Текст книги "Версия Барни"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

8

– Канадская радиовещательная корпорация. Радио-Канада. Чем могу служить?

– Пожалуйста, соедините меня с «Миром искусства».

– «Мир искусства» слушает. С вами говорит Бет Робертс.

– Можно к телефону Мириам Гринберг?

– Алло.

– Привет, Мириам. Это Барни Панофски. Не забыли меня?

– О-о.

– Я вот оказался тут в Торонто и решил поинтересоваться, как у вас завтра со временем в обеденный перерыв.

– К сожалению, никак.

– Тогда, может быть, вечером?

– Я занята.

– Я слышал ваше интервью с Мейлером; вы такие четкие вопросы ему задавали!

– Спасибо.

– Слушайте, а может быть, устроим файв-о-клок? Выпьем по чуть-чуть.

– Барни, я не встречаюсь с женатыми мужчинами.

– Да упаси Христос! Выпьем по одной, да и все. Это что, уголовное преступление? Я как раз напротив вас тут сижу в баре мотеля «Времена года».

– Пожалуйста, не становитесь назойливым.

– Ну, может быть, тогда в другой раз?

– Конечно. Может быть. Нет. Но спасибо, что позвонили.

– Да ну, не стоит благодарности.

Я пишу это воскресным вечером за письменным столом на даче в Лаврентийских горах, а вчера я смотрел по телевизору старый черно-белый фильм, сидя в обществе чем-то озабоченной и, пожалуй, слишком уж раздражительной Шанталь. «Операция "Ураган"» – таково было название фильма, поставленного Хайми Минцбаумом в 1947 году. В главных ролях снимались: Джон Пейн, Ивонна де Карло, Дэн Дюреа и Джордж Макриди. Действие фильма начинается на американской военной базе в Англии за две недели до вторжения в Нормандию. Майор Дэн Дюреа, человек трудной судьбы, терпеть не может сержанта Джона Пейна, ленивого плейбоя и наследника большого состояния, вложенного в универмаг, поэтому он приказывает сержанту прыгнуть в оккупированную Францию с парашютом, чтобы вступить в контакт с отрядом партизан под предводительством человека, известного под конспиративной кличкой Ураган. Ураган оказывается Ивон– ной де Карло, и они с Пейном сразу же начинают испытывать взаимную неприязнь. Все, однако, меняется, когда Пейн, стреляя от бедра, вызволяет ее из пыточных подвалов, где она оказалась в лапах гестаповца Джорджа Макриди, который только и успел что сорвать с нее блузку. Де Карло и Пейн влюбляются и вместе на третий день Вторжения пускают под откос войсковой эшелон, направлявшийся к берегам Нормандии. А когда Дюреа и его измотанные боями воины, настроенные снова биться не на жизнь, а на смерть, входят в Сен-Пьер-сюр-Мер, они обнаруживают, что поселок уже освобожден Пейном, который на его центральной площади поливает шампанским Ивонну де Карло в окружении восхищенных селян. «А я уж думал, не дождусь вас тут!» – говорит Пейн командиру, подмигивая Ивонне де Карло. Конец фильма.

Хочу, чтобы не возникало кривотолков. Я не зазывал Шанталь к себе на уик-энд. Это она такой сюрприз мне сделала, явившись в субботу как раз к ужину, нагруженная всякой всячиной, которую накупила в «Бельгийской кулинарии» на авеню Лорье: pate de foie gras, толстые ломти запеченной ветчины, quiche lorraine [255]255
  Печеночный паштет… пирог с мясом (фр.).


[Закрыть], баночки со свекольным и картофельным салатами, сыры, французскую булку, а на завтрак круассаны. Я принял у нее сумку с вещичками для ночевки, а затем поприветствовал, клюнув в щечки, и специально за собой проследил, чтобы это получилось непринужденно и по-отечески.

– Ну вот, вы что, не рады меня видеть? – спросила она.

– Конечно рад.

Но бутылку шампанского я открывать не стал. Нарочно. Принес ей бокал «алиготе».

– Сейчас накрою на стол, – сказала она.

Я объяснил, что в восемь по телевизору начнется фильм, я хочу есть и смотреть, потому что ставил его мой старый друг.

– Как трогательно, – одобрила она. – Я постараюсь не болтать.

Сесть рядом с нею на диван я отказался, устроившись на безопасном расстоянии в мягком кресле с бутылкой «макаллана» и сигарой «монтекристо номер четыре». А после фильма, как со стороны, вдруг слышу свой голос:

– Шанталь, я действительно рад тебя здесь видеть, но я хочу, чтобы спать ты сегодня пошла в какую-нибудь из комнат наверху.

– Мама вам что-нибудь о нас говорила?

– Конечно нет.

– Потому что я уже не ребенок, и моя личная жизнь ее не касается.

– Шанталь, дорогая моя, так нельзя. Я уже дедушка, а тебе нет еще и тридцати.

– Вообще-то мне тридцать два.

От нее веяло такой молодостью и очарованием, что я решил – ладно, если она откажется спать наверху, а вместо этого залезет ко мне в постель, так и быть, прогонять не буду. Я ведь слаб. Сколько могу, столько могу, и не требуйте от меня большего. Она хмуро посмотрела на меня и исчезла наверху, после чего ее дверь сразу захлопнулась. Черт! Черт! Черт! На старости лет царю Давиду постель согревали цветущие юные девы – а я чем хуже? Плеснув себе в стакан изрядную порцию виски, я подумал: может, пойти наверх, успокоить ее? Но я не сделал этого, чем в кои-то веки горжусь, и от Соланж, возможно, дождусь похвалы. До четырех я все не мог уснуть, а когда к полудню поднялся, Шанталь уже уехала, не оставив мне даже записки. А вечером позвонила Соланж:

– Она пожертвовала воскресным отдыхом, поехала в такую даль, хотела помочь со сметами на следующий месяц, а тебе только и надо было что смотреть телевизор да пьянствовать. Что ты ей там сказал, мерзавец этакий? Она, как приехала, не переставая плачет и больше вообще не хочет у тебя работать.

– Знаешь что, Соланж. Я женщин уже накушался вот аж по самое некуда. И вас с ней в том числе. Особенно вас. Сейчас я всерьез подумываю, не съехаться ли мне с Сержем.

– Я хочу знать, чем ты ее так обидел!

– Ты ей скажи просто, что я жду ее в офисе завтра в десять утра.

9

Хайми Минцбаума я видел всего несколько месяцев назад, во время последней моей поездки в Голливуд. Приехав пропихивать пробную серию, я вдруг почувствовал непреодолимый зуд вновь испытать свою испещренную печеночными пятнами руку на написании сценария. И пошел старый дурень втюхивать некую диковатую свою идею юному нахалу, который ныне руководит студией. Шелли Кацу, внуку одного из отцов-основателей, слывущему в Беверли-Хиллз белой вороной. Вместо того чтобы носиться по каньонам на «роллс-ройсах» или «мерседесах», что ему как бы на роду написано, он славится тем, что разъезжает на фордовском пикапе тысяча девятьсот семьдесят девятого года – форсированном и с бамперами, художественно изуродованными, как я подозреваю, каким-нибудь студийным декоратором. Шелли, наверное, сказал ему: «Твоя задача сделать так, чтобы я в нем смотрелся грубым мужланом из фильма, где действие происходит в убогом городишке, скажем, на севере штата Вермонт. Неплохо бы подпустить немного ржавчинки. Молодец. Хочу, чтобы ты знал: твою работу ценят. Мы же семья!»

Служители парковок при ресторанах «Дом» и «Спаго» регулярно сшибают по пятьдесят долларов с каждого из агентов и продюсеров, кого оповестят о прибытии старого фордовского пикапа («Машина здесь и сам тоже, внутри сидит – чтоб я сдох! Нет, больше никому не звоню. Честно»), чтобы человек быстренько прискакал на цырлах, засвидетельствовал почтение, – глядишь , пошмузать [256]256
  Поболтать, подольститься (идиш).


[Закрыть]удастся, а то и с каким-нибудь проектом воткнуться.

– Наш герой, – объяснял я этому Шелли, – что-то вроде современного Кандида.

– Кого?

– Ну того, который у Вольтера.

– А это еще кто?

Я не хочу сказать, что этот Шелли вульгарно неграмотен, нет, он, скорее, из новых киновундеркиндов.Если бы я упомянул Супермена, Бэтмена, Чудо-женщину или даже Человека– амфибию, он бы со знанием дела кивнул, дескать, как не понять друг друга образованным людям! Ох, молодежь нынче. Христос всемогущий! Сколь многого они лишены. Не помнят битву за Сталинград, высадку в Нормандии, не помнят ни как Рита Хейворт снимала длинную – по локоть – перчатку в фильме сорок шестого года «Гильда», ни как бьет по воротам Морис Ришар, не следили ни за осадой Иерусалима, ни за тем, как ворвался в большой бейсбол поднявший до небес дворовую команду «Монреаль ройалз» Джеки Робинсон, не видели Марлона Брандо ни в бродвейской постановке, ни в фильме «Трамвай "Желание"», не видели сияющего Гарри Трумэна, всем показывающего первую полосу газеты «Чикаго трибюн» с огромным заголовком ДЬЮИ ПОБЕЖДАЕТ ТРУМЭНА.

– Наш главный герой, – продолжал я, – человек простодушный. Он еще в общем-то ребенок. Действие у меня начинается в тысяча девятьсот двенадцатом году, он на «Титанике», который отплывает в свой первый рейс, и вся публика ждет, когда он, налетев на айсберг…

– А вы знаете, что сказал Лью Грейд про это свое хламье, фильм «Поднять "Титаник"»? «Дешевле было бы спустить Атлантику!»

– И тут вдруг – какой сюрприз! – продолжил я свой рассказ, – судно благополучно прибывает в Нью-Йорк, где нашего простодушного парнишку хватает за рукав журналистка, этакая сексуальная штучка вроде Лорен Бэколл [257]257
  * Лорен Бэколл– американская актриса (р. 1924).


[Закрыть], которая…

– Лорен Бэколл? – удивился он. – Вы, должно быть, шутите – ей разве что бабушек играть!

– Я хотел сказать Дэми Бэсинджер, которая спрашивает его, как прошло путешествие. Скучно, отвечает он, и тут…

– Дэми Бэсинджер? Ну вы и шутник, мистер Панофски! Хочу, чтобы вы знали: я высоко ценю возможность пораскинуть мозгами вместе с человеком, который был когда-то мощным игроком, но боюсь, что мне пора переходить к другим делам. Кстати! Вы знаете, что я женился на внучке Хайми Минцбаума Фионе? Я люблю ее. И Бог благословил нас двумя детьми.

– Их вы тоже любите?

– Вне всякого сомнения!

– Надо же.

Тут зазвонил телефон.

– Да, раз уж речь зашла о… чуть не сказал «о старом черте». Это моя жена. Извините…

– Конечно-конечно.

– Ага. Ага. А теперь успокойся, дорогая, ничего страшного. Извинись перед мисс О'Хара и скажи ей, что все о'кей. Я, кажется, как раз сейчас придумал, как все решить. Честно. Ну да. Нет. В данный момент не могу сказать. – Повесив трубку, он обратил сияющий лик ко мне. – Когда Фиона сказала Хайми, что вы приедете со мной поговорить, он спросил, не хотите ли вы отобедать с ним в «Хиллкресте». Возьмите мой лимузин. Рад служить.

Со времени, когда мы в Лондоне передрались, чувство обиды у меня уже прошло, и я был необычайно рад, что Хайми тоже хочет как-то все загладить. Нам так о многом нужно поговорить! Перед тем как ехать в «Хиллкрест», я зашел в «Брентано» и купил Хайми последний роман Берил Бэйнбридж, писательницы, которую я обожаю. Потом позвонил, вызвал лимузин.

Если бы в «Хиллкресте» официант не подвел меня к столику, за которым, клюя носом в моторизованном кресле-каталке, сидел Хайми, я бы его не узнал. На голове вместо густых вьющихся черных волос торчали отдельные клочки белого пуха, нежные как шапочки одуванчиков, которые от первого дуновения могут облететь и исчезнуть. Крепкое тело спортсмена усохло, сделавшись похожим на полупустой мешок торчащих во все стороны костей. Официант, предусмотрительно снабдивший Хайми слюнявчиком, потряс его за плечо:

– Ваш гость пришел, мистер Минцбаум!

– Какара те бам взыть, – проснувшись, сказал Хайми и протянул мне похожую на веточку трясущуюся руку (ту, которая еще действовала).

– Скажите, что вы тоже рады его видеть, – подмигнув, шепнул мне официант.

Глаза у Хайми слезились, а рот все время скашивался на сторону, будто его за невидимую ниточку дергают. На подбородке струйка слюны. Он улыбнулся, вернее, попытался это сделать, раскрыв ротовое отверстие, потом указал на мой стакан.

– Хотите выпить? – перевел официант.

– Мне сделайте «праздник весны». Большой.

– А мистеру Минцбауму, без сомнения, как обычно, – сказал официант и удалился.

Качая головой из стороны в сторону, Хайми застонал. Снова потянулся ко мне, взял меня за руку бессильными пальцами.

– Все о'кей, Хайми, – сказал я, вытирая ему глаза, а потом подбородок слюнявчиком.

Официант принес мне мой коктейль, а Хайми налил минералки «эвиан».

– Пшел ты , мешуга шлеп, —сказал Хайми, выпучив от натуги глаза, и, перевернув минералку, указал на мой стакан.

– Нехорошо, нехорошо, мистер Минцбаум.

– Не говорите с ним таким тоном, – сказал я, – и принесите ему «праздник весны», пожалуйста.

– Ему нельзя.

– И быстро! – нахмурился я.

– Я принесу, но вы сами будете с нею объясняться.

– С нею?

– С его внучкой. С миссис Кац.

– Покажите, что там у вас?

– Что подавать мистеру Минцбауму, я знаю, – сказал официант, раскрывая передо мной меню, – а что будете вы, – тут он сделал паузу, но потом все же добавил: – сэр?

– А что тут подают мистеру Минцбауму?

– Овощи на пару и омлет. Без соли.

– Нет, только не сегодня. Сегодня мы оба будем жареную грудинку и латкес. И не забудьте захватить хрен.

– Вотата уше, – сказал Хайми, радостно покачиваясь взад-вперед.

– И еще мы бы хотели бутылку «божоле». О боже, я смотрю, у мистера Минцбаума нет винного бокала. Принесите ему.

– Миссис Кац будет очень недовольна.

– Делайте, что вам велено, а с миссис Кац я все улажу сам.

– Воля ваша.

Хайми ткнул в свой разинутый рот вилкой, что-то яростно пытаясь мне внушить глазами.

– Хайми, ты даже не пытайся ничего говорить. Я все равно ни слова не понимаю.

Официант принес ему «праздник весны». Мы чокнулись и оба выпили.

– За нас, – сказал я, – и за те веселые деньки, что мы знавали вместе. Их у нас никому не отнять.

Он пригубил коктейль. Я вытер ему слюнявчиком подбородок.

– А теперь за авиацию Восьмой армии, – сказал я, – за Дюка Снайдера, за Моцарта и за Кафку, за баб, за Доктора Джонсона и Сэнди Кофакса, за Джейн Остин и Билли Холидей [258]258
  * Дюк Снайдер, Сэнди Кофакс —бейсболисты . Билли Холидей(1915–1959) – американская джазовая певица.


[Закрыть].

– Вобляп, – произнес Хайми, тихо плача.

Придвинув свой стул к нему поближе, я принялся помогать Хайми резать мясо и оладьи. Когда к нам снова подошел официант, Хайми что-то залопотал, зажестикулировал…

– По'эл, не дурак! – сказал официант и принес Хайми блокнот и карандаш.

Хайми долго возился, старался, что-то писал, вырывал страницу, комкал, снова начинал, что-то бормотал, борясь с одышкой. Наконец он вручил мне то, что ему удалось накорябать печатными буквами:

Скоро мы были оба пьяны, но, по счастью, компрометирующую нас посуду уже убрали – к тому моменту, когда в зал величаво вплыла Дражайшая Супруга Фиона, за которой, с видом легавой, идущей по следу, тащился Шелли; они вошли и двинулись мимо столиков, лучась благожелательностью к тем, кто по-прежнему входит в список самых-самых, других же, тех, кто не стоит ответных любезностей, удостаивали лишь краткого кивка. Наконец приблизились к нам. Коренастая Дражайшая Супруга предстала перед нами вся в драгоценностях, упакованная в шифоновое вечернее платье, у черного бархатного ворота скрепленное усыпанной бриллиантами застежкой и оттопыривающееся все больше не там, где надо. Шелли был в смокинге и лиловой рубашке с плиссированным жабо (мне такие рубашки всегда напоминают стиральную доску), к этому галстук в виде веревочки с какой– то индейской висюлькой и ковбойские сапоги ручной работы – видимо, для защиты от ядовитых змей, если вдруг придется с риском для жизни пересекать проспект Родео Драйв.

– Ну что, старые негодники, – наверное, не наговоритесь никак? – сказала Дражайшая Фиона и, наморщив аккуратненький, скульптурно выточенный хирургом носик, запечатлела на практически лысом черепе Хайми алый оттиск накрашенных губ. – Я слышала, веселая у вас была жизнь, когда вы в молодости вместе пребывали в развратном Пар-ри.

– Какого черта Шелли не предупредил меня, что он не может говорить?

– Ну ладно, ладно. Так тоже нельзя. Вам не хватает чуткости, вот и все. Хайми просто временами бывает трудно понять. Не правда ли, дедуля?

Дальнейшее смутно, помню только, что официант отвел Фиону в сторонку, после чего она на меня накинулась:

– Вы что, в самом деле давали ему пить крепкие напитки и есть жареное мясо с вином?

Хайми, вращая глазами, пытался быть услышанным:

– Бляпо шебо жо!

– У него недержание, – сообщила Дражайшая Фиона. – А вы ведь не придете убирать за ним в три часа утра.

– Вот только не говорите мне, что вы придете!

– Так вышло, что именно сегодня мисс О'Хара на ночь отпросилась.

Помню, Хайми поставил регулятор на реверс, откатился от стола, остановился, а потом дал полный вперед и устремился в сторону Дражайшей Внучки. Та взвизгнула, но Шелли успел выхватить ее с пути опасного снаряда. Впрочем, может, ничего подобного и не было, это опять я лезу в собственную память, что-то там подстраиваю, подкручиваю, меняя реальность. Но, по-моему, разозленный Хайми, который стукачей всегда терпеть не мог, стал потом гоняться за официантом, пытаясь взять его на таран, однако при попытке слишком круто повернуть редлштульналетел на какую-то женщину за чужим столиком. Хотя, может быть, я только хотел бы, чтобы весь этот бедлам имел место. Наслаждаясь собственным рассказом, испытываешь большой соблазн что-то где-то иногда нарочно усложнить. Честно говоря, я вообще прирожденный лакировщик действительности. Хотя, с другой стороны, разве не это главное в ремесле писателя? – пусть он даже и новичок зеленый вроде меня.

Во всяком случае, обмен гневными репликами произошел несомненно. Все более визгливым голосом меня отчитывая, Дражайшая Фиона назвала меня безответственным пьяницей. Тогда я с ледяной вежливостью осведомился, собственные ли у нее груди или с искусственным наполнением, поскольку, на мой искушенный взгляд, они какие-то не одинаковые и разной плотности. На это Шелли отозвался в том смысле, что сейчас он даст мне по морде. Приняв вызов, я выплюнул на ладонь зубные протезы, спрятал их в карман пиджака и встал наизготовку. Дражайшая Фиона закатила обильно накрашенные глаза.

– Что за отвратный тип, – сказала она. – Пойдем отсюда.

И она пошла вон из зала, толкая перед собой каталку с Хайми, несмотря на то что он продолжал протестующе бормотать.

Когда я вышел на поиски лимузина, которым был «рад служить» Шелли, швейцар объяснил, что миссис Кац велела водителю ехать домой.

– В таком случае, – сказал я, благоухая «божоле», которым Фиона на прощание облила мою рубашку, – мне нужно такси.

– Куда едете, сэр?

– В «Беверли Уилшир».

Швейцар подозвал светловолосого, необычайно мускулистого верзилу парковщика.

– За двадцать пять баксов Клинт вас отвезет, – сказал швейцар. – Это не считая чаевых.

Клинт выкатил с парковки чужой «роллс-ройс» и с шиком доставил меня в «Беверли Уилшир». В полной раздерганности чувств я сразу направился в «Приют Фернандо», сел там к стойке и потребовал себе «курвуазье X. О.», что было с моей стороны глупостью, потому что я и так выпил более чем достаточно, да и не выдерживал я уже коньяк в столь поздний час.

– Что с вами, шалунишкой этаким, приключилось? – спросила сидевшая по соседству молодая женщина, указывая на мою рубашку.

Это была рыженькая красотуля в облегающей трикотажной кофте с большим декольте и с очаровательными веснушками на кокетливо улыбающейся мордочке. Юбка на ней была длинная, по щиколотку, с высоким разрезом сбоку.

– Можно вас угостить? – спросил я.

– От бокала французского шампанского не откажусь.

Мы с Петулой («Хотите ласково – можете звать меня Пет, – сказала она, – только не заласкайте») принялись обмениваться банальностями, причем даже самые хромые мои шутки она всякий раз вознаграждала игривым пожатием моего колена. Я подал знак бармену налить еще.

– Ой, гляньте-ка! – вскинулась она. – Если мы и дальше собираемся работать, что называется, в интерактивном режиме – а что мешает? это же свободная страна! – почему бы нам тогда не захватить себе вон тот столик в углу, пока до него кто-нибудь другой не добрался?

Втянув живот, я взял свою даму под руку и, волоча ее непомерно тяжелую сумку, потащился за ней к облюбованному столику. При этом я был весь преисполнен радости: в пьяном обалдении мне померещилось даже, будто другие мужчины в баре – молодые, из тех, что уже не видят во мне конкурента (будто старый конь борозду испортит!), – поглядывают на меня с завистью. И вдруг она зазвенела . Эта ее чертова сумка!В испуге я пихнул ее девице в руки. Та покопалась и вытащила сотовый телефон. «Да. Ага. Нет, я тут вроде как не одна. Скажи им, я передаю привет, и пускай он обожает Бренду», – сказала она и спрятала аппаратик.

За соседним столом, тесно прижавшись, сидели двое немолодых мужчин, оба в джинсах и свитерах команды «Лос– Анджелес кингз».

– А что, это правда, – спросил один, у которого свитер был с номером 99, – что студию (название он произнес, понизив голос) продают япошкам?

– Ты знаешь, – сказал его приятель, – это только между нами, но я видел документы. Там остаются сущие пустяки – точки над «i» расставить.

– Только не говори мне, – тем временем щебетала Петула, наглаживая мое колено, – что ты какой-нибудь продюсер. Да я бы и тогда не стала приставать к тебе со всякой там работой – ты ж понимаешь, мне это даром не надо, так что не волнуйся. Кстати, как ты думаешь, сколько мне лет?

– Двадцать восемь.

– Ай, шалунишка, смеешься надо мной? Мне вроде как тридцать четыре, и часики в моем теле уже тикают: тик-так, тик-так, даже сейчас, пока мы тут сидим да друг на дружку смотрим. А ну-ка, дай на тебя взгляну. Ну, я бы сказала, что тебе вроде как года пятьдесят четыре – в таком что-нибудь духе. Я угадала?

Ни за что не желая лезть в пиджак за постыдными очками для чтения, я притворился, будто изучаю карту вин (сплошной туман), и заказал бутылку «вдовы клико» и «курвуазье Х.О.».

– Ух, какой же ты хитренький! – подтолкнув меня локтем, воскликнула она.

Мясо и латкесво мне делали свое дело, живот распирало, и приходилось изо всех сил напрягаться, чтобы не опозорить себя раскатистым пердежом на весь зал. Тут, к счастью, моей даме понадобилось в «комнату маленьких девочек», что позволило мне пустить шептунка и наконец-то вздохнуть с облегчением, сохраняя невинный вид в ответ на хмурый взгляд мужчины с подветренного столика справа, чья жена принялась демонстративно обмахиваться меню.

На обратном пути Петулу ненадолго перехватил сидевший в одиночестве молодой человек с серьгой в ухе. Я не удостоил его взглядом.

– Что ему надо? – спросил я.

– Что надо, что надо… – проворчала она, окинув меня взглядом, в котором сквозила вельтшмерц [259]259
  Мировая скорбь (нем.).


[Закрыть], – что всем мужикам от нас надо?

Мы стали пить шампанское (причем я себе плескал еще и коньячку); при этом я – куда тут денешься? – полез в свой кладезь специально подобранных случаев из жизни и начал без зазрения совести сыпать именами. Но она никогда не слышала ни о Кристофере Пламмере, ни о Жане Беливо, а Пьер Элиот Трюдо, которому я был когда-то представлен, отыграл вообще не в ту степь.

– А, ну тогда типа передай ему от меня, что мне диконравятся его «Дунсбери», – ответствовала она, приняв канадского премьер-министра за американского автора газетных комиксов, тоже Трюдо, только Гарри. Подавив зевок, она добавила: – Слушай, давай типа допьем в темпе да пойдем уже в твой номер. Но ты вроде как понимаешь, конечно, что я профессиональный эскорт, правда же?

– А-а.

– Ну что ты так скуксился, малыш, – сказала она и, расстегнув защелку своей непомерной сумки, мельком продемонстрировала мне хранящийся в ней кассовый аппарат для обработки кредитных карт. – Мое агентство принимает все кредитки, кроме «Америкэн экспресс».

– А можно поинтересоваться, почем берете?

– Я не беру, а принимаю гонорар, который зависит, ну, вроде как от ассортимента с учетом фактора длительности.

Тут она снова полезла в сумку и выудила оттуда ламинированную пластиком карточку, которая удостоверяла, что у нее нет СПИДа.

– Знаете, Петула, у меня был очень длинный день. Давайте-ка просто допьем и распрощаемся. Без обид.

– Что ж, спасибо за потерянное время, дедуля, – сказала она, осушила свой бокал и направилась прямиком к тому столику, за которым в одиночестве сидел ее сутенер с серьгой в ухе.

Я подписал чек и встал, пошатываясь, так что вряд ли выглядел внушительно, когда нетвердой походкой покидал бар. Оказавшись в своем номере, я был так зол на Мириам, что не мог спать. «Вот, полюбуйся, во что я превратился, – думал я. – В моем-то возрасте болтаюсь по барам, флиртую, как дурак, с блядьми – а все из-за того, что ты бросила меня». В постель я лег с книгой Босуэлла «Жизнь Сэмюэла Джонсона» – я эту книгу беру с собой во все поездки: хочу, чтобы ее нашли рядом с постелью, если я вдруг ночью преставлюсь, – и вот, читаю: «Боюсь, однако, что, вступив в общение с Сэвиджем [260]260
  * Ричард Сэвидж(1697–1743) – английский поэт, знаменитый главным образом тем, что его биографию написал Сэмюэл Джонсон. Упомянут, вероятно, потому, что попал под суд за убийство, но был оправдан.


[Закрыть], давно ведущим жизнь беспутного городского гуляки, Джонсон хотя и не отступал от благих своих принципов, но все же не полностью соответствовал тому мнению, которое сложилось о нем в дни большей его простоты и праведности у его друга мистера Гектора; теперь же он, пусть незаметно и незначительно, но все же вынужден бывал предаваться излишествам, каковые причиняли значительное беспокойство его благородному уму». Тут шрифт перед глазами начал прыгать, и мне пришлось книгу отложить.

Можно было бы, думал я, усугубив унижение, получить все же некое подобие разрядки, включив телевизор на каком-нибудь из порноканалов, но такую мысль я отбросил. Вместо этого с бьющимся сердцем призвал к себе образ доброй старой безотказной миссис Огилви. Настоящей англичанки миссис Огилви, приехавшей из Кента, где ее отец держал мануфактурную лавку – то есть заведение, аналогичное тому, что у нас в колониях, где язык, по ее мнению, испорчен американизмами, принято называть магазином галантереи. Вновь я спугнул ее, влетев в спальню, где застал в позиции, которую увидеть и умереть – миссис Огилви, эту набожную прихожанку, регулярно поющую в хоре церкви Святого Иакова, я увидел в трусиках и поясе с чулками в момент, когда она задумчиво склонилась, улавливая груди чашками бюстгальтера, прежде чем застегнуть его. Нет, стоп. Для этого рановато. Я заставил видеомагнитофон своей памяти переключиться в режим ускоренной перемотки назад, чтобы начать просмотр персональной мягкой эротики с момента моего появления в то утро у нее в квартире.

Сладостная миссис Огилви, которая вела у нас уроки французского и литературы и часто читала нам вслух из журнала «Джон О'Лондон'с уикли», была взрослой двадцатидевятилетней женщиной и совершенно, абсолютно – как я думал – недоступной. А потом настало то воскресенье, когда она выбрала меня себе в помощники, чтобы красить стены и потолки в ее двухкомнатной квартирке.

– Будешь хорошим работником, – сказала она, – накормлю обедом. En français, s'il vous plaît?

– Простите, миссис Огилви?

– Работник?

– Ouvrier.

– Très bien [261]261
  По-французски, пожалуйста… Работник… Очень хорошо (фр.).


[Закрыть].

Мы начали с крошечной кухоньки и все то невероятно мучительное утро непрестанно друг на друга натыкались, что неизбежно в столь вызывающе тесном пространстве. Дважды тыльная сторона моей ладони случайно пробегала по ее грудям, и я боялся, как бы рука от этого не загорелась. Потом она залезла на стремянку – настала ее очередь красить потолок. Ух ты-ы!

– Ну-ка, помоги мне слезть, милый, – сказала она.

Потеряв равновесие, на краткий миг она оказалась в моих объятиях.

– Упс!

– Извините, – проговорил я, помогая ей выровняться.

– Извинением ты у меня не обойдешься, – сказала она, взъерошив мне волосы.

В полдень мы сделали перерыв, поели бутербродов из рыбного паштета с булкой, усевшись в уголке на кухонных табуретках. Еще она открыла банку с помидорами, один плюхнула на тарелку мне, другой себе.

– Давай, пока сидим здесь, не будем терять времени. Через две недели экзамены, ты не забыл? Ну-ка, скажи мне, как правильно называется то, что в вашем обезьянствующем доминионе (да кое-где и в Штатах) частенько называют мальпо– стиком?

– Детская коляска?

– Молодец. А как в Британии называют птичку-невеличку, которая здесь известна как синица?

– Не знаю.

– Сися.

– Ай, да ну! – сказал я, чуть не подавившись паштетом.

– Ну да, мы называем их сисями, но ты-то о другом подумал, я знаю, противный мальчишка! А теперь скажи, пожалуйста, откуда взялось слово «алиби»?

– Из латыни.

– Правильно.

В этот момент она заметила у себя на юбке белый потек краски. Встала, смочила тряпочку скипидаром и, задрав юбку, разложила подол на столе, чтобы стереть пятно. Юбка на ней была в складку, коричневая. [На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) об этой юбке сказано, что она была «твидовая». – Прим. Майкла Панофски.] Как сейчас ее вижу. Я думал, сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди и вылетит в форточку. Затем, повращав бедрами, она вернула юбку на правильное место.

– Ах, господи. Я стала мокрая во всех неприличных местах. Пойду переоденусь. Извини, душенька, – сказала она и протиснулась мимо меня, мягким прикосновением грудей навсегда оставив на моей спине ожог, после чего исчезла в спальне.

Я зажег сигарету, выкурил ее, а учительница все не возвращалась. Отчаянно хотелось писать, но, чтобы попасть в туалет, нужно было пройти через ее спальню. «Может, в кухонную раковину? – подумал я. – Нет. Вдруг она войдет и застигнет меня за этим?» Не в силах больше сдерживаться, я зашел в гостиную и увидел, что дверь в спальню приоткрыта. Черт с ним, подумал я в нетерпении. И вошел в спальню, где миссис Огилви в трусах и поясе с чулками стояла, наклонясь, и в задумчивости медлила застегивать лифчик.

– Простите, – сказал я, весь вспыхнув. – Я не знал, что…

– Какая разница!

– Мне просто нужно в туалет.

– Ну так и иди давай, – буркнула она неожиданно грубым тоном.

Когда, совершенно одуревший от вожделения, я вышел, она была уже одета. Включила радио, и оттуда запели:

 
В восемь поезд свистнул – время выпить пришло.
Теннесси уже, наверно, недалеко;
Подбрось угля лопату, чтобы ход не падал,
А вот уже и Чаттануга за стеклом!
 

[На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) по радио пели «Спят-ка злые». – Прим. Майкла Панофски.]

Вот тут-то я и расхрабрился настолько, что подступил к ней, сунул руки ей под свитер и стал расстегивать лифчик. Она не противилась. Наоборот, повергнув меня в сладостный ужас, скинула туфли.

– Не пойму, что на меня такое нашло, – проговорила она и стянула с себя юбку.

Я потащил вниз ее трусы.

– Какой ты нетерпеливый! Надо же, разыгрался. Attendez un instant [262]262
  Всему свое время (фр.).


[Закрыть]. Ну-ка, скажи, что джентльмену не к лицу, ну?

Мать! Бать! Хрять!

– Ну, не помнишь? – прошептала она, запустив быстрый язычок мне в ухо. – Джентльмен никогда не должен…

– Спешить! – торжествующе выпалил я.

– Молодец! Ну-ка, дай руку. Вот здесь, ага. О! Да, s'il vous plait!

Вот тут-то я и подошел к моменту, когда, лежа в одиночестве в гостиничном номере, где на прикроватной тумбочке мокнут в стакане зубные протезы, можно бы протянуть руку и взять в нее себя непосредственно. В моем дряхлом возрасте что остается? – только самообслуживание. И это бы, конечно, помогло мне забыться сном, однако не тут-то было. Черта лысого! В этот миг воображаемая миссис Огилви шлепнула меня по руке, резко ее с себя скинув.

– Ты что себе такое позволяешь? Коварный уличный сорванец! Наглый жиденок! Быстро надевай свои вонючие тряпки, купленные наверняка на распродаже, и убирайся вон!