Текст книги "Версия Барни"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

– Что я опять не так сделал?

– Грязный старикашка. За кого ты меня принимаешь – за уличную девку, которую можно подклеить в баре? А вдруг туда вошла бы Мириам и увидела тебя во всем блеске твоего маразма? Или кто-нибудь из твоих внуков? Ты dégoûtant, méchant [263]263
  Отвратителен, мерзок (фр.).


[Закрыть]. Будешь мне сегодня учить «Оду западному ветру» Шелли, а в понедельник утром в классе наизусть прочтешь.

– Это же Китс.

– Чепухи твоей и слушать даже не желаю!

Во сне ко мне пришла Мириам, опять с каким-то протоколом моих грехов в руке.

– Тебе нравится думать, будто ты Хайми доброе дело сделал, встал на защиту его прав, но я-то тебя знаю. Слишком хорошо знаю.

– Мириам, что за ерунда?

– На самом деле ты скормил ему всю эту еду и выпивку потому, что не простил тот случай, когда он, ничего тебе не сказав, взял за основу сценария рассказ Буки. Ты, как всегда, мстил.

– Да вовсе нет!

– Ты никогда никому ничего не прощал.

– А ты? – закричал я, просыпаясь. – А ты?

Я проснулся рано, как у меня всегда выходит вне зависимости от того, когда я заснул; встал, страдая от прегрешений вчерашнего вечера: башка трещит, в глазах песок, нос заложен, горло дерет, в легких жар, руки-ноги будто свинцом налиты. Проделал обычные процедуры: принял душ, всунул на место освеженные мятой жвала – хотя бы только для того, чтобы перед бритьем восстановить форму вваливающихся щек, после чего позвонил в рум-сервис, использовав надежный старый трюк, позволяющий добиться, чтобы завтрак принесли бегом. Ему я научился у Дадди Кравица.

– Доброе утро, мистер Панофски.

– Ничего себе доброе! Я заказал завтрак сорок пять минут назад, и вы дали слово, что мне принесут его не позднее чем через полчаса.

– Кто принимал заказ, сэр?

– Буду я еще запоминать, кто там у вас заказы принимает, но я просил свежевыжатый апельсиновый сок, яйца в мешочек, ржаной поджаренный хлеб, чернослив, «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнал».

Пауза, потом опять ее голос:

– Что-то я не могу найти ваш заказ, сэр.

– Да вы там все, наверное, нелегальные иммигранты, не иначе!

– Дайте мне десять минут.

– Смотрите только, чтобы мне не пришлось звонить вам в третий раз!

Через двенадцать минут завтрак был у меня на столе и официант рассыпался в извинениях по поводу задержки. Я запил апельсиновым соком чеснок, проглотил таблетки от давления, от холестерина, противовоспалительные, те, что для хорошего настроения на каждодневной жизненной помойке, и шарики витамина С, потом полез в «Уолл-стрит джорнал» справиться, как там поживают мои акции. Так, «Мерк» поднялся на полтора пункта, «Шлумбергер» держится стабильно, «Америкэн хоум продактс» чуточку соскользнул, «Ройал датч» два пункта набрал, остальные ни то ни се. Как там страница некрологов в «Нью-Йорк таймс»? Пусто – ни друга, ни врага. Тут зазвонил телефон. В трубке раздался елейный голосок телепродюсера с Би-би-си (тот еще тип: из тех, что выпрашивают у таксистов пустые бланки квитанций и прибирают к рукам баночки от порционного джема, оставшиеся после завтрака в гостинице). Звонит из вестибюля. Бог мой, я же о нем совсем забыл!

– Я думал, мы договорились на десять тридцать, – сказал я.

– Нет, вообще-то на полдевятого.

Я пересекся с ним пару дней назад в баре «Поло лаундж», где он поведал мне, что делает документальный фильм про тех, кто попал в голливудские черные списки. У меня было настроение покуражиться, и я принялся вешать ему лапшу про всяких этих попавших в опалу типов, с которыми я познакомился через Хайми в Лондоне в тысяча девятьсот шестьдесят первом году, и в итоге согласился дать по этому поводу интервью в надежде, что его увидит Майк. Нет, просто потому, что захотелось покрасоваться, понадувать щеки.

Сидя под жаркими лампами, щурясь и симулируя задумчивость, я сказал:

– Сенатор Маккарти был беспринципный пьяница. Клоун. Это бесспорно, однако сейчас, когда охота на ведьм давно отошла в прошлое, задним числом я понимаю, что на него следует смотреть как на самого проницательного и значительного кинокритика всех времен. Эйджи [264]264
  * Джеймс Руфус Эйджи(1909–1955) – американский писатель, журналист, один из самых влиятельных кинокритиков в 40-е годы.


[Закрыть]перед ним просто мальчик. – Потом, не забыв для эффекта выдержать побольше паузу, я прихлопнул их всех пыльным мешком: – Уж он конюшни здорово почистил, этого не отнимешь!

– Да, честно говоря, – не сразу нашелся, что сказать, телеведущий, – такой трактовки слышать мне еще не доводилось.

Нарочито запинаясь, будто бы с трудом подыскивая слова, я продолжал:

– Для меня лично проблема в некой внутренней дихотомии: к людям, которых имеют в виду, говоря о «Голливудской десятке», я испытывал большое уважение именно как к людям, в чисто человеческом плане, но не как к писателям даже второго ряда. Как о писателях я не могу говорить о них всерьез. Это была кучка марионеток, которые и в политике-то действовали по чужой указке, а главное, всю энергию вкладывали именно в свою дурацкую, продиктованную виной и стыдом, политическую возню, так что на дело, на творчество у них уже и сил не оставалось. Вот скажите мне, Францу Кафке нужен был плавательный бассейн?

(Один – ноль в мою пользу: кажется, я слышу сдавленный смешок.)

– Я не люблю это говорить, это я только для Би-би-си, эксклюзивно. Истина в том, что, как бы ни были мне неприятны политические взгляды Ивлина Во, я лучше брякнусь на диван с одним из его романов, чем стану смотреть, когда по ночному каналу ТВ в который раз крутят какой-нибудь из их сентиментальных, либерально-предсказуемых фильмов.

И тыры-пыры, тыры-пыры в том же духе. Потом прервался, чтобы поджечь первую за этот день сигару, затянулся, снял очки и, глядя прямо в камеру, говорю:

– Напоследок, чтобы нам всем было о чем подумать, прочту-ка я пару подходящих строчек из Уильяма Батлера Йейтса: «Их лучшее не убеждает вовсе, / Тогда как худшее полно разящей силы». Вот, боюсь, что в те дни оно так и было.

Готово, засандалил! Довольный продюсер поблагодарил меня за оригинальность мысли.

– Материальчик получился – супер! – сказал он.

10

Зазвонил телефон, я даже испугался – никто не знал, что вчера я поехал на дачу. Это, конечно, была Кейт.

– Откуда ты узнала, что я здесь? – спросил я.

– Интуиция. Наитие. Слушай, мы ведь в среду вечером разговаривали! Что тебе стоило сказать, что уезжаешь? Звоню Соланж – та тоже понятия не имеет, куда ты делся. Вашему консьержу…

– Кейт, прости, пожалуйста.

– …пришлось впустить ее в квартиру! Я так беспокоилась – с ума чуть не сошла.

– Да, надо было позвонить. Каюсь.

– Не стоило бы тебе сейчас там по лесам слоняться. Ни к чему, да и не на пользу.

– Это уж, дорогая, позволь мне самому судить.

– И вообще. В Монреале тебе делать больше нечего. Майкл в Лондоне. Савл в Нью-Йорке. Ты же не король Лир, которого все дети выгнали. Можешь хоть завтра к нам переехать. Я позабочусь о тебе.

– Боюсь, что я чересчур закоснел в своих привычках, чтобы перед кем-то отчитываться. Даже перед тобой, Кейт. Кроме того, у меня пока что друзья здесь. Но я обещаю приехать навестить тебя. Скоро. Может, на следующий уик-энд.

Н-да, только придется тогда сидеть и слушать бесконечные разглагольствования Гевина о необходимости реформы налогообложения. Потом вникать в сюжет последнего кинофильма, который он посмотрел. Подчиняясь приказу Кейт, он сводит меня на стадион «Мэйпл лиф гарденс» и будет с наигранным энтузиазмом смотреть хоккей.

– Между прочим, ты знаешь, что я тут нашел в старом ящике? Твою тетрадку с сочинениями за пятый класс.

– Продай дачу, папа.

– Нет, Кейт. Пока не могу.

Не могу, потому что мне необходимо время от времени удаляться в свой домик у озера, на место вменяемого мне преступления, чтобы побродить со стаканом в руке по пустым комнатам, где звучал когда-то смех Мириам и радостные вопли детей. Я тут листаю древние альбомы с фотографиями и, как старый дурак, хлюпаю носом. Вот мы с Мириам на старинном мосту «Понте Веккьо» во Флоренции. А вот на террасе кафе «Золотая голубка», где я рассказывал ей про тот раз, когда сидел там с Букой и Хайми Минцбаумом. Вот Мириам сидит на нашей кровати, тихая и безмятежная, и кормит грудничка Савла. Я играю ей на пианино ее любимого Моцарта. А теперь сижу, слезы катятся у меня по щекам, а я нянчу, прижимаю к груди ее старые садовые галоши. Или нюхаю ее ночную рубашку, которую спрятал, когда Мириам собирала вещи. Представляю себе, что вот так меня и найдут когда-нибудь. Брошенного мужа. Умершего от тоски. С ее ночнушкой, прижатой к шнобелю.

– Что это там старый аидв кулаке зажал? – спросит профессор Блэр Хоппер, бывший Гауптман. – У него там что – номер счета в швейцарском банке на старой тряпке записан?

– Мой бедный, любимый, прости меня, – заплачет Мириам и, упав на колени, прижмется щекой к моей холодной руке. – Ты был прав. Он поц, чмои шлепер!

Тут я восстаю из мертвых, как эта – как ее звали-то? – этакая была завлекушечка [Глен Клоуз. – Прим. Майкла Панофски.], якобы утопленная в ванне в том фильме с сыном Кирка Дугласа, таким же уродом, как и его папаша, только у меня в руке не будет ножа. А, вот: «Рядовое влечение». [Фильм называется «Роковое влечение», там действительно играет Майкл Дуглас. Снят студией «Парамаунт» в 1987 году. Только в Северной Америке его кассовые сборы составили 156 645 693 доллара. – Прим. Майкла Панофски.] Я поднимаюсь и дрожащим голосом говорю: «Я прощаю тебя, дорогая!»

Нельзя сбиваться на жалость к себе. По многим причинам. Хотя, конечно, соблазнительно. Однако частенько в такие моменты мои грезы вдруг пронзает голос Второй Мадам Панофски, которая тоже ведь со мной здесь жила:

– Я тебе что, не нравлюсь, а, Барни?

Оторвав взгляд от книги, я хмурюсь, всем своим видом показывая, что мне помешали, и говорю:

– Ну что ты, нравишься, почему нет?

– Ты презираешь моих родителей, которые никогда не делали тебе ничего плохого. Это ведь ты вытворил, правда же?

– Вытворил что?

– Послал моей бедной матери письмо на бланке канцелярии Букингемского дворца (откуда ты только добыл его?), где говорилось, что ее кандидатура рассматривается на предмет вручения ей к Новому году Ордена Британской империи за ее благотворительную деятельность.

– Ничего подобного я не делал.

– Она целыми днями ждала у окошка, когда придет почтальон, а потом ей пришлось отменять прием, который по этому случаю уже был запланирован. Наверное, ты был доволен, что унизил ее так жестоко.

– Да не я это! Клянусь!

– Барни, мне бы хотелось, чтобы ты дал нам шанс. Сказал бы, что мне сделать, чтобы ты был счастлив.

– Да счастлив я, счастлив, счастлив.

– Так почему же ты со мной даже не разговариваешь?

– Поправь меня, если я ошибаюсь. Сейчас-то мы что с тобой делаем? Разве не разговариваем?

– Я говорю, ты слушаешь или делаешь вид. Вон – даже книгу не отложил.

– Вот. Отложил. И что дальше?

– Да ничего, иди ты к черту, нужен больно!

Здесь я искал уединения, но, когда стал печально знаменит, вокруг повадились маячить какие-то машины, из которых выходили люди поглазеть на дом убийцы. К берегу близко подходили катера и глушили подвесные моторы, чтобы всяким мерзавцам проще было вставать и щелкать фотоаппаратами. Однако в самом начале второго супружества мне и впрямь удавалось иногда спрятаться здесь от жены.

– Дорогая, в этот уик-энд, мне кажется, тебе не хочется ехать на дачу. Сейчас самые слепни. Да и комарье после этих дождей слетится тучами. Сходи лучше на свадьбу к Сильверманам. За меня извинись, а я там вызову Бенуа – пусть придет, починит крышу, а то ведь течет!

К тому времени моего отца уже выперли из полиции на пенсию, и он иногда сваливался ко мне как снег на голову – правда, далеко не каждый уик-энд.

– С моим-то богатейшим опытом я мог бы запросто устроиться куда-нибудь в охрану, если бы эти хазерыне отобрали у меня лицензию на оружие.

– А почему они ее отобрали?

– Почему-почему. Потому что моя фамилия Панофски, вот почему.

Дошло до того, что Иззи стал звонить высокопоставленному чину из Главного управления полиции провинции Квебек, который когда-то был его шофером.

– Чуть не месяц прошел, а я все не мог до него дозвониться. Ну, думаю, неужто не соображу, как его на чистую воду выманить. И сообразил, а то нет! Попросил одну подружку, чтобы своим голосом сказала, что она оператор, а звонок междугородний, из Лос-Анджелеса – простое человеческое любопытство, ты ж понимаешь, он-то не ожидал, ну и ответил. Я говорю, слушай, ты, жопа с ручкой, ты что там о себе вообразил? Если бы я звонил Папе Римскому, и то быстрее бы к нему пробился. Он говорит: ох, Панофски, я сейчас так занят, так занят! А я говорю: не засирай мне мозги, когда ты у меня служил, ты был не очень занят. Мне, говорю, не нужно никаких особых привилегий. Но погляди вокруг – в этом городе у каждого паршивого латиноса есть разрешение, а я ищу работу в охране, и без револьвера я голый. Ну, в общем, расколол его на это дело. Теперь все в порядке, и мне отдали два револьвера, моих любимых. Один короткоствольный – красавец! – а второй «тайгер». В общем, теперь у меня и эти, и еще я купил два ствола: вот, один оставляю тебе, кладу в ящик тумбочки у кровати, понял?

– Да на кой он мне?

– А вдруг кто-нибудь вломится – ты же черт знает в какой дали тут от всего живого, – ну, и сделаешь ему продувку мозгов.

На большинство уик-эндов, чтобы не сидеть в мучительной тиши, Вторая Мадам Панофски приглашала к нам своих родителей либо других столь же нежеланных гостей. Я в свою очередь для самозащиты выработал некоторые особые летние ритуалы. Исчезал, например, в озере на час или два с маской и ластами, возился там под водой, выискивая стаи окуней. Под предлогом того, что я слишком мало двигаюсь, слабею и жирею, каждое субботнее утро в любую погоду клал в рюкзак бутерброды с колбасой, немного фруктов, бутылку виски, термос с кофе и книгу, садился в свое еловое [Кедровое. – Прим. Майкла Панофски.] каноэ и плыл, как этакий современный Робинзон, на ту сторону озера, где большая гора. Греб и во всю глотку орал – либо «Спят-ка злые, злые псые, мявчи екаты – йе!», либо «И бинго, и банго, и бонго! Я требую высылки в Конго!..»

Гора, которая тогда еще значилась на картах как Орлиная Голова, давно переименована и называется теперь Монгру в честь оголтелого расиста аббата Лионеля Гру – его здешние сепаратисты почитают теперь как героя. Взобравшись на вершину, я устраивался на поляне в тени навеса, который сам когда-то построил; там я завтракал, попивал виски и читал, пока не засну.

В дом возвращался обычно уже в хорошем подпитии и под предлогом головной боли иногда ухитрялся избежать как общего обеда, так и следующих за ним игр в шарады или «эрудит». Потому что, сев за семейный стол, я неизбежно тут же ссорился с тестем, который провозглашал, например, что Ричард Никсон во время «кухонных дебатов» с Никитой Хрущевым в Москве был выше собеседника на голову.

– Папа хочет предложить твою кандидатуру для членства в клубе «Элмридж».

– Что ж, с его стороны это очень мило, только мне-то зачем? Я не играю в гольф.

– Откровенно говоря, – вступает теща, – я вас не понимаю: это же ради вас – вы сможете там знакомиться с нужными людьми, завязывать контакты, как-то восполнять отсутствие тех возможностей, которыми люди нашего круга пользуются не задумываясь. Вот сын мистера Бернарда, например. Он член клуба. И Харви Шварц тоже.

– И мы поигрываем иногда втроем, – приосанивается тесть.

– Смотрите, как это пошло на пользу тому же Максиму Гольду, а он в гольф тоже не играет. Ведь когда мальчишкой приехал из Венгрии, он еле говорил по-английски!

Довольно гнусный этот Гольд, ставший теперь невероятно богатым, управлял тогда фармацевтической компанией, и самым ходким товаром у них была плазма крови.

– Откровенно говоря, – ответил я, – я не хотел бы принадлежать к клубу, куда принимают таких, как Максим Гольд, который делает деньги на крови. Более того, – тут я поглядел на тестя с самой вежливой улыбкой, какую сумел изобразить, – я не способен понять, как это взрослые мужчины, во всем остальном вполне зрелые, могут тратить целый вечер на то, чтобы заталкивать в лунку маленький белый мячик. Только подумаешь об этом, и никакой веры в человечество не остается, вы так не считаете?

– Это шутка, папа, он тебя нарочно дразнит.

– Да ладно, что ж я, шуток не понимаю, что ли? Но там, по крайней, мере мы на свежем воздухе…

– Не отравленном сигарным дымом, – вставляет теща, обмахиваясь газетой.

– …наслаждаясь тем, что дарит нам благодетельная мать Природа, не выясняем между собою отношения на кулаках, как это делают хулиганы, играющие в хоккей. Что скажете на это, Барни?

Да, многое у меня связано с этой хижиной, она вся так и вибрирует от воспоминаний. Вот, взять хотя бы такое, к примеру.

Однажды летним вечером – ну да, конечно, это же всего два года назад было! – сидел я в кресле-качалке на веранде, которой дом весь опоясан вкруговую. Курил «монтекристо», потягивал коньяк и пребывал в полном довольстве и расслабленности, вспоминая все то хорошее, что со мной здесь происходило, как вдруг послышался хруст гравия под шинами автомобиля на подъездной дорожке. Это Мириам, подумал я, и во мне вся душа взмыла к небу. Мириам вернулась! Тут прямо передо мной остановился двухдверный «мерседес», и оттуда неловко выполз разряженный как картинка ойсгештройбельт [265]265
  Разодетый, расфуфыренный человек (идиш).


[Закрыть]с неуверенной улыбкой на физиономии. А сам тщедушненький такой, костлявый старикашка, причем явно без понятия о том, насколько он глупо выглядит. Это оказался бедняга Норман Чернофски, давно ушедший на пенсию из своего Нью-Йоркского университета и растерявший остатки когда-то пышных седых волос. Теперь Норман носил парик.

– Черт бы меня побрал, – проговорил я, не придумав ничего уместнее.

– Я сюда приехал, потому что хочу, чтобы вы услышали, как это дело понимаю я. Мне кажется, претендовать на это вы в полном праве.

Бедный, простодушный, кроткий Норман! Он постарел, весь сморщился, однако так и остался, как потом выяснилось, склонен к истерической сентиментальности. Наряд его был, конечно, диковат, Норман выглядел в нем карикатурой на альфонса, но, увидев на его штанах пятно от соуса, я эти шматасему простил.

– Прежде чем вы начнете говорить, – сказал я, – хочу предупредить вас, что я недавно общался с вашей женой.

Потом я пригласил его в гостиную.

– Вы общались с Флорой. Или вы думаете, я сам о ней не волнуюсь?

Норман начал с того, что напомнил мне о нашей встрече в вестибюле гостиницы «Алгонкин», произошедшей бог знает сколько лет назад и словно на другой планете, когда я подписал отказ от прав на Кларины работы, про которые мы оба думали, что они коммерческой ценности не представляют. Однако, к обоюдному нашему удивлению, Кларина репутация вдруг взлетела в поднебесье, и книжка рисунков пером, которые она машинально корябала, попивая кофе, стала год за годом расходиться тысячами экземпляров, так же как и ее «Стихи мегеры», переведенные на множество языков. «Фонд Клары Чернофски», торжественно основанный как, скорее всего, бесполезный жест любви и памяти, начал аккумулировать миллионы. Вначале офис фонда помещался в крошечной клетушке, служившей Норману кабинетом, он ни свет ни заря садился там под голой лампочкой и выстукивал ответы на корреспонденцию на портативной пишущей машинке, строго учитывая каждый цент, потраченный на бумагу, конверты, ленту для машинки, скрепки и копирку. Да-да, копировальную бумагу – вдруг кто-то там среди вас найдется достаточно старый, чтобы помнить, с чем ее едят. А как же! В те дни мы не только копиркой пользовались, нам, когда мы звонили по телефону, отвечали настоящие человеческие существа, а не электронные машинки с записанными на них всякими «ха-ха». В те стародавние времена не надо было становиться инженером по космической технике, чтобы справиться с прибором для включения и выключения собственного телевизора, – а то придумали какую-то замысловатую хреновину с двадцатью кнопками. Ну на кой, спрашивается, черт их так много! Врача вызывали на дом. Раввинами были всегда мужчины. Детей растили мамы, а не содержали их, как поросят, в сетчатых вольерах центров по уходу. Слово «софт» в странах, где понимают по-английски, означало чулки-носки-перчатки. И не было разделения зубных врачей на специалистов по деснам, по коренным зубам и по передним, по сверлёжке и по удалению – один зубодер делал все. А если официант вдруг плеснет на твою подружку горячим супом, хозяин предлагал оплатить химчистку плюс ставил на стол бутылку за счет заведения, и обиженная дамочка не вчиняла иск на квинтильон долларов – экая, понимаешь ли, цаца: у нее от этого «вкус к жизни пропал»! Если ресторан был итальянским, в нем подавали что-то похожее на макароны, иногда даже с котлетами. Не было таких блюд, как спагетти с копченой семгой или лапша «лингвини» всех цветов радуги, и не подавали всякие там рожки-ракушки с вегетарианской зеленоватой блямбой сверху, которая выглядит в точности так, будто пес наблевал. Опять я разошелся. Все-то меня заносит! Извините.

Душная нора, служившая офисом фонда, много лет назад уступила место пятикомнатным апартаментам на Лексингтон-авеню; теперь там постоянно трудится восемь человек, не считая юрисконсультов и менеджера по инвестициям, настоящего кудесника фондовой биржи. Миллионы скапливаются в фонде не только благодаря гонорарам и умелому размещению капитала, много денег поступает и в виде пожертвований. Когда Норман перестал со всем этим справляться, он взял в совет директоров двух афроамериканских феминисток – поэтессу Джессику Питерс, чьи стихи печатались в журналах «Нью-Йоркер» и «Нэйшн», и ученую даму Ширли Уэйд, преподававшую «культурологию» в Принстоне. Две эти кошмарные сестренки, в свою очередь, притащили историчку Дорис Мандельбаум, сочинившую собственный и, мягко выражаясь, спорный вариант ейстории«От Боадицеи до Мадонны».

Как раз эта самая мисс Мандельбаум и затеяла бунт, заметив, что у них в фонде выстроена все та же набившая оскомину фаллократическая структура, этакий, можно сказать, «гендерный оксюморон» – как это так! нельзя, чтобы главным начальником феминистской организации был мужчина, а значит, по сути своей сторонник патриархальной семьи. Да и по какому праву? Только потому, что он Кларин родственник? А где он был, когда она пала жертвой мужского бесчувствия? Посрамленный Норман с готовностью согласился уступить главенство, и его место передали ученой даме Ширли Уэйд. Однако Норман продолжал держать руку на пульсе, а глаз – на финансовой отчетности. В тысяча девятьсот девяносто втором году он на совете директоров обычным своим робким, извиняющимся тоном все же задал вопрос: так ли уж нужна была сестренкам прогулка на литературную конференцию в Найроби с пикником в Париже – ведь на все это уходят средства фонда!

– Наверное, если бы мы съездили в Тель-Авив, вы бы не задавали подобных вопросов? – услышал он в ответ.

Потом Норман имел наглость усомниться в законности оплаты фондом их обедов во «Временах года», в «Цирке», «Лютеции» и «Русской чайной».

– А что, для обсуждения дел нашего фонда надо собираться в грязной забегаловке где-нибудь в Гарлеме и есть там свиной рубец? Это будет кошерно?

– О господи, – проговорил Норман, покраснев.

– Хватит уже тут перед нами потрясать пенисом, Норм!

– И вообще, нам надоела ваша снисходительная манера…

– …и ваши сексистские намеки…

– …и ваш расизм!

– Как вы можете обвинять меня в… Да разве не я взял в совет директоров и вас, и вас, Ширли?

–  Ой-вей, бубеле [266]266
  Дорогуша (букв.:бабуся) (идиш).


[Закрыть], вам же от этого было хорошо внутри, разве не так? Это согревало ваши кишкес!

– Можно было, придя домой, сказать женушке: у нас теперь даже шварцикив правлении есть!

В результате на экстренном заседании правления, проведенном (без Нормана) годом позже в «Прибежище басков», они всё решили и послали ему заказное письмо с уведомлением, что он выведен из состава правления фонда имени

Клары Чернофски, который отныне будет именоваться фондом имени Клары Чернофски для Женжчин.

– Черт возьми, Норман, почему же вы не обратились к адвокату и не выкинули вон всю эту шатию?

– Да это запросто, только они тогда возьмут да и напишут письмо в «Таймс», в котором заклеймят меня как расиста.

– Ну и что?

– Так ведь они будут правы, как вы не понимаете? Я перед ними раскрылся как расист; вы тоже расист, только я теперь признаю это, они мне на это глаза открыли! И я сексуально предубежден. И я лицемер. На работу в университет я – да, ходил с нашивкой «ВИЧ+» на пиджаке, но вы знаете что? Я ведь перестал посещать тот итальянский ресторанчик на Девятой улице, куда мы с Флорой наведывались годами, а почему? Официанты там многие голубые, и некоторые вдруг так исхудали! Что, если кто-то из них, чистя на кухне картошку, порежет палец и не обратит на это внимания?

Эти женщины заставили меня получше к себе присмотреться. И что вы думаете? Пришлось признать, что мне действительно было хорошо внутри, я чувствовал себя таким благородным, когда взял двух афроамериканок в совет директоров, ведь в глубине души я чего от них ожидал? – благодарности! Вы знаете, я им сказал однажды, что и сам ненавижу Шамира, и вообще я за образование палестинского государства, это правда, но в чем тут подоплека, вот вопрос! Может, я просто пытаюсь к ним подольститься? Смотрите: Чернофски такой хороший еврей! Он не выкручивает руки арабским детям на Западном берегу. Однажды на правлении Джессика приперла меня к стенке – признавайтесь, мол: если увидите, как трое моих сыновей идут к вам, скажем, по Сорок Шестой улице, вы же срочно перейдете на другую сторону – вдруг ограбят? У всех троих те самые прически – ну, знаете: с плоской макушкой, – но один стипендиат Джульярдской консерватории, а двое других учатся в Гарварде. Идет дождь, они ловят такси, и все машины проносятся мимо. Причем если бы таксистом был я – я, может, поступал бы так же. И вы тоже. Джесси Джексон [267]267
  * ДжессиЛуис Джексон(р. 1941) – один из лидеров движения американских негров за гражданские права. В 90-е годы пробился на самый верх истеблишмента США, был советником президента Клинтона.


[Закрыть]как ляпнет что-нибудь насчет засилья евреев – все сразу в шоке, а я вот слышал, что вы, например, называете афроамериканцев шварциками,и думаю, выйди ваша дочь за такого замуж, вы бы не бросились на радостях открывать шампанское. Я также вынужден признать, что они обе – и Джессика Питерс, и Ширли Уэйд – куда умней меня. Но вместо того чтобы радоваться… Вот! Опять я за свое. Радоваться, не радоваться! – вскричал он, молотя себя кулаком по лбу. – Какое я имею право вообще судить о наличии или отсутствии умственного превосходства афроамериканцев? Абсолютно никакого. Но в то время я втайне возмутился. А потом думаю: столько лет проработав, я выше ассистента в университете так и не поднялся, а вот Ширли в Принстоне – профессор, хотя на кафедру ее взяли только по закону о квотировании меньшинств. Да, ну и что? И Ширли, и Джессика обе шустрые и за словом в карман не лезут. Я на собраниях правления не смел рта открыть, так они меня затуркали – своими колкостями они с кого угодно спесь собьют.

Едем дальше. Когда они проголосовали, чтобы им выплачивать по тридцать тысяч долларов в год за то, что они участвуют в заседаниях правления, я встал на дыбы, но – слушайте! – как же я сам себе при этом нравился! Я прямо чувствовал этот вкус. Вкус денег. А Джессика, с этакой еще улыбочкой, и говорит: а что, Норман, если это вас так оскорбляет, вам, наверное, деньги вовсе не нужны, так откажитесь от зарплаты в фонде! Нет, сказал я в ужасе, я не могу этого сделать, потому что тогда создастся впечатление, будто я критикую моих уважаемых коллег. Это может быть истолковано как моральное их осуждение.

Хотите обо мне услышать вещи еще более стыдные? Пожалуйста. Джессика не только умница, она еще и красавица, и про нее говорят, что она спит со всеми подряд. А я вот никогда не занимался любовью с негритянкой. Господи, о чем я говорю? В свои шестьдесят три года я вообще никогда не спал ни с кем, кроме моей Флоры. Мог умереть и так и не узнать – вдруг я жутко обделен в жизни и с кем-нибудь другим было бы много лучше. Короче, на заседаниях правления я стал ловить себя на том, что поглядываю на Джессику – на ее груди, на то, как она кладет ногу на ногу, и она замечала это – могу поклясться, что замечала. Сидит себе в короткой юбочке, будто не видит, как она у нее задралась, – сидит и этак умственно рассуждает о Генри Джеймсе, Марке Твене и такие закладывает виражи, такие идеи подкидывает, я бы ничего похожего в жизни не придумал за все тридцать лет преподавания, и тут у меня что? – эрекция! Для наших собраний я заказывал ланч в ресторане внизу, и однажды принесли куски курятины с картофельным салатом; Ширли только хотела передать мне тарелку с четвертью грудки, а Джессика ее руку отводит и говорит: я, говорит, думаю, Норман не об этом мечтает – ему бы черногомясца! И обе разражаются утробным смехом, а я сижу весь красный. Боже, как мне стыдно! Я такая свинья. А Дорис – что ж, и Дорис тоже, я не выносил, когда она принималась меня поддразнивать, но она ведь права была насчет меня. Я не хотел бы, чтобы моя дочь стала жить с другой женщиной. По правде говоря, мне даже и в одной комнате находиться с лесбиянкой или гомосексуалистом неловко. Почему? Я скажу. Вот, прямо словами Дорис: я не уверен в своей мужественности. Ну например: если бы я лежал в постели с закрытыми глазами и у меня бы отсасывал мужчина (простите за терминологию) – разве я почувствовал бы разницу? Разве не кончил бы точно так же? Я как о чем-нибудь подобном начну думать, у меня от страха аж горло перехватывает. Но ведь и с вами наверняка то же самое – ну, насчет того, что, если бы это делал мужчина, – вот вы и отпускаете шуточки по поводу педиков, а я – нет, я больше – ни-ни!

О'кей. Хватит. Больше Норман увиливать не будет. Ведь у вас какой вопрос на языке вертится: почему я – кавычки открыть – украл – кавычки закрыть – эти деньги. Да не было это воровством, я взял то, что мне причиталось. Нет. Меньше, чем причиталось. Судите сами: если бы не я, кто бы когда услышал о Кларе Чернофски? Это вы, что ли, печатали ее стихи за свой счет? Вы трясли этой по-тихому напечатанной книжонкой перед одним издателем, перед другим – в те дни, когда для них я был как грязь под ногами? И не вы же рассылали умоляющие письма критикам! Сколько бы стоил литературный агент? Десять процентов, я думаю, а может, и пятнадцать. Самое идею фонда кто высказал, как не я? И все миллионы, что скопились там и растут, умножаются день ото дня, – все это благодаря мне. И каждый год мы раскошеливаемся на сотни тысяч долларов в виде грантов, стипендий, да бог знает чего еще, у меня слов не хватает, и как вы думаете, хотя бы раз мне кто-нибудь сказал спасибо? И думать забудьте. И вот я сложил все те часы, что я потратил за многие годы, и прикинул – ведь стоит же моя работа пятьдесят долларов в час, а это меньше, чем заряжает какой-нибудь хренов водопроводчик, не говоря уже об адвокате, и в сумме вышло семьсот пятьдесят тысяч. Пусть это называют кражей, растратой, мошенничеством, начхать, мне это причиталось. Кстати, хотите посмеяться? Сейчас посмеетесь. Только налейте мне еще.