Текст книги "Птицы небесные. 3-4 части"

НОВАЯ ФИВАИДА

Если обратиться за советом к сынам человеческим, горделивым и надменным, то в советах их находишь превозношение силой своей: одни похваляются силой тела, иные – силой ума, другие – силой земного познания. И тщетно искать в их похвалах силой своей опору для души, стремящейся к истине: сгинули бесследно сильные телом, обезумели похвалявшиеся силой ума и уничтожили сами себя превозносящие знание. А что же остается и процветает из рода в род? Истинно то, что не подавляет других и не превозносится силой своей: немощное побеждает силу сильных и слабое процветает над прахом могучих, ибо оно немощно от Бога и слабо от повеления Его. Но немощно и слабо оно лишь в глазах человеческих, а в Премудрости Божией наполнено беспредельной силой Его, неведомой сердцам человеческим, потому что сильнее не только земли сей, но и всей вселенной и ничему не дано сокрушить Божие немощное и слабое. Дай же мне, Христе, пребывать всегда в немощи моей, чтобы укрепиться благодатной силою Твоею, и оставаться в слабости моей, дабы превозмочь все земное в таинстве несокрушимого созерцания всеобъемлющего и всесильного Святого Духа Твоего!

В келье меня ожидали гости: паломник из Петербурга Даниил, высокий худощавый парень за тридцать лет, с двенадцатилетним сыном Андреем, которые пришли к нам из Русского монастыря. Даниил работал в Питере директором завода. Руководителем он стал совсем недавно. Попав в сложную ситуацию, этот человек приехал помолиться на Афон. За разговорами с ним о молитве и о жизни подошло время вечерни, и пришедшие остались у нас на службе. Ночная литургия незаметно и быстро сблизила нас и гость попросил разрешения навещать наше братство на Евфимиевской келье. Запомнился его рассказ о себе: учился, студентом женился, служил, работал дальнобойщиком. Затем завод. Стал директором. Понял: без Бога ни до порога. Потому и приехал на Афон. Несмотря на краткость и сухость сказанного, душа его располагала к себе. Однако наша афонская жизнь вновь изменила свое направление. Меня с иеромонахом Агафодором вызвал в монастырь духовник отец Меркурий:

– Понимаешь, отец Симон, у нас возникли серьезные проблемы! Наш метох Новая Фиваида оказался брошенным. Отец Херувим теперь живет у болгар и воюет с нашим монастырем. С кельей преподобного Евфимия мы сами управимся, а до Фиваиды руки не доходят. У меня к вам просьба: переезжайте на Новую Фиваиду и заселяйтесь там!

– Батюшка, мне приходилось бывать в этом скиту – полная разруха! Мы никогда не сможем восстановить все, что там есть, – озадаченный новостью, высказал я свои соображения.

– А там не нужно все восстанавливать! Просто поддерживайте что есть, и этого достаточно. Средств у монастыря сейчас маловато, поэтому обходитесь своими силами. Людей у вас хватает. Так что, с Богом, отец Симон!

В голосе духовника звучало одно – от нас требуется безоговорочное послушание. Взглянув на мое озабоченное лицо, он поспешил добавить:

– Не унывай! Новая Фиваида когда-то была основана как лечебница для престарелых монахов. Хотя я там не был, но, говорят, воздух хороший! Повсюду сосны, – утешил меня отец Меркурий.

– Благословите, отче! Только как мы туда доберемся? Насколько я знаю, к метоху даже дороги нет…

– А мы вам дадим наш монастырский катер! Вот на нем и доплывете…

Удрученный иеромонах Агафодор понурил голову. Мы попрощались с духовником и вышли на залитый солнцем двор монастыря. Монахи уже прослышали о нашем переселении и сочувственно посматривали на нас:

– Что, отец Симон, снова будешь сады высаживать? Там у вас земли – целые гектары! – шутили обступившие нас знакомые монахи. – Мы теперь к вам будем в гости ездить!

Но нам с отцом Агафодором было не до шуток. Нас обуревали сомнения: что делать братству на огромной разрушенной Фиваиде – без денег, без продуктов, без стройматериалов, без лодки? И как мы затащим с пристани на гору монаха Симеона и все вещи? Когда мы сообщили эту новость братьям, повисло молчание, которое прервал послушник Александр:

– Батюшка, мы Фиваиду не потянем! Мы же ничего не имеем, кроме машины. А там даже дороги нет…

Не унывал только монах Симеон:

– Вот что, сын, слушай мой совет! Монастырь – это начальство, а раз начальство приказывает переезжать, значит нужно переезжать. И раздумывать нечего! В таких делах нужно уметь через себя перешагнуть и идти дальше…

Отец Агафодор поддержал этот совет, преодолев свое уныние.

– Батюшка, как-нибудь устроимся, не переживайте! Благословите начать собираться.

Во время сборов ко мне подошел Санча:

– Отец Симон, благословите в Россию съездить!

– Саша, подожди немного. Устроимся на Фиваиде и можешь хоть на все лето ехать! – попросил я как можно мягче своего верного Санчу.

– Батюшка, в груди как будто все горит, не могу! Отпустите…

– Санча, пусть сначала перегорит, и тогда через месяц спокойно поезжай в Россию, тебя же никто не держит!

Попытка уговорить послушника оказалась безрезультатной:

– Нет, нет, отец Симон! Когда перегорит, тогда уже неинтересно ехать! – стоял на своем Александр.

– Ну, как хочешь…

Обида обожгла мое сердце. Возник и ропот. «Вот тебе и бесстрастие… Попробуй его стяжать!» Подступили помыслы обиды на монастырь. «Нужно будет съездить к отцу Херувиму на исповедь», – решил я.

Итак, иеромонах Агафодор, послушник Илья и монах Симеон, сидевший рядом со мной на корме, вскоре плыли на неспешно тарахтящем монастырском катере к теряющейся вдали в темнозеленых соснах полуразрушенной Новой Фиваиде. Вид причала с развалинами построек выглядел душераздирающе. Заросшая кактусами тропинка вела высоко вверх, где на фоне летящих облаков стояли остатки стен какого-то строения. До самого вечера, с долгими остановками на отдых, мы с отцом поднимались к трехэтажному корпусу Фиваиды с двумя главами церквей на крыше. Тропе, казалось, не будет конца.

Огромное здание с ржавыми от времени куполами, с облупившейся штукатуркой, с обвалившимися балконами, с провалами окон без стекол, выглядело печально. Радовали глаз лишь цветущие белые лилии, густо разросшиеся по обширному двору, и мохнатые зеленые побеги греческого «чая» – розмарина. Спасибо братству отца Херувима, что они немного привели в порядок некоторые кельи вставили кое-где в окна стекла. Они восстановили, как могли, храм святых апостолов Петра и Павла на первом этаже. Остальные церкви, находящиеся в здании, – Пресвятой Троицы, преподобного Тихона Калужского и Преображения Господня находились в полном запустении. Во многих кельях не было дверей, по коридорам гуляли сквозняки.

– М-да, видик еще тот… – промолвил послушник Илья. – Благословите мне, батюшка, келью подыскать!

Мы разбрелись по кельям, присматривая себе менее разрушенные помещения. Для отца Симеона я нашел неплохую келью на третьем этаже, так как оттуда был выход по галерее в сад и в обвалившийся туалет. Моя комната находилась рядом с комнатой отца. Иеромонах расположился с другой стороны. Кухня выглядела устрашающе: в потолке зияла огромная дыра, откуда сыпалась пыль и труха.

– В общем, гора мусора – вот и все, что осталось от Фиваиды! – заключил печально мой друг. – Но жить можно, правда, отец Симеон?

– И это хорошо, и это хорошо… – откликнулся тот, любуясь широким морским заливом с конусом Афона вдали, пронзающем облака. Старику, как ни странно, понравилось это место. – Жить можно…

– Действительно, отсюда самый замечательный вид на вершину и полное безлюдье… В общем, есть свои плюсы! – подвел я итоги осмотра. – А минусы в том, что с пристани все продукты придется носить на себе. К тому же у нас нет никакой мало-мальски подходящей лодки, кроме той резиновой, которая осталась на чердаке Карульской каливы. И та – озерная, по морю на ней не поплывешь…

– Батюшка, пойдет и резиновая! Поставим недорогой моторчик и будем плавать на ней до полицейского домика. А оттуда на машине в Уранополис! – обнадежил меня иеромонах.

Шаг за шагом и метр за метром мы расчищали помещения, убирали мусор и налаживали быт. Начали служить литургии и на душе стало спокойнее. Оставалось еще съездить на исповедь к маленькому старцу с большой душой – отцу Херувиму в Зографскую келью святого апостола Иоанна Богослова. Батюшка принял меня печальный:

– Гонения, отец Симон, гонения! У тебя скорби, а у нас самые настоящие напасти от Патриарха Константинопольского, к которому присоединился и Кинот Афона. Это еще цветочки, а ягодки будут впереди. Гонят меня со Святой Горы! Но я не унываю. Что же, возможно, вернусь на свой Кавказ. Там хорошо…

Он горестно вздохнул.

– Вот, смотри, отец Симон, пишу «Обращение»!

Я взглянул на стол. Там лежал лист бумаги, где было напечатано следующее: «Открытое обращение. Дорогие архипастыри и пастыри Русской Православной Церкви! Обращаюсь к вам я, убогий монах Херувим (Борисов). Враги нашего спасения, враги Божии, решительно перешли в наступление и готовят унию, и решительными действиями хотят направить Православную Церковь на путь погибели, путь унии. Я обращаюсь ныне к вам решительно, господие мои, митрополиты, архиепископы и епископы РПЦ, пришел час, когда уже нельзя молчать, а надо твердо заявить свое НЕТ: НЕТ – экуменизму! НЕТ – унии! НЕТ – папизму! НЕТ – католицизму! НЕТ – глобализму! НЕТ – сергианству! НЕТ – обновленчеству и новообновленчеству!»

Прочитав часть его статьи я задумался. По существу старец был прав, но что-то во всей этой борьбе напоминало лихую кавалерийскую атаку.

– Отец Херувим, я тоже против унии, против ИНН и печать ни за что принимать не буду, как благословил отец Кирилл. Но у меня своих грехов по горло и не имею такого дара, как у тебя, бороться со всем этим. Хочу в покаянии жизнь прожить, а в нем и без того борьбы за спасение души хоть отбавляй!

– Тогда, отче, помолись обо мне! Скорблю я о православном народе: каждый лишь за себя одного, прямо кошмар какой-то… Какие ты мне места посоветуешь в Абхазии? Я помню твой рассказ о каких-то непроходимых ущельях возле Псху. Объясни подробнее, где это находится?

Похоже, мой друг вновь непреклонно устремился мыслями в дебри Кавказских гор. Как мог, я объяснил духовнику, каким образом добраться до этих мест и что они собой представляют.

– Вот-вот, такие ущелья для нас – то что нужно! Мне рассказывали, что монашеский устав у вас хороший – всю седмицу пост! Я тоже хотел ввести в братстве такое правило, но есть немощные братья, пришлось отказаться… Если хочешь, поедем на Кавказ вместе! – внезапно предложил старец, глядя на меня добрыми детскими глазами.

– Куда мне со своим старичком, отец Херувим? Мне нужно за ним присматривать…

– Да, да, да… – рассеянно ответил маленький герой больших политических битв, думая о чем-то своем. – Молись о нас, отче!

Наши пути разошлись окончательно. Я вернулся в Фиваиду. Время от времени, когда море не штормило, приходилось плавать на утлой резиновой лодочке за продуктами, оставляя ее на полицейском причале на границе Афона. Затем машиной подвозили коробки, перегружали их в нашу лодку и плыли домой, почти черпая бортами воду. Но поднимать груз наверх по крутой тропе становилось все труднее.

– Нам бы тракторок маленький, отец Симон! – говорил Агафодор, идя позади с тяжеленным рюкзаком и обливаясь потом.

– Где же мы его возьмем, отче? – задыхаясь, отвечал я. – Даже попросить не у кого…

Начал унывать послушник Илья, которому увеличение производства ладана казалось излишним, и он стал жаловаться на здоровье. Еще на Каруле я пробовал встать рядом с иеромонахом для приготовления ладанной смеси, но легкие, ухватив насыщенный тальком и концентрированным ароматом масел воздух, ответили сильным кашлем. Не помогали даже маски. Теперь эти симптомы появились у Ильи, держался лишь отец Агафодор.

Вновь приехал в гости отец Пимен и с ним веселый покладистый генерал с типичным русским лицом и привлекательной улыбкой. От моего друга я узнал, что сестры хорошо прижились на подворье и через них появилась возможность попасть к отцу Кириллу. Я постарался запомнить эту новость. Генерал, сочувствуя нашей бедности, выделил деньги на стройматериалы и на мастеров, чтобы перебрать протекающую крышу и сделать заново балконы. Работа с греческими мастерами закипела. Но, к сожалению, нанятая нами бригада из трех человек работала в спешке и спустя рукава. Поэтому работы пришлось приостановить, когда они перекрыли крышу черепицей и устанавливали балконы. Качество их работ вызывало огорчение у всех нас.

Отец Агафодор вызвал из Харькова своего родственника Виктора, умелого и расторопного парня, умельца на все руки. На лето из Лавры приехали два семинариста и ремонт продолжился: Новая Фиваида постепенно стала принимать современный облик. Я снова увлекся садом. Вместе с иеромонахом мы посадили лимоны, мандарины, хурму, яблони и абрикосы. Виктор с помощниками провели от источника новые шланги на кухню и для полива сада. Возле храма святых апостолов Петра и Павла я высадил несколько десятков кустов бархатных роз и четыре пальмы, а также мимозы и олеандры.

Наконец срочные работы закончились. Крыша сияла новой черепицей, а новые балконы, преобразив вид корпуса, протянулись вдоль второго и третьего этажа. В один из воскресных дней отец Агафодор, двое семинаристов и я вышли к моей пещере. С собой я нес пластиковый бак для хранения продуктов, железные клинья, молоток и капроновую веревку. Ребята несли продукты и воду.

Теперь к подъему по скалам я приготовился как следует: вбил в трещины отвесной стены железные клинья, на которых закрепил альпинистскую веревку, и мы полезли вверх на головокружительную высоту. Я лез первым, за мной – бледный иеромонах, следом полз семинарист, зеленый от ужаса. Второй семинарист остался внизу у рюкзаков. Затем мы начали поднимать груз. На всю высоту нашей веревки не хватило, пришлось поднимать рюкзаки по этапам. На одном из крюков бак для продуктов выскользнул из рюкзака семинариста и, громыхая, улетел далеко вниз. Пришлось начать подъем сначала.

После восторженного осмотра пещеры и ее сталактитов мои помощники благополучно спустились и ушли вниз, торопясь на Фиваиду, где требовалась их помощь. Я расчистил как следует место под палатку, восстановил рухнувшую каменную стену, защищавшую от ветра и укрыл в расщелине бак с продуктами. Мне было интересно исследовать скалы до самого верха, вплоть до Панагии, куда я поднялся, чувствуя себя первооткрывателем. Других пещер на всем крутом подъеме, представлявшем из себя почти вертикальную стену, не обнаружилось, но зато удалось всласть помолиться, укрывшись за камнем возле Панагии, где стояли мулы и внутри кто-то устраивался на ночлег.

Утром неожиданное происшествие смутило меня: я услышал внизу, под обрывами, голоса двух людей. Кто-то из русских рассказывал паломнику:

– Здесь находятся пещеры серба Пахомия. Вот эта и эта – у него были предназначены для братий, а сам он поднимался наверх и молился в другой пещере, побольше этих.

– А подняться туда можно? – спрашивал чей-то глухой голос. – Давай залезем!

Я притаился, не дыша, и слушал, чем закончится беседа внизу.

– Вообще-то подняться можно. Я поднимался, а вам не советую, опасно…

Похоже, один голос принадлежал знакомому иноку, бывшему охотнику из Сибири. Он приходил ко мне на исповедь на Карулю. Второй человек, по-видимому, был крупной комплекции и в его голосе звучало сомнение:

– Да уж, круча та еще… И как этот серб на нее забирался? Может, поищем другой вариант?

Судя по звуку шагов, они ходили прямо под скалами.

«Боже, почему я не снял веревку с крюка? – переживал я. – Вдруг увидят и полезут? Опять начинается одно и то же: стоит отыскать уединенное место, как оказывается, о нем тоже кто-то знает… Нужно опять искать запасное убежище!»

Но голоса смолкли, и я вновь остался один. Безбрежные морские горизонты с островами, тонущими в закатном золоте, усиливали молитвенное настроение. А когда на необъятном небосклоне вспыхивали летние созвездия, то пещера казалась центром вселенной. Сон исчезал совершенно, оставляя место молитве – неторопливой, покаянной, исполненной мира, покоя и тонкой неземной благодати. Сердце славило Христа, в умилении и благоговении переживая Его святое присутствие. Как будто оно само училось познавать и постигать, без доводов разума, животворящий смысл каждого слова Иисусовой молитвы, принимая в свои необъятные глубины в тихости милующего Бога, объемлющего всю душу Духом любви.

Временами словесная молитва растворялась в беспредельности благодати, тихо струящейся в просторах оживающего сознания, которое становилось не выразимой никакими словами благоговейной молитвой. В ней я не слышал даже своего дыхания и не чувствовал своего тела. Иногда внутри словно вспыхивало сильное пламя, в котором, казалось, сгорают все мысленные и телесные грехи. Тогда вновь возобновлялась покаянная молитва, возвращая меня на землю Афона, в скалы, в маленькую палатку, вокруг которой величаво текла афонская ночь.

Помня о том, что в молитве нельзя принимать никаких образов и мечтаний, я старался удерживать ум в покаянной молитве, но периодически он входил в «тонкий хлад» пресветлого сияния, неведомо откуда возникающего и в крайней тихости и безмолвии вновь исчезающего во мне самом. «Господи, если Ты открываешь душе такое чудо, как оно может быть связано со смертью? Невозможно всему этому когда-то закончиться и после этого умереть, это просто невозможно…

Возникающее во мне изумление не было молитвой из слов, но душа, переживая, осознавала все это, не требуя помыслов.

– Этот свет Твой, которого нет на земле, не может пребывать среди мертвых, а обитает лишь в стране живых, которые победили смерть! Поэтому нет никакой смерти для души, Боже, как это радостно! Нет и не будет никогда смерти, как это удивительно! Если даже от таких крох благодати и милости Твоей приходит такая неземная неописуемая радость ко мне, грешному и невежественному, что же тогда постигают святые Твои, Христе мой?»

В молитве, ставшей чрезвычайно тонкой и словно безбрежной, возникло ощущение, что мой дух лишился всех границ и достигает звезд, что он подобен безграничному пространству, в которое ум полностью погрузился и уже не хотел выходить. Все люди ясно увиделись как святые, словно все они вместе пребывают во Святом Духе. Вновь и вновь я пытался вернуться в это удивительное переживание и остаться в нем как можно дольше. Но оно тихо закончилось и уже не возвращалось.

Напоследок, еще раз прибрав пещеру для постоянного пребывания, и оставив в ней часть круп на следующее посещение, я, чрезвычайно обрадованный своими успехами, спустился вниз, уверенный, что она станет для меня единственным и последним приютом в жизни. Скит хорошел на глазах: монастырь выделил нам двух рабочих и под присмотром хлопотливого Виктора, который оказался хорошим товарищем, дела шли прекрасно.

Снова приехал из Питера наш близкий знакомый Даниил. Он привез с собой паломника Геннадия, голубоглазого крепыша с чисто русским лицом, родом из Пскова, бывшего моряка. Он всем пришелся по душе – тактичный, скромный и открытый. Когда он уезжал, на прощанье я сказал ему:

– Геннадий, ты когда-нибудь оставайся здесь навсегда! Зачем уезжаешь?

– Хорошо, батюшка! – улыбнулся он. – Может и останусь…

А у нас троих снова возникла проблема с визами. Монастырь ничем помочь не смог. Но, благодаря хлопотам духовника из монастыря «Сигмата» под Фивами, к нам на помощь пришел хороший адвокат в Афинах, который, после ряда проволочек в министерстве, сумел продлить нам визы на год. Распорядок на Фиваиде остался тот же: седмицу мы держали пост и молились по четкам, совершая каждую ночь всенощное бдение до трех – четырех часов утра, а по воскресеньям и праздникам служили литургии. Зори вставали и опадали, становясь закатами: солнце поднималось за вершиной Афона, воздвигая в небе солнечные столбы, и опускалось за Олимпом, отражаясь в море иконописной киноварью величавого заката. На Новой Фиваиде началась своя размеренная молитвенная жизнь.

* * *

 
Не хочу говорить ни о чем!
Разве только еще – о цветах,
И о небе еще – голубом,
И о белых на нем облаках.
 
 
И немного еще, лишь чуть-чуть,
О безбрежности дали морской,
И совсем уж немного, что грудь
Переполнена, Боже, Тобой!
 

«Отче наш, сущий на Небесах!» – так заповедал Ты обращаться к Тебе через Сына Твоего. Если Ты – Отец, значит там, где Ты пребываешь, и есть истинное Отечество мое. А поскольку Ты сказал, что оно на Небесах, значит, Отечество мое – Небесное и не от мира сего. Потому тщетно вести поиски его на земле, ибо все земное, как туман, который не удержишь в руках. Подобно туману и тело мое: пока хожу, то вижу его, а когда засыпаю сном земным, подобием смертного сна, то покидаю его и оно тает, словно скоропреходящее земное облако. Тогда отвращаю я умный взор от земли сей и погружаю его внутрь себя, иду глубже тела своего, понимая преходящую сущность его, прохожу сквозь помыслы, подобные птицам в небе, – вспорхнули и нет их; оставляю душу мою с ее легкокрылыми желаниями и страстями, ибо все, чего желает она и за что сражается с людьми, – исчезает в мгновение ока; и там, освободясь от всего временного, нахожу себя самого, изначально сотворенного Тобою, Боже, – негибнущий и непреходящий дух мой, безмолвно ждущий просвещающей благодати Твоей, Христе, дабы преображенному и просвещенному ею вселиться во дворы Господни, которые Ты поместил в глубинах духа моего. Слава Тебе, Отче наш, – Отечество и Царство наше Небесное!