Текст книги "Версия Барни"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– Это ее вещи. Оставьте мне ваш адрес, и я вам их отправлю.

– Какие, например, вещи?

– Одежда. Тетради с записями. Ее стихи. Дневники. Рисунки пером.

– И зачем они мне?

– Есть люди, которые ее работы высоко оценивают. Вам надо показать их издателю.

– Дневники, говорите. Наверняка полные лжи про нас. Гадина. Хочет выставить нас чудовищами.

– Может, тогда лучше я о них позабочусь?

– Нет. Пришлите их. Я вам оставлю визитку. Пусть мой племянник посмотрит. Он профессор литературы в Нью-Йоркском университете. Уважаемый человек. Он ее во всем поддерживал.

– Прямо как вы.

– Как я? Ну, здорово как вы разобрались. Большое вам спасибо. После всех страданий, которые мы с миссис Чернофски перенесли! После унижения и позора!

– Электрошок. Бог ты мой!

– А что, если я расскажу вам, как бывало, когда она по десять дней не выходила из комнаты, иногда по две недели – еду мы оставляли ей под дверью. Однажды миссис Чернофски идет забрать пустую тарелку и вскрикивает так, что я уж думал, кто-то умер. А знаете, что было на той тарелке? Вы уж меня простите, но она сходила туда по-большому. Да-да, мистер. Вот что она отчубучила. В больнице рекомендовали сделать ей операцию – как это они называли? Фронтальная лаборматия. Но мой племянник, профессор, сказал нет. Я не должен этого разрешать. Думаете, я поступил неправильно, что послушался моего племянника?

– Да, неправильно, мистер Чернофски. Ох, как неправильно. Но не насчет этого, дурень ты чертов!

– Дурень чертов. Хм-хм. Значит, вот как мы говорим со старшими, а я к тому же только что потерял дочь!

– Убирайтесь отсюда, мистер Чернофски.

– «Убирайтесь отсюда». Вы думали, я был бы рад остаться в этой помойке обедать?

– Убирайтесь отсюда, пока я не повалил вас на пол и не вымыл вам рот с мылом!

Я схватил его за шкирку, как куклу выволок на площадку и захлопнул дверь. Он тут же начал молотить в нее кулаками.

– Отдайте шляпу! – повторял он.

Я принес ее, распахнул дверь и сунул шляпу ему в руки.

– Не очень-то она была с вами счастлива, – сказал Чернофски, – если дошло до того, что она сделала с собой!

– Вы знаете, мистер Чернофски, я вполне способен буквально спустить вас с лестницы.

– Ишь ты, ишь!

Я сделал шаг к нему.

– Человек в посольстве сказал мне, что, когда вы в четверг ее обнаружили, она была мертва уже два дня. [Меньше двадцати четырех часов. См. с. 149. – Прим. Майкла Панофски.] Однако стол был накрыт на двоих. И была сгоревшая курица в духовке. Так я вас спрашиваю: где вы были в ту ночь, а, мистер Панофски?

Я сделал еще шаг к нему. Он начал спускаться по лестнице, между этажами остановился, погрозил мне кулаком и стал орать: «Убийца! Ойсвурф! Момзер! Цорес [190]190
  Подонок! Паразит! Горести, беды (идиш).


[Закрыть]на тебя и твоих нерожденных детей! Чума! Уродства! – выкрикивал он, после чего плюнул на пол: – Тьфу!» – и бросился бежать, увидев, что я снова двинулся за ним.

15

Париж, 7 ноября 1952 г.Я полагал, что теперь, когда активизирована ее детородная функция, толстеющая Клара не будет столь неразборчивой сексуально, хотя и вряд ли возвысится до целибата. [В рукописи дневник Макайвера, хранящийся в «Библиотеке особых собраний» университета Калгари, содержит несколько иную запись: «…до целибата, противного ее никчемной, поверхностной натуре. Однако сегодня она снова пришла, чтобы, отрывая меня от работы, склонять…» См. Тетрадь № 112, с. 42. – Прим. Майкла Панофски.] Однако сегодня она принесла мне свое последнее стихотворение и, выслушав замечания, сопровождавшиеся изъявлениями поддержки, стала склонять меня к утехам, по части которых она редкостная мастерица, – с этаким еще ее змеиным язычком и последующим размазыванием спермы по физиономии. Говорит, это улучшает цвет лица.

П., должно быть, подозревает, что он рогоносец. В пятницу вечером я брел по бульвару Сен-Жермен, и что-то заставило меня обернуться. Мой третий глаз, как сказала бы Клара. Да, конечно же, вот он – скачет сзади, меньше чем в квартале от меня, а когда поймал мой недовольный взгляд, остановился у витрины книжного магазина, притворившись, будто меня не замечает. Et voilà, вчера вечером снова возник, тащился за мной по boul'Mich [191]191
  А тут, здрасьте пожалуйста… Буль-Миш – бульвар Сен-Мишель (фр.).


[Закрыть]. Я думаю, он занялся слежкой за мною в надежде застать нас вместе. Все чаще он без приглашения объявляется у моей двери и, притворяясь, будто заботится обо мне, приглашает на ланч в ту жуткую забегаловку на рю Драгон, да еще и благодарности от меня ждет.

– Я боюсь за Клару, – говорит он, пристально глядя на меня. Но я избегаю ловушки, которую он для меня расставляет.

Сегодня 670 слов.

Париж, 21 ноября 1952 г.Опять пришло письмо от отца, в котором я нашел три двойных управления, две неоправданные инверсии, и конечно же то и дело он грешит плеоназмами. Матери стало хуже, и она жаждет лицезреть меня перед кончиной, однако я не нахожу в себе никакого желания видеть ее в столь неприглядном состоянии. Я не могу ни отложить свой манускрипт в любой удобный для кого-то момент, ни рисковать тем, что подобный визит может вызвать у меня срыв рабочего настроения. Все эти споры! Мигрени! Кроме того, она обязательно попытается вынудить меня здесь же, у смертного одра, пообещать ей, что я останусь в Монреале, чтобы заботиться об отце, чье здоровье также ухудшается. Принимая во внимание подкаблучный характер отца, я сомневаюсь, что он надолго ее переживет. Они любят друг друга со школьной скамьи, а познакомились, естественно, на пикнике «Лиги молодых коммунистов».

Ничего сегодня не написал. Ни слова.

16

После того как мисс Морган, презрев приглашение на ланч, пробкой вылетела из моей квартиры, я был в расположении духа самом скверном, однако решил его поправить, для чего нахлобучил соломенное канотье, нашел в углу антикварную трость с серебряным набалдашником и втиснул ноги в чечеточные туфли. Перебирая ногами под аккомпанемент компакт-диска с записью Кинга Оливера [192]192
  * Кинг Оливер —Джозеф Оливер (1885–1938) – знаменитый в 20-е годы джазовый трубач.


[Закрыть], я размялся, потом через пень колоду изобразил «шим-шам-шимми», а затем – уже почти как надо – «Pulling the Trenches», но хорошее настроение все не возвращалось. Особенно бесило меня то, что оглушительно глупой, хотя и смазливенькой мисс Морган в «Фонде имени Клары Чернофски для Женжчин» выдали грант в две с половиной тысячи долларов, дабы она могла без помех закончить дипломную работу на тему «Женжчины-жертвы в квебекской романистике».

Опять mea culpa. Меа maxima culpa.

Дело в том, что именно Кларин двоюродный брат, тот самый высокочтимый нью-йоркский профессор, любовно сортировал ее рукописи и рисунки, снабжая ими издателей и арт-дилеров по мере того, как ее работы с годами фантастически росли в цене. Но сперва он настоял на встрече со мной в Нью-Йорке, тогда как я на эту встречу согласился нехотя, с раздражением ожидая нелегкого разговора с академическим занудой, к каковым по всегдашней моей манере судить не глядя я его причислил. «Пойми же наконец, – сказал мне однажды Хайми Минцбаум после очередного периода лечения у какого-то из своих мозгоправов, – ведь это просто защитный механизм. Ты убежден, что всякий, кто видит тебя впервые, считает, будто ты полное говно, и ты предпринимаешь упреждающие меры. Расслабься , бойчик!Когда они узнают тебя получше, они убедятся в том, что были правы! Ты и есть полное говно».

Норман Чернофски оказался мягким, даже, может быть, в чем-то наивным человеком, к тому же совершенно не корыстным . Гуте нешума,как говорила о таких моя бабушка. Добрая душа. То есть из тех, кто представляет явную и непосредственную опасность для себя и других. Узнав от своего отвратного дядюшки Хаима, что я пьяница, Норман на всякий случай назначил мне встречу в вестибюле отеля «Алгонкин», где я остановился, и сразу подтвердил мое предубеждение против него тем, что заказал себе воду «перье». Маленький невзрачный человечек в толстых очках, с носом-картошкой и волосами цвета олова, он пришел в вельветовом костюмчике, по плечам осыпанном перхотью и с пузырями на коленях, причем на галстуке красовались пятна соуса. Старинного вида школьный портфель, который он поставил рядом с собой, был так набит, что, казалось, вот-вот лопнет.

– Для начала, – заговорил он, – я должен выразить вам благодарность, что нашли время со мной встретиться и принести извинения за дядю Хаима, который понятия не имел, что мертворожденный ребенок Клары не был вашим, а вы из скромности не указали ему на это.

– Стало быть, вы прочли ее дневники.

– Конечно прочел.

– В том числе и последнюю запись о том обеде, на который я не явился.

– Тот удививший вас визит к вам дяди Хаима не мог быть легким ни для него, ни для вас.

Я пожал плечами.

– Пожалуйста, не поймите меня превратно. Я отношусь к дяде Хаиму с величайшим уважением. Он человек ожесточенный, да, хотя у него есть на то основания, однако у многих имеются столь же веские основания быть ему благодарными. И больше всего их у меня. Хаим первым из Чернофски приехал в Америку из Польши и с самого начала, отказывая себе во всем, откладывал каждый грош и посылал деньги родственникам. Если бы не его самоотверженность, мои родители так и остались бы в Лодзи, там бы родился и я, и все для нас кончилось бы Освенцимом, как это случилось с оставшимися там нашими родственниками. Однако дети многих из тех, кому Хаим помог сюда выбраться, мужчины и женщины, в Америке преуспевшие, смотрят на него теперь как на посмешище. Видят в нем атавизм. Еврея из гетто. Не хотят, чтобы он, набросив талит гадол,произносил по утрам шахрит [193]193
  Молитвенное покрывало… утренняя молитва (иврит).


[Закрыть]у них в гостиной – ну как же: дети смеются! – или в их загородных садах на Лонг-Айленде либо во Флориде подставлял бы солнцу свои бледные мощи, оставаясь в ермолке, – вдруг он опозорит их перед соседями? О'кей. Довольно. Я многовато болтаю. Спросите лучше мою жену. Готов согласиться, он человек ограниченный, упрямый, нетерпимый, но – поймите! – он до сих пор не может прийти в себя от того, во что превратились евреи в Америке. И я не сомневаюсь, что с вашей точки зрения он был непростительно жесток с Кларой. Но как можно ждать от него понимания и терпения в отношении столь своенравного, не по годам развитого ребенка в его доме? Она была такой трудной! Такое смятение в душе! Ах, бедная Клара, – сказал он и прикусил губу. – Когда ей было всего двенадцать лет, она, бывало, ляжет у нас в гостиной на пол, обложится книгами и рисунками и только тощими ножками дрыгает – то скрестит их, то раскинет. Я любил Клару и горько сожалею, что не смог ничего сделать, не смог защитить ее от… От чего? От этого мира, вот от чего, наверное.

– Так это, значит, были вы – вы приезжали в Париж, искали ее?

– Я. Но тут она в письме попросила меня не встревать, не беспокоиться, она, дескать, встретила хорошего человека – вас, мистер Панофски, – и он собирается на ней жениться.

Раз в неделю по вечерам Норман обучал чтению иммигрантов в Гарлеме. В составе группы активистов собирал одежду для отправки евреям в Россию, постоянно сдавал кровь в донорском пункте, а как-то раз даже выставлялся кандидатом от социалистической партии в законодательное собрание штата. Его жена Флора, учительница начальных классов, ушла с работы, чтобы заботиться об их единственном ребенке, мальчике, страдающем синдромом Дауна.

– Флора будет очень рада, если вы зайдете к нам пообедать.

– Ну, может, в следующий раз.

– Если бы здесь была Флора, она бы сказала, хватит квецатъ,без разговоров идемте к нам. Я зазвал вас сюда, потому что нашел издателя для Клариных стихов и галерею, заинтересовавшуюся ее рисунками. Но что касается ее дневников, тут уж можете быть уверены: даже если бы меня стали упрашивать, публиковать их нельзя, пока жив дядя Хаим и тетя Гитель – это и говорить нечего.

– А я? – спросил я с искательной улыбкой.

– Ну, вы! – Тут он не был со мною согласен. – Если читать между строк, она была более чем благодарна вам за вашу преданность. Я думаю, она любила вас.

– По-своему.

– Послушайте, скорее всего затея кончится ничем. Однако мой долг сообщить вам, что дело может обернуться иначе и ее работы начнут приносить значительную финансовую прибыль, а в этом случае доходы от них по закону причитаются вам.

– Ой, да ну, Норман, не говорите чушь.

– У меня есть предложение, которое я советовал бы вам внимательно обдумать. Я сумасшедший. Спросите кого угодно. Однако на случай, если начнут поступать деньги, я хочу учредить фонд ее имени, чтобы помогать женщинам художественного или научного склада, потому что им по-прежнему чрезвычайно нелегко, – и пошел, и пошел сыпать цифрами: как мало женщин в штате Колумбийского и Нью-Йоркского университетов, как мало их вообще среди профессоров и как им приходится мириться с меньшими окладами и терпеть к тому же снисходительное отношение мужчин. – Я тут принес кое-какие бумаги, вот взгляните, – сказал он, расстегивая свой туго набитый портфель. – Вот: это отказ от права… это распоряжение о передаче третьим лицам… Возьмите с собой. Поговорите с адвокатом. Обдумайте все как следует.

Ничего я не стал обдумывать, мне было лишь бы понравиться Норману, и я не глядя подписал все документы в трех экземплярах. Лучше бы у меня правая рука отсохла. Поди знай, что этим я запускаю машину, которая погубит одного из тех немногих по-настоящему хороших людей, кого я когда-либо знал.

Книга II
Вторая мадам Панофски
1958–1960

1

Как я вздыхаю, вспоминая чудные давнишние деньки, когда, благодаря неожиданному приходу Мириам, я мог мигом сорваться со скучного производственного совещания моей «Артели напрасный труд»! Вот и Мириам: ждет меня в приемной, одной рукой придерживая Савла, прилепившегося на бедре, а в другой сжимая ладошку Майкла. Плечо оттягивает сумка с детской бутылочкой, пеленками, книжкой-раскраской, цветными карандашами, как минимум тремя машинками со спичечный коробок величиной, Йейтсом или Берриманом [194]194
  * Джон Берриман(1914–1972) – американский поэт и литературовед. Покончил с собой, бросившись в Миннеаполисе с моста на лед замерзшей Миссисипи.


[Закрыть]в бумажной обложке и последним номером «Нью-Йорк ревью оф букс». Или вот она с извиняющимся видом ведет за собой бродячую собаку, которая то ли рылась в помойке на Грин-авеню, то ли дрожала в подъезде на улице Атуотера. А однажды утром привела изможденного подростка, который все время ежился и зажимался в постоянном ожидании удара, одновременно ухмыляясь искательно и коварно.

– Это Тимоти Хоббс, – представила его она. – Он из Эдмонтона.

– Привет, Тим.

– Драсссь.

– Я обещала Тиму, что у тебя для него найдется работа.

– Какая еще работа?

– Тим спит не раздеваясь на Центральном вокзале, поэтому, боюсь, необходимо выплатить ему жалованье за неделю вперед.

Я пристроил Тима разносить письма, а заодно обслуживать ксерокс, несмотря на то, что он время от времени вытирал нос быстрым движением запястья. Исчез он к концу недели, вместе с сумочкой секретарши, калькулятором, электрической пишущей машинкой, бутылкой виски и моим недавно перезаправленным увлажнителем воздуха.

В другое утро Мириам привела беглую девчонку – мол, она без толку себя растрачивает, работая официанткой в грязной забегаловке, да еще и страдает от босса, который, не потрепав за грудь, мимо нее в кухне пройти не может.

– Мэри-Лy, – сказала Мириам, – хочет окончить компьютерные курсы.

В тот же день (я, можно сказать, не успел и глазом моргнуть) выхожу в полдень из офиса и вижу на парковочной площадке целую флотилию мотоциклов и велосипедов, брошенных там мальчишками курьерами и рассыльными. Оказывается, Мэри-Лу уже вовсю обслуживает пацанов в нашем недавно установленном – все так радовались! – грузовом лифте. Посыпались жалобы, и мне пришлось ее отпустить.

Мириам и теперь, насколько мне известно, по пятницам устраивает в их квартире день открытых дверей – приходят студенты Блэра, и она утешает обиженных и тех, кто оторван от дома. Девицам помогает с организацией абортов и свидетельствует в суде, защищая молодых людей, обвиненных в хранении наркотиков.

Сегодня я плюнул и не пошел в офис «Артели напрасный труд» – предпочел подольше поваляться в постели. Включил программу «По вашим заявкам», закрыл глаза и поплыл, представляя себе, будто Мириам здесь, со мною, под пуховым одеялом, греет мои старые кости. Этот голос я знаю насквозь – до последнего обертона . Эге, у нее что-то случилось!Прокрутив магнитофонную запись на ночь еще раз, я уже мог сказать это с уверенностью. Мириам нервничает. Наверное, опять поругалась по телефону с Кейт. Или лучше бы с Блэром. Возможно, настал черед старого Панофски сделать решительный ход. «Конечно, возвращайся домой, дорогая. Если я выбегу прямо сейчас, ранним утром я уже буду у твоего подъезда в Торонто. Да нет, не надо волноваться, как я доеду. Я же бросил пить! Ну да, ты права. Этим и объясняются перемены к худшему в моем характере. Да, я тоже люблю тебя!»

Хлопнув еще стопарик неразбавленного, я так расхрабрился, что действительно набрал код Торонто и ее номер телефона, но, когда услышал, как она своим несравненным голосом сказала «алло», понял, что мое сердце вот-вот разорвется. И бросил трубку. Ну молодец, добился своего, подумал я. Блэр, видимо, где-то бродит, обнимая и целуя деревья или наклеивая плакаты «Общества защиты прав животных» на витрины меховых салонов. Мириам дома одна, в неглиже, и думает теперь, что квартиру прозванивал грабитель. Или сексуальный маньяк. Я напугал ее. Но звонить снова, чтобы успокоить, не посмел. Вместо этого налил себе еще стаканчик и понял, что не миновать мне очередной типичной ночи одинокого старпера, когда лежишь, взад-вперед перематывая ленту попусту растраченной жизни, в недоумении от того, как это ты оттудапопал – условно говоря – сюда.Как из трепетного отрока, который в постели декламировал «Бесплодную землю» Т. С. Элиота, получился престарелый распространитель телевизионного дрека [195]195
  Дерьма (идиш).


[Закрыть], мизантроп, человеческий облик которого только и держится что на утраченной любви да на гордости за детей.

БОСУЭЛЛ [196]196
  * Джеймс Босуэлл(1740–1795) – друг и биограф Сэмюэла Джонсона.


[Закрыть]: Но ведь человеку свойственно страшиться смерти, не правда ли?

ДЖОНСОН: Мало того, сэр! Вся жизнь есть не что иное, как борьба с навязчивыми мыслями о ней.

Свою первую работу, ставшую предвестником всех будущих прегрешений против хорошего вкуса, я получил на эстраде (гнусный Терри Макайвер, несомненно, сказал бы «в comedia dell'arte, где П. был приобщен к ремеслу мимикрии»). Меня наняли всего лишь продавать мороженое, шоколадки и орешки в «Театре варьете», где я ходил между рядами с подносом. Потом с шоу, звездой которого была Лили Сен-Сир, ненадолго приехал клоун Макси Пил, и тут мне выпал первый шанс.

– Эй, носатик, – окликнул меня Макси, – как насчет получать по два бакса за представление?

Моя роль заключалась в том, чтобы, когда подойдет очередь выходить на сцену клоуну Макси, кинуться на галерку и, прежде чем он успеет вымолвить первое слово, проорать: «Эй ты , поц,хрен моржовый!»

В наигранном испуге клоун Макси должен был устремить взгляд на галерку и в ответ крикнуть: «Слышь, пацан, а чего бы тебе не сунуть руки в карманы да за свой со всех сил не ухватиться?» Партер на это должен был отозваться диким гоготом, и Макси мог начинать пикироваться с первыми рядами.

Неделю назад, когда я был на очередном обследовании у Морти Гершковича, он вдруг радостно объявил:

– Смотри-ка, ты с прошлого года усох почти на полдюйма! – После чего он послал мне воздушный поцелуй и вонзил палец в резиновой перчатке в мою задницу.

– Трюфелей ты там не найдешь, – сказал я.

– Так пойдет дальше, надо будет делать на ней подтяжку кожи. И чем скорее, тем лучше. Помнишь Меира Лабковича?

– Нет.

– Да помнишь ты, помнишь! В параллельном классе учился. Большая шишка теперь в Ассоциации зоопарков и аквариумов. Он в школе первым стилягой был – брюки дудочкой, пиджак до колен… Вчера улетел в Цюрих. На пересадку почки. Они там закупают их в Пакистане. Кошмарных денег стоят, а куда денешься? А знаешь, какое новшество готовят для госбюджетных больниц? Свиные сердца для трансплантации. В Хьюстоне над этим уже вовсю работают. Ну и ответь мне теперь, что бы сказал на это Любавический ребе? Слабо тебе, Барни? [197]197
  * Основоположником хабада(т. н. любавического хасидизма) в XVIII в. был ребе Шнеур Залман. В описываемое время Любавическим ребе (с 1950 по 1994 г.) был выходец из России Менахем Мендл Шнеерсон. Но кто бы он ни был, Любавический ребе непременно сказал бы что-нибудь забавное, поскольку в движении хабад главным методом приближения к Богу считается хохма, то есть мудрость, черпаемая из обыденности (из сказки, анекдота, парадоксальной притчи, на ходу сочиняемой духовным наставником) и, желательно, вызывающая просветленную улыбку. Уже само название «хабад» есть аббревиатура слов хохма, бина и да'ат, где бина и да'ат – выражаясь по-современному – информация и способность к ее обработке.


[Закрыть]

В тот день я был у Морти последним пациентом, но не успели мы усесться в его офисе, чтобы от души на досуге потрепаться, как дверь распахнулась, влетел неистовый Дадди Кравиц и принялся все с себя сдирать и расшвыривать: кашемировое пальто – туда! белый шелковый шарф – сюда! Впрочем, этим и ограничился, в результате оставшись в шикарном смокинге. Едва удостоив меня кивком, он обратился к Морти:

– Нужна болезнь!

– Простите?

– Да не мне, жене нужна. Слушай, я ужасно спешу, она ждет в машине. «Ягуар», между прочим! Новейшей модели. Тебе бы тоже надо такую, Барни. Стоит денег, зато все штабелями укладываются. А жена плачет, понимаешь ли, слезы льет!

– Из-за того, что у нее нет никакой болезни?

Дадди объяснил, что при всех своих миллионах, при том, что он спонсор Монреальского симфонического оркестра, Музея изобразительных искусств, Монреальской центральной больницы и Макгиллского университета, при том, что ежегодно он жертвует чудовищные суммы на детские лагеря, до сих пор ему все никак не завоевать достойного с точки зрения жены места в вестмаунтском высшем обществе. Но сегодня, по дороге на благотворительный бал в пользу музея – «Клубника, знаете ли, и шампанское, но нас сажают там черт знает на каких задворках!» – так вот, по дороге, стало быть, его вдруг осенило.

– Должна же быть какая-то болезнь, о которой еще не наговорились; что-нибудь, ради чего я мог бы зарегистрировать благотворительный фонд, организовать бал в отеле «Ритц» с концертом, куда пригласил бы какую-нибудь знаменитую балерину или оперную певицу, – ведь, господи, не важно, сколько это будет стоить, зато все явятся как миленькие! Но это трудно. Мне объяснять не надо. Сам понимаю. Рассеянный склероз уже урвали. Рак – нечего и говорить. Паркинсона. Альцгеймера. Болезни печени и сердца. Полиартрит. Да что ни назови, всё растащили уже. Так что мне нужна какая-нибудь болезнь, которая еще свежа как майская роза, что-нибудь лакомое, вокруг чего можно хороводы водить – поднять большой шурум-бурум, а почетным председателем поставить генерал-губернатора или еще какого-нибудь мудня из высшего начальства. Сестру Кенни или там миссис Рузвельт, вы ж понимаете – и вот вам «Марч оф даймс» [198]198
  * «Марч офдаймс»– Национальный фонд исследования детского паралича, или Фонд врожденных патологий; проведенные там исследования привели, в частности, к появлению вакцины от полиомиелита.


[Закрыть]. Полиомиелит – это был ужас какой-то. Полиомиелитом можно было кого угодно зацепить за живое – ведь дети! Насчет таких вещей люди просто сами не свои.

– Как насчет СПИДа? – предложил я.

– Ты не с луны свалился, Барни? Его уж давно оприходовали. Теперь в моде эта, как ее – ну, когда женщина заболеет, она начинает жрать, как свинья; жрет, жрет, потом два пальца в рот, и все обратно, – как эта болезнь называется?

– Булимия.

– Гадость первостатейная, но раз она была у принцессы Дианы, в Вестмаунте все от нее без ума. Черт, – вдруг сам себя прервал Дадди, глянув на часы. – Давай думай, Морти, я опаздываю. Еще минута, и она начнет, как всегда, с клаксоном баловать. Она меня с ума сведет. Давай удиви меня.

– Болезнь Крона.

– Что-то не слыхал. А это круто?

– Да в одной Канаде тысяч двести ею страдают.

– Блеск! Теперь твое слово. Расскажи про нее.

– Другое ее название илеит, или воспаление подвздошной кишки.

– Ты мне без терминов, пожалуйста! Ты давай рассказывай популярно!

– Приводит к скоплению газов, диарее, ректальному кровотечению, вызывает жар и потерю веса. Заболеешь – начнешь по пятнадцать раз в день в сортир бегать.

– Вот те на! Рихтикер шванц! [199]199
  Хорошенькая херня! (идиш).


[Закрыть]Сейчас, звоню Уэйну Грецки [200]200
  * Уэйн Грецки– Один из самых популярных хоккеистов в НХЛ.


[Закрыть]. Скажу: как насчет возглавить богадельню для пердунов? Мистер Трюдо, это Д. К. на проводе, у меня идея, как вам враз улучшить имидж. Не хотите ли стать членом попечительского совета богадельни – моя жена организует ее для людей, которые срут день и ночь? Эгей, все слышали? – вы приглашаетесь к моей жене на ежегодный Бал Засранцев! Знаешь, моей жене надо, чтобы это было, ну, как-то так, гламурненько. Ты вот что, Морти, рожай идею получше и приходи с ней завтра к девяти утра. Рад был повидаться, Барни. Мне жаль, что жена от тебя сбежала. Это правда? Она действительно удрала к парню помоложе?

– Н-ну да.

– Это у них теперь у всех в крови. Феминистки чертовы. Один раз поможешь ей вечером помыть посуду, и все: побежала учиться, диплом-шмиплом – глядь, ей уже какой-то шибко резвый штоссер [201]201
  Жеребец-производитель (идиш).


[Закрыть]на круп копытами влез. Барни, нужны будут билеты на хоккей или бейсбол, я твой. Звони, сходим, вместе перекусим. Ну вот, здрасьте пожалуйста, начала! Бип, бип, бип!

Только это я допил и собрался ложиться, звонит Ирв Нусбаум, спрашивает, видел ли я последние сводки опросов общественного мнения по поводу референдума.

– Сползаем, – говорит.

– Ну. И что тут нового?

Оказывается, его это радует. Он предвкушает, аж на месте подсигивает.

– Вот помяни мое слово, со дня на день косяком пойдут антисемитские инциденты! Я это печенкой чувствую. Кошмар!

Ирв только что возвратился из поездки по Израилю – «Общее еврейское дело» устраивает такие туры всем кому не лень.

– Я познакомился там с парнем по фамилии Пински, так он говорит, что знал тебя еще в Париже, когда у тебя горшка не было, куда пописать. Говорит, вы вместе провернули-таки парочку гешефтов.Если это так, бьюсь об заклад, что они не были очень уж кошерными.

– Они и не были. И как нынче Йоссель?

– Да ничего, крутит что-то такое с бриллиантами. Я наткнулся на него в «Океане», а это чуть не самый дорогой ресторан в Израиле. Он там накачивал шампанским какую-то новую русскую иммигрантку. Ничего такая поблядушечка . Кетцеле претца. [202]202
  Киса принцесса (идиш).


[Закрыть]А потом уехал на «ягуаре» – значит, на жизнь зарабатывает. А! Вот: он еще велел спросить насчет какого-то парня, вашего с ним общего старого знакомого – какого-то Бигги или Бугги, я точно не помню, – мол, он тебе что, тоже такую же кучу денег должен, как и ему?

– У него какие-то известия есть от Буки?

– Да нет, говорит, получишь с него, как же! От мертвого осла уши. Дал мне свою визитку. Хочет с тобой связаться.

Спать я уже не мог. Мучила вина: ведь уже много лет я не пытаюсь связаться с Йосселем. Потому что он перестал быть нужным мне человеком? Неужто я в такое дерьмо превратился?

Черт! Черт! Черт! Знал бы заранее, что доживу до столь преклонного возраста (шестьдесят семь как-никак), предпочел бы заработать репутацию порядочного человека, джентльмена, а прослыл разбойником, который настриг бабла, производя телевизионный дрек.Быть бы мне таким, как Натан Боренштейн – вот действительно уважаемый человек! Врач-терапевт на пенсии доктор Боренштейн, которому теперь уже, наверное, под восемьдесят (божий одуванчик, как называет таких моя дочь Кейт), ходит согбенный, в трифокальных очках, и почти всегда об руку с маленькой среброволосой миссис Боренштейн, своей ровесницей. Купив абонемент во «Дворец искусств» на концерты симфонической музыки, я подгадал так, чтобы сидеть сразу за ними, и хотя место рядом со мной сейчас пустует, я все равно держу его – на всякий случай. Когда свет в зале меркнет, они с миссис Боренштейн берут друг дружку под ручку, этак спокойно, сдержанно, а позже он руку высвобождает, открывает партитуру, следит по ней, подсвечивая фонариком, и удовлетворенно кивает или кусает губы, смотря по ситуации. В последний раз я видел их обоих на премьере «Волшебной флейты» в исполнении монреальской оперной труппы. Как всегда, я ориентировался на Боренштейна – хлопал одновременно с ним и воздерживался тогда же, когда и он. Больше всего во «Дворце искусств» женщин, разодетых в пух и прах, увешанных бриллиантами и прошедших через ринопластику, облучение углекислотным лазером, липосакцию и пластику живота. А Морти Гершкович говорит, что нынче у них сплошь и рядом еще и соевое масло в грудях. Кусаешь такую за сосок и что имеешь? Увы! – заправку для салата.

Я об этих Боренштейнах повадился даже кое-какую информацию собирать. Говорят, она в последнее время стала плохо видеть, так он ей после обеда читает вслух. У них трое детей. Старший сын доктор, работает в организации «Врачи без границ», ездит по Африке – туда, где больше искусанных мухами детишек со вздутыми животами. Еще у них дочь скрипачка в Симфоническом оркестре Торонто и сын физик где-то в Израиле – ммм – нет, не в Тель-Авиве, в другом каком-то городе. И не в Иерусалиме. В институте чего-то в городе каком-то – но не в Тель-Авиве и не в Иерусалиме. Вот вертится ведь прямо на языке. На «Г» начинается. «Институт Герцля»? [Институт Вейцмана в Реховоте. – Прим. Майкла Панофски.] Нет. Но что-то в этом роде. Да какая разница?

Однажды после концерта во «Дворце искусств» я осмелился подойти к Боренштейнам. Дело было уже на улице, они вышли и стояли в нерешительности. Дождь как из ведра. Гром. Молнии. Такая летняя мгновенная гроза.

– Простите, что вмешиваюсь, доктор, – начал я, – но я как раз иду на стоянку за машиной. Можно я предложу подвезти вас?

– Ну, мы были бы очень благодарны вам, мистер…

– Панофски. Барни Панофски.

Тут, смотрю, миссис Боренштейн напряглась и схватила мужа за руку.

– У нас уже заказано такси, – пискнула она.

– Ах да, верно, – сказал он смущенно.

На первой странице этой обреченной рукописи я намекнул уже – мол, из-за жуткой истории, что как горб будет преследовать меня до могилы, я стал отверженным. Но если уж быть до конца честным, то после того как меня оправдали и выпустили, некий особый круг мужчин начал проявлять ко мне повышенный интерес – этакие аристократы-англосаксы, от которых веет наследственными деньжищами; прежде они бы меня в упор не видели, а теперь наперебой ставят выпивку в отеле «Ритц»: «За ваш успех, Панофски!» А то еще подойдет, по плечу хлопнет и без приглашения – плюх! – ко мне за столик в «Бивер-клабе»: «По моему скромному мнению, вы такой урок им преподали – ы-ых! Всем этим добрым самаритянам». А потом еще и позовет присоединиться к полуденной игре в сквош в их элитной компании: «Причем я не единственный, кто у нас вами восхищается!»

Некоторые из их кичливых жен, прежде находившие меня несносным, грубым, мрачным и непривлекательным мужчиной, теперь в моем присутствии просто млеют. Начинают бесстыдно флиртовать, простив мне даже низкое происхождение. Вы только представьте! Аид,обнаруживший страсть к чему-то помимо денег! Настоящий убийца, который спокойно расхаживает среди нас! «Вы на меня не обижайтесь, Барни, но я всегда ассоциировала вашу нацию скорее с «преступностью белых воротничков», но уж никак не с такими делами, как – ну, вы понимаете». Я обнаружил, что эти женщины еще больше возбуждаются, когда я не очень-то и отрицаю, что совершил сие кошмарное злодеяние. В итоге я многое узнал о цивилизации наиболее богатой части Вестмаунта, о тамошних тревогах и заботах. Жена одного из партнеров адвокатской фирмы «Макдугал, Блэкстоун, Коури, Фрейм и Маруа» как-то пожаловалась: «Я, – говорит, – могу прийти в ресторан отеля "Ритц" голой, Ангус даже бровью не поведет. "Ты опаздываешь!" – вот все, что он мне скажет. Да, кстати: Ангус во вторник уезжает в Оттаву с ночевкой (если это, конечно, вам кстати), а я в такие дни запрещаю себе только одно – стандартную позу "мужчина сверху". О нестандартных я начитана. Как-никак вхожу в правление клуба "Книга месяца"!»