Текст книги "Версия Барни"

Автор книги: Мордехай Рихлер

14

Вторая Мадам Панофски забарабанила в дверь душа.

– Тебя к телефону, – крикнула она. – Твой отец.

Иззи сказал:

– Ты собирался взять меня сегодня на хоккей? Подарок что надо. Чертовы «Рейнджеры». Наверное, не нашел больше, с кем сходить… Так вот: я пойти не смогу. И ты не сможешь. – Тут он прервался, чтобы высморкаться. – Кончено дело.

– Какое дело?

– Страдания твоей бедной матери. Вчера ночью она во сне отошла, и я скорблю.

– Вот только выдумывать не надо.

– Слушай, поимей немного уважения. Видел бы ты ее, когда мы только поженились. Она была о-го-го! Шли годы, у нас бывали размолвки, ни у кого без этого не обходится, но дом в чистоте она держала всегда. По этой части у меня к ней нет претензий.

Зато у меня претензии имелись. Когда я был мальчишкой, отец дома бывал редко. На ужин я чуть не каждый день ел макароны с сыром, а по особым случаям мать варила сосиски и давала мне с комковатым картофельным пюре, посыпанным кукурузными хлопьями. Что она для меня действительно сделала, так это записала в школу чечетки «Мистера Тритатуша», который дважды привлекался за приставания к мальчикам. Она лелеяла в душе мечту услышать меня когда-нибудь по радио в передаче Майора Боуза «Час молодых талантов» [283]283
  * «Час молодых талантов» —передача Майора Боуза (1874–1946) держалась в эфире Эн-би-си с 1935 г. до самой смерти ведущего. Благодаря раскрутке в этой передаче на большую сцену вышли такие артисты, как Боб Хоуп и Фрэнк Синатра.


[Закрыть], и чтобы я потом прославился, но, когда я провалил местный отборочный тур, ее интерес угас. Ближе всего мы с ней сошлись, когда она уже совсем выпала из реальности и пребывала в лечебнице. Я заходил к ней в комнату, затворял дверь, нахлобучивал канотье и, жонглируя тростью, откалывал у ее кровати чечетку под такие песни, как: «Гоните мух, идет пирог с повидлом» или «Позитив – это ключ к процветанию, негатив – это путь в никуда» – эту песню Бинга Кросби она особенно любила. Она радостно повизгивала, хлопала в ладоши, слезы струились по ее щекам, а мое настроение то подымалось (наконец-то я нравлюсь маме), то падало до гнева на нее за то, что она настолько, черт ее подери, глупа.

На похоронах Иззи всплакнул – не исключено, что только ради двоих ее братьев с женами, прилетевших из Виннипега, откуда мать была родом. Мои дядья, которых я не видел со времен бар-мицвы, были людьми респектабельными. Милти был врач-педиатр, а Эли – адвокат, и оба они сразу прониклись расположением ко Второй Мадам Панофски.

– Насколько я понял, – сказал ей дядя Эли, – ваш отец – добрый друг мистера Бернарда. На будущей неделе мистер Бернард собирается произносить в нашей синагоге речь, посвященную сбору пожертвований. Скажите отцу, что, если я могу быть чем-нибудь полезен, мистер Бернард может мною располагать.

Вторая Мадам Панофски поспешила объяснить, что ее родители сейчас путешествуют и находятся в Европе, а то бы конечно же они тоже пришли на похороны.

– Если дела приведут его когда-нибудь в Виннипег, у него там теперь есть друг. Так ему и передайте.

Отца моего дядья не одобряли, а матери стыдились, считая ее идиоткой и позором семьи. Тем не менее дядя Милти спросил отца:

– Где вы будете сидеть шиву [284]284
  * Шива —семь (иврит). Традиционный траур по умершему. После смерти близкого человека по еврейскому обычаю полагается семь дней скорбеть, не выходя из дома и сидя при этом на низкой скамеечке не выше трех ладоней. «Сидеть шиву» принято в доме умершего, но можно и в доме скорбящего или в ином месте.


[Закрыть]?

– Мои убеждения, собственно говоря, современные, – ответствовал Иззи. – Я не зацикливаюсь на религиозных формальностях.

Мои дядья и тетушки с облегчением стали готовиться к отъезду. Оставив Вторую Мадам Панофски дома, я отвез отца в «Динкс», где мы предались скорби на свой собственный манер. Когда мы весьма уже прилично ей напредавались, Иззи захлюпал носом и стал грязным платком промокать глаза.

– Никогда больше не женюсь. Никогда.

– Да кто пойдет-то за такого старого пердуна!

– Ну, не скажи, сынок. А ведь она тебя любила, знаешь ли. Забеременела она, правда, случайно, мы тебя, признаться, не планировали.

– Да ну?

– Когда забеременела, очень беспокоилась насчет своей фигуры, а я говорю, если хочешь сделать аборт, так я устрою. Нет, говорит. Она хотела назвать тебя Скизикс, в честь пацана из комикса «Бензиновый переулок», но я топнул ногой, и мы остановились на Барни, в честь Барни Гугля.

–  Ты хочешь сказать, что именем я обязан персонажу комикса?

– Она надеялась, что в один прекрасный день из тебя получится звезда радио.

– Вроде Чарли Маккарти или Мортимера Снерда [285]285
  * Куклы, с которыми выступал чревовещатель Эдгар Берген.


[Закрыть]?

– Да ладно тебе. Куклы – они и есть куклы. Но если б ты хотя бы мелькнул, хотя бы на канадском радио, о! – она была бы счастлива. Передачу «Веселая компашка» она не пропускала. Помнишь? Берт Пирл. Кей Стоукс. Кто-то еще.

– Пап, тебе деньги нужны?

– У меня есть здоровье, а его и за миллионы не купишь. Что мне нужно, так это работа. Я ходил, разговаривал с мэром Кот-Сан-Люка. Я ему – ну что? А он мне: «Иззи, – говорит, – я еврей, и олдермен у меня еврей. Не очень-то это будет красиво, если и участковый будет еврей. Среди гоев пойдут разговоры. Ты же их знаешь». В чем-то он прав. Помню, когда я еще молодой был, они шибко запрезирали Эла Джолсона [286]286
  * Эл Джолсон(1886–1950) – американский певец и актер, звезда Голливуда 20–30-х годов, еврей из России (наст. имя Аза Йолсон). Сыграл роль негра в первом звуковом фильме «Певец джаза» (1927).


[Закрыть]. Не настоящий, говорят, негр. Еврей, ваксой крашенный.

– Пап, ты чудо! Что бы я без тебя делал? Не нужна тебе никакая работа. Я перестрою первый этаж в своем доме и устрою там для тебя отдельную квартиру.

– Ага, конечно. И твоя миссус это допустит.

Как и предчувствовал Иззи, когда я сказал Второй Мадам Панофски, что собираюсь превратить первый этаж дома в квартиру для отца, она пришла в ярость.

– Я не потерплю рядом с собой это животное, – взвилась она.

– Он мой отец. Мне неприятно думать о том, что он, в его возрасте, живет в съемной комнатенке.

– А как бы тебе понравилось, если бы к нам переехал мой отец? А ведь он очень болен, и он так скучает без меня, день не увидит – и весь в тоске.

Переезд из заплеванных меблирашек в Дорчестере в новенькую, модно обставленную квартирку на тенистой улочке пригородного Хемпстеда отца не устрашил ничуть. Он сразу там почувствовал себя дома. Месяца не прошло, а его новенькая кухня уже насквозь провоняла старческим спертым духом, сигарами «белая сова» и остатками китайской готовой еды, оставленной плесневеть на бумажных тарелках. В гостиной все кресла он тут же завалил стопками журналов и газет («Истинный сыщик», «Народный расследователь», «Полицейская газета», «Плейбой» [На самом деле первый номер «Плейбоя» появился только в декабре 1953 года. – Прим. Майкла Панофски.], причем уголки журнальных обложек неизменно бывали оторваны – отец из них скручивал зубочистки, не отводя при этом глаз от телевизора, когда показывали сериалы «Перри Мейсон» или «Ствол в карман и вперед». Кровать у него стояла вечно незастеленная, а пепельницы доверху полны апельсиновых шкурок, подсолнечной лузги, огрызков маринованных огурцов и сигарных окурков. И повсюду пустые бутылки из-под виски и пива.

В кухонную дверь, которая открывалась на внутреннюю лестницу, ведущую в квартиру отца, Вторая Мадам Панофски требовала врезать замок, но в этом я ей наотрез отказал. Бедный Иззи. Неустрашимый сыщик, не выпускавший из цепких рук форточников, даже когда приходилось с ними вместе выпадать из окон, гонявшийся по переулкам за грабителями банков, с наркодилерами расправлявшийся одной левой, а уличных разбойников глушивший рукоятью револьвера, Второй Мадам Панофски он боялся так, как не боялся никакого бандита. Только слыша, что я хожу по квартире один, Иззи на цыпочках выходил на лестницу, осторожно отворял дверь кухни и спрашивал:

– Как горизонт – чист?

– Да нет ее, нет.

Схватив стакан, Иззи сразу направлялся к шкафчику с напитками в столовой.

– Осторожно, папа. Она на каждой бутылке помечает уровень карандашом.

– Ха! Ты же имеешь дело с сыщиком.

– Кроме того, теперь, – сказал я, пристально на него глядя, – воды добавлять не приходится. Все уже заранее разбавлено.

– Это новая прислуга! А на вид такая скромница-недотрога!

– Черт возьми, папа, неужели ты…

– Да я ее ни разу пальцем не тронул, что бы она там ни говорила!

Особенно Иззи радовался наступлению среды – по средам Вторая Мадам Панофски уходила навестить родителей, чтобы не видеть компании, еженедельно собиравшейся у меня играть в покер. Приходили главным образом Марв Гутман, Сид Купер, Джерри Фейгельман, Герши Штейн и Нат Гольд. Помню одну такую среду, когда вместо Ната Гольда пришел Ирв Нусбаум. Тасуя карты, Нусбаум с радостной улыбкой спросил Марва:

– Ну что, как вы с Сильвией съездили, как вам Израиль?

– Что-то невероятное! Мы потрясающе провели время. Вообще, я вам скажу, то, что они там делают…

– То, что они там делают, – подхватил Ирв, адресуясь ко всей компании и начиная сдавать, – стоит несказанных миллионов, и в этом году каждому – я хочу сказать КАЖДОМУ, придется напрячься, как никогда прежде.

– Для нас этот год выдался ну такой паршивый, такой паршивый, – нахмурился Герши.

– Хуже некуда, – подтвердил Джерри.

– А как подорожали материалы! – затосковал Марв.

– А что, – поднял брови Ирв, – борьба с федайин [287]287
  * Федайин– арабские боевики (букв.: принесшие себя в жертву) (араб.).


[Закрыть]разве дешевле? А абсорбция наших братьев из Йемена?

Приглашать Нусбаума было ошибкой, я слишком поздно это понял; через час азарт начал угасать, ребята с возмущением смотрели, как Ирв пододвинул к себе хрустальную чашу с фишками и принялся сортировать их по цветам и складывать в столбики. Фишки были не его, но он настаивал, что десять процентов от каждого кона должны быть перечислены в Негев, для финансирования университета Бен-Гуриона, где Ирв состоял в попечителях.

– Он никогда не отдыхает, – вздохнул Герши, с раздражением глядя на Ирва.

– А наши враги? – нисколько не смутился Нусбаум. – Разве они отдыхают?

К десяти настроение играть у всех окончательно пропало. Еще раз сдали карты, сыграли кон и решили завязывать, хотя по нашим стандартам было еще очень рано. Все стали выбирать себе закуски из того, что я выставил на отдельном столике: копченое мясо, салями, печеночный паштет, картофельный салат, маринованные огурчики, бейглах и нарезанный черный хлеб с тмином «киммель». Пересчитав еще раз фишки в хрустальной чаше, Ирв объявил:

– Мы собрали для университета Бен-Гуриона в Негеве триста семьдесят пять долларов. Если скинемся еще по двадцатке, получится ровно пятьсот. [375 долларов плюс шестью двадцать равняется 495 долларам. – Прим. Майкла Панофски.]

В этот самый момент Иззи, привлеченный моим обещанием еды и выпивки, ворвался в столовую, ухмыляясь и выставив перед собой короткоствольный револьвер.

– Не двигаться, – рявкнул он, приняв позу стрелка. – Это налет!

– Папа, ну ради Христа, эта твоя шутка у меня уже я не знаю где сидит. Ну глупо же!

Фыркая и не выпуская изо рта основательно изжеванной сигары, Иззи рухнул в то кресло, что было ближе к тарелкам с едой.

– Я держу в доме три ствола. – Избегая моего осуждающего взгляда, он подтащил к себе поближе тарелку с копченым мясом и, вооружившись вилкой, стал выбирать кусочки пожирнее, постные сдвигая в сторонку, а из жирных стал сооружать себе огромный бутерброд с хлебом «киммель». – Они хорошо спрятаны, а главное – в разных местах, по всему дому. Кто-нибудь задумает войти без приглашения – пусть только попробует, уж я ему сделаю продувку мозгов, запросто! – Затем он пустился в очередной заплыв по волнам своей памяти. – А вот Депрессия была, так вы знаете, сколько я тогда зарабатывал? Тысячу двести баксов в год, и ни центом больше, а вот вы небось сегодня такие же деньги на кон ставили! Мог ли я на эти деньги жить? Хороший вопрос. Не надо забывать, что у меня был бесплатный автомобиль. А если вдруг охота пройтись насчет бабцов, так это тоже мне всегда пожалуйста, халява, друзья мои, – вспоминал Иззи. Потом, не расставаясь с распадающимся на части бутербродом, перешел к шкафу с напитками и плеснул себе от души «ройал крауна» с лимонадом. – Ведь оно как выходит-то? Ты куда– нибудь пришел, а там все знают, что ты из полиции, ну и рады тебе, встречают с распростертыми – понятное дело. В мясных лавках, особенно кошерных, в бакалейных, да где угодно перед тобой прямо стелются. Особенно если им , хас вешалом [288]288
  Не приведи господи (иврит).


[Закрыть], твоя помощь нужна. Ну и нагружают тебя бесплатной снедью. На пошивочных фабриках тоже – вдруг ты им понадобишься при расследовании, или, например, рабочих напугать, которые хотят организовать профсоюз, или еще за каким-нибудь хреном. Депрессии я на себе не ощущал вовсе. – С этими словами он встал – огромный бутерброд в одной руке, стакан виски с лимонадом в другой, маринованный огурчик зажат в зубах, – пошевелил, глядя на меня, бровями и удалился на первый этаж в свою квартиру.

– Ну, орел… – качнул головой Нат.

– Скажи мне, Марв, – заговорил опять Нусбаум, – по пути в Израиль ты в Европе останавливался?

– Да, в Париже.

– А вот не надо было тратить свои доллары в Европе. Тем более во Франции. В сорок третьем году [16 июля 1943 года французы силами нескольких тысяч служащих полиции провели в Париже облаву на евреев, собрав тринадцать тысяч человек, в числе которых были инвалиды, беременные женщины и три тысячи детей. Евреев заперли в зимнем велодроме, где они без пищи и воды дожидались депортации в лагерь уничтожения. Эта облава была частью соглашения между правительством Пьера Лаваля и нацистами, которым оказалось нелегко справиться с транспортировкой такого количества людей за один рейс. – Прим. Майкла Панофски.] французы собрали для отправки в газовые камеры столько евреев, что гестапо не успевало увозить.

Почувствовав неловкость, все стали надевать пальто и торопливо расходиться. Выйдя на площадку лестницы, ведущей в квартиру отца, я крикнул:

– Ты, папа, свин , хазер,я тебя с твоими детскими уловками насквозь вижу!

По ступенькам зашлепали тапки, появился отец с лицом пепельно-серого цвета. Временами он выглядел на пятьдесят, бывал полон энергии, а иногда, как в этот раз, казался старым и немощным.

– Что с тобой, папа? – спросил я.

– Изжога.

– Неудивительно – после такого жирнющего бутерброда.

– Дай-ка мне «алки-зельцер» – или у нее и это под замком?

– Ну что ты опять начинаешь, папа. Я устал, – взмолился я, кидая в стакан таблетку.

Иззи взял у меня стакан, выпил залпом и звучно рыгнул.

– Барни, – сказал он дрогнувшим голосом, – я люблю тебя. – И неожиданно расплакался.

– Что случилось, папа? Скажи мне скорей. Может, я смогу помочь?

– Никто мне помочь не сможет.

Рак?

– Вот, папа, держи.

Отец взял у меня бумажный платок, высморкал нос, вытер уголки глаз. Я гладил его по руке и ждал. В конце концов он поднял залитое слезами лицо и сказал:

– Ты не можешь себе представить, что такое не иметь регулярной половой жизни!

Ну вот, опять за свое, подумал я и сердито отдернул руку, а Иззи в который раз принялся оплакивать уход мадам Ланжевен, нашей бывшей горничной.

– Сорок восемь лет, – сокрушался он, – а груди, – он постучал по отделанной кафелем кухонной стойке, – вот такой твердости!

Как только шашни отца с мадам Ланжевен обнаружились, Вторая Мадам Панофски ее тут же выгнала, несмотря на все мои возражения. А нашей новой прислуге, уроженке Вест-Индии, строго-настрого запретила заходить в квартиру на первом этаже, когда Иззи дома.

– Папа, я прошу тебя, иди, пожалуйста, спать.

Но он опять направился к шкафчику с напитками, налил себе еще виски с лимонадом.

– Твоя мать, да будет земля ей пухом, ужасно страдала от гастрита. На чем только она держалась все последние годы? На стежках и скобках. На ниточках. Столько операций! Ч-черт! Ее желудок был так изрезан, что выглядел, наверное, как лед в центре поля к концу третьего периода.

– Ну ладно, папа, это уж ты как-то… чересчур наглядно, – запротестовал я.

Иззи, оказавшийся пьянее, чем я думал, вдруг обнял меня, поцеловал в обе щеки, и его глаза вновь наполнились слезами.

– Молодец, Барни, так держать! Пока удача прет, надо успеть нахапать как можно больше.

– Какой же ты безнравственный старик! – сказал я, высвобождаясь.

Иззи зашлепал по лестнице к себе, приостановился и вновь повернулся ко мне.

– Уй-ё-о! Дверь гаража. Это ее машина. Заморская барыня вернулись. Ладно, сынок, я пошел.

А через десять дней он умер от сердечного приступа на столе в массажном салоне.

15

Чудным летним вечером тысяча девятьсот семьдесят третьего года мы с сияющей Мириам, к тому времени уже матерью троих детей, обедали в ресторане и, как все в те дни, вовсю обсуждали уотергейтские слушания, телевизионное освещение которых смотрели чуть не весь день.

– Эти пленки его утопят, – говорила она. – Все кончится импичментом.

– Да ни черта! Выкручиваться этот мерзавец умеет как никто.

Конечно же, она была права. Как обычно. А я, как обычно, вывалил на нее свои проблемы с работой.

– Не надо было мне заказывать Марти Кляйну писать те сценарии.

– Не хочется тебе напоминать, но я ведь говорила!

– Но у него жена беременная, а чтобы перейти ко мне, он ушел с Си-би-си. Не могу же я выгнать его.

– Тогда повысь. Сделай его менеджером, продюсером, каким-нибудь директором, заведующим пепельницами. Кем угодно. Лишь бы он ничего не писал.

– Да нет, ну как же это… – заупирался я.

Как обычно, на то, чтобы переварить и принять совет Мириам, у меня ушло три дня, после чего, выдав ее идею за свою, я сделал в точности то, что она и предлагала. Между знакомыми о нас ходили анекдоты. Иногда сплетни. Бывало, придем на вечеринку – глядь, сидим уже где-нибудь в уголке или на ступеньках лестницы и, забыв обо всех окружающих, что-то друг с дружкой обсуждаем. Как-то раз сплетня сделала круг и дошла до Мириам. Она встречалась за ланчем с одной из ее так называемых подружек, в то время по уши увязшей в весьма малопристойном бракоразводном процессе, и та ей говорит:

– Я думала, Барни только на тебя смотрит. Во всяком случае, так люди говорят. А теперь – ты только, пожалуйста, не сердись, но, поскольку я и сама такого нахлебалась, я не хочу, чтобы ты была последней, кто об этом узнает. Дороти Уивер (ты ее не знаешь) видела его в прошлую среду у Джонсонов на вечеринке с коктейлями. Там твой преданный муж вовсю клеился к какой-то бабенке. Болтал с ней. На ушко нашептывал. По спинке гладил. И ушли они вместе.

– Я все про это знаю.

– Слава богу, потому что меньше всего мне хотелось бы тебя огорчать.

– Ты понимаешь, дорогая, боюсь, что той бабенкой была я, и ушли мы оттуда в «Ритц», пили шампанское, а потом – ты только никому не говори! – потом он уломал меня пойти к нему домой.

Еще, помню, обедали мы как-то раз в гостинице «Сапиньер» на горном курорте Сан-Адель. Мириам сосредоточенно изучала меню и вдруг покраснела – это я втихаря сунул руку под стол и погладил ее по шелковистому бедру. О, счастливые дни! О, ночи восторга! Наклонившись куснуть ее за ушко, я вдруг почувствовал, что она напряглась.

– Смотри, – сказала она.

Надо же, где встретились! – в дверь только что вошел с парой приятелей Янкель Шнейдер, но на сей раз он не стал останавливаться у нашего стола, чтобы оскорблять меня, хотя, сделай он это, я бы его понял. Тем не менее одним своим появлением он напомнил о нашей с ним прошлой встрече во время того самого ланча в баре отеля «Парк-Плаза» в Торонто, когда решалось, быть или не быть сближению между мной и Мириам.

Ланча, который начался кошмарно. Я таким дураком себя выставил! Впоследствии, однако, мы с Мириам уже только улыбались, вспоминая то, что сделалось одной из забавнейших страниц нашей семейной истории. Скорее даже мифом, который – в урезанном, конечно, виде – так полюбился нашим детям.

– А что было потом? – спросит, к примеру, Савл.

– Расскажи им, Мириам.

– Еще не хватало!

Но в тот вечер в Сан-Адели присутствие Янкеля еще будило во мне чувство вины. Краем глаза поглядывая на него, я видел не взрослого, сорокалетнего мужчину, а десятилетнего мальчишку, школьника, которому я здорово попортил жизнь.

– Не могу понять, зачем я его так мучил. Как я мог так отвратительно себя вести?

Мириам с пониманием взяла меня за руку.

О, Мириам, Мириам, как томится по тебе мое сердце! Без Мириам я не просто одинок – я словно не доделан. В наши лучшие дни я мог с нею всем поделиться, даже самыми стыдными моментами, которые во множестве преследуют меня в теперешних моих старческих воспоминаниях. Ну, вот хотя бы такой, к примеру.

В тот день, вконец испорченный для меня вычитанным из газеты «Газетт» сообщением, что Макайверу дали Премию Генерал-губернатора по литературе, я послал ему записку. Причем записку анонимную. Несколько строк из «Тщеты людских надежд» Сэмюэла Джонсона [На самом деле это цитата из «Молодого автора» – стихотворения, написанного Доктором Джонсоном в двадцатилетнем возрасте. – Прим. Майкла Панофски.]:

 
«Трудись, – вскричал он, – глупый род людской,
Стяжай чины и суетные блага!
С презрением смотрю я и тоской
На игры эти бренные. Отвага
Иная мне дана – нетленный труд
Издать, чтоб он в веках меня прославил».
Печатный пресс среди бумажных груд
Его судьбу в грядущее направил,
И он уж зрит венец над головой,
И мнеет, будто лавры лоб щекочут…
Окстись, юнец: и Сеттл, и Огилбой,
И всяк пиит себя на вечность прочил.
 

[Джон Огилби забыт давно и прочно, так же как Элкан Сеттл [289]289
  * Джон Огилби(1600–1676) – английский поэт и переводчик Вергилия и Гомера . Элкан Сеттл(1648–1724) – английский поэт и драматург.


[Закрыть], который когда-то состоял в должности «главного поэта» города Лондона. – Прим. Майкла Панофски.]

Когда-то я был не только закоренелым садистом, получавшим массу удовольствия от насмешек над одноклассником заикой, но при случае – мелким воришкой, да и трусом. В детстве одной из моих обязанностей было относить в китайскую прачечную на Фермаунт-стрит и забирать оттуда наше белье. Однажды стоявший впереди меня бородатый старик в ермолке, расплачиваясь за стирку, уронил на пол пятидолларовую купюру и не заметил. Я моментально накрыл ее подошвой и – как только старик, ковыляя и шаркая, вышел за дверь – прикарманил.

В пятом классе я был тем самым хулиганом, кто написал на доске FUCK YOU, МИСС ГАРРИСОН, а пострадал за это Авик Фрид, которого на неделю выгнали из школы. Мистер Лэнгстон, наш директор, вызвал меня в свой кабинет.

– Вообще-то вас, молодой человек, следовало бы выпороть, потому что, как мне стало известно, вы знали о том, что проступок совершил Фрид. Однако отвага, с которой вы уклонялись от того, чтобы доносить на товарища, меня восхищает.

– Спасибо, сэр, – сказал я и протянул руку – ладонью вверх.

Мне много в чем стоит покаяться. Был случай на праздновании шестнадцатилетия Шейлы Орнштейн, жившей в одном из лучших домов Вестмаунта, когда я, будто бы по неловкости, а на самом деле нарочно, свалил торшер, вдребезги расколотив абажур фаврильского стекла от Тиффани [290]290
  * …абажур фаврильского стекла от Тиффани… —Имеется в виду Луис Комфорт Тиффани (1848–1933) – американский Фаберже.


[Закрыть]. Я ненавидел и ее, и все ее семейство за их богатство. Еще бы! Зато как я возмущался, когда лет пять назад какие-то негодяи влезли в мой домик на озере и не только стащили телевизор и разные другие пожитки, но еще и насрали на мой диван! Кроме того, до сих пор я большая дрянь и злобная скотина, ликующая, когда оступаются те, кто лучше меня.

Поясню на примерах.

Я понимаю, почему наиболее проницательные из наших литераторов возражают против укоренившегося нынче обычая сочинять жизнеописания так, что это смахивает на дикарские пляски подлых людишек, с этого кормящихся, на трупах гениев. Вместе с тем, по правде говоря, ничто не дает мне услады большей, чем какой-нибудь абзац в биографии человека действительно великого, доказывающий, что он/она был абсолютнейшим дерьмом. Я обожаю читать книги про тех, кто – говоря словами одного приятеля Одена (нет, не Макниса, черт, и не Ишервуда, а другого) – «…солнцем рождены, / подобрались к нему чуть ближе и сам воздух / сиянием своим сделали зримым». [Стивен Спендер. Строки из стихотворения «Я постоянно думаю о тех, кто истинно велик». Избранные стихи, 1928–1985, с.30. Рэндом-хаус. Нью-Йорк, 1986. – Прим. Майкла Панофски.] Вот только , подбираясь к солнцу,они, как теперь выясняется, пленных-то не брали! [291]291
  * …пленных-mo не брали! – Вероятно, здесь имеется в виду шумный скандал, разгоревшийся в 1994–1995 гг., когда Спендер уничтожил репутацию Дэвида Ливитта, обвинив его в плагиате (тот использовал материал из мемуаров Спендера для своего романа «Пока Англия спит»).


[Закрыть]Очень мне, например, нравится момент в жизни Т. С. Элиота, когда он запер жену в дурдом – не иначе как за то, что именно ей принадлежат некоторые его лучшие строки. А чего стоит история про Томаса Джефферсона, вся состоящая из сладенькой, грязненькой клубнички: он ведь держал рабов и, между прочим, рабынь, причем самую хорошенькую наградил сыном, признавать которого даже и не подумал. («Как так получается, – вопрошает Доктор Джонсон, – что самый громкий вой о свободе подымают те, кто хлыстом погоняет негров?») А Мартин Лютер Кинг? Он, оказывается, грешил плагиатом и сам не свой был, до чего любил трахать белых женщин. А адмирал Бэрд, один из героев моего детства? Он всем только зубы заговаривал, на самом деле штурманского дела не знал вовсе и летать боялся так, что частенько валялся пьяный, пока самолет пилотировали подчиненные, зато насчет того, чтобы присвоить себе достижения других, был большой дока. А Франклин Делано Рузвельт обманывал Элеонору. А Джон Фицджеральд Кеннеди не писал «Профили храбрых». А Бобби Кларк специально треснул Харламова клюшкой по ногам, чтобы вывести из строя лучшего игрока в первом же матче того – помните? – многосерийного хоккейного триллера, которым стали встречи канадцев с невероятными богатырями из России. А Дилан Томас был шноррер– помоечник и попрошайка. А Зигмунд Фрейд подделывал истории болезни. Я мог бы продолжать и дальше, но, думаю, вы поняли идею. Впрочем, мои чувства в любом случае оправданы моралистом столь несравненным, как Доктор Джонсон, который свое мнение о том, зачем нужны жизнеописания, высказал однажды шекспироведу Эдмонду Мэлоуну:

«Если раскрывать только светлые стороны персонажей, читателю останется лишь опустить руки и предаться унынию в полной уверенности, что ни в чем и никогдаон не сможет им уподобиться. Священнописатели, эти непогрешительные орудия Св. Духа, повествуют как о праведных, так и о порочных деяниях людей, и моральное воздействие этого подхода таково, что оным человечество уберегается от отчаяния».

Короче, какое-то представление о своих слабостях я имею. Как не чужд я и самоиронии. И понимаю, что тот же человек, кто приходил в ужас от бессвязной болтовни Второй Мадам Панофски, извел потом сотни страниц бумаги, при всяком даже неудобном случае кидаясь в беспорядочные отступления, и все это единственно ради того, чтобы подольше не приближаться к тому ключевому уик-энду на озере, который, едва не погубив мою жизнь, создал мне репутацию убийцы, каковым многие видят меня поныне. Так что – хватит, приплыли: выкладываю подноготную. Буке пора за кулисы. Декорации те же, входит следователь сержант О'Хирн. А я, со своей стороны, клянусь далее говорить правду, всю правду и только правду. Я невиновен. Честно. Ну и – бог в помощь, как говорится.