Текст книги "Птицы небесные. 3-4 части"
Автор книги: Монах Афонский
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)
– Да это я и без вас знаю и сам могу любому рассказать! Что вы меня учите? Я сам вас всех научу!
Побродив по Афону, он вернулся на Карулю и с благословения отца Христодула занял одну из разрушенных келий на внутренней Каруле. Впоследствии он принял постриг где-то у зилотов-раскольников в греческом монастыре на материке.
Самым неожиданным оказался приезд архимандрита Пимена с друзьями – русским генералом и московским предпринимателем Крутовым. Подивившись нашей скудости и бедности, они поддержали нас деньгами. На эти средства мы купили смолу и ароматные масла для ладана, а мне – крепкую палатку для гор. В утренних беседах за чаем мы ближе узнавали друг друга. Предприниматель, которого звали Сергей, делился своими переживаниями.
– Понимаете, батюшка, вот что удивительно: когда я лежал в реанимации, а врачи изрезали меня всего, чувствовал, что умираю. А молитва во мне была такая, что той благодати, которую я тогда ощущал, до сих пор даже самой малости не чувствую, хотя много молюсь и причащаюсь…
– Это точно! – подтвердил генерал. – В самых-то передрягах и вспоминаешь о Боге!
– Теперь и деньги появились, достаток во всем, а чего-то все равно не хватает… – продолжал Сергей. – Говорят мне батюшки: надо, мол, пожертвования делать! Я согласен, надо жертвовать. Но вот что вижу… Жертвую много, а радости и благодати не ощущаю…
– А на что вы жертвуете, Сергей? – спросил я.
– На разные церковные программы для народа, на восстановление монастырей и храмов…
– А если просто помочь какому-нибудь больному или бездомному?
Мой вопрос озадачил его.
– Так это же нужно с ними возиться! А так я отчислил деньги в какой-нибудь фонд – и спокоен…
Генерал с предпринимателем уехали затем в Русский монастырь, а отец Пимен остался на Каруле, желая разделить с нами постническое житие и устроившись в моей комнате. Уединение и тишина ночных молитв в стасидии над обрывом восхитили его. А литургии в Троицком храме, построенном русскими монахами Феодосием и Никодимом, привели его к идее: издать рукописи этих подвижников об Иисусовой молитве, которые неведомыми путями попали в его руки в монастыре, где он нес свое послушание:
– Издадим их записи небольшой книжечкой для вашей кельи! Пусть будут у вас книги для благословения паломников…
Но его опасения насчет жизни на Афоне насторожили меня:
– Слышал, Симон, что на Афоне грабят кельи? Нет? А мне рассказывали: тут и наркоманы живут, и даже бандиты, особенно албанцы! – доверительно сообщил мой друг.
– Ну, это не новость! – ответил я. – Хотя сам не знаю такого, вроде бы все спокойно… Правда, наверху у Данилеев полно албанцев. Иногда они спускаются к морю своей компанией, ловят рыбу и жарят ее на костре на берегу, – рассказал я отцу Пимену все, что знал об албанцах.
– Вот-вот, а там среди них и наркотики распространены. Ты берегись, отец! – предостерег он.
Во время ночного молитвенного правила мой старый товарищ позвал меня:
– Симон, давай прогуляемся по тропе. Ночь лунная, такая красота кругом…
Мы неторопливо пошли по каменным ступеням, любуясь спокойным морем. Небольшие облачка наплывали на луну, бросая на водную гладь и на скалы скользящие тени. На берегу мы заметили ярко пылающий костер, черные силуэты людей возле него и услышали их хриплые голоса.
– Гляди, отец Симон, албанцы! – дернул меня за руку взволнованный друг. – Награбили, теперь добычу делят…
– Похоже, это именно они… – подтвердил я.
Один из сидевших у костра услышал наши голоса и поднял голову. Мы быстрыми шагами, прыгая через две ступеньки, устремились в свою каливу и заперлись. Под окнами, топоча ногами, пробежало несколько человек.
– Ух, бандитье! – разволновался отец Пимен. – Может, полицию вызовем? Чего им за нами гнаться?
Посовещавшись, мы решили тихонько лечь спать, тем более что больше беготни под окнами не было.
Утром, после посещения нами кельи Данилеев, все разъяснилось: албанцы спокойно жарили себе рыбу на берегу. Увидев на тропе темные фигуры, они приняли их за ночных воров, промышляющих по кельям, и погнались за ними. Когда выяснилось, что ни таинственных воров, ни бандитов, делящих награбленное, не было, – раздался смех. Албанцы пожали нам руки. Они все оказались простыми деревенскими парнями-христианами, приехавшими на заработки.
По телефону-автомату из кельи Данилеев мы поговорили с отцом Кириллом, справившись о его здоровье. Я рассказал батюшке о получении годовой визы и о возможности моего приезда в Россию, когда срок проживания по ней закончится. После этого я долго дозванивался до моего Федора Алексеевича – связь была не очень хорошая.
– Так это вы сюда, на такую кручу, ходите звонить каждый раз? – ужаснулся игумен. – Тебе нужно всегда быть со мной на связи, если ты в Москву собираешься. Я тебе куплю мобильный телефон!
Тогда такие телефоны только появились и были редкостной новинкой. Я воспротивился.
– Ничего, ничего страшного! – заверил меня архимандрит. – Это же не ересь! Слушай, покажешь мне келью Иосифа Исихаста напоследок? – попросил он.
– А мы давно собирались и сами это сделать! – не сдержал я своей радости.
Втроем мы посетили вначале самую уединенную в скиту келью святого Василия, где подивились аскетизму старца и его братства – холодно, голодно и очень высоко над морем. Сколько усилий затратили отцы на то, чтобы построиться и носить сюда с пристани грузы, – один Бог знает!
Исцарапавшись о колючки, мы с трудом отыскали спрятанную за скальным гребнем бедную каливу старца Иосифа, построенную из прутьев, обмазанных глиной. В это очень уединенное место братство перешло впоследствии. Рядом с каливой в гроте находился крохотный храм в честь святого Иоанна Предтечи. Мой друг снова попросил меня позировать – «для масштаба»! – на завалинке церкви и возле осыпающейся ветхой кельи, которая через несколько лет упала.
– Симон, присядь у храма, для размера, я тебя сниму! Симон, стань рядом с кельей, для фона!
Опять повторилась та же знакомая ситуация с фотографированием из далекой юности, когда на всех фотографиях я был запечатлен «для масштаба». В этом уединенном и давно не видевшем людей монашеском убежище мы все с благоговением протянули по нескольку четок и пропели тропарь святому Предтече. Эти посещения оставили в наших душах глубокое уважение к Иосифу Исихасту и его братству, а также удивление чрезмерностью аскетических усилий великого старца, просиявшего в подвигах, подобно одному из древних отцов.
Проводив отца Пимена с генералом и предпринимателем, отец Агафодор и я отправились в Лавру просить другую келью, поближе к Горе. Здоровье мое продолжало ухудшаться и мой напарник всерьез начал опасаться, что я могу сильно разболеться. Игумен, выслушав нашу просьбу, пообещал поговорить с членами Духовного Собора. Нас разместили в одной из больших комнат архондарика[4]4
Архондарик (греч.) – приемная комната для гостей в православном монастыре, а также гостиница для паломников.
[Закрыть], где стояло шесть коек. Вслед за нами в ней расположились двое румын-иеромонахов, паломников по Афону. О нашем приходе в Лавру узнал наш знакомый, бывший послушник Николай, а теперь монах Антоний. Он пригласил нас осмотреть его новую келью, сияя от радости.
– Игумен сам постриг меня, хотя не все греки были довольны, что русского постригают. Я его очень люблю, как отца родного! Вы старайтесь не опаздывать на ночную службу, если хотите келью просить. На шестопсалмии патер Филипп обходит всех монахов со свечой для проверки – все ли пришли? Чтобы никто не ленился и не пропускал службы. Такая традиция… Вы уж не проспите! Он сам, хоть и больной, на всех службах – как штык!
В кромешной осенней темноте мы отправились в храм. Румыны, устав с дороги, остались спать до литургии. При слабом свете свечей, льющемся из окон храма, мы увидели тщедушную фигурку игумена, спешившего на полунощницу. Порывы ветра качали его, настолько он был слаб. Мы встали в стасидии в темном углу и углубились в молитву. На шестопсалмии утрени слабый огонек свечи, прикрываемый прозрачной старческой рукой, похожей на детскую, приблизился к нам. Это игумен, следуя Лаврской традиции, проверял – все ли монахи на месте, о чем предупреждал наш благодетель. Лицо настоятеля, освещенное трепещущим золотистым светом, казалось лицом Ангела.
После обхода игумена к нам неслышно подбежал взволнованный монах Антоний.
– Отцы, вы что же? Проспали? Я вас нигде не видел!
– Мы здесь с самой полунощницы стоим, и игумен нас видел, когда на утрене со свечой подходил! – объяснил иеромонах Агафодор.
– Ага, вот как! Это хорошо, что он вас заметил. Так кого же я тогда в вашей комнате с коек стягивал? – оторопел наш заботливый друг.
– Наверное, паломников-румын, которые спать остались… – пояснил я шепотом.
Смеяться в храме не положено, поэтому мы с большим усилием сохранили серьезность.
– Ну, вы, отцы, даете! Ладно, тогда тоже попрошу за вас игумена…
Монах Антоний отошел в сторону и растворился в темноте храма. Мы углубились в молитву. После литургии на общих переговорах в канцелярии между членами Собора отец Филипп уговорил их предоставить нам пустующую келью с храмом преподобного Афанасия Афонского на Керасьях, что по тем временам было неслыханно. Нам было предложено осмотреть ее, а потом сказать свое решение. Из старых монахов мне понравился духовник отец Василий с лицом доброго русского крестьянина. Грубоватый на вид, он в действительности был любвеобилен и заботлив, а его мудрые суждения всегда попадали в точку, что свидетельствовало о его большом жизненном опыте. Его приветливое и полное любви отношение к незнакомым русским монахам трогало душу. Но и остальные старцы привлекали наше внимание. Тактичные, сдержанные и умудренные жизнью седобородые монахи невольно внушали уважение. Пока же, после ангелоподобного игумена, мы сблизились с еще одним духовником, отцом Евстафием. На собраниях Духовного Собора его рассудительный голос всегда перевешивал. Советы этого умудренного монаха всегда помогали нам найти правильное решение. Поэтому за советом я тогда предпочитал обращаться к этому спокойному и рассудительному человеку, который взвешивал каждое слово. Он покорил меня своим даром рассуждения.
Вообще, нужно отметить, что греки в общении выказывали большой духовный и житейский опыт, но когда я сравнивал с ними моего любимого батюшку, отца Кирилла, то все более убеждался – будь он на Афоне я вновь и вновь выбрал бы только его. Так подсказывало сердце…
Перед уходом из Лавры нас окликнул монах Антоний.
– Знаете, отцы, вы меня удивили!
– А в чем дело, отче? – спросил иеромонах.
– На литургии, когда светло стало, старцы вас издали рассматривали. И вот что сказали: «У русских иеромонахов молитва есть! Особенно – у этого!» Отец Антоний указал пальцем на моего друга. Тот опустил задумчиво голову.
Время не ждало и мы поспешили исполнить данное нам на Соборе благословение: осмотреть келью преподобного Афанасия Афонского. По дороге к ней мой друг горестно вздохнул:
– Вот это и есть скорбь, когда внешний вид далек от внутреннего состояния…
Осенний ветер мел листву под ноги, выжимая из глаз слезы своей пронзительной сыростью. Мы торопились в нашу первую уже не каливу, а настоящую келью со старинным храмом. Сердце замирало от волнения – какой-то она будет?
Истина никогда не вооружается и ничем себя не защищает. Против кого ей вооружаться, если помимо нее ничто иное не имеет самостоятельного существования? От кого ей защищаться, если сильнее истины нет ничего? Плоть истаивает, как снег в пламени костра, вооружаясь на нее. Помышления рассеиваются, как туман при восходящем солнце, приближаясь к ней. Ум трепещет, зря ее незапятнанную чистоту, сам будучи мертвецом, источенным червями греховных пожеланий. Но когда плоть устремляется под защиту несокрушимой истины, она сама становится несокрушимой. Когда ум возжелает найти исцеление от лихорадки помыслов, он находит в истине свое истинное успокоение и полное преображение. И лишь одно сердце никогда не отходит от самосущей истины, всецело пребывая в ней, будучи с истиной одним целым.
Христе, Свете высочайшей истины, утверди сердце мое навеки в необъятности Твоей святой истины, в которой просвещение его и жизнь вечная, которая есть Божественная любовь.
АФОНСКИЕ БРАНИ
Что есть познание истины Твоей, Боже? Возвышение духа человеческого до познания Бога, в Троице Единого; соединение сердца человеческого с благостью Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного, вплоть до всецелого уподобления Ему в любви, мудрости и блаженстве; совершенное вселение души в Царство света, иже от Отца исходящего, в Царство бесконечной жизни, через священное безмолвие и созерцание. Познав истину Твою, Господи Иисусе, дай нам и жить ею, являя ее богоугодными молитвами, чувствованиями и делами. Что же есть тогда отсутствие познания Бога? Смерть вечная духа человеческого. Что же представляет собой отвержение Христа? Смерть душевная в ненависти, в невежестве и отчаянии. Что же есть восстание на Духа Святого? Истязание сердца адскими помышлениями и терзаниями. Поистине, познание истины есть рождение духа в жизни нескончаемой, исполненной Христова благоухания, а отказ от истины – тлетворный и убийственный запах окончательного нетления неродившегося духа человеческого. Дай же нам всем, Христе, войти в познание истины Твоей, чтобы безвременно царствовать с Тобою.
Мы летели к келье словно на крыльях, полные радостных надежд, но увиденное привело нас в уныние: большое запущенное строение, где прежде жили два старичка-монаха, скорее походило на столярную мастерскую, чем на келью. Обилие столярных станков с кожаными приводными ремнями, и верстаков, с древними изношенными инструментами, говорило о том, что эти простые и непритязательные монахи почти все время проводили в мастерской, а их крохотные кельи, подобные узким гробам, ибо в них не было даже окон, предназначались лишь для кратковременного забытья от трудов дневных, поскольку в таких помещениях невозможно было сделать даже поклон.
– Аскеты! – уважительно отозвался отец Агафодор за моей спиной, когда я осматривал кельи одну за другой.
Но не эта разруха побудила нас отказаться от кельи: полное отсутствие воды, для которой предстояло протянуть не меньше километра шланга, а о том, чтобы завезти на мулах на эту высоту рулоны шлангов и строительные материалы, нельзя было и мечтать – у нас не было таких денег.
Хотя расположение оказалось замечательным: впереди синело море, без конца и края, справа над лесным массивом возвышалась гора пророка Илии с церковью наверху, позади вздымалась вершина Афона, рощица верб окружала церковь и здание кельи, храм преподобного Афанасия сиял старинной позолотой древних икон и выглядел благолепно, но уныние овладело нашими сердцами. Помолясь с умилением в церкви, с глубокими вздохами мы покинули это место. Спустя некоторое время новый владелец кельи, предприимчивый архимандрит с братством (откуда-то с материка), оказался счастливее нас – за полгода он отремонтировал келью и подвел воду.
С печалью мы поведали отцу Филиппу о своем положении.
– Понятно, понятно, патерас. Что же, есть еще в лесу уединенная келья преподобного Антония Великого. Вот она, кстати, не нуждается в ремонте. Жизнь там суровая, но зато вода есть. Нужно, правда, с ее хозяином переговорить, он спустился пониже и теперь живет в Кавсокаливии. Пишите прошение на Духовный Собор.
Такое отношение игумена к нашей жизни трогало до слез…
Здоровье мое тем временем продолжало все больше ухудшаться. Я попросил своего верного друга помочь мне подняться с продуктами и водой в свою пещерку под большим камнем. Но, оставшись в ней один, вспомнил о крысах, которые, как я заметил, все-таки проложили новые ходы наверх, и в несколько переходов перетащил свой скарб подальше, на небольшую зеленую полянку среди сосен, окруженных громадными каменными глыбами. Посреди поляны непонятно как росло большое ореховое дерево.
Ночь прошла спокойно, но когда я вышел с четками погреться на утреннем солнышке, передо мною внезапно возникла монашеская фигура, недоуменно взирающая на меня. Старик-монах, по виду – грек, пришел собирать грецкие орехи и наткнулся на меня. Мы поприветствовали друг друга. Затем я повернулся и ушел в палатку, а старик, все время оглядываясь, скрылся в кустах. Не мешкая я перенес свое укрытие и вещи повыше, под большую сосну, ветви которой опускались до земли, образуя густой зеленый шатер. Через полчаса из кустов вынырнул знакомый старик-монах и двое послушников. Вначале они не могли понять, куда я делся, а потом принялись громко кричать во все стороны:
– Патер! Патер! – но я не откликался, укрытый густой хвоей.
Поорав до хрипоты, они собрали упавшие орехи в мешок и ушли. Наконец-то я смог выбраться из палатки и посидеть на теплом камне с четками в руках. В сумерках в кустах вновь послышался треск. Бежать уже было поздно и я, предполагая, что вновь вернулись монахи, остался на камне, перебирая четки. Но вместо монахов на поляну выскочил взрослый кабан-секач и принялся рыть ее, работая, словно бульдозер. Поскольку я сидел немного повыше и не шевелился, он не замечал меня, находясь совсем рядом. Но когда ветер подул в сторону зверя, он, понюхав воздух, сердито фыркнул и уставился на меня, шевеля пятачком. Потом, словно осознав что-то, с треском вломился в заросли и ушел вниз по склону. Вслед за ним загромыхали камни, потревоженные его движением.
Стояла прекрасная теплая осень, серебряной паутиной опутывая леса, хотя ночи уже были холодные. В утренние часы, желая согреться на поднимающемся из-за моря пока еще горячем солнце, я взбирался с четками в руках на высокий камень, стоящий среди колючих кустов каменного дуба. Стоя на краю внушительной глыбы, я молился на восток, в направлении кельи преподобного Петра Афонского. Внизу громоздились такие же острые глыбы и каменные обломки. Внезапно тело мое ощутило легкий толчок в плечо. Взмахнув руками, мне удалось кое-как выпрямиться, но последовал еще один толчок, затем другой. Тело не смогло удержаться и полетело с высоты прямо на острия камней. Падая вниз, так ничего и не поняв, я успел в последнем усилии оттолкнуться от гранитной глыбы и с размаху обрушился в колючки, порвав подрясник. Но ни ран, ни порезов, ни ушибов на теле не оказалось, совершенно ничего, хотя смерть пронеслась совсем рядом! Тогда мне стало понятно, как люди разбиваются в горах, когда самонадеянно лезут в глухие места. Бог показал мне на этом примере, каким образом это происходит и как мог погибнуть и я от злобы духов, если бы ни милость Божия.
Наступившие сумерки ужаснули меня. Стоя на коврике у входа в палатку, я решил, что грежу: все обозримое пространство вокруг палатки шевелилось. Огромные полчища крыс собрались на камнях, траве и на кустах молодого дубняка. Серая шевелящаяся масса постепенно сжималась вокруг меня. Я быстро нырнул внутрь палатки, закрыл ее и, перекрестясь, приготовился к решительной обороне.
Атака крыс не замедлила: вначале они пытались прогрызть углы палатки, но ударами ног изнутри я отбрасывал их в стороны. Тогда крысы, словно посовещавшись, пошли на яростный штурм. Они начали прыгать на палатку, но, не удерживаясь на ней, с шуршанием съезжали по скользкой ткани. К тому же я «помогал» им изнутри кулаками. Не знаю, сколько это длилось, но устал я страшно, ни на мгновение не имея отдыха. В какой-то час, перед рассветом, как если бы прокричал петух, нападения прекратились и все стихло. Лишь тогда я перевел дух.
К вечеру следующего дня до моего слуха донесся негромкий человеческий голос. Я прислушался: как будто кто-то быстро молился вслух или читал Псалтирь. Кто мог это делать в лесных дебрях на такой высоте и в стороне от всяких троп? Я перекрестил все стороны света, но монотонное усыпляющее чтение продолжалось. Ни одного слова я не мог разобрать и решил, что это очередное наваждение. Так и шла наша молитва: я тянул четки, а в темном лесу кто-то читал и читал – то ли молитвы, то ли заклинания на непонятном языке.
Рано утром, когда я еще лежал в спальнике, до меня донеслись слабые звуки, словно кто-то очень далеко звал меня по имени: «С-и-и-м-о-н! С-и-и-м-о-н!» – «Ну, меня не проведете!» – решил я и, не понимая с какой стороны идут крики, отраженные скалами, остался в палатке. Вскоре все смолкло.
Следующие дни прошли в тишине и молитве. Я попытался молиться предельно чисто, как мог. Но к своему огорчению понял, что тонкие незаметные помыслы время от времени отвлекали меня, несмотря на непрестанную молитву. Итак, пришлось сделать печальный вывод: непрестанная молитва, звучащая в сердце, делается слабей, когда я отвлекаюсь. Этого я не ожидал. Значит, отвлекаясь незаметными помыслами, я сам себе наношу урон! Прежде я не видел в помыслах большой опасности, считая, что непрестанная молитва все сделает за меня. Но оказалось, что мою молитву беспрестанно обкрадывают тонкие скрытые помышления. Следовательно, – сделал я для себя вывод, – отсекать все помыслы, вплоть до «сереньких», должен я сам, исправляя собственные ошибки, потому что смотрел на них без особого внимания, попуская им скрытно присутствовать в моем уме. Но то, что они тайком долгое время окрадывали меня, сильно огорчило мое сердце.
Вспомнив старца Харалампия, я отныне твердо решил отказаться полностью от всех помыслов, чтобы непрестанная молитва не слабела и стала более чистой. Это мне более или менее удавалось, когда я совершал молитвенное правило. Но лишь только, устав, я залез в спальник, помыслы вновь стали изводить меня. Горькое открытие, которое пришлось сделать, состояло в следующем: оказывается, я привык, сам того не замечая, засыпать с тонкими мечтаниями, которые текли параллельно с молитвой. Я попробовал не впадать в мечтательные помыслы, но они вновь и вновь, вследствие устойчивой дурной привычки, уводили мое внимание. Я вертелся в спальнике с боку на бок и уже устал им сопротивляться – привычка поддаваться им брала верх. Пришлось молиться о помощи Божией, чтобы не прекращать внимательную молитвенную практику даже засыпая. Но как ни старался я, это мне не удавалось – ум изнемогал от пребывания в одной непрестанной молитве и тайком, снова и снова, уклонялся в мечтания.
«Боже, зачем я привык все обдумывать, впуская в себя помыслы? Какая непростительная глупость!» – укорял я себя, ворочаясь в палатке. Спать я не мог, а ум устал от беспрерывного стремления уклоняться от молитвы. «Господи, ну и запустил я себя! – стыдил я сам себя вслух. – Как я мог глупо предположить, что частое Причащение само очистит ум и сердце и освятит их? Нет, нужно непременно, собрав воедино все свое внимание, целиком обратить его на то, чтобы полностью очистить ум от мельчайших помыслов! Должно быть, – рассуждал я, – благодать литургии дает духовные силы к серьезной молитвенной практике очищения ума и сердца от помыслов и укрепляет душу святым Причащением, а работать над своей чистотой должен все-таки я сам! Нужно обязательно спросить об этом у отца Харалампия…» Как только эта идея родилась в сердце, сразу пришел долгожданный сон, в котором я вновь воевал и боролся с помыслами. Сильно устав от пережитых ночей в неослабной борьбе за внимание в отсечении помыслов и мечтаний, я выбрался на тропу. За своей спиной я услышал торопливые шаги: меня догонял отец Агафодор, возвращающийся из Лавры.
– Батюшка, игумен Филипп умер! Я ходил с другими монахами с Карули и Катунак на его погребение…
Скорбь охватила мою душу:
– Как же теперь мы без него будем жить?
– Да, святой был старец! – с печалью отозвался идущий позади меня мой друг. – Можно сказать, осиротели… Специально за вами зашел на старое место, чтобы вместе пойти попрощаться с Герондой, но вас нигде не смог отыскать! Звал, звал, так и не дозвался…
– Прости, отче, пришлось перебраться в другое место, потому что меня обнаружили монахи-греки. Начали кричать: «Патер, патер!», ну, я и спрятался. А когда услышал, что кто-то кричит «Симон, Симон!», решил, что это искушение какое-то…
Мы продолжали ежедневные литургии в Троицком храме. В гости на Карулю приехал архимандрит – грек с острова Санторин, владелец кельи Русских старцев. Он, вместе с отцом Христодулом, побывал у нас в каливе и вышел оттуда сильно смущенный нашей бедностью. Разрешив ночевать в его келье и доверив нам все свои ключи, он уехал на свой остров. Особенно ему понравился послушник Илья, который перебрался в греческую келью и пообещал непременно приехать на Санторин, что и исполнил впоследствии, привезя оттуда чудесное вино для литургии.
Меня по-прежнему осаждали недоумения и вопросы, измучившие душу и сердце в горном уединении. Их я решил доверить старцу Харалампию, и мы пришли в Дионисиат. Духовник был очень нездоров и лежал на топчане в подряснике в своей келье, но монахов принимал. Затем принял и нас, вспомнив несколько русских слов:
– Как жизнь? Хорошо? – спросил отец Харалампий слабым голосом, но с улыбкой на лице.
– Благословите, Геронда, задать вам всего два вопроса? – перевел мои слова мой верный переводчик.
– Почему два? – старец приподнялся на подушках. – Можно и больше…
– Геронда, продолжаю служить ежедневно литургии на Каруле. Эти ночные богослужения вызывают сильные слезы и очень меня утешают. Но мне совершенно непонятно, почему после таких утешительных слез я снова совершаю мысленные грехи: то и дело впадаю в мечтания и рассеиваюсь. Раньше мне казалось, что с приходом слез наступит бесстрастие, но этого почему-то не произошло…
Отец Агафодор переводил, старец внимательно слушал, затем сказал:
– Вот, что, патер, если не ищешь глубочайший смысл вещей, теряешь мир ума, а с таким умом теряешь и саму жизнь. Молитвенное переживание не путай с бесстрастием и спасением, ибо переживания проходят, а спасение нет! Понял в чем разница? Переживания и слезы могут усиливаться и ослабевать, а спасение, как и бесстрастие, неизменно. Только «Божественный свет постоянен», – учил Григорий Палама. Что такое слезы в духовной практике? Признак очищения сердца. В телесных бранях с нашими страстями есть слезы покаянные. Ощущение первого обильного прихода в сердце благодати вызывает слезы утешительные. Чем больше душа утверждается в благодати Святого Духа, тем больше она пребывает в благодарном плаче, и это слезы благодарственные. От избытка благодати душа проливает слезы сострадательные о тех, кто еще не сподобился принятия милости Божией, и это слезы истинной любви. Но в состоянии Божественного изумления все эти слезы прекращаются, ибо вся душа охвачена неизреченным сиянием Святого Духа. Чистое и кроткое сердце обнажено от страстей и потому обретает мир душевный и так приходит к бесстрастию, «перестраивая свой умный облик в богоподобный вид», по слову святителя Григория Паламы. Чистота или ясность ума – это есть обнажение его от всех помышлений и представлений, а также и мечтаний, о которых ты говоришь, патер, как у тебя случается. Когда ум отсечет все это, он просвещается Святым Духом…
– Отче Харалампие, благословите и объясните, – сказал я, когда старец умолк. – Какие бывают брани? Я от них сильно устаю, когда пытаюсь молиться внимательной и чистой молитвой!
– Для того, чтобы стойко претерпевать брани, патерас, нужно так разочароваться в мире, как жена в муже-пьянице! Брани духовные имеют свои отличия: на первой стадии, когда тело из плоти и крови кажется вечным, а Бог не существующим, мы только укрепляемся в намерении бороться за чистоту сердца, хотя наша борьба всегда оканчивается поражением, поскольку мы все еще пленники греха. Тот же, кто не отчаивается в поражениях, а укрепляется в решимости бороться до конца, незаметно для себя получает помощь Божию и приходит ко второй стадии, для которой свойственно то, что наши брани иногда увенчиваются победой, а иногда приходится испытать и горечь поражения. На третьей стадии монах совершенно укрепляется благодатью, незыблемо утверждается в бесстрастии, покоряет рассеянность ума, вызываемую его дурными привычками и демонами, и постигает, что есть свобода духа, исполненного благодати. Здесь подвижник обретает начатки Божественной любви, которая возогревается в нем молитвой, становящейся самодвижной и нерассеянной. Только овладев бесстрастием, монах может приступить к совершенному утверждению во Святом Духе, в нерассеянности ума и стяжании священного созерцания или исихии…
В дверь постучали. Старцу принесли травяной чай и, пока он пил, я попытался уразуметь сказанные им слова.
– Благодарю вас, Геронда, от всей души. Но теперь еще второй вопрос: почему ежедневное Причащение на литургии не очищает мое сердце, как я ожидал? Хотя я ощущаю после литургии сильную благодать, но ум все равно впадает то в мечтания, то в раздражения, и от этого я сильно унываю…
– Ох, патер, ты спрашиваешь о многом, – вздохнул отец Харалампий. – Царство Небесное или тайна чистого сердца есть замечательный путь, проповеданный Христом; все это останется несокрушимо сиять до последних времен, приглашая стремящихся к спасению обрести его даже в одиннадцатый час. Мышление никогда не достигает покоя. Оставьте мышление и найдете покой душам вашим во Христе. Тот, кто судит и пересуживает, теряет ум, вслед за ним теряет и себя, и Бога. Как он может стоять у Престола Божия и воздевать свои руки, если его ум занят помышлениями? Благодать бежит от такого ума, как от непотребной вони…
В келье наступило молчание. Я терпеливо ждал продолжения слов старца.
– От Причащения сами собой не исчезнут греховные навыки и не разовьются добродетели. Необходимо приложить и собственные усилия, чтобы начала действовать благодать: плач, сокрушение и покаянную молитву. «Прииди, свете истинный! Прииди, жизнь вечная!» – так молился преподобный Симеон Новый Богослов. Если бы мы обладали совершенной чистотой сердца, то просвещение его и великое осияние духа нашего наитием Божественного Духа происходило бы одновременно во время Причастия. Значит, когда с нами этого не происходит, или же происходит в слабой степени, а благодать, приобретенная нами, теряется сразу же после Причащения, то все силы души и тела необходимо употребить на подготовку к литургии. Такая подготовка должна стать нашей пожизненной духовной практикой. Если не постичь Бога, беспокойство ума никогда не прекратится. Когда ум направлен вовне, он рассеивается и запутывается во внешних вещах, и это, к сожалению, происходит у многих иереев даже на литургии. А когда он направлен внутрь, он обретает богопознание. Вот это направление ума внутрь сердца и должно стать твоей непрерывной практикой и во время служения литургии, и во время молитвенного правила!
Немного помолчав, духовник неожиданно спросил:
