Текст книги "Птицы небесные. 3-4 части"

Автор книги: Монах Афонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

– Что здесь нужно делать монаху? – он, прищурясь, поглядел на каждого из нас, мы молчали.

– Ох, патерас! – Игумен поднял указательный палец в артритных шишках. – Одно важное делание сохраняет трезвение ума – постоянно спрашивайте себя: «Что я сейчас делаю?», потому что житейские заботы сродни пьянству, как говорит Христос. Это пробудит вас из духовного усыпления и поможет пребывать в непрестанной внимательной молитве и в воздержании от греха в любых его видах: в помышлениях, в словах и в поступках. Всегда совершайте лишь такие дела, в которых обретаете благодать и так придете к бесстрастию!

Старец совсем по-русски маленькими глотками отпивал мятный чай и продолжал говорить:

– Какие бы мысли ни возникали, в благодати они все исчезают и мы обретаем свободу Духа Святого. Поэтому необходимо идти напрямую и успеть стяжать благодать прежде, чем дыхание покинет наши уста. В духовной жизни нет «завтра». Когда человек говорит «завтра», то бесы веселятся. А когда думает: «Сделаю то-то и то-то на следующий год!» – у них праздник. «Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская», – так учит апостол Иаков. Совершать мысленные грехи и думать – «потом покаюсь», не давая Богу твердого обещания не повторять их, равносильно самоубийству. Заниматься Иисусовой молитвой, особенно, если обрел непрестанную молитву, и продолжать грешить, значит, не получить никакой благодати – ни малой, ни средней, ни высшей. Если не будешь задерживаться ни на одном греховном помысле, как учил нас старец Иосиф Спилиотис, а все помыслы – греховны, они станут подобны следу от лодки в море и скоро исчезнут. Если же медлить в греховном помышлении, это словно высекать из камня идола в своем уме. Необходимо, патерас, твердо решить в своей душе: «Не опущусь на колени перед грехом даже под угрозой смерти!». Таково должно быть спасительное духовное устроение и именно так обоживается душа во Святом Духе. Чем сильнее скорби, вызываемые бранями со страстями и помышлениями, тем крепче, полнее и чище будет богопостижение, возникающее на основе преодоления скорбей, совершенного освобождения от них! Мера новоначальных монахов в борьбе с грехом – сопротивляться ему, средняя мера – бороться и побеждать, высшая мера монашеской практики – непрестанной молитвой отсекать греховный помысел немедленно, не давая ему укорениться. Привыкнув к такому умному трезвению, дух человеческий возводится милостию Божией в духовное созерцание…

– Прошу вас, объясните нам, что такое созерцание, Геронда, поскольку ничего о нем не знаю? Простите, что спрашиваю…

Мне казалось, что прошло всего несколько минут, но отец Агафодор глазами показывал на часы – пора уходить!

– Что такое Божественное созерцание, отцы? Это значит – стоять умом в сердце и безвидно видеть Бога. Все обстоятельства для постигшего истину – каждое искушение, каждое уничижение, каждая скорбь, – становятся непрерывным потоком чистой благоговейной молитвы и священного созерцания. «Созерцание есть продолжение молитвы чистой, ниспосылаемой Духом Святым», – так писал преподобный Исаак Сирин. Желающий непрестанной молитвы ищет покоя ума, то есть бесстрастия. Желающий созерцания ищет безмолвия ума и бездействия тела. Без бесстрастия невозможно никакое духовное созерцание. Созерцательное видение ума – это не мечтательность, монахи, нет! Оно происходит в без-видном свете, когда ум замирает, прекращает свою деятельность. В свете бесстрастия душа изумляется своей первозданной красоте, входя в неописуемый свет Божественной благодати. В священном созерцании молитва становится молчанием ума, не прерываясь ни на миг. Умное безмолвие есть глубокое погружение молчащего ума в светозарность Святого Духа. «Иное дело – молитва, и иное дело – созерцание в молитве. Хотя молитва и созерцание заимствуют себе начало друг в друге», – говорит Исаак Сирин.

– Отче Харалампие, простите, мне непонятно: а как же тогда мир и все остальное, чем живут все люди? Он что – исчезает совершенно? – взволновавшись, задал я последний вопрос.

– В Божественном созерцании, патер, ум забывает обо всем, что не является Богом. И даже выйдя из созерцания, не желает отходить от Бога ни на мгновение. В духовном восхищении или изумлении ум человеческий забывает весь мир, объятый священным безмолвием Христовой любви. «Безмолвники пылающее желание свое к Богу насыщают безмолвием ненасытно и порождают в себе огонь огнем, усердие усердием и вожделение вожделением». Ох, как хорошо сказано у преподобного Иоанна Синайского! – покачал головой отец Харалампий. – Так вот, иеромонаше, тогда просвещенное сердце зрит напрямую славу Божию. Но сущность просвещенного сердца останется вне каких-либо умозаключений. Когда нет слов, тогда и достигается созерцание. В нем теряется ощущение тела и ума, не говоря уже о прочем. Когда такое состояние Божественного созерцания достигнуто, его необходимо поддерживать непрерывно… Можно говорить весь день, дорогие мои, но истина не достигается словами, она достигается практикой! Делать надо, патерас, делать… На этом священном изумлении перед Богом умолкают все духовные проповедники, умолкаю и я…

В дверь раздался стук: пришел доктор, чтобы обследовать старца. Когда мы прощались с ним, он сказал по-русски:

– До свиданя, до свиданя…

Отец Агафодор и я тихо вышли, осторожно прикрыв дверь, не ведая, что видим старца в последний раз. В январе он скончался. Его духовные чада разошлись из монастыря по скитам и кельям. Я очень полюбил этого старца и люблю до сих пор. Господь через отца Харалампия приблизил нас к Афонской традиции, за что я ему сердечно благодарен.

Господи, что есть зло?.. Любовь к себе и ненависть к людям. Иисусе, что есть благо? Ты – истинное и единственное благо, в Котором я ненавижу грехи мои, ибо они не дают душе моей соединиться с Тобою, чтобы в Тебе и через Тебя любить всех людей. Ты сияешь из глаз их, измученных скорбями и горестями, поскольку все они – сыны Божии, но не все познали это так, как те, кто очистил молитвами омраченное грехами сердце свое, омыл слезами замутненные образами мира очи свои, отворил к слышанию уши свои, запечатанные грехом, и ум, порабощенный помыслами, обратил к разумению премудрых словес Твоих. Одних любить, а других ненавидеть – правило мира сего, но любить всех, а наипаче врагов своих, сострадая им в их крайнем невежестве и желая вразумления – заповедь святая Твоя, всеведущий Иисусе, Премудрость Божия. Желаю победить, Господи, всех врагов, которые были или будут, впрочем, не считая их врагами, а благодетелями. Но не тем, что сокрушу их позором или заклеймлю словом, нет, Спасителю мой, но желаю победить их чудесной любовью Твоей, повелевающей сострадать всем людям, печалиться о них и желать им исправления и спасения Божия, ибо это есть единственные врата к восхождению души к Твоим Божественным созерцаниям.

ПОЖАРЫ

Господь Вседержитель, Ты не презрел яслей земных и родился в них, во исполнение пророчеств, где пеленала Тебя, Беспредельного, Пресвятая Матерь Твоя, пеленала и прижимала, любя, к благоговейному чистому сердцу Своему. Умоляю Тебя, не презри сердца моего, этого самого низкого места на земле, в котором прежде находилось стойло дурных помышлений, а ныне я приготовил и прибрал его для Тебя, Высочайшего, и убрал его, словно цветами, молитвой и слезами – для Тебя, Чистейший, дабы Ты родился в нем и возрастал в премудрости и любви Небесной! Смиренно склоняюсь перед Тобою, Владыка, ибо Ты – величайший разум и бесконечная любовь! Словно навоз из стойла, выбросил я из яслей сердца моего грех и смерть, и устлал каменное ложе сердечное нежными побегами веры и упования моего, дабы воссиял Ты во мне во всем величии Твоем, не гнушаясь убожества моего и тесноты моей, сверхнеобъятный Боже! Утешь, молю, истомленный взор мой созерцанием чудеснейшего лика Твоего в глубинах сердечного вертепа моего, сделав его пресветлым чертогом для вечного пребывания Твоего!

Литургия следовала за литургией, составляя основу нашей жизни на Каруле. К нам начали заходить русские паломники, исповедуясь и оставляя поминальные записки с деньгами. Некоторые исповеди выбивали меня из молитвенной колеи на несколько дней. Похоже, паломники смущались исповедовать в России свои грехи и отводили душу на Афоне, разыскивая батюшек, которым они могли бы открыть терзающие их грехи. Но к этим тяжелым исповедям добавилось сильное искушение.

Хотя от ежедневного Причащения душа словно обрела крылья, но исподволь начала ощущаться какая-то сильная сердечная тяжесть, которая стала проявляться в различных телесных недомоганиях. На столике у жертвенника собралась гора поминальных записок от паломников. Читать их приходилось при свечах и бывало на проскомидию и поминовение имен у меня уходило три часа, а сама литургия занимала два часа. Недоумений набиралось все больше и, несмотря на то, что наше финансовое положение улучшилось, благодаря денежным пожертвованиям от паломников, от их исповедей на душе было тревожно и как-то не по себе, словно я взвалил себе на плечи огромный груз, а тащить его не в состоянии. Все это я отложил до встречи с отцом Кириллом, надеясь, что он, как духовник, разрешит этот непонятный тупик, в который я попал.

Зимой я сильно простудился и слег с высокой температурой. Лекарств у нас никаких не было, кроме аспирина, который принес отец Христодул. К тому же, словно одна напасть за другой, ночью от продолжительных ливней в крыше образовалась сильная течь. Вода потоком лилась с потолка в комнату. Штукатурка на стене намокла и обвалилась, залив глиной подрясник и рясу, висевшую на гвозде. У меня не нашлось сил, чтобы подняться и устранить течь. В комнате стоял жуткий холод, поскольку печей у нас в каливе не было. Отец Агафодор подставил под течь на чердаке ведра и побежал в келью старца Ефрема на Катунаки. Оттуда он принес тяжелую железную печь, которую установил у меня в комнате. После этого здоровье мое пошло на поправку.

Я лежал, ослабевший, на койке, когда глубокой ночью на Святках меня разбудили крики за окном по-сербски: «Пожар, пожар! Отец Симон, отец Агафодор, на помощь!» Это кричал серб Симеон. В окне полыхало зарево: горела келья архимандрита Стефана. Пламя над кельей, раздуваемое ветром, бушевало сильное. Начали взрываться газовые баллоны, улетая далеко в море. Мы кинулись к горящей церкви. Мой друг решительно разбил узенькое оконце в алтаре и, изогнувшись, боком умудрился пролезть вовнутрь. Он передал мне мощевик, сосуды для литургии, напрестольное Евангелие и крест. Иконы в окно вытащить не удалось и иеромонах вылез обратно. Церковь тут же полностью охватило огнем.

– Где патер Стефан? Где патер Стефан? – раздались крики сбежавшихся греков во главе с монахом Христодулом. – Патер, беги на пристань, посмотри, может старец туда пошел? Не сгорел же он, – крикнул он сверху, поливая из шланга занявшиеся огнем кусты, стараясь, чтобы огонь не подошел снизу к его келье и не распространился по горе. Держа в руках крест, которым крестил пожар, я кинулся на причал. Там спокойно ходил взад-вперед наш карульский подвижник с посохом на плече. На посохе болталась «авоська» с тремя луковицами.

– Отец Стефан, ваша келья горит! Там вас люди ищут, – закричал я, предполагая, что старец в шоке и не слышит.

– Келья горит? Нет, у меня ничего не горит, – спокойно ответил «папа-Краль» и начал насвистывать какую-то мелодию.

– Мы спасли из церкви мощевик, он у отца Агафодора! А вот крест из вашего храма, возьмите…

Я протянул ему церковную святыню. Серб благоговейно взял его и поцеловал.

– Простите, иконы не смогли спасти, окошко очень узенькое…

Отец Стефан словно не расслышал мои объяснения:

– Хорошо, хорошо. Скажи, что я сейчас приду…

Мы продолжали до утра баграми и ломами растаскивать горящие балки и деревянный остов кельи, поливая его водой, которая слабой струей бежала из подведенного сверху шланга, так как вода в бассейне отца Христодула почти закончилась. К четырем часам утра к пристани причалило пожарное судно. Пожарники протянули с моря толстый рукав и залили пожар.

Утром нас, не выспавшихся, разбудил наш сосед-грек.

– Отцы, надо соорудить старцу келью, а то холода начинаются!

Он раздал нам молотки и гвозди, сам взял пилу и рулон толстой пленки. Из остатков несгоревших балок и железных листов мы соорудили крохотную комнатку, вставив в нее окно и дверь, которые привезли сверху монахи из кельи Данилеев. Отец Христодул отдал старцу свою железную печь. Тот устроился в келье и, кажется, остался доволен. Еще надели две было спокойно. Часов в одиннадцать ночи, когда мы, придя из Лавры с праздника Крещения Господня, собирались немного отдохнуть, вновь раздались отчаянные крики:

– Пожар! Пожар! Горю! Люди добрые, помогите! – судя по голосу, это снова звал на помощь отец Симеон.

– Не может быть! – недоуменно воскликнул мой друг. – Огня вроде не видно…

Я принюхался:

– Нет, дымом откуда-то снова тянет!

Мы выскочили наружу. Над крышей большой кельи монаха Симеона вырывались первые языки багрового пламени и валил густой дым.

– Отец Симеон и вправду горит!

Агафодор стремглав заспешил вниз, прыгая через три ступеньки. Вслед за ним кинулся и я. Вбежав во двор, мы увидели монаха, поливающего огонь водой со двора из двухлитровой консервной банки из-под томатов.

– Отцы, помогайте! Тушите, тушите скорее огонь! Вон там в углу стоят банки с водой! Берите банки и заливайте пламя! – отчаянно кричал он, бегая босиком по двору, освещенному страшным заревом. – Ботинки мои сгорели, вот беда…

Мы схватили банки и несколько раз плеснули воду в дверной проем, где бушевал сильный огонь. Но вскоре увидели, что этими каплями разрастающееся и гудящее пламя уже не остановить.

– Отец Симеон, бросьте ерундой заниматься! Огонь уже все равно не погасить! Нужно святыни спасать…

С этими словами иеромонах смело кинулся внутрь через другую дверь, прямо в горящее здание. Он хватал со стен иконы и передавал мне. Серб продолжал поливать огонь водой, защищаясь от жара рукавом подрясника. Он словно сошел с ума. Мой напарник вытаскивал богослужебные книги, литургические сосуды и изо всех сил старался спасти из церкви, что можно. Иногда поглядывая вверх, мы видели в зареве пожарища наверху отца Христодула и слышали крики греков: они гасили горящие кусты, которые разом вспыхивали, словно порох, забрасывали их землей и рубили горящие деревья. Огонь уже стоял стеной. В руках у меня осталась икона Божией Матери, у отца Агафодора – какие-то ценные книги. Серб стоял с опущенными руками, безвольно глядя в огонь. Я оглянулся, пламя уже вихрилось с трех сторон: сухие кустарники вспыхивали сразу на несколько метров, как будто их поливали из огнемета, отрезая нам пути к отступлению. Лишь со стороны моря справа огня не было, там зияла пропасть.

– Отец Агафодор, нужно уходить! Чего зря стоять? – крикнул я ему.

Он попытался героически еще что-то вынести из горящей кельи, но языки пламени опалили ему бороду. Мне попалась на глаза узкая дорожка с пылающими углями вдоль обрыва, где полыхали кустарники.

– Здесь можно пробежать, если быстро! – указал я на тропинку, окаймленную пламенем.

Мой друг медлил:

– Но там же огонь…

– Вокруг везде огонь! А в этом направлении все же поменьше… Отец Симеон, не стойте, бегите за нами! – крикнул я оторопевшему монаху.

Место, где мы стояли, заволокло клубами дыма и дышать уже было нечем. Молясь Пресвятой Богородице, я побежал с иконой в огонь, мой друг, подхватив связку книг, кинулся за мной. Бедный серб, шипя от боли, босиком побежал по горящим углям. Опаленные, мы выскочили из пожарища и еле отдышались. Волосы на голове и бороде у нас обгорели. У отца Симеона на подошвах ног вздулись пузыри. Агафодор снял свои ботинки и великодушно предложил их погорельцу.

– Надевайте, отче Симеоне!

Тот, кряхтя, послушно надел их на свои израненные ноги и побрел вверх, убитый горем, в келью к отцу Христодулу. Он был совершенно измотан пережитым. Сильный треск и шипение огня раздалось справа, повыше горящей кельи серба Симеона; словно политая бензином вспыхнула новопостроенная келейка «папы-Краля». Он невозмутимо вышел из огня и встал рядом с нами.

– Батюшка, вы второй раз горите! – обернулся я к нему, освещенному ярким заревом пожара.

– Нет, нет, я не горю! У меня же ничего нет, кроме Господа! Чему там гореть?

Он напевал про себя какую-то сербскую песенку. Кто-то из греков сказал присутствующим:

– Отец Стефан тронулся умом!

Подвижник услышал и разгневался:

– Кто тронулся? Я тронулся? Я с Господом живу, как я могу тронуться?

– Патер, патер, успокойся! Это он пошутил… – успокаивали серба монахи, сбежавшиеся из окрестных келий.

Общим советом все решили вскладчину построить старцу новую келью, но отец Стефан предпочел другое место для своего жительства. Он перешел жить в свою пещеру, и страшно было смотреть на его ночное ложе. Из крупных плоских камней аскет соорудил себе помост. На нем по вечерам он разжигал большой костер, а когда он прогорал, старец убирал угли в сторону и, кинув на горячие камни какое-то тряпье, устраивался там на ночлег. Так он и прожил до тех пор, пока его не увезли почитатели-сербы на родину, где он скончался.

Приближался Панигир в скиту Агиа Анна. Давно зная, что в окрестностях скита обитает наибольшее число монахов-подвижников, которых редко кто видит выходящими из своих келий, я возгорелся духом увидеть святых отцов и преподобных Афонской Горы. Увиденное превзошло все мои ожидания: столько благолепных ликов и почтенных старцев, собранных вместе, я не видел никогда! Куда бы ни обращал я свой взор, повсюду их светлые лица источали смирение и кротость. Словно древние отцы давно ушедших времен молились и праздновали песнопениями святую праведную Анну и праведного Иоакима. На клиросе пело братство Герасимеев из скита Малая Анна, одни из лучших псалтов Святой Горы. Тэрирэм в их исполнении окончательно поверг меня в священный трепет: затаив дыхание, я слушал это ангельское пение не шевелясь. Хотелось, чтобы эти небесные мелодии никогда не заканчивались…

На заре мы возвращались в Карулю, находясь под сильным впечатлением от Панигира. Если празднование в Лавре поражало своей торжественностью, то праздник в скиту Агиа Анна запомнился как самый молитвенный и самый монашеский, поскольку монахов, пришедших в храм, было гораздо больше, чем паломников. И, конечно же, отличительной чертой этого Панигира был аскетизм: столько аскетов, собранных воедино, я не видел ни разу.

Из Русского монастыря нам передали новые книги о старце Паисии, очень коряво переведенные, но, тем не менее, не утратившие глубины помещенных в них высказываний известного старца. Его проникновенные слова и изречения западали в душу, исподволь рождая в ней удивительное ощущение, что роднее и ближе из святых отцов современного Афона я еще не встречал.

В один из зимних дней на Каруле сердце мое ощутило дух старца с какой-то особенной силой. Это благодатное ощущение глубоко умиротворило сердце и изгнало из него все помыслы, оставив яркое переживание присутствия самого старца в нашей келье. Полагая, что это минутное преходящее переживание, я не обращал на него внимания. Трое суток я находился в этом состоянии соединения с духом чтимого мною наставника Святой Горы, а затем исповедал это происшествие иеромонаху Агафодору, опасаясь, не вражеское ли это приражение? После трех дней это реальное переживание присутствия старца стало слабеть и более не повторялось.

Сильно утешенный высказываниями отца Паисия, я начал делать выписки из его книг: «Не отдавайте сердце суете, но посвящайте его Богу». «В основе Евангелия лежит любовь. В основе здравого смысла заложена выгода». «Тот, кто что-то берет, принимает радость человеческую. Тот, кто дает, принимает Божественную радость». «В сострадании сокрыта любовь такой силы, что она больше обычной любви». «Любовь неотделима от смирения. В любви ты находишь смирение и в смирении находишь любовь». «Чтобы любовь возрастала, нужно ее отдавать». Много позже мне довелось найти в высказываниях старца некоторую склонность к политике, как иногда водится у греков, но это не поколебало мою увлеченность личностью отца Паисия.

Вскоре появились переводы книг о старце Порфирии, который мне показался небесным гостем на нашей земле, утвердившим сердце мое своими советами в цельном и возвышенном постижении Бога: «Не делай душу местом скорби, сделай ее священной обителью радости во Святом Духе». «Любовь к Богу выражается прежде всего во внимательности к своему внутреннему устроению». «Если вы живете в добре, то зло не причинит вам вреда! Чем оно сможет вам повредить? Ведь добро непобедимо. Можно научиться зло не видеть и оно исчезнет. Великое искусство заключается в том, чтобы презреть зло, не видеть его, как будто его и нет. Потому что в действительности его и нет: зло – это небытие, и существует только в нашем сознании. А мир – добр. Зло не заденет вас, потому что вас будет наполнять благодать. Вы не видите зло, и оно не может причинить вам никакого вреда. Вот так это будет!» Спасибо тебе, преподобие отче Порфирие!

Отношения монаха Христодула с иеромонахом Агафодором окончательно испортились. Он даже не разговаривал с моим другом. Меня наш благодетель тоже начал избегать. Лишь послушник Илья блаженствовал в греческой келье, делал ладан и прекрасно ладил с начальником Карули.

Отец Агафодор получил письмо от своего друга по академии в Троице-Сергиевой Лавре, иеромонаха Диодора, в котором тот написал, что получил келью от монастыря Ставро-Никита в Карее и живет там уже полгода. Мы поспешили встретиться с ним, обрадованные появлением еще одного русского келиота. Суетливая шумная Карея осталась позади, когда мы поднялись к небольшому домику над дорогой, где нас встретил иеромонах Диодор, молодой парень ученого вида в круглых очках, отлично говоривший, как и мой товарищ, по-гречески. Он в то время с большим энтузиазмом взялся за перевод книг о старце Паисии, издавая в России том за томом.

Теперь мы смогли воспользоваться для чтения его рукописями. Мы зачитывались отлично сделанным переводом бесед и высказываний старца. Приметив во мне особенную любовь к отцу Паисию, новый знакомый предложил мне попроситься в духовные чада к известному духовнику на Афоне, ученику старца Паисия, отцу Исааку Ливаносу. Два раза мы втроем ходили в его келью в Карее, но каждый раз этот монах был в отъезде, исповедуя духовных чад.

– Видно, не судьба, отец Диодор! – сказал я с грустью иеромонаху, когда мы в очередной раз нашли замок на двери кельи.

Тот пожал плечами и ничего не сказал.

– Есть еще один опытный в молитве монах, чадо отца Паисия. Его тоже зовут Паисий. – дал мне совет отец Агафодор. – Если хотите, можно к нему зайти!

Чернобородый, с легкой сединой и живыми черными глазами духовник принял нас на веранде своей кельи. Я попытался через переводчиков поговорить с ним о молитве. Монах долго отнекивался, ссылаясь на свои немощи и неразумие. В конце концов, он все же сказал:

– Наш старец Паисий говорил, что если человек думает лишь о собственной выгоде в духовной жизни, у него нет помощи Божией в спасении. Думаю, вы читали, патерас, высказывание святителя Епифания Кипрского: «Истинному монаху подобает непрестанно молиться и петь в своем сердце» Если монах делает это неленостно в уединении и по мере сил в монастыре, то они равны. Я келиот и поэтому мне ближе уединение. Больше мне нечего вам сказать…

Мы вышли от монаха в молчании. Отец Агафодор спросил:

– Ну, как впечатление, отче?

– Мне кажется с ним легко не поговоришь, больше отмалчивается. Вообще как-то разговор не клеился. Наверно, не хотел открываться, – с грустью высказал я свои предположения.

– Монахи говорят, что он большой молчун. А духовник хороший, – заметил отец Диодор.

Следует сказать, что русскому монаху непросто найти духовника на Афоне, вследствие определенной закрытости монашеских общин, объединившихся вокруг какого-нибудь опытного духовника. Если же старец становится известен на Афоне и за его пределами, то стать его учеником еще сложнее. Когда на Святой Горе увеличилось число искателей молитвы из России, нередко приходилось в Дафни или в Карее слышать среди них такие разговоры:

– Отцы, видели в Кавсокалвии старца? Говорят, еще где-то, то ли в Агиа Анне есть скрытый старец, то ли на Капсале, – басил кто-то из компании русских батюшек.

– Недавно пришли братья с Ватопеда, там возле монастыря живет хороший старец. А то слышно, что у румын есть один древний старец, – тоненьким голоском сообщал молоденький послушник, который, похоже, обегал уже весь Афон. Удивительно, что такие же лица и точно такие же беседы доводилось встречать на Афоне и через пять лет, и через десять…

Весьма кстати в тот период появились первые переводы книг святой жизни удивительного монаха и подвижника старца Иосифа-исихаста. Переводы издал в Троице-Сергиевой Лавре наш давний друг, отец Анастасий, директор известного Лаврского издательства. Они произвели на всех почитателей молитвы, в том числе и на меня, самое сильное впечатление: неудержимо ревностный и мужественный дух великого подвижника воодушевлял к сугубой молитве и горячей ревности к спасению души. Его устав всенощных бдений по четкам с поклонами захватил нас своей строгой устремленностью. То, что в нашей молитвенной жизни до сей поры нащупывалось интуитивно, теперь, благодаря книгам старца Иосифа Исихаста, стало ясным и конкретным. Книги оказали нам огромную поддержку в нашем совместном распорядке и открыли богатый опыт Афонской аскетики и молитвы. На Каруле Господь помог нам встать на ноги в духовной жизни, поведя наши души к молитвенному восхождению со ступеньки на ступеньку великой Небесной лестницы.

Ты служил, Господи, обратившемуся к Тебе народу Божию, возвещая ему спасение, ибо Ты– свет, который явился в мир. А я – тьма, сам себя сделавший тьмою, устремившись безоглядно в мир теней и тьмы. Омой и очисти грехи мои, скрывающие непорочность духа моего, призванного Тобою обрести свободу сынов Божиих и жить ею в Духе Святом и стоять в ней непоколебимо, ибо эта свобода – святой дар Твой заблудшим сынам человеческим, среди которых блуждаю и я, заблудший, со своим замутненным сердцем и взором. Отныне устремлюсь же я, дитя Царства Небесного, из построенного мною царства тьмы к бессмертному Царству Божию на крылах покаянной молитвы и благоговейного созерцания! Пусть будет огненная любовь души моей крепостью этих пламенных крыл, чтобы взлетела она к Тебе, восседающему на высоком престоле моей души и сияющему неизмеримою славой, которую ни око человеческое не видело, и которая на ум человеческий не приходила, ибо вся она за пределами представлений и помышлений гордого и сластолюбивого ума, потому что близок Ты, Боже, всякому смиренному и незлобивому сердцу.