Текст книги "Версия Барни"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

8

А вот это вы бросьте. Я не хочу, чтобы у кого-то даже на минуту возникла мысль, будто у Мириам с Блэром Хоппером Гауптманом была интрижка. Ей хорошо было в его обществе – и это все. Возможно, ей льстило его внимание, но не больше. Я единственный, по чьей вине распался наш брак. Не отозвался на угрожающие сигналы, настолько громкие, что пробудили бы и деревенского дурачка. Да и грешил я.

Где-то я читал, что волки, предъявляя права на определенную территорию, метят ее границы, предупреждая нарушителей, чтобы не совались. Я делал нечто аналогичное. Я был по гроб жизни пришиблен тем, что такая умная и красивая женщина, как Мириам, вышла замуж за такого, как я. Поэтому, боясь потерять ее, я превращал ее в свою пленницу, методично устраняя всех друзей, которые у нее были до нашего знакомства. Когда она приглашала бывших коллег по Си-би-си к нам домой, я каждый раз вел себя ужасно. Впрочем, нельзя сказать, что моя язвительность была совсем уж неоправданной. Чуть не лопаясь от собственной непогрешимости, эти интеллектуальные хомячки с «народного радио» смотрели на меня сверху вниз, как на алчного телевизионного шлокмейстера,тогда как они, дескать, бескорыстно всех нас защищают от культурных вандалов с юга. Возможно, они и в самом деле были в чем-то слишком правы. Так или иначе, но в ответ я высмеивал квотирование эфирного времени канадского радио и ТВ, то есть принятую там политику отдачи предпочтения канадским авторам, клеймил ее как попустительство посредственности («Однако сам к выгодной кормушке крепко пристроился», – ехидно попеняла мне в ответ Мириам); еще я вслед за Оденом [На самом деле вслед за Луисом Макнисом («Музыка волынки»). – Прим. Майкла Панофски.] обвинял их в том, что они «десятки лет сидят на жопе ровно, подтяжки зацепив за пенсионный крюк». Самый тяжкий случай среди них являл собой Кип Хорган, бывший продюсер Мириам, человек образованный, насмешливый и пьющий, доводивший меня до белого каления тем, как ловко он разрушает мои изощреннейшие ковы, в прах разнося их одним своим остроумным словцом. Если бы он не находил такого понимания у Мириам, мы с ним могли бы и подружиться. А так я его возненавидел. Однажды вечером, когда он в конце концов, вусмерть пьяный, от нас ушел (последний гость, покинувший вечеринку), Мириам набросилась на меня:

– Тебе что, обязательно было целый час сидеть, непрестанно зевая?

– Ты мне скажи: он был твоим любовником?

– Барни, ты меня поражаешь. Спрашиваешь о том, что если и было, то в другой жизни, до нашей встречи!

– Я не хочу больше видеть его за этим столом!

– Что ж, поправь меня, если я ошибаюсь, но, насколько мне известно, ты до меня был женат дважды.

– Да, но только ты у меня глава семьи.

Мне не удалось этим вызвать появления ямочек у нее на щеках. Мириам лишь отмахнулась, она была расстроена.

– Кип сказал, что Марту Хансон – при мне она была простым корректором и даже не очень хорошим – скоро назначат главой художественного вещания.

– И что?

– В будущем мне придется любые свои начинания согласовывать с ней.

А в другой раз только мы включили новости по Си-би-си-ТВ, смотрим, там новая какая-то девица вещает из Лондона.

– Глазам своим не верю, – ужаснулась Мириам, – это же Салли Инграмс. Я сама ее на работу с улицы взяла!

– Мириам, только не говори мне, что ты хочешь стать телерепортером.

– Нет. Наверное, нет. И Салли, я уверена, хорошо будет с этой работой справляться. Просто меня иногда расстраивает, что все, кого я там знала, заняты интересным делом.

– А ты не считаешь, что родить и воспитать троих замечательных детей – это тоже интересное дело?

– Вообще-то да, но бывают дни, когда я так не считаю. В наше время это стало как-то не очень престижно, правда?

Пока дети еще жили дома и нуждались в постоянной поддержке Мириам, наши мелкие размолвки случались редко и заканчивались, как правило, объятиями и смехом, да и в постели мы оставались страстными любовниками. Впрочем, сейчас, когда все подряд безудержно предаются эксгибиционизму и самовосхвалению, я предпочту немодную сдержанность и скажу только, что с Мириам я делал в постели вещи, которых не позволял себе ни с кем другим, и полагаю, что она тоже. После того как последний из нашего выводка покинул гнездо, свое вступление в пору новой для нас свободы среднего возраста мы отметили тем, что чаще стали баловать себя заграничными поездками, но на Мириам начали вдруг нападать приступы уныния и неудовлетворенности возможностями ее внештатной работы, кроме того она нет-нет принималась казнить себя за бездарность. По глупости своей я недооценивал эту проблему. И конечно же в свойственной мне придурковатой манере только отмахивался – дескать, ладно тебе, это пройдет: шалости менопаузы.

Майкл женился, а Савл переехал в Нью-Йорк. И вот однажды, перед тем как заняться любовью в туристском отеле с видом на Гранаду и половину Андалусии, я говорю:

– По-моему, ты забыла про свой колпачок.

– Он мне уже не нужен, но ты-то – конечно! Ты можешь еще иметь детей.

– Мириам, бога ради.

– Небось завидуешь Нату Гольду?

Нат прожил с женой тридцать лет, а потом развелся и нашел себе женщину на двадцать лет моложе, так что в те дни его можно было встретить на Грин-авеню с прогулочной коляской, в которой сидел полуторагодовалый малыш.

– Я думаю, он выглядит глупо, – сказал я.

– Не надо песен, дорогой. Это, должно быть, очень омолаживает.

Однажды вечером, после того как Кейт вышла замуж и уехала в Торонто, я пришел домой с работы раньше обычного и обнаружил на обеденном столе буклет с программами Макгиллского университета.

– Это еще зачем? – спрашиваю.

– Да вот, думаю записаться на некоторые курсы. А что, нельзя?

– Да можно, конечно, – сказал я, однако в тот же вечер чуть попозже пришел в ужас от перспективы возвращаться в пустой дом, когда она будет сидеть в лекционной аудитории, и разразился глупой антиакадемической филиппикой. Очень напирал на правоту Владимира Набокова, говорившего своим студентам в Корнеллском университете, что «д. фил.» – это значит дурак и филистер, а также что самые одаренные люди из тех, кого он знал, в университетах не обучались.

– А как насчет твоих детей?

– Нет правил без исключения. Вот Бука, например. Окончил Гарвард.

– Сомневаюсь, чтобы они там установили в его честь мемориальную доску.

Бука был у нас предметом постоянного раздора, а кроме того, я не разделял всеохватного почтения Мириам к профессорам. Кстати (я, кажется, об этом еще не упоминал), у меня в офисе стену украшал мой школьный аттестат в рамочке, красиво освещенный сверху. Мириам меня за это ругала.

– Да сними же ты его, дорогой, – однажды взмолилась она. Но он так и остался висеть.

На следующий день после моей несвоевременной антиакадемической тирады я обнаружил университетскую брошюрку в кухонном помойном ведре.

– Мириам, – сказал я, – мне ужасно стыдно. Иди, поучись опять в Макгилле, если это тебе так нужно. Почему бы и нет?

– Не бери в голову. То был просто каприз.

И вот сегодня мы счастливы и радостны, как молодожены, а, кажется, назавтра… – хотя, конечно, ведь у нас в Лондоне уже двое внуков. Кстати, заставить себя выбросить детскую одежду Майкла, Савла и Кейт Мириам так и не смогла. И не разрешила мне избавиться от целой библиотечки рваных и изрисованных книжек Доктора Суса [337]337
  * «Доктор Сус»– Теодор Сус Гайзел (1904–1991), американский детский писатель и иллюстратор.


[Закрыть]. Тем временем ее все больше загружали работой на радио, все меньше она предавалась унынию и снова стала походить на себя в старые добрые времена. Зато когда, пусть нечасто, но все же наползала очередная черная полоса, я вел себя нелепо (к сожалению, понял я это много позже) – раньше обычного сбегал в любезный моему сердцу «Динкс» и дольше там задерживался. Являлся домой к ужину (а ужины Мириам готовила удивительные, прямо-таки празднества) и тут же хамски валился в пьяной дреме на диван в гостиной, проводя там весь остаток вечера, до тех пор, пока Мириам нежнейшим образом не разбудит меня, чтобы я перебирался в кровать.

– Между прочим, Соланж приглашала меня пойти с ней сегодня в «Театр де нуво монд», а я отказалась. Не хотела оставлять тебя одного.

– Ой, прости! Правда, прости, дорогая.

Однажды под вечер я сидел на обычном своем табурете у стойки в «Динксе», разводя турусы на колесах перед двумя девицами, которых притащил Зак, и вдруг Бетти выразительно на меня посмотрела.

– Только что заходила Мириам.

– Где?

– Она зашла, повернулась и вышла.

– Она разве не видела, что я здесь?

– Видела.

– Tempus edax rerum [338]338
  Время все пожирает (лат.).


[Закрыть], – прокомментировал Хьюз-Макнафтон.

– Балбес ты, Джон!

Я поспешил домой и нашел там Мириам в крайнем волнении.

– Вот, специально оделась в твое любимое платье, хотела сделать тебе сюрприз, пошла в «Динкс», думала, тебе доставит удовольствие, если, в кои-то веки, я там с тобой выпью, а потом мы вместе пойдем ужинать. И тут – здра-асьте! – сидит, болтает с двумя девицами, которые в дочери ему годятся. Это не ревность. Это просто печаль.

– Ты не понимаешь. Их приволок Зак. Я просто проявлял вежливость.

– Мне уже под шестьдесят. Может, подтяжку лица сделать?

– Мириам, бога ради!

– Или начать красить волосы? Что мне делать, чтобы потрафить мужу, кабацкому волоките?

– Ты больно уж спешишь с выводами.

– Разве?

Затем, не в первый и не в последний раз, она принялась ругать отца. И развратник-то он. И обманщик. И мать из-за него умерла. Уж сколько лет прошло, а Мириам все не могла смириться с распущенностью своего отца – как вспомнит об этом, сама не своя становится. Наверное, это было первое в ее жизни предательство. Я тогда уже умел спокойно воспринимать ее вспышки. Мне все это не казалось важным. Мол, нам-то что? Идиёт.

На следующее утро мне пришлось встать рано, чтобы успеть на утренний самолет в Торонто, а когда я вечером вернулся, Мириам не было. На столе лежала записка.

Дорогой!

Я лечу в Лондон навестить Майка и Каролину с их детишками. Прости, что я вчера закатила истерику, и ничего такого не думай. Просто мне иногда нужно развеяться, как и тебе. Если вернешься домой рано, не надо ловить меня в аэропорту Мирабель. Я прошу тебя, пожалуйста. Уезжаю не больше чем на неделю. Целую.

МИРИАМ

P. S. Не надо каждый вечер ходить к Шварцу и наедаться там копченостями и жареным. Тебе это вредно. Я кое-что оставила в холодиле.

Открыв холодильник, я нашел там кастрюлю спагетти под мясным соусом, кастрюлю картофельного супа с зеленым луком, жареную курицу, палку колбасы, миску картофельного салата и пирог с сыром. В расстроенных чувствах поел перед телевизором и рано лег. В семь утра позвонила Мириам.

– Как ты там? – спросил я.

– Прекрасно. Чувствую себя девчонкой-прогульщицей. Надо мне почаще такие выходки устраивать.

– Ну, не знаю. У тебя правда все в порядке?

– Да. На ланч Каролина приглашает меня в «Дафни», так что мне пора уже собираться. Сегодня ты вечером дома будешь?

– Конечно. На завтрак я ел спагетти, обедать, наверное, буду жареной курятиной и сырным пирогом.

– Попозже я тебе еще позвоню. Целую. Пока-пока.

Не хочу даже говорить о том, что произошло в тот вечер. Это была не моя вина. Я был пьян. И никакого значения это для меня не имело. Черт! Черт! Черт! Чтобы отменить, аннулировать этот вечер, я отдал бы год жизни. Я задержался в «Динксе» дольше обычного, время старперов вышло, и начали мало-помалу стекаться одинокие поганцы и поганки. Явился Зак, когда-то работавший в той газете – ну, где все про деньги. Нет, не «Уолл-стрит джорнал». В канадской. То ли «Файнэншл рипорт», то ли «Файнэншл пост». Да и пошла она!.. [«Файнэншл таймс»; правда, ее уже нет – закрылась 18 марта 1995 г. – Прим. Майкла Панофски.] Макароны откидывают в… Дьявол, ведь я это уже выяснял. Семерых гномов зовут: Профессор, Ворчун, Весельчак, Скромник, Чихоня и еще два каких-то. Лиллиан Хелман не писала «Человека в костюме от "Брукс бразерс"». Или рубашке? Хрен с ним.

Зак (это который работал в той денежной газете) сидел со мной рядом, рассказывал о своей первой встрече с Дадди Кравицем:

– Меня послали брать интервью у новых молодых монреальских миллионеров для материала, который мы готовили. Богатые рафинированные англосаксы один за другим все отрицали, говорили, что никакие они не миллионеры, даже номинально, и каждый, мол, кто на этом настаивает, их оскорбляет. Они рассказывали мне о том, что у них заложено, и какие взяты банковские ссуды, и как им тяжело оплачивать учебу детей. Поговорил с франкоканадскими брокерами – те дуют в ту же дуду. Банкиры-англофоны все против них в сговоре. Крупных инвесторов вкладывать деньги в людей с фамилиями Биссонет или Тюржон не заманишь. Думают, мы глупые. Все у них конкуренция, конкуренция. Спать не могут, так из-за своих денег переживают. И когда я пошел разговаривать с Кравицем, я уже смирился, готов был выслушать еще более громкие жалобы на бедность. А он, наоборот, обрадовался. «Э, – говорит, – парень, спохватился: миллионер! Да я уже давно двойной, тройной миллионер. Думаешь, хвастаю? Давай-ка покажу тебе кое-какие бумаги. Кстати: где твой фотограф?» Что бы кто о нем ни говорил, мне он так понравился – я ему потом ни в чем не отказывал. И куда это ты пошел?

– Домой.

– Да ну! Давай еще по одной на дорожку!

– О'кей. Но только по одной.

В этот момент она и проскользнула в «Динкс» – та потаскушка, что сломала мне жизнь; влезла на табурет рядом с Заком, который немедленно принялся ее убалтывать. Я уже даже имени ее не помню, помню только, что это была крашеная блондинка в облегающем свитере и мини-юбке. До отвращения надушенная и лет этак тридцати. Заставив Зака отклониться назад, она сунулась вперед головенкой и говорит:

– Это вы Барни Панофски?

Я кивнул.

– Пару месяцев назад я играла в одном из эпизодов «Макайвера». Изображала журналистку из торонтской «Глоб». Вы помните?

– Конечно.

– Мне сказали, что это будет сквозная роль, но что-то я от ваших людей больше никаких вестей не получаю.

Вот тут-то мне бы и покинуть «Динкс». Или приказать, чтобы меня привязали к мачте, как Одиссея, хотя и не была она никакая не Цирцея и не Сирена, или кто там его завлекал. [Сирены. – Прим. Майкла Панофски.] Но когда Зак пошел пописать, она скользнула на табурет рядом со мной, и во мне проснулся уличный пацан. Классная девка, ш-щас мы ее! Пусть Зак на пятнадцать лет моложе и куда интереснее меня внешне, а вот покажу ему, что и у меня есть порох в пороховницах! И вовсе я на нее не запал. И не было у меня никаких насчет нее планов.Помню, я еще и еще пил и много выпил, и она тоже, но по сей день не могу взять в толк, как вышло, что я оказался у нее в квартире (не знаю даже, в каких краях), и как мы очутились в постели. Ну совершенно я не хотел, чтобы это случилось. Хотел только переплюнуть Зака. Честно.

Полный отвращения к себе, домой я попал, наверное, часа в три, а может, и позже, разделся и залез под душ.

Мириам разбудила меня звонком в восемь.

– Слава богу, ты дома, – сказала она.

– А что такое?

– Не знаю, что на меня нашло, но я тут в пять утра проснулась почему-то в страшной тревоге за тебя и стала звонить. Звонила, звонила, и никакого ответа.

– Мы допоздна пили с Заком.

– Какой-то у тебя голос странный. С тобой точно все в порядке?

– Ну, если не считать похмелья.

– Ты ничего от меня не скрываешь? Может, подрался? – в твоем-то возрасте! Несчастных случаев не было – это я уже проверила.

–  Со мной все в порядке.

– Нет. Что-то случилось, Барни. Я чувствую.

– Да ничего не случилось.

– Кажется, я тебе не верю.

– Возвращайся домой, Мириам.

– В четверг.

– Прилетай завтра. Пожалуйста.

– Завтра вечером мы с Вирджинией идем в театр. На новую пьесу Гарольда Пинтера. Но мне приятно, что ты по мне соскучился. Я тоже скучаю. Сдвигаюсь на твою сторону кровати, а тебя там и нет.

К концу дня, еще дважды постояв под душем, я по привычке направился в «Динкс», но вдруг остановился. Что, если та потаскушка уже засела там и ждет меня? Что, если она нацелилась на нечто большее, чем разовый пьяный пистон? Я круто развернулся и поплелся в «Ритц». Там я как будто сбросил с себя много лет и вновь сидел на террасе «Золотой голубки» с Букой и Хайми, вновь ласково пригревавшее солнце начинало закатываться за оливково-зеленые горы, а они от этого словно огнем занялись. Внизу мимо каменной подпорной стенки, держащей террасу, – цок-цок, цок-цок – проехала запряженная осликом тележка какого-то седенького старикашки в синей блузе, и вечерний бриз донес к нам запах поклажи – то были вороха роз. Розы ехали на парфюмерную фабрику в Грасс. Потом мимо нашего столика с пыхтеньем протиснулся толстый сын пекаря, таща на спине огромную плетеную корзину, полную свежеиспеченных батонов, и их аромат тоже достиг наших ноздрей. Потом явился мерзкий пожилой француз, с важным видом прошел со своим отвисшим брюхом по террасе и увел годившуюся ему в дочери девицу, которая сидела за два столика слева от нас. «Madame Bovary, e'est moi» [339]339
  Мадам Бовари – это я (фр.).


[Закрыть], – написал когда-то француз с попугаем [Флобер. – Прим. Майкла Панофски.], я же, в свою очередь, превратился в того гнусноватого, недоброй памяти французика из моих юношеских воспоминаний. Чувствуя большой соблазн от жалости к себе всплакнуть, я попросил счет и готов был уже встать и двинуться домой, как вдруг опять застыл: в голову пришли новые соображения. Я направился в «Динкс», осторожно вошел. Потаскушки не было. Отвел Зака в укромный уголок.

– Я прошу тебя никогда – слышишь? – никогда ни со мной, ни с кем-либо другим не шутить, упоминая ту вчерашнюю девицу, или мы больше не друзья. Ты меня понял?

– Да без проблем, Барни!

Тут Бетти говорит:

– Вам звонила некая Лорейн. – И подает мне клочок бумаги: – Вот, она оставила свой телефон.

– Если позвонит еще раз, меня нет. Вы о ней что-нибудь знаете?

– По-моему, она манекенщица или актриса. Это она снималась в той сексуальной рекламе банка – помните, по телевизору показывали? Там еще у «Монреальцев» удаляют игрока, Дик Ирвин говорит: мы, мол, еще вернемся, и тут она на Бермудах танцует при луне на пляже. Одетая в саронг. То так извернется, то этак. «Поехать в отпуск – это просто! Возьми ссуду в банке "Монреаль"». Мужики за стойкой от хохота прямо выли.

В среду я всю ночь не спал. Утром порезался и облился кофе. Потом сходил в ювелирный салон «Бирк», купил длинную нитку жемчуга и поехал встречать Мириам в аэропорт. Не успели мы выйти из дверей аэровокзала, как она говорит:

– Что-то случилось.

– Ничего.

– Пока меня не было, что-то стряслось с Савлом?

– С ним все в порядке.

– С Кейт?

– Да ну, перестань.

– Ты что-то от меня скрываешь.

– Да вовсе нет, – сказал я, открывая в честь ее возвращения домой бутылку «дом периньон». Не помогло.

– Что-то по работе? Какие-то плохие новости?

– Да абсолютно же ничего не случилось, дорогая.

Так-таки и ничего! Мириам была уже два дня дома, а мы все еще не занимались любовью; она недоумевала, а у меня из головы не шел тот пьяный пистон – что, если я подхватил герпес, какой-нибудь триппер или, избави бог, ту дрянь, что косит голубых и наркоманов? Новую болезнь с названием, в котором чудится и сыч, и свищ, и эти, как их, VIP и прочие депутаты. Ну, да вы поняли: ВИЧ, конечно.

На каждый звонок телефона я бросался опрометью, силясь непременно опередить Мириам, утром же уходил не торопясь, нога за ногу, чтобы, если – мало ли? – что-то придет по почте, самому вынуть из ящика. Возвращаясь из «Динкса» к ужину, я нес на сердце тяжесть, а в голове заранее заготовленную ложь – на случай, если эта сука звонила в мое отсутствие.

Сто лет тому назад, наслаждаясь незаслуженным счастьем с Мириам и детишками, я страшился гнева богов. Уверен был: мне готовят что-то ужасное. Какого-то карающего монстра, который вылезет из канализации в уборной, как это бывает в книжках Стивена Кинга. Теперь я понял. Этим монстром был я сам. Я сам разрушил обитель тихой любви, куда прятался от «мира телеграмм и дерготни» [340]340
  * …«мира телеграмм и дерготни»… – цитата из романа «Говардс-Энд» классика английской литературы Э. М. Форстера (1879–1970).


[Закрыть].

В те дни мне все еще приходилось изображать энтузиазм в отношении того дрека,который служил мне источником существования; надо было терпеть посредственных, профессионально неграмотных актеров, дрянных сценаристов, бездарных режиссеров и завтракать с чиновниками от телевидения то в Нью-Йорке, то в Лос-Анджелесе. Все это было унизительно до крайности. Крысиная возня. Но пока я оставался честным, у меня было свое тайное прибежище, свой алтарь. Была Мириам. Наши дети. Наш дом. Где мне не нужно было врать. А теперь, входя туда, я со страхом поворачивал ключ в замочной скважине – вдруг разоблачат! Что ж, у себя в офисе я принял превентивные меры. Призвал к себе на совещание Гейба Орлански и Сержа Лакруа.

– Помните девицу, которая изображала журналистку из «Глоб» в одной из недавних серий «Макайвера»? Кажется, ее звали Лорейн Пибоди, но может, я и ошибаюсь.

– Ну да. И что?

– Надо ее вписать еще в пару эпизодов.

– Она не может играть!

– А вы не можете писать и не можете ставить. Делайте, что вам сказано.

Шанталь увязалась за мной.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Надо же, кто бы мог подумать!

–  Подумать – что?

– Да так, ничего.

– То-то же.

– Как я насчет вас ошибалась! Вы такой же, как все здесь. Вы не заслуживаете такой женщины, как Мириам. Грязный старикашка – вот вы кто!

– Брысь отсюда!

С бьющимся в горле сердцем я позвонил Лорейн и договорился встретиться за ланчем в одном из помпезных, дорогущих ресторанов в Старом городе, из тех, куда ходят одни туристы и где меня никто не знает.

– Послушайте, – сказал я. – То, что произошло позавчера, было ошибкой. Вы не должны больше писать мне, звонить или иным образом пытаться вступить в контакт.

– Да что вы из мухи слона-то делаете? Расслабьтесь. Перепихнулись, только и всего!

– Я полагаю, мои агенты по кастингу уже с вами связались.

– Да, но если вы думаете, что я потому и…

– Разумеется, нет. Однако вы должны оказать мне одну ответную услугу.

– Вы, кажется, запретили мне вступать…

– Как только мы отсюда выйдем, я посажу вас в машину и отвезу в приемную доктора Мортимера Гершковича, где вы должны сдать кровь на анализ.

– Да ты смеешься, что ли, зая!

– Сделаете, что сказано, и для вас будет еще работа. А нет – не будет.

Мучимый чувством вины, я метался между раскаянием и злостью. Стоило побольше принять за галстук, тут же возникало ощущение, что я вел себя не так уж плохо и виновата во всем Мириам. Как смеет она надеяться на мою полную непорочность! На неуязвимость и неподверженность соблазнам. Мужики – они и есть мужики. При случае, бывает, срываются – а я ведь тоже мужик! Да меня не порицать надо, медаль дать – за то, что изменил всего один раз за тридцать один год! Кроме того, я ведь ничего к этой девке не испытывал. Ведь так и не вспомнил, как попал из бара в ее квартиру! Я подвозил ее до дому, вот и все. И вовсе я не хотел, чтобы она пригласила меня зайти выпить. Я был в сосиску пьян, да и вообще ведь не просил эту суку ко мне клеиться. Эти молодые девицы совсем сдурели: оденется как блядь последняя и давай соблазнять уважаемых пожилых мужчин, у которых, между прочим, семьи! Мной просто воспользовались, и я не собираюсь теперь облачаться во власяницу и заниматься самобичеванием. По сравнению с тем, как ведут себя другие завсегдатаи того же бара, моя нравственность на недосягаемой высоте! Мириам повезло, что у нее такой муж. Нежный. Любящий. А как семью обеспечивает! В таком настроении я вваливался после бара в дом и затевал ссоры по мельчайшим поводам.

– У нас что – опять курица?

– Рыбу ты не любишь, а мясо тебе вредно.

– Так же, как и белое вино. Оно свело в могилу Джеймса Джойса.

– Ну, если хочешь, открой красное.

– И нечего на меня покрикивать.

– Но ты же сам только что…

– Ага, конечно. Всегда я во всем виноват.

В офис позвонил Савл.

– Скажи, пожалуйста, что случилось, почему мама плачет?

– Да ничего, Савл. Честно.

– Похоже, ей так не кажется.

Я все рушил. Терял всех. Жену. Детей.

– Барни, я хочу знать, почему ты каждый вечер являешься пьяный.

– А что, мне за каждую выпитую перед обедом рюмку надо отчитываться?

– И зря ты огрызаешься – я просто боюсь, что в твоем возрасте ты уже не можешь с такими дозами алкоголя справляться как прежде. И домой приходишь в столь кошмарном настроении, что я бы, по правде говоря, предпочла обедать одна.

В постели Мириам отвернулась от меня и тихо заплакала. Мне хотелось умереть. На следующее утро я всерьез раздумывал над тем, не пойти ли через Шербрук-стрит на красный свет. Вот меня сбивает машина, мчит «скорая помощь», увозит в больницу. В реанимации Мириам сидит со мной рядом, держит за руку и все мне прощает. Но мне не хватило духу. Стоял, пока светофор не загорелся зеленым.

Поправочка. Извилистость этих воспоминаний имеет-таки некоторый смысл. Много лет я выкручивался из всевозможных безвыходных положений с помощью такого рычага, как ложь – когда большая, когда малая или средняя. Никогда не говори правду. Поймают – ври, как пленный партизан. Первый же раз, когда я сказал правду, обернулся обвинением в убийстве. Второй раз стоил мне счастья. А получилось это так. Мириам, красивая как никогда – до ослепления, до боли красивая, – зашла субботним вечером в мой кабинет с подносом, на котором несла кофейник и две чашки с блюдцами. Поставила поднос на письменный стол и, сев напротив меня в кожаное кресло, говорит:

– Я хочу знать, что случилось, пока я была в Лондоне.

– Да ничего не случилось.

– Расскажи мне. Может быть, я смогу помочь.

– Честно, Мириам, я…

– Ты так кашляешь ночами, не спишь… Эти сигары. Ты скрываешь от меня и детей то, что сказал тебе Морти Гершкович?

– У меня пока нет рака легких, если ты это имеешь в виду.

И тут я сломался и рассказал ей, что произошло.

– Я так раскаиваюсь. Это ужас какой-то. Я абсолютно ничего к ней не испытывал.

– Понятно.

– Это все, что ты мне скажешь?

– Такого никогда бы не случилось, если бы внутренне ты не был к этому готов, – сказала она и пошла собирать чемодан.

– Ты куда?

– Не знаю.

– Пожалуйста, Мириам! Ты же не хочешь сломать нам жизнь.

– Она уже сломана. Но за прошлое я тебе благодарна. Однако, пока ты не испортил ее еще больше и я не возненавидела тебя, я…

– Мы это обязательно преодолеем. Пожалуйста, дорогая моя…

Все без толку, потому что Мириам снова стало двенадцать лет. Смотрит на меня, а видит своего отца. Который зажимал фабричных девок. И шлялся, клеил их по барам.

«Зачем ты с этим миришься?» – когда-то спросила Мириам свою мать.

«А что поделаешь?» – ответила та, сгорбившись над швейной машинкой.

Мириам не будет такой смиренной, вот еще!

– Мне надо побыть одной, – сказала она.

– Я сделаю все, что ты захочешь. Продам бизнес, и мы уедем жить в Прованс или Тоскану.

– Что ты там будешь делать целыми днями – с твоей энергией? Строить модели самолетов? Играть в бридж?

Это она мне напомнила тот случай, когда я пообещал перестать так уродоваться на работе и завести себе какое-нибудь хобби. Я нанял строителей, которые соорудили мне на даче шикарнейшую мастерскую, снабженную полным набором инструментов фирмы «Блэк энд Декер». Изготовив один кривобокий шкафчик, я так раскурочил руку электропилой, что потребовалось наложить четырнадцать швов. После этого я пользовался мастерской исключительно как кладовкой.

– Мы будем путешествовать. Я буду читать. Мы справимся, Мириам.

– Барни, ты только притворяешься, будто ненавидишь свою продюсерскую фирму. На самом деле ты любишь процесс заключения сделок, любишь деньги и власть над работающими у тебя людьми.

– Я могу пойти в свой банк и договориться о хорошем выходном пособии для всех. Мириам, ты не можешь бросить меня из-за одного моего несчастного проступка.

– Барни, я устала всех ублажать. Тебя. Детей. Твоих друзей. Ты за меня все решаешь с тех самых пор, как мы поженились. А я хочу сама принимать решения, свои собственные, – плохие ли, хорошие, – пока не совсем состарилась.

Переехав в холостяцкую квартиру в Торонто и перейдя на полный рабочий день в штат радио Си-би-си, Мириам прислала ко мне Савла.

– Кто мог подумать, что до этого дойдет! – сказал я, наливая сыну выпить.

– Ты жалкий старый болван, и я рад, что она ушла от тебя. Ты никогда не стоил такой женщины. Как ты с нею обходился! Будто она твоя собственность. Черт! Черт! Черт! А теперь давай показывай, которые из этих книг и пластинок ее.

– Да бери что хочешь. Бери все. Теперь, когда всех неблагодарных детей я вырастил, а жена меня бросила, мне и дом-то этот больше не нужен. Наверное, все продам и перееду в квартиру в центре.

– Надо же! У нас была такая семья! Настоящая семья! А ты все профукал – никогда тебе этого не прощу!

– А я ведь до сих пор твой отец, ты знаешь?

– Тут я ничего не могу поделать.

Кейт умоляла Мириам простить мне мой постыдный промах – тщетно, а Майк отказался встать на чью-либо сторону. Я летал в Торонто каждые выходные, водил Мириам по ресторанам, смешил ее и начал уже подозревать, что она наслаждается этим вторым периодом ухаживания не меньше меня.

– Нам ведь так хорошо вместе. Почему ты не хочешь со мной улететь отсюда домой?

– Чтобы все испортить?

Я рискнул и изменил тактику. Сказал Мириам, что, если она желает развестись, пусть сама этим и занимается, я ничего делать не буду, а условия приму те, что выставит она. Просто подпишу все, что дадут мне ее адвокаты. «А между тем, – добавил я, – у нас имеется совместный счет в банке, и я хочу, чтобы ты пользовалась им как ни в чем не бывало». В ответ я получил щелчок по носу: она, оказывается, сняла с этого счета десять тысяч долларов, считая, что взяла их в долг, после чего вернула в банк чековые книжки и написала заявление с просьбой больше не считать ее владелицей вклада.

– Да на что ж тогда ты собираешься жить, бога ради?

– На зарплату.

– Ты ведь как-никак немолодая женщина – все-таки.

– Вот это ты мне уже разъяснил как нельзя лучше, не правда ли, дорогой?

Звонит Майк:

– Я хочу тебя известить, что мы пригласили маму приехать и погостить у нас, но ты имей в виду: это приглашение распространяется и на тебя тоже.

Кейт:

– Она начинает рассказывать, как вы вместе ездили в Венецию или Мадрид, и вдруг ударяется в слезы. Не сдавайся, папочка. Держись, жми на нее.

Приятели ободряли меня. Женщины возраста Мириам, уверяли меня они, частенько делают странные вещи, но потом успокаиваются. Имей терпение, она скоро вернется. Нусбаумы дошли до такой глупости, что приглашали меня в гости одновременно с какой-нибудь веселой вдовой или разведенкой, и одну такую я ни за что ни про что оскорбил.

– Моя жена не видит необходимости в том, чтобы красить волосы, хотя по-прежнему красива. Уверяю вас, утрата красоты – не та проблема, которая должна вас заботить.

О'Хирн в «Динксе» сообщил: