Текст книги "Птицы небесные. 3-4 части"

КРЕСТНЫЙ ХОД

Тихо горит Небесная свеча любви Твоей, Боже, но свет ее опаляет огнем своим злобных демонов мрака и далеко светит во все концы земли, во все уголки каждого человеческого сердца. И кто поднимает крохотную свечу души своей навстречу Божественному свету, возгорается тогда душевная свеча, и каждое пламя такой свечи становится единым со всепроникающим и всеозаряющим сверхмысленным светом Отца Небесного. Господи Боже, Душе Всемогущий, укрепи пугливую и робкую душу мою подлинным светом могущественной и всепобеждающей Твоей истины, которая несет в себе действительное знание того, что мой крохотный свет и Твое безграничное сияние едины друг в друге, неслиянно и нераздельно.

Но сколько мы ни вглядывались в крутящийся и летящий навстречу снег, слепивший глаза, смесившийся с пеленой густого тумана, ничего не видели, кроме клубящейся серой мглы. Примерно помня направление к последнему жилью, я продолжал медленно идти вперед, все время опасаясь пройти мимо него, поскольку не мог узнать местность, занесенную снегом. На малое мгновение впереди справа блеснула синева вечернего неба и тут же скрылась. На ее фоне мелькнула хижина, утонувшая в сугробах.

– Георгий, балаган! – указал я своему спутнику, шедшему за мной и опустившему голову из-за резких порывов снежных хлопьев, секущих лицо.

– Где? Где? – Он озирался вокруг, запорошенный снегом и похожий на ледяной столб. Очередная туча накрыла нас снежным бураном, но я уже знал, куда идти.

– Мы уже рядом, и наше прибежище вроде не упало! – Мне пришлось придать своему охрипшему голосу как можно больше бодрости, чтобы воодушевить инока.

Рывком я распахнул дверь балагана: внутри было сухо и тихо. По бокам стояли деревянные топчаны, посередине хижины располагался очаг, рядом лежали дрова. Ничего из брошенных владельцами кастрюль, фляг или муки уже не нашлось – псхувцы унесли все, что можно было взять. Одеревеневшими руками мы сбили снег со штормовок, но пуговицы не удалось расстегнуть. Пока мой друг возился с очагом, разводя огонь, я набрал в котелок снега, достал крупы и чай. Огонь жарко запылал, сделав наш приют уютным. От одежды повалил пар. Мы уселись возле огня, держа в отогревшихся руках штормовки и просушивая их. За стенами балагана бушевала снежная буря, а внутри него и в наших душах оживало мягкое ровное тепло.

– Ну, отец Симон, так близко к смерти я еще не был… Думал, что уже нам труба! Ничего себе ощущение, так сказать… Сейчас сидим у огня так спокойно, словно минуту назад не погибали, – рассуждал послушник, глядя в костер и подкладывая в него сухие ветки. – А вы молодец, не растерялись!

– Георгий, если бы на секунду Господь не показал это жилье, мы бы сами никогда не нашли его!

– Слава Богу! – Он приподнял лицо, освещенное красноватыми отблесками огня. – А я уже было собрался помирать… – Внезапно какая-то идея пришла ему в голову. – Давайте завтра, если погода установится, сделаем крестный ход в честь нашего спасения? А крест я сделаю из бруса, вон его сколько в балагане!

Мы кинули на топчаны спальники и, сидя на них, углубились в молитву.

Солнечные лучи проникли сквозь оторванную ветром дранку и разбудили меня. Тишина стояла необыкновенная. Капитан еще спал. Откинув спальник, я выбрался наружу: волнистая поверхность горных лугов искрилась в морозном воздухе. Метрах в пятистах от нас возвышалась скальная глыба вершины Цыбишха. Снежный покров лег чуть выше щиколотки, но в сухом морозном воздухе он стал снежной пылью, не мешающей движению. Потянул сладкий запах дыма. Послушник разжег очаг и выглянул наружу:

– Ух ты, вот это красота! Душа радуется… До сих пор не знаю, как мы живы остались! После причащения он сколотил внушительный крест и, крепко взяв его в руки, торжественно выступил вперед. За ним след в след отправился и я с пением тропаря Честному Кресту «Спаси, Господи, люди Твоя!». Георгий оглянулся:

– На вершину, батюшка?

Я кивнул головой, не прекращая петь. Послушник подхватил: «И благослови достояние Твое!»

В кристально чистом воздухе наши голоса казались молодыми и звонкими. В груди все пело от непередаваемого счастья. Под вершиной мы обнаружили небольшой грот с нависающей козырьком скалой, установили в нем крест и еще раз пропели тропарь.

Только теперь можно было оглядеться: в глаза сразу бросилось необъятное далекое море, манящее лазурью, сливающейся с горизонтом. Влево уходил Чедымский массив, слово высокий ледяной замок, за ним вдалеке маячили суровые вершины Эрцог и Эльбрус. Мы переглянулись, никаких слов не требовалось… Выбрав в скалах камни, прогретые поднявшимся солнцем, довольный послушник и я вволю помолились, пока холод не взял свое.

За чаем после ужина разговорились по душам.

– Отец Симон, какое, на ваш взгляд, особое, даже преимущественное, занятие для монаха? – обратился ко мне Георгий, вороша в костре угли палкой. – А то я смотрю, везде строят, строят. Думают, вот построим – и все, а потом увлекаются, и конца этому не видно…

– Не на мой взгляд, а опираясь на слова святых отцов, высшее монашеское делание – молитва на всякое время.

– А какая самая лучшая молитва?

– Самая лучшая, конечно, непрестанная молитва. Она есть истинная живая вода благодати, о которой говорил Христос. Эта молитва, словно родник, никогда не перестает течь из нашего сердца, если мы сподобимся ее дара.

Послушник перестал ворошить угля и недоуменно взглянул на меня:

– А разве такое бывает?

– Конечно бывает. Ее стяжали наши кавказские подвижники. Ее заповедали нам преподобные отцы Добротолюбия, и не только они, а также святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов, великие аскеты – Исаак Сирин, Ефрем Сирин, афонские монахи. Многих ревнителей Иисусовой молитвы Бог сподобил такого дара.

Капитан отложил в сторону обгоревшую палку, которую он использовал вместо кочерги, и заинтересованно произнес:

– Вот оно как… А я думал, что в монастырь нужно идти, чтобы просто от мира отречься. Игумен и вся братия мне постоянно твердили: смиряйся да смиряйся! А мне кажется так: ты, мол, смиряйся, а мы тобой будем командовать, – Георгий усмехнулся.

– Ну это же смешно! Посмотри сам внимательно: эти монахи ведь тоже смирялись перед игуменом, а игумен – перед Патриархом!

Мой протест не произвел на собеседника впечатления.

– А кто их знает… Правда, среди них попадались довольно хорошие монахи, – пожал он плечами.

– А я видел и знаю, что среди братии Ново-Афонского монастыря есть прекрасные, смиренные монахи! Один Арсений чего стоит… Да ими просто любуешься, когда видишь… – Я вспомнил этих людей и разволновался. – С такими монахами не только хорошо жить, но и многому можно научиться!

– А когда и чему у них там учиться? Как игумен запряг меня в послушание баранку крутить, так я оттуда и не вылезал… Вот скажите мне – что такое, по-вашему, смирение?

Послушника мои слова задели за живое.

– Как я читал у отцов, подлинное смирение – это невозможность видеть зло в других людях. Такая добродетель приводит к открытию в человеке ангельского зрения, а не демонического, как в миру, когда замечают только зло. Смиренный человек видит ближних и самого себя соответственно тому образу, в котором мы были сотворены Богом, и вновь по благодати обретает его в великой славе, согласно Евангелию.

– А как понять, какое смирение есть у человека? – Георгий напряженно пытался уяснить для себя этот вопрос.

– Есть смирение тела, когда мы не даем ему совершать действия, вредящие ближнему. Есть смирение помыслов, когда мы стараемся ни единым помыслом не оскорбить и не осудить другого. И есть наивысшее смирение сердца, когда оно просвещено и очищено благодатью…

– Непонятно, отец Симон, как может быть такое сердце, если оно постоянно впадает то в осуждение, то в раздражение?

– Если не начнешь хранить свое сердце от дурного, не укрепишься в благодати, то будешь терять ее после каждого Причащения. Преподобный Макарий, его книга есть в нашей библиотеке, говорил: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, – вершина всех добродетелей».

– Спаси вас Господи, отче. Кое-что я себе уяснил. А теперь надо ко сну готовиться…

Он молился долго, покашливая и шурша четками. Я тоже помолился о нем, радуясь близости наших душ.

Ночевать решили в том же балагане, не желая уходить из этого царства горной красоты и безмолвия. На вечерней заре я вышел наружу, чтобы прогуляться по снежной равнине с молитвой. В сиреневом сумраке безбрежные луга стали еще шире. Я остановился и закрыл глаза: вся эта земная ширь, с первыми звездами морозного неба, словно преобразившись внутри, стала безграничной жизнью души, в которой, волна за волной, струилась благодарная молитва. Неземной покой вливался в грудь, тот покой, который неизвестен миру сему. Он стирал один помысел за другим, будто освобождал себе бесконечное пространство духа, который сам являлся сверхнебесным покоем, где пребывает только один истинный Царь, Царь царей – Возлюбленный Христос. Это благодатное живое присутствие Господа постепенно нарастало, набирая силу.

Но оно не исключало меня из своего бытия, а мягко и кротко привлекало к себе мой дух, словно открывая себя, и доверяя и сообщая ему самое сокровенное и неповторимое чудо – свою вечную благодатную жизнь…

Вниз мы спустились ходко и споро. В скиту из трубы шел дым, веяло запахами кухни – Харалампий кашеварил, ожидая нашего возвращения. Услышав шаги и разговор, он выглянул из двери:

– Слава Богу, вы живые! Глазам не верю… А тут такой ливень хлестал, ужас!

– Еще бы, погодка стояла, конечно, не прогулочная! Добрый хозяин собаку из дома не выгонит, – пошутил Георгий. – Но зато мы крест водрузили на Цыбишхе! Такого удивительного праздника у меня еще не было… Красотища!

– Эх, надо было и мне пойти! Чего-то я замешкался, – с сожалением отозвался инок.

– Еще сходим не раз вместе, отец Харалампий, не печалься, – обнадеживал я заскорбевшего друга. – Однако мне рассиживаться нечего. Эта осень что-то рановато снежок наверху подсыпала… Пора и мне начать сборы.

Однако ржанье лошади за калиткой заставило меня оглянуться. Во двор въезжал торжествующий Ванечка. Коня подузцы вел Шишин.

– Вот, паренек о вас соскучился! Приехал помогать вам по хозяйству, – шутливо приветствовал нас лесничий.

– А я батюшке уже в огороде помогал! У меня получается, – зазвенел во дворе тоненький голосок мальчика.

– Ну, раз получается, то теперь попробуешь свой урожай! Огород, поди, весь уже собрали? – Лесничий зорко оглядел усадьбу.

Я помог Ванечке слезть с седла. Этот мальчуган легко вошел в нашу жизнь, ни в ком не вызывая протеста. Но капитан предъявил к нему строгие требования, обучая различным послушаниям и требуя порядка и дисциплины. Малыш с удовольствием подчинялся ему, воспринимая такую опеку как своего рода некую игру. Тем не менее, улучив момент, он подошел ко мне:

– Батюшка, отец Георгий постоянно учит меня смирению, а я иногда устаю. Вообще-то, я не отказываюсь смиряться, а просто что-то устал…

– Так чего ты хочешь, Ванечка?

– Можно я денек отдохну от смирения, а потом снова начну смиряться?

– Можно, можно, дорогой мой, – засмеялся я, погладив его по непокорным вихрам.

За эти дни мы целиком подготовились к зимовке и насушили сухофруктов – яблок и диких груш. Одно грушевое дерево, которое я расчистил на опушке леса, дало огромное количество плодов, которые висели на ветках, словно елочные украшения. Мы терпеливо ожидали, когда наши груши поспеют. Капитан называл их «дули». К сожалению, как раз перед нашим приходом медведь обломал все дерево, оставив лишь изуродованный ствол. Зато ульи, подаренные пчеловодом, дали несколько ведер меду. На Грибзе у меня была припасена фляга «дурного» меда и продукты для долгой зимовки, которые мы успели занести еще раньше. Наконец-то мы накатали свои свечи, которые меня умиляли своим чудесным медовым запахом, благо теперь появился свой воск. Поэтому, не имея нужды в сопровождении, в горы я вышел один, провожаемый друзьями. Мы договорились, что Харалампий отведет попозже мальчика в село.

– Батюшка, а с вами можно на Грибзу? – Он ухватился ручонками за рюкзак.

– Бог даст, весной, Ваня, весной…

– Ну, это еще так нескоро! – протянул он с сожалением.

– Не успеешь глазом моргнуть, Ванечка… – Я подкинул получше на спине увесистый рюкзак и зашагал по тропе. – Прощайте, отцы!

– С Богом, отец Симон! Даже не верится, что до самой весны не увидимся! – крикнул вслед послушник Георгий. Обернувшись, я помахал ему рукой. Харалампий вдогонку крестил меня и дорогу, которая крутым зигзагом уходила в безлюдные молчаливые леса и одиночество.

Зима пришла в одночасье, как будто рухнула обвалом с низкого серого небосклона. Заметалась, забилась по звериным тропинкам пурга, загоняя дым из трубы обратно в келью, метельным кулаком стучала в стены. И так же неожиданно, как началась, утихла. Но я уже не верил наступившему снежному спокойствию зимнего леса. «Всегда до того, как зима действительно установится, кто-нибудь придет», – говорил я себе, глядя в заледеневшее окошко, в которое забрел случайный лучик вечерней зари.

И точно: в сумерках тревожный и хриплый голос Харалампия заставил меня выбежать на порог. Обмотанный рваным шарфом, с растопыренными руками, поскольку из-под поношенного армейского бушлата выглядывали подрясник, свитер и что-то еще, он был похож на небольшую копну сена, занесенную снегом.

– Батюшка, скорей, помогайте! Послушник Георгий гибнет… – прохрипел мой гость.

– Где?

Держась за мою руку, он с трудом взобрался на порог.

– В овраге рядом засел, сил уже нет… Просит принести ему сухие носки и чего-нибудь горячего…

– Присаживайся, обогревайся!

Я быстро кинул в рюкзак шерстяные носки, теплые варежки, налил горячий чай в термос, так как чайник всегда стоял на плите, и поспешил по следам в глубоком снегу к оврагу. Метрах в трехстах от кельи удалось набрести на капитана, утонувшего по грудь в глубоком снегу на крутом склоне.

– Отец Симон, сбились с тропы… Попался в ловушку… Ни вверх, ни вниз! Ноги мокрые… Замерзаю… – Он схватился холодной рукой за мою руку. – Перчатку где-то потерял, – прошептал послушник.

Голос не повиновался ему. Соскальзывая под тяжестью его крупного тела, я полез вверх. Нахлебавшись сыпавшейся сверху снежной пыли, мы кое-как выбрались из крутого оврага. Под пихтой послушник стащил сапоги и снял мокрые носки. Я держал его за плечо, пока он переобувался. С ветвей внезапно рухнул ком снега, попав Георгию в сапог, стоящий рядом, пока он засовывал ногу в другой сапог.

– Ах ты зараза… – не удержался мой друг, раздраженно вытряхивая из обуви снег. – Как это меня угораздило не взять запасные носки?

Выпив горячего чаю, он с удовольствием надел теплые варежки и топнул ногой:

– Вот теперь порядок!

Через полчаса в келье, у жаркой печи мы пили горячий чай с медом. Промокшая одежда, развешенная на гвоздях, вбитых в стену, парила.

– Блаженство-то какое… – вздыхал Харалампий после каждого глотка. Они вынули из рюкзаков свежий хлеб, сыр, сушеные груши.

– Батюшка, вы не хлопочите с кашей, экономьте продукты, вам еще зимовать, а мы завтра вниз рванем, – приговаривал повеселевший капитан, отрезая толстые куски сыра. – Вот попал так попал… Даже не верится! – Он покрутил головой. – Но теперь уж я помолился! Паники не было… Правда, Харалампий? – Георгий шутя подтолкнул его локтем. Инок в ответ улыбнулся. Видно было, что они хорошо ладили между собой.

– Правда, правда, потому и добрались. Чем горы-то хороши? Тем, что в них без молитвы – ни шагу! Теперь, дай Бог, вниз по следам легче будет… – Харалампий перекрестился.

– А зачем вы так рисковали? Что-нибудь случилось? – спросил я.

Гости переглянулись.

– Нет, ничего особенного не случилось… – Георгий подумал и сказал: – Просто потянуло что-то вас проведать, пообщаться… Говорю вчера: «Давай, Харалампий, двинем на денек к отцу Симону!» А он безотказный раб Божий: «Двинем так двинем, Георгий!» Ну, мы и двинули! – Они рассмеялись, понимая друг друга с полуслова. – А если серьезно, так у меня, батюшка, к вам просьба: постригите меня в монахи! Как-то на сердце легло после нашего крестного хода на Цыбишхе… Мне уже сорок пять лет. Хватит по земле ходить неприкаянному… – Он ожидал ответа, весь собравшись и сосредоточившись.

– Это хорошо, что душа твоя к монашеству тянется, Георгий! Но, во-первых, у меня нет здесь чина этого пострига, а во-вторых, у меня к вам обоим просьба: проживите эту зиму вдвоем мирно, по любви. Тогда весной, Великим постом, совершим пострижение, с Божией помощью! Отец Кирилл дал такое благословение – постригать тех, кто не стар, сначала в иноки.

– Ага, понятно. Ну что ж, будем ждать вас Великим постом! А с Харалампием можно жить, он смиренный… – Послушник повернулся к своему другу, сосредоточенно размешивающему мед в кружке чая. Тот покачал головой:

– Нет, я – великий грешник… Мне до смирения еще далеко! Я и ропщу часто, и других осуждаю… Прости меня, Господи! Вот, имею вопрос к вам, отче!

– Слушаю, отец Харалампий!

– Как других не осуждать? – Оба гостя выжидательно повернулись ко мне.

– Как не осуждать? – Я задумался. Мне вспомнились истории про тбилисского старца. – Лучше расскажу, как делал отец Виталий, Царство ему Небесное! Братья пытались его уловить, может ли он хоть разок кого-нибудь осудить? Идут они вместе из сухумского собора по улице. Навстречу девушки попались с сигаретами во рту. Монахи говорят: «Виталий, видишь, как молодые девчата дымят?» А он им отвечает: «Это Ангелы Божии держат свечечки во рту!» Так ни разу не услышали, чтобы этот подвижник осудил бы кого-нибудь. Поэтому для того, кто стяжал такое молитвенное сердце, все видимое становится благом. Подобным образом воспринимал жизнь и отец Виталий.

Матушка Ольга рассказывала еще такой случай: в Сухуми тогда пустынникам худо было. Начальник милиции всех бородачей приказал забирать в участок и сажать на месяц-два или больше. Если они давали деньги, то отпускал, если нет – задерживал. Схватили отца Виталия – и в милицию, а он без денег, да еще больной. Избили его и выкинули на улицу. Приходит к матушке – весь в синяках. Она ужаснулась: «Виталий, кто тебя избил?» А он отвечает и смеется: «Никто меня не избил. Это милиция немного мою физиономию подправила. Да еще поучила уму-разуму: „Смиряйся, Виталий, мало у тебя еще смирения! Не шляйся по улицам, сиди в горах…“».

Эта история всех умилила. Харалампий растрогался:

– Святой человек, воистину святой…

– Его Церковь еще прославит, дай только Бог до этого дожить, – задумчиво произнес я.

Память об этом страннике, подвижнике и замечательном духовнике нахлынула в душу благодарностью к удивительному святому человеку. Он как будто навсегда вошел в мое сердце. После ухода моих друзей начались обильные снегопады. И чем выше росли под окошком кельи снежные сугробы, тем спокойнее становилось на душе: «Господи, наконец-то мы вдвоем… Не нужно ждать ни стука в дверь, ни новостей, ни даже единого слова… Если же говорить, то только с Тобой одним, Иисусе Сладчайший! Хотя уже знаю я, что Тебе милее молчание молящейся души, но что это такое, еще не ведаю я… И тайна эта неведома мне, лишь смутно догадываюсь о ней, однако не желаю придумывать себе пути свидания с Тобою! Ты, Человеколюбие Господи, открой мне Сам дверь ведения того неведомого Бытия Твоего, о котором пишут святые отцы, если есть на это святая воля Твоя!»

Иногда, среди зимней лунной ночи, сверкающей мириадами ледяных искр, я выходил на поляну в снег и стоял неподвижно, не веря своему счастью: молитва обнимала каждое дерево, каждую легкую тучку в небе, лишь слегка закрывающую ослепительно белый диск. Словно волны, исходящие из молящейся души, она достигала молочно-бледных кряжей, морского побережья с милыми сердцу людьми, далекие города, в которых оно словно различало стук каждого бьющегося сердца, заключая в свои объятия континенты и всякую тварь живую. Эта молитва не исключала никого из этой непостижимой всепрощающей любви, дышащей Христом и наполненной Им, единственным Возлюбленным бодрствующего и внимающего Ему сердца…

* * *

 
Туда глядеть тебе рискованно —
За гор незыблемый каркас!
Опять закатом ты взволнована,
Душа моя, в который раз!
 
 
В той стороне закатным сполохом,
Возможно, кто-то удивлен,
Кто безнадежно бьется с городом,
В который раз им побежден!
 
 
В той стороне огонь искусственный
Шкодливо зыблется с реклам.
Молись, молись, душа, без устали
О тех, кто мучается там…
 

Вечное всегда пребывает неизменным. Неизменное всегда вечно. Но вечное и неизменное хранятся в Едином и Безымянном Отце. К Нему нас приводишь Ты, Христе, даруя нам второе рождение, ибо Ты есть путь, истина и жизнь. Второе рождение наше – от Духа Божия в живой передаче благодати, благословение Христово от старца к ученику – тайна, скрытая от мира. Воспрянь же от усыпления, дух мой, свободный и беспредельный в благодати. В твоих духовных очах – Божественное разумение, а в руках твоих – вечность, дарованные тебе Отцом Небесным. Вспомни, что ты сильнее мира сего, каким бы могущественным он ни казался, все это коварные ухищрения его предстать великаном, когда он всего лишь ничтожество. Спокойно и величаво, но без адской гордыни и тщеславия, в достоинстве смиренной Божественной благодати, восходи, дух мой, навстречу нетварному солнцу Троического единства.