Текст книги "Версия Барни"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

5

Вчера ночью мне приснилось, что Терри Макайвера в щиколотку укусил олений клещ, а тот только рукой махнул – подумал: да ну, комар, ерунда. Месяцем позже лежит это он в своей кровати на двадцатом этаже отеля «Времена года» в Торонто, а уже страшная болезнь Лайма с каждым толчком крови распространяется по жилам, начиняет спирохетами организм… Вдруг Макайвера будит сирена, и тут же истошным голосом верещит система оповещения: «В здании серьезный пожар. Лифты не работают. Спуск по лестницам временно невозможен из-за сильного задымления. Всем следует оставаться в комнатах и заткнуть щели в дверях мокрыми полотенцами. Удачи вам и спасибо, что избрали для проживания отель "Времена года"». Удушливый дым начинает просачиваться в комнату Макайвера, но его разбил паралич, он руки поднять не может, не то что встать на ноги. Огонь пожирает дверь, языки пламени принимаются плясать вокруг кровати, лижут стопку сигнальных экземпляров «О времени и лихорадке» на полу, а разрешение-то запускать тираж не подписано! – значит, и книги никакой нет, есть только считанные копии, пожива для коллекционера… Тут все во мне как запоет, меня аж с кровати снесло! Выскочил на лестницу, забрал утренние газеты, сварил кофе и пошуршал, легконогий, тапочками из кухни в гостиную, напевая: «Фет-тровая шляпа-а, ип-пальто из дряпа-а, я идуп-по улице – раздайся, расступись!..»

Та-ак. «Монреаль газетт». По многолетней привычке сперва открыл обзор спортивных новостей. Там ничего хорошего. «Монреаль канадиенз», сапожники (давно уже не nos glorieux), опять опозорились, проиграв 5:1 – сейчас гляну кому… – каким-то «Могучим уткам» из Калифорнии! Toy Блейк, должно быть, вертится в гробу. В его времена лишь один из сонмища этих колченогих миллионеров мог бы играть в HXЛ, не говоря уж о том, чтобы отвечать требованиям когда-то легендарной сборной Канады. Не могут уже найти меж собой ни одного смелого парня, чтобы встал у сетки и как скала – вдарят так вдарят. А какие были деньки, когда Ларри Робинсон засаживал длинную передачу Ги Лефлёру, – мы усидеть не могли, вскакивали, кричали: «Ги! Ги! Ги!», – а он и сам влетал вслед за шайбой в сетку . Если он врезал – он забил!

Телефон залился звоном; естественно, это Кейт.

– Я вчера вечером пять раз твой номер набирала! Последний раз, наверное, в час ночи. Где ты был?

– Дорогая, я весьма признателен тебе за заботу. Действительно признателен. Но я тебе не сын. Я тебе отец. Меня не было дома.

– Ты не представляешь, я так волнуюсь, как ты там один? Что, если, не приведи господи, у тебя случится удар и ты не сможешь подойти к телефону?

– Да как-то я пока не планирую…

– Я уже хотела звонить Соланж, просить ее идти в дверь стучать.

– Что ж делать-то? Прикажешь мне каждый вечер звонить тебе, сообщать? Вот, я пришел, я дома.

– И не бойся меня разбудить. Если я сплю, ты всегда можешь оставить сообщение на автоответчике.

– Кейт, ты чудо, но я еще даже не завтракал. Давай завтра поговорим.

– Нет, сегодня вечером. А ты небось, хоть и пообещал, все равно ешь яичницу с беконом?

– Исключительно чернослив. Мюсли.

– Да уж, конечно.

Что-то я опять несу бред. Все сбиваюсь с мысли. Но это истинная история моей ин дрерд ферфален,никчемно растраченной жизни, от которой, честно говоря, остались лишь неотомщенные обиды да незалеченные раны. Более того, в моем возрасте, когда неразобранных, неупорядоченных воспоминаний больше, чем надежд на какое-либо будущее помимо поджидающей в темных кустах больницы, я и должен нести бред. Да полно, сама по себе жалкая попытка написать эту, как ее, – ну, вы поняли: историю моей жизни – уже бред. Написать, как написал Ивлин Во о своей молодости. Или Жан-Жак Руссо. Или Марк Твен в книге «Жизнь на какой-то там реке». Господь всемогущий, да я же так скоро забуду, как меня зовут!

Макароны откидывают в дуршлаг. «Человека в костюме – или рубашке? – от «Брукс бразерс» написала Мэри Маккарти. Голкипером команды «Кленовые листья» из Торонто, когда она выиграла Кубок Стэнли в 1951 году, был Уолтер Турок Брода. Либретто «Вестсайдской истории» написал Стивен Сондхайм. Вот. Взял да и вспомнил. И подсматривать нигде не пришлось . На Миссисипи,вот где! – жизнь то есть.

Итак. Сия жалкая попытка самооправдания,которое я кинулся строчить в ответ на клеветнические измышления Терри Макайвера, на самом деле пишется в слабой надежде на то, что у Мириам, когда она будет читать эти страницы, взыграет чувство стыда.

– Что за книжкой ты так увлеклась? – спросит Блэр.

– Ну, это же бестселлер! Да и критики хвалят. А вообще это мемуары единственного человека, которого я всегда любила и люблю, шмакодявка ты мелкая, шарлатан наукообразный!

Так о чем бишь я? А, о Париже.

Париж пятьдесят первого года. Терри Макайвер. Бука. Лео. Блаженной памяти Клара. Теперь, когда я открываю газету, перво-наперво смотрю индексы Доу-Джонса, потом некрологи – выискиваю фамилии врагов, которых пережил, и кумиров, которых уже нет в списке живых. Тысяча девятьсот девяносто пятый сразу пошел косить пьяниц. Питер Кук и «генерал рассерженной молодежи» Джон Осборн [77]77
  * Питер Кук(1937–1995) – английский художник-сатирик, писатель и комический актер. Джон Осборн(1929–1994) – английский драматург, автор знаменитой пьесы «Оглянись во гневе».


[Закрыть]– оба померли.

Но у нас пока что пятьдесят первый. Кимой и Мацуй (найдешь ли теперь эти крошечные пимпочки в волнах Южно-Китайского моря?) подвергаются обстрелам коммунистов [В действительности Кемой и Матсу находятся в Тайваньском проливе, и обстреливать их с материка китайцы-коммунисты начали лишь в 1958 году. После угрожающих заявлений госсекретаря США Джона Фостера Даллеса обстрелы перестали быть регулярными, их число уменьшилось до нескольких в месяц. Затем, в марте 1959-го, обстрелы внезапно прекратились совсем. Никаких объяснений не последовало. – Прим. Майкла Панофски.], и многие считают, что это лишь прелюдия к вторжению на территорию, которая все еще называется Формозой. В Америке атомная бомба еще наводит на всех леденящий страх. Сам жуткий старьевщик, я все никак не выкину брошюрку тех времен под названием «Как выжить после атомного взрыва» (издательство «Бантам», серия «Книжки-малышки»):

Написанная в форме вопросов и ответов ведущим экспертом в данной области, эта книга расскажет вам о том, как уберечь себя и свою семью от атомной бомбардировки. В этой книге вы не найдете нагнетания страхов. Наоборот, она поможет вам с ними справиться.

Обыватели вовсю рыли во дворах бомбоубежища, ящиками запасали воду в бутылках, сухие супы коробками, рис мешками, переносили туда свои собрания переваренных за читателяиздательством «Ридерз дайджест» книг, не забывали и пластинки (в основном Пэта Буна) [Пэт (Чарльз Юджин) Бун (р. 1 июня 1934) выпустил свой первый знаменитый сингл лишь в 1955 году («Два сердца, два поцелуя», Дот Лейбл). – Прим. Майкла Панофски.], чтобы не так скучно было коротать недели карантина под зараженной землей. Сенатор Джо Маккарти и два его подпевалы, Кон и Шейн, рвали и метали. Под горячую руку сильно перепало Юлиусу и Этель Розенбергам, а уж Айка Эйзенхауэра к моменту выборов пятьдесят второго года любила чуть не вся страна. Еще не раздираемой склоками единой Канадой вместо премьер-министра в качестве и. о. отечески правил Луи Сен-Лоран. В Квебеке, моем любимом Квебеке, на посту премьера еще сидел головорез Морис Дюплесси, главарь шайки воров.

Утро для нашей компашки наступало поздно, а собирались мы, как правило, в кафе «Селект» или «Мабийон», где за столом главенствовал Бука, он же Бернард Москович. Читали «Интернэшнл геральд трибюн». Начинали с комиксов, затем переходили к спорту – интересовались, где и как выступали вчера вечером бейсболисты Дюк Снайдер и Уилли Мэйс. Кстати, Терри с нами не садился. Если и приходил в кафе, то усаживался один, писал комментарии к изданным в серии «Доступная библиотека» «Воображаемым беседам» Уолтера Сэвиджа Ландора [78]78
  * Уолтер Сэвидж Ландор(1775–1864) – английский писатель. «Воображаемые беседы» написаны в форме диалогов исторических персонажей.


[Закрыть]. Или кропал отповедь Жан-Полю Сартру по поводу его эссе, напечатанного в последнем номере «Тан модерн». Даже в те времена Терри, похоже, ничуть не беспокоило, что – как сказал Макнис [На самом деле это сказал Оден. См. «Избранные стихи». Фабер & Фабер, Лондон, 1979. – Прим. Майкла Панофски.] – «не все кандидаты проходят». О нет. Терри Макайвер всегда держался так, что хоть портрет пиши: прекрасный юноша, которому самой судьбой уготовано стать художником слова. Легкомысленного безделья не выносил. Всем нам был этаким живым укором – мы-то только и делали, что дурака валяли.

Однажды вечером я шагал по бульвару Сен-Жермен-де-Пре, направляясь на пирушку, куда Терри приглашен не был, и вдруг увидел его. Он шел впереди, замедляя шаг – не иначе как в надежде, что я позову его присоединиться к компании. От греха подальше я остановился поглазеть на книги в витрине магазина «Юн» и ждал, пока он не скроется из виду. В другой раз поздно вечером мы с Букой, оба весьма нетрезвые, болтаясь по бульвару Монпарнас, заглядывали на террасы кафе в поисках каких-нибудь знакомых, которых можно было бы раскрутить на выпивку или косячок; в кафе «Селект» мы наткнулись на Терри, который сидел и писал в блокноте.

– Ставлю десять к одному, – сказал я, – что у него записные книжки пронумерованы и каждая запись помечена датой – из уважения к будущим макайвероведам.

Терри, известный пугающей неподкупностью, на Буку смотрел конечно же косо. Ради вожделенных пяти сотен долларов Бука закомстрячил весьма пряный романчик для скабрезной серии «С книгой в дорогу» издательства Мориса Жиродье. Книгу назвал «Ванессин холмик» и посвятил ее безусловно верной жене профессора из Колумбийского университета, который завалил Буку на экзамене по курсу поэзии елизаветинских времен. Посвящение написал такое:

Похотливой Ванессе Холт,

лелея в памяти приапически страстные ночи,

посвящаю.

Мало того: Бука предусмотрительно послал экземпляры «Ванессина холмика» и своему обидчику-профессору, и декану его факультета, а также издателям «Нью-Йорк таймс бук ревью» и редактору книжной странички «Нью-Йорк геральд трибюн». Но какого они все остались мнения о романе, узнать оказалось затруднительно, так как Бука выпустил его под псевдонимом – Барон Клаус фон Мангейм. Надменный Терри вернул подаренный ему экземпляр нечитанным. «Писательство, – произнес он, – это не ремесло, это призвание!»

Как бы то ни было, но успех «Ванессина холмика» был велик, и Бука получил заказ написать еще что-нибудь в том же духе. Мы, в свою очередь, всей хевройсобираясь в «Кафе рояль Сен-Жермен» (оно давно исчезло, на его месте теперь «Le Drugstore»), всячески силились ему помочь и выдумывали разного рода сексуальные эскапады, происходящие то в спортзале, то под водой, то с использованием экзотических предметов, которые будто бы попадаются персонажам – где? – да хоть в кладовке с упряжью при конюшне! хоть в кабинете раввина. Терри, естественно, сторонился этих ночных семинаров – его наш глумливый гогот приводил в оторопь.

Вторая публикация Буки в серии «С книгой в дорогу» (автором на сей раз значился Маркиз Луи де Бонсежур) показала, насколько он опережает время – этакий литературный новатор, предвосхитивший караоке, интерактивное телевидение, компьютерное порно, сидиром, Интернет и прочие кошмары современности. Герой «Красной подвязки», ненасытный самец, наделенный чудовищными мужскими причиндалами, прозвания никакого не удостоился, но это вовсе не означает, что он был обречен оставаться анонимным. Напротив: во всех тех местах, где по смыслу следовало появиться его имени, в тексте зиял пробел, чтобы читатель мог вставить туда свое – например, там, где очередная сексуально воспламененная героем шикарная красотка, сгорая от страсти и испытывая множественный оргазм, благодарно вскрикивает: «О, ты потрясающий мужчина!»

Именно Клара, которая слова не могла сказать, не ввернув какую-нибудь скабрезность, снабжала Буку самыми затейливыми, хотя и диковатыми порноидеями; это было странно: в то время мне ее проблемы виделись несколько иначе. Тогда мы как раз начинали жить вместе, однако не вследствие какого-то осознанно принятого решения, а как бы невзначай, незаметно для самих себя друг к другу прибившись; впрочем, в те дни такое бывало сплошь и рядом.

Получилось это просто. Однажды поздней ночью Клара, по ее словам страдающая от le cafard [79]79
  Хандры (фр.).


[Закрыть], заявила, что буквально не способна больше выносить вида ее комнаты в гостинице, потому что там завелся полтергейст.

– Вы разве не знаете, что во время войны эта гостиница служила борделем для солдат вермахта? – сделала она бровки домиком. – Это, должно быть, дух той девушки, что умерла там, трахнутая бог знает сколько раз во все мыслимые отверстия.

Затем, дождавшись, когда наши лица примут подобающе сочувственное выражение, она ухмыльнулась и говорит:

– Как я ей завидую!

– Ну так и где же ты будешь спать? – спросил я.

– Прикуси язык, – буркнул Бука.

– На скамейке вокзала Монпарнас. Или под Пон-Нёф [80]80
  * Пон-Нёф– Новый мост, старейший мост в Париже (построен в XVII в.).


[Закрыть]. Вот умора – буду единственной в городе клошаркой,которая с отличием окончила Вассар [81]81
  * Вассар– Престижный частный гуманитарный колледж в штате Нью-Йорк.


[Закрыть].

В результате я привел ее к себе, и мы провели с ней безгрешную ночь, но спала она плохо, то и дело дергалась и просыпалась в моих объятиях. Утром сказала, что если я такой душка, то сходил бы, принес из «Гранд-отеля Эксцельсиор» на рю Кюжа ее холсты, рисунки, записные книжки и чемоданы. При этом она меня заверила, что терпеть ее мне придется лишь пару ночей, пока она не подыщет себе более приемлемую гостиницу.

– Я бы пошла с тобой, – сказала она, – но мадам Дефарж [82]82
  * Тереза Дефарж —героиня «Повести о двух городах» Ч. Диккенса. Эта злодейка и страстная революционерка непрестанно вяжет на спицах, в виде узора вывязывая имена врагов революции, которые должны быть казнены.


[Закрыть]– так она называла консьержку – ненавидит меня.

Идти со мной в ее гостиницу нехотя согласился Бука.

– Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязываешься, – проворчал он.

– Это же только на пару ночей.

– Она сумасшедшая.

– А ты?

– За меня не волнуйся. Я справлюсь.

Наркотики – вот в чем была подоплека пикировки. Бука пересел с гашиша на героин.

– Мы должны всё попробовать, – говорил он. – Не жаться, не квецатъ [83]83
  Стонать, жаловаться (идиш).


[Закрыть], как еврейские целки. Успеем дома выйти замуж за дантистов. Арабских мальчиков из Марракеша надо попробовать. Черных девочек. Опиум. Абсент. Корень мандрагоры. Грибы с глюками. Набитых дур с панели. Халву. Все, что на столе и под столом. Здесь это рядом, только за угол зайди. Все – но только не Клару.

– Как тебя прикажешь понимать?

– Наша мисс Чамберс из своего Грамерси-парка и Ньюпорта выбыла и претерпевает метаморфоз. Не стало денег. Какие-то у нее проблемы с трастовым фондом. Ты что, и этого про нее не знал?

Среди Клариных вещей, кроме всего прочего, мне попался двухтомник «Тайного знания» Е. П. Блаватской, кальян, «Словарь сатаниста», чучело совы, несколько книг по астрологии, пособие по хиромантии, колода карт «таро» и тяжелая рама с портретом Алистера Кроули [84]84
  * Алистер Кроули(1875–1947) – один из самых известных мистиков и магов XIX и XX вв.


[Закрыть], «Великого Зверя 666», изображенного в шапке в виде птичьей головы, на манер древнеегипетского Гора. Однако консьержка не сразу разрешила нам что-либо выносить – упиралась, пока я не заплатил ей 4200 франков, которые задолжала жиличка.

– Деньги мне отвратительны, – сказала Клара. – Твои. Мои. Не важно. Не будем о них говорить.

Было бы неправильно, описывая Клару, употребить слово «рослая». Она была длинная. И такая тощая, что все ребра наперечет. Ее руки непрестанно мельтешили – то она шаль поправит, то одернет юбку, пригладит волосы, примется сцарапывать наклейку с бутылки вина. Пальцы в пятнах никотина и чернил, ногти сломаны или обгрызены до мяса. Уши, по форме похожие на ручки чайных чашек, торчали из распущенных волос («Цвета дерьма, – говорила она. – У, как я их ненавижу!»), ниспадавших до весьма, надо отметить, тонкой талии. К этому добавим узенькие бровки и огромные черные глаза, в которых светился ум. И презрение. И панический страх. Цвет кожи болезненно бледный, да она еще эту бледность подчеркивала тем, что на щеках рисовала розовые луны, а губы красила оранжевой, зеленой и лиловой помадой – по настроению. Груди, как она считала, были для ее фигуры тяжеловаты. «С такими бурдюками, – хихикала она, – мне только тройни выкармливать». Жаловалась, что у нее слишком длинные костлявые ноги и слишком большие ступни. Но несмотря на все уничижительные высказывания о собственной внешности, ни в одном кафе ни одно зеркало она не могла миновать без того, чтобы остановиться и полюбоваться на себя. Ах да, еще перстни. Забыл упомянуть о ее перстнях. С топазом. С голубым сапфиром. И – самый любимый – с египетским анком [85]85
  * Анк —крест с колечком наверху, древнеегипетский символ жизни.


[Закрыть]. За много лет до того как это стало модным, Клара носила свободные, расшитые бисером длинные викторианские платья и высокие сапожки на пуговках, приобретенные на блошином рынке. Куталась в шали диких расцветок, чем вызывала у меня недоумение – все-таки художница как-никак! Бука окрестил ее Жар-птицей; говорил, например: «Sauve qui peut! [86]86
  Спасайся, кто может! (фр.)


[Закрыть]Вон идет Барни с Жар-птицей». Признаться, мне это нравилось. Я не умел писать. Не рисовал. И даже тогда не был душой общества. Сидел вечно хмурый, на всех наводя тоску. И вдруг у меня тоже появилась своя изюминка. Значительность какая-то, загадка. Я стал хранителем Жар-птицы, санитаром при сумасшедшей Кларе.

У Клары была мания всех трогать, и, с тех пор как мы начали жить вместе, это стало меня раздражать. Хохоча, она непременно припадала к груди соседа по столику, заодно хватая мужика за коленки. «Ах, не было бы здесь моего Брюзги, мы бы с тобой пошли куда-нибудь да прямо сейчас и трахнулись».

Проверка памяти. Давай, Барни, в темпе. Имена семерых гномов. Брюзга, Засоня, Плакса, Профессор. Как зовут трех других, я тоже знаю. Еще вчера вечером легко перечислял. Сейчас, сейчас всплывет. Из принципа не буду нигде справляться.

Особенно Клара любила дразнить Терри Макайвера, и этот ее выбор я одобрял всецело. Нравилось мне и когда она поддевала Седрика Ричардсона, который тогда еще не стал знаменитым Измаилом бен Юсефом, обличителем еврейских работорговцев прошлого и кровососов-домовладельцев настоящего, и при этом бичом всех и всяческих расистов.

Что не дает мне окончательно впасть в старческое слабоумие, так это мои старания держаться в курсе – что из кого получилось. Удивительно. Не устаешь поражаться. Притворщик Лео Бишински с его эпатажными холстами гребет миллионы.

Клара, всегда презиравшая женщин, обрела посмертную славу мученицы-феминистки. Я, сначала только вскользь обмазанный грязью как шовинист, свинья и предатель, бросивший ее, оказался вдобавок подозреваемым в убийстве. Несказанно скучные романы Терри Макайвера, этого патологического лгуна, проходят теперь в университетах по всей Канаде. А Бука, когда-то мой любимый друг, вообще пребывает неизвестно где, сидит где-то там, разобиженный, и злится. Однажды поднял у меня со стола книжку «Кролик, беги» Апдайка и напугал, сказав: «Не могу поверить, чтобы ты читал подобное дерьмо».

Брюзга, Плакса, Вак… Да нет же, идиот! Ваксой звали собачку в старинном комиксе.А я хочу сказать Скромник!

Едем дальше. Намедни я вдруг обнаружил, что последние высказывания Измаила бен Юсефа цитирует журнал «Тайм», и, вместо того чтобы вознегодовать, вдруг, сам того не желая, захихикал, увидев фотографию Седрика в феске, с косичками-дредами и в кафтане всех цветов радуги сразу. Я ему однажды даже письмо написал.

Салям, Измаил!

Пишу тебе по поручению организации «Старейшины Сиона». Мы собираем деньги для учреждения стипендий севшим за грабеж черным братьям и сестрам – хотим увековечить немеркнущую память о троих жидовских кровопийцах: Гудмане, Швернере и Чейни [В действительности один из троих, а именно Джеймс Чейни, двадцати одного года, был чернокожим. – Прим. Майкла Панофски.], которые в 1964 году отправились в штат Миссисипи, чтобы регистрировать избирателей-негров, за что и были убиты шайкой расистов. Верю, что мы можем рассчитывать на твой вклад.

Возможно, ты также сумеешь мне посодействовать в решении одной научной проблемы. В принципе я склонен согласиться с aperçu [87]87
  Мнением (фр.)


[Закрыть]Луи Фаррахана [88]88
  * Луи Фаррахан —афроамериканский лидер сепаратистской организации «Нация Ислама».


[Закрыть], что древние египтяне были черными.

Эту точку зрения могу подкрепить свидетельством еще и Флобера, процитировав записи, которые он вел во время путешествия в Египет. Предвосхищая заявление шейха Анты Диопа [89]89
  * Анта Диоп(1923–1986) – сенегальский ученый.


[Закрыть]о том, что колыбель цивилизации была черной, Флобер писал о сфинксе: «…его голова серая, уши очень большие и торчат, как у негра… [а] то, что нос отсутствует, еще больше намекает на его негроидность, уплощенность… губы толстые…»

Но, черт меня подери: если древние египтяне были черными, значит, черным был и Моисей, князь при дворе фараона. Отсюда следует, что и рабы, которых Моисей освободил, тоже были черными, иначе он торчал бы среди них как гвоздь посередь забора, и известные своим упрямством жестоковыйные израелиты подняли бы шум: «Нет, вы послушайте, или мы что – так низко пали? Сорок лет мы должны теперь ходить кругами по пустыне, а вести нас будет какой-то шварцик?»

Хорошо, пусть Моисей и его племя были черными, но тогда красноречивый Фаррахан, на чем свет стоит понося мой народ, и вовсе меня в тупик заводит: ведь получается, что он и сам – подозревает он об этом или нет – всего лишь очередной закомплексованный, сам себя ненавидящий еврей вроде Филипа Рота?

С нетерпением жду от тебя ответа, братан, не говоря уже о чеке, и приложи, пожалуйста, конверт с маркой и обратным адресом.

Аллах акбар!

С восхищением, твой старый друг Барни Панофски.

Ответа я дожидаюсь до сих пор.

(Перечитывая это старое свое письмо, я испытал очередной из частых приступов духовной «голосовой почты»: Мириам, совесть моя, ты вновь сбиваешь меня с толку!)

Если бы я мог отмотать время назад, я перенесся бы в те дни, когда мы с Мириам не могли друг от друга оторваться. Мы занимались любовью в лесу и в кухонном кресле (поскорей сбежав со скучного званого обеда), на полу в гостиничных номерах и в поездах, а однажды нас чуть не застукали за этим делом в уборной синагоги «Ша'ар Хашмонайим» [90]90
  * «Ша'ар Хашмонайим»– «Врата Хасмонеев» – название герба еврейской общины Монреаля. Хасмонеи (или Маккавеи) – жреческий род, правивший Иудеей в 167–37 гг. до н. э.; в 167 г. до н. э. возглавили народно-освободительную борьбу против политического, налогового и религиозного гнета греческой Сирии.


[Закрыть]во время приема, который Ирв Нусбаум устроил ради какого-то очередного сбора пожертвований.

– Смотри, а то могут отлучить и изгнать, – сказала тогда Мириам. – Как когда-то Спинозу.

Однажды вечером – никогда этого не забуду – сие священнодействие происходило на ковре у меня в офисе. Мириам пришла неожиданно, прямо от гинеколога, признавшего ее годной, – дело было через шесть недель после того как она родила Савла. Она заперла дверь, сбросила блузку и шагнула ко мне из упавшей к ногам юбки.

– Говорят, именно сюда ты вызываешь на пробы актрисок?

– О боже! – воскликнул я, изображая испуг. – Что, если сейчас придет моя жена?

– А я и есть твоя жена! – проговорила она, расстегивая на мне брючный ремень. – И не только жена, но и мать твоих детей. А еще я твоя блядь!

Каким блаженством наполнялась жизнь, когда дети в пижамах будили нас, устраивая в спальне тарарам и прыгая к нам на кровать.

– А мамочка голая!

– А папочка тоже!

Как же я мог не расслышать предвестия беды, пусть слабые и редкие, на ранней стадии? Однажды, когда Мириам возвратилась после того, что (как я надеялся) было дружеским обедом с ее бывшим продюсером Кипом Хорганом – мерзавец, он всюду совал свой нос! – она показалась мне какой-то рассеянной. Принялась поправлять на стенах рамки фотографий, взбивать диванные подушки, а это у нее всегда дурной знак.

– Кип во мне разочарован, – в конце концов проговорила она. – Он думал, я не смогу стать простой домохозяйкой.

– А кто сказал, что ты простая домохозяйка?

– Ну а кто же еще?

– Вот черт побери!

– Ну ты только не заводись.

– А давай съездим на выходные в Нью-Йорк!

– У Савла температура держится…

– Тридцать семь и две?

– …кроме того, ты обещал в субботу вечером сводить Майка на хоккей. – И вдруг, как гром среди ясного неба: – Если собираешься меня бросить, так лучше сделай это сейчас, пока я еще не состарилась!

– Десять минут на сборы мне дадут?

Впоследствии мы установили, что зачатие дочери Кейт произошло, скорее всего, в ту ночь. Черт! Черт! Черт! Мириам ушла, и виной тому мое свинство. Меа culpa [91]91
  Моя вина (лат.).


[Закрыть]. Но все равно это, по-моему, просто нечестно, что мне до сих пор приходится защищаться от морального давления с ее стороны. Из-за того, что мне постоянно нужно ее одобрение, я чувствую себя каким-то жалким. Недавно дважды останавливался посреди улицы, чтобы с ней поспорить, и, как спятивший старый пень, разговаривал сам с собой. Да вот и сейчас – держу в руке письмо Седрику и слышу, как ее голос говорит: «Подчас то, что тебе кажется забавным, на самом деле расчетливая гадость, придуманная, чтобы уязвить».

Да неужели? Между прочим, не исключено, что я-то как раз больше других имею право чувствовать себя уязвленным. Как может Седрик, которого в нашу компанию когда-то приняли как родного, бегать теперь от колледжа к колледжу и прямо с кафедры лить грязь на меня и мне подобных, унижать нас за нашу религию и цвет кожи? Почему такой талантливый молодой человек бросил литературу ради вульгарного политического балагана? Да будь у меня его талант, я только и делал бы, что сидел день и ночь и строчил.

Взять бы и сбросить с себя всех этих Фарраханов, Джесси Джексонов, Седриков и иже с ними! Да, Мириам. Я понимаю, Мириам. Извини, Мириам. Если бы на мою долю выпало столько, сколько пришлось претерпеть в Америке им подобным, я бы тоже, наверное, готов был поверить в то, что Адам и Ева были черными и только Каин стал от ужаса белым, когда Бог объявил ему приговор за убийство Авеля. И все равно, неправильно все это.

Во всяком случае, в те дни, когда мы жили на левом берегу Сены, Седрика редко можно было встретить иначе как с очередной белой девчонкой в обнимку. Клара, изображая ревность, обычно приветствовала его так:

– Ой, а когда же ты и мне прокомпостируешь билетик?

К Терри у нее подход был несколько другой.

– Ради тебя, лапулечка, я бы хоть мальчиком переоделась!

– Да зачем же, Клара. Такая, как есть, ты мне гораздо больше нравишься. В твоем обычном клоунском наряде.

Или, начитавшись Вирджинии Вулф, Клара вдруг притворялась, будто видит пятно на его брюках и теперь про него все знает.

– Терри, Терри! Ты же так можешь ослепнуть. Или об этом в Канаде еще не слыхали?

Клара не только писала тревожные абстрактные картины, но и делала страшноватые рисунки пером, полные угрожающих чудовищ, гарцующих чертиков и льстивых сатиров, со всех сторон нападающих на пышнотелых красавиц. Не чуралась и поэзии; правда, мне ее стихи казались совершенно невразумительными, однако их печатали и в «Мерлине», и в «Зеро», и она удостоилась даже какого-то поощрительного высказывания Джеймса Лафлина из «Нью дайрекшнз пресс». При этом подворовывала в магазинах, пряча краденое под пышные шали. Таскала жестянки сардин, бутылки шампуня, книги, штопоры, открытки, мотки пряжи. Больше всего любила пощипать «Фушон», пока ее не перестали туда пускать. Естественно, в конце концов в «Моноприксе» ее поймали (в тот раз она стащила пару нейлоновых чулок), но она будто бы отбоярилась, разрешив жирному, мерзкому мусорюгеотвезти ее в Булонский лес и кончить ей между грудей. «А что? Мой дорогой дядюшка Горейс делал то же самое, причем мне тогда было всего двенадцать лет. Только он не обзывал меня разными словами и не выкидывал потом из машины на ходу, глядя с хохотом, как я лечу кувырком, а, наоборот, дарил каждый раз по двадцать долларов, чтобы я молчала».

В нашем номере отеля «Сите» на острове Сите царила постоянная тьма: окошко было маленькое и выходило во двор-колодец, узкий, как шахта лифта. В комнате имелась крошечная раковина, но туалет был общий, в конце длинного коридора. Унитаз отсутствовал, вместо него лишь дырка в полу и около нее приступочки для ног. На стене зажим с квадратиками газетной бумаги, нарезанными из политически актуальных «Юманите» и «Либерасьон». Я купил примус и кастрюльку, чтобы мы могли на завтрак варить себе крутые яйца и есть их с булкой. Но крошки привлекли мышей, и однажды ночью Клара проснулась с криком, когда мышь пробежала у нее прямо по лицу. В другой раз в поисках шали она открыла ящик комода и наткнулась на гнездо с тремя новорожденными мышатами. Визгу было! После этого есть в комнате мы прекратили.

Подолгу валялись в постели – нет, любовью не занимались, просто грелись, дремали, читали (я читал ей «Слова» Жака Превера, она посмеивалась), сравнивали эпизоды трудного детства и друг за друга радовались, удивляясь, как можно такое выдержать. В уединении нашего убежища, вдали от столиков кафе (там она чувствовала себя обязанной шокировать или, упреждая нападки, самой раздирать чужие болячки) она оказалась прекрасной рассказчицей, стала для меня чем-то вроде собственной Шахерезады. Я, в свою очередь, развлекал ее историями о приключениях сыщика, инспектора полиции Иззи Панофски.

Свою мать Клара ненавидела. В прошлой жизни, говорила она, миссис Чамберс, видимо, была айей – раболепствующей перед господином служанкой-индианкой. Или, на другом витке реинкарнаций, китаянкой с ножками, искалеченными в детстве, – семенящими шажочками ходила по Запретному городу времен династии Мин. Она была идеальной женой. «Très mignonne [92]92
  Очень маленькая (фр.).


[Закрыть]. И уж точно не мегера», – рассказывала Клара. То, что муж не пропускал ни одной юбки, она принимала как благо, поскольку это избавляло ее от необходимости терпеть его под одеялом. «Поразительно, на что только не пустится мужчина, – сказала она как-то раз Кларе, – ради тридцати секунд трения». Наделив мистера Чамберса сыном, Клариным младшим братом, она посчитала, что ее долг выполнен, и с облегчением перебралась в отдельную спальню. Однако продолжала ретиво исполнять роль кастелянши, лихо управляясь с богатым домом в Грамерси-парке и виллой в Ньюпорте. Миссис Чамберс состояла в попечительском совете театра «Метрополитен-опера». На одном из ее soirées [93]93
  Званых вечеров (фр.).


[Закрыть]пел Джузеппе ди Стефано. К ней приходила обедать Элизабет Шварцкопф. Когда приехавшую из Норвегии Кирстен Флагстад [94]94
  * Джузеппе ди Стефано(р. 1921) – итальянский певец (тенор) . Элизабет Шварцкопф(р. 1915) – немецкая певица (сопрано) . Кирстен Флагстад(1895–1962) – норвежская оперная певица (сопрано), прославилась как исполнительница вагнеровских партий.


[Закрыть], муж которой был посажен в тюрьму за связь с фашистами, стали допекать сердитые евреи, миссис Чамберс демонстративно ходила с ней обедать в «Павийон». «С моей мамочкой случился бы удар, узнай она, что я живу с евреем, – говорила Клара, щекоча мне нос страусовым боа. – Она думает, ваша кровь портит американскую нацию. Ну что ты на это скажешь?»

Рассказала она и об отце – тот был одним из старших партнеров в старинной адвокатской фирме, совладельцем которой когда-то числился сам Джон Фостер Даллес. Отец держал арабских скаковых лошадей и каждый год летал в Шотландию, чтобы поудить лосося в устье реки Спей. Хотя в другой раз она сказала, что он уолл-стритский брокер и выращивает редкие орхидеи. Улучив момент, когда мы были наедине, я поинтересовался, что же все-таки правда, но она лишь вспылила: «Ой, ну ты и зануда! Какая тебе разница?» – и тут же убежала, свернув за угол рю де Сен. Ночевать она в тот раз не пришла.