит.

   Желтинский, все время издали наблюдавший за ней и Шибалиным, подбегает к ней:

  – Мы теперь домой? Вера резко:

  – Вы домой. А я еще тут посижу. Желтинский обиженно:

   – Почему же я один должен домой идти? Почему мне нельзя остаться с вами?

   Проходят в дверь с надписью "Библиотека".

XIII

   В это время Зина подбегает к Шибалину, здоровается, садится, очень волнуется.

   – Я видела, я видела, как она не хотела от вас уходить. Все-таки странная особа. Неужели она сама не чувствует? Почему вы не скажете ей всего?

   Шибалин морщит лицо трагической гримасой:

  – Женщине, с которой живешь, которую когда-то любил, которой, в сущности, многим обязан, вдруг в один прекрасный день взять и объявить, что она уже не нравится, надоела, раздражает, бесит... О, если бы вы знали, Зина, как тяжело это сделать!

  – И вы до сих пор ей не объявляли?

  – Нет.

  – Все откладываете?

  – Да.

  – А про меня говорили?

  – Тоже нет.

  – Когда же скажете?

  – Теперь уже скоро...

  – Напрасно, напрасно, Никита Акимыч, вы тянете с этим. Женщине в таких случаях лучше всего говорить сразу всю правду.

  – А если эта правда ее убьет?

  – Не убьет. Лучше сразу перенести один удар, чем изводиться постепенно.

  – Зина, а для себя лично вы тоже предпочитали бы "сразу узнать всю правду", если бы оказались в положении Веры?

   – Конечно.

   Шибалин долго и по-особенному глядит ей в лицо.

   – Гм... Ну а я Вере не решился сказать всего. Но вчера не сказал – сегодня скажу. Вообще сегодняшний день, Зина, исключительный в моей жизни, переломный. С сегодняшнего дня ни одна женщина никогда не услышит от меня, как от мужчины, слова неправды.

   Зина улыбается.

  – Начнете с меня? Шибалин значительно:

  – Да, Зина, с вас!

  – Мне очень приятно слышать это, Никита Акимыч. Я очень благодарна вам за это.

  – Не меня благодарите, Зина! Стечение обстоятельств благодарите! Вы встретились мне на моем жизненном пути как раз в такой момент, когда я пришел к решению и жить, и работать по-новому!

  – Никита Акимыч, не скрою от вас: я и радуюсь такому "стечению обстоятельств", и в то же время печалюсь...

  – А печалитесь почему?

  – Не могу забыть ее лица, с которым она уходила от вас. На ее лице было написано такое беспредельное горе, что я сама едва удержалась от слез. Теперь-то я вижу, как эта женщина любит вас. И вчерашнее наше решение, Никита Акимыч, сейчас снова заколебалось во мне. Хорошо ли мы поступаем?

  – Опять?! Опять колебания!

  – Да. Но я не могу, Никита Акимыч, понимаете, не могу! Еще неизвестно, что мы с вами дадим друг другу, а ее-то жизнь обязательно разобьем. Теперь я это знаю.

  – Зина! Зачем вы столько времени мучаете меня? Сегодня вы воскрешаете разговор, похороненный нами вчера! До каких пор это будет продолжаться? Тогда лучше давайте сразу, сегодня же, сейчас же покончим со всем навсегда и останемся только хорошими знакомыми!

  – Никита Акимыч. Вы думаете взять меня запугиванием? Это что? Ваш обычный мужской прием?

  – Тут дело не в "запугивании", Зина, и, конечно, никаких "обычных мужских приемов" у меня нет! Просто я чувствую необходимость прийти наконец к какому-нибудь определенному решению, в ту или другую сторону. А то у вас сегодня "да", завтра "нет", послезавтра опять "да". Так нельзя. Нужно решиться на что-нибудь одно. А в вас до сих пор не прекращается борьба! Вы как будто и хотите, и вместе с тем чего-то остерегаетесь. Объясните, в чем дело?

  – Никита Акимыч... я не спала всю эту ночь... ни на минуту не заснула... все думала о нашем деле... И, страшно сознаться, ни к чему определенному не пришла... А тут увидела такое лицо Веры, и все во мне еще больше запуталось... Вы не сердитесь на меня, Никита Акимыч, я сама не понимаю, что делается со мной... И сознаешь, что вы в наших рассуждениях правы, и в то же время чувствуешь, что собираешься сделать что-то нехорошее, гадкое...

  – Га-ад-ко-е?

  – Да, гадкое. И во всяком случае что-то несерьезное, ненастоящее.

  – Ага... Если так, Зина, если гадкое, то теперь, конечно, вы сами видите, что нам лучше всего расстаться сейчас же. Признаться, наши переговоры, затянувшиеся на целый месяц, и ваши колебания уже успели породить и во мне самом ряд сомнений. Да подходящая ли мы друг для друга пара? Да не слишком ли велика разница в наших взглядах на эти вещи?

   Испугом наполняются глаза Зины, когда она выслушивает последние слова Шибалина. Лицо ее бледнеет, краснеет. Голос дрожит. Она не дает ему договорить, вся влечется к нему, крепко схватывает за руку:

  – Никита Акимыч! Вероятно, я неправильно выражаюсь, что ли... Может быть, я даже не то наговорила, что хотела... Но я вижу: вы не так понимаете меня... Если хотите знать мой окончательный ответ, то конечно же я согласна... Собственно, в душе я давно была согласна, я все время была согласна, как только встретилась с вами... Знала, что уйти от вас все равно не смогу... Но почему-то, сама не знаю почему, я все откладывала начало нашей... нашей связи, отдаляла, я все чего-то ожидала от вас еще...

  – Не свахи ли? – улыбается Шибалин. – Не родительского ли благословения иконой?

  – Не смейтесь, Никита Акимыч... Я сама не знаю, чего от вас я ожидала еще... Я, видно, воспиталась на мысли, что это несколько сложнее, ну и торжественнее, что ли... А теперь вижу: это было во мне просто ребячество... И вы должны простить мне это, Никита Акимыч, не осуждать... Не забудьте, что я совсем еще не жила этой жизнью, и вы, как более опытный человек, должны были поступать более настойчиво и мне побольше об этом разъяснять...

  – Словом, мы остаемся при вчерашнем решении? – весело спрашивает Шибалин.

  – Ну конечно же, – виновато смеется Зина.

  – А завтра? Завтра опять передумаете?

  – Ну нет. Теперь не передумаю. Лишь бы вы не передумали.

   Он осторожно прикасается к кисти ее руки, лежащей у нее на коленях.

  – Скажите, Зиночка, а вообще-то вы верите мне?

  – Это как?

  – Верите, что я не причиню вам никакой неприятности? Верите, что Никита Шибалин вообще не способен на подлость по отношению к женщине?

  – Еще бы не верить! Кому же тогда верить?

   – А признаете ли вы мою общественно-писательскую работу значительной, стоящей того, чтобы ей отдать всю нашу жизнь, мою и вашу?

  – Конечно, признаю.

  – Значит, вы хотели бы стать моей помощницей в моей работе?

  – Что за вопрос? Страшно хотела бы, страшно! Но смогу ли я? Вот чего я боюсь.

  – Сможете, Зиночка, сможете! Если будете меня любить, то уже одним этим облегчите труд моей жизни наполовину.

  – Любить-то я вас буду... Знаете что, Никита Акимыч? Это, быть может, покажется вам смешным, но, после того как я увлеклась вами и перечитала все ваши произведения, мне странно, как это можно любить не вас, а других мужчин! Ведь все другие мужчины по сравнению с вами ничто!

   Шибалин смущенно смеется:

  – Зиночка, я позабыл вас спросить: ну а вам понравилась моя идея, которую я сегодня проповедовал тут с кафедры?

  – Очень! Очень понравилась! Я еще подумала: если бы люди всей земли считались "знакомыми" друг с другом, тогда скорее наступило бы между ними взаимное понимание, быстрее распространялись бы по земле знания.

  – Вот именно! – перебивает ее Шибалин с удовлетворением. – Правильно! Правильно! Вижу, что ваша головка, Зина, устроена хорошо. Это еще более показывает мне, что я не ошибся, остановив свое внимание на вас.

  – Никита Акимыч, почему вы спросили меня, понравилась ли мне ваша идея? Разве вам мое мнение важно?

  – Очень важно!

  – Что-то не верится. Вы на своем веку, должно быть, слыхали столько похвал и не от таких людей, как я, а покрупнее.

  – И все же, Зина, ваше мнение сейчас для меня дороже всех! Если хотите знать правду, то верьте мне, что я и доклад свой поторопился сделать сегодня только ради вас! А так мне выгоднее было бы не разглашать моей идеи, пока не выйдет из печати мой новый роман "Знакомые и незнакомые".

  – Роман? Это интересно... А я все-таки не понимаю, почему вы из-за меня выступили в союзе со своим докладом ранее срока? При чем тут я?

  – Хотел докладом, вернее, успехом доклада у публики, вскружить вам голову, чтобы поскорее добиться вашего "да".

  – Неужели это правда?

  – Чистая правда!

  – Значит, хотели блеснуть передо мной?

  – Обязательно. Распустить перед вами павлиний хвост.

  – Для меня это было бы лишнее.

  – Не скажите. Я чувствовал, что вы как будто недооцениваете меня, как писателя, и вообще...

   – Нет, нет, Никита Акимыч, этого не было. Литературный ваш талант я всегда очень высоко ставила. Но согласитесь, что для счастливой семейной жизни одного литературного таланта мало. И я должна была к вам приглядеться.

  – Ну и что же вы увидели? Говорите, говорите, не стесняйтесь, Зиночка!

  – Признаться, вначале мне показалась подозрительной та поспешность, с которой вы воспылали ко мне. "Серьезное ли у вас чувство?" – спрашивала я себя. Не есть ли это легкое скоропреходящее увлечение? Не подходите ли вы ко мне только как к женщине? Все это для меня было важно знать...