Текст книги "Птицы небесные. 3-4 части"
Автор книги: Монах Афонский
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
НЕСЛУЧАЙНЫЕ ВСТРЕЧИ
Чего не имеют люди, то и порицают, а что приобретут – тем похваляются. Не имеют в сердцах Бога, но думают прожить без Него. Окружают себя вещами и наслаждениями и полагают, что теперь будут счастливы, и с избытком. Но есть на них помыслы жуткие, как палящий ветер пустыни, и кружится, словно опавший лист, душа их, пока не вырвется из клетки тела и не унесет ее с собой мрачный вор душ человеческих – неизбежная смерть. Самые большие выдумщики – это спорщики о вере, которой у них нет, ибо надеются обрести ее в спорах. Стяжавший веру тих, словно глубина морская, пронизанная солнечными лучами, а благодатные утешения, большие и малые, словно стаи рыб, поднимаются в чистых водах их трепетных сердец. Весь мир целиком и без всякого остатка помещается в сердце каждого человека. Как управит человек сердце свое, таков и будет его мир земной, а впоследствии – и Небесный. Злая воля шевелит языками злых, а благодать приносит в душу великую тишину, и в ней начинает сиять светоносный лик Христов. Вот тогда от избытка сердца и говорят уста возлюбивших Бога больше своей жизни, как цветы полевые источают аромат на всю округу. Разговоры о делах земных не безумство ли пред Тобою, Господи, когда каждый миг есть возможность для блаженного соединения в благоговейном созерцании со святой любовью Твоей, Христе?
Припозднившись у пещеры преподобного Петра Афонского, мы должны были поспешить, чтобы добраться до темноты в Лавру. На пути стоял румынский скит, и невозможно было не приложиться к чудотворной иконе Матери Божией. У крепостных стен Великой обители Афанасия Афонского до нашего слуха донесся чудесный музыкальный перезвон колоколов.
– Эх, на вечерню опоздали… Теперь придется ожидать, когда архондаричный нас разместит, – вздыхал рядом мой друг. А мне колокольный перезвон показался сладкой небесной музыкой: такой красивой, проникающей в душу мелодии я еще не слыхал.
Вечерня закончилась. Монахи по чину подходили под благословение к игумену – худенькому седовласому старцу с ясными мудрыми глазами. Во всем его облике не было ничего начальственного. Чем-то он неуловимо напоминал отца Кирилла – наверное, своим благодатным обликом и длинной белой бородой. У большой иконы Матери Божией в золотой ризе – «Экономиссы» – выстроилась очередь.
– Здесь Пресвятая Богородица Сама правит монастырем. Она в Лавре является экономом, поэтому эта икона называется «Экономисса», – пояснял мне иеродиакон. С умилением я поцеловал любимый образ Богородицы. У мощей преподобного Афанасия Афонского мы с благоговением совершили земные поклоны и прикоснулись лбами к холодной каменной плите. Здесь неожиданно из моего сердца сама собой излилась молитва к Матери Божией и Ее угоднику, чтобы они оставили меня в Лавре, потому что иного места, более прекрасного, чем эта Святая обитель со множеством келий по горе, для меня уже не было, куда бы я дальше ни отправился.
Миг за мигом, проведенные в этом монастыре, оказывали на мою душу удивительное воздействие – молитвенно-ладанный дух в старинном храме с прекрасными фресками Феофана Кипрского, впечатляющий вид древней обители, основанной в X веке, уютный дворик, мощенный камнем, осененный кипарисами и магнолиями, благоговейные лица престарелых монахов, каждый из которых походил на древнего старца, – все вместе это складывалось в незабываемую картину размеренной и святой монашеской жизни, которую жадно впитывало мое сердце.
– Батюшка, не медлите! Бегом в трапезную, а то опоздаем, – торопил меня иеродиакон. Монахи уже чинно входили в помещение просторной трапезной с каменными столами и скамьями. Вдали, где-то на горизонте, восседал игумен с иеромонахами. После быстрого ужина началось чтение Акафиста у иконы «Экономисса». Сердце мое совсем растаяло: монах читал Похвалу Матери Божией наизусть!
– На Афоне почти все греки знают на память Благовещенский акафист. Других акафистов они не читают, – пояснил иеродиакон, заметив мое удивление. Я тут же положил себе за правило немедленно выучить этот чудесный текст наизусть. После повечерия мы поспешили в маленькую церковь, где находилась другая знаменитая икона, «Кукузелисса», с золотой старинной монетой, которую Пресвятая Богородица вложила в руку псалта – певца Кукузеля в благодарность за его песнопения. После того как мы облобызали святую икону, снова пришлось поторапливаться за расторопным отцом Агафодором, путаясь в длинной рясе.
– Батюшка, скорее, а то архондаричный уйдет, – повторял отец Агафодор, ускоряя шаг. Мы едва успели: грузный добряк-монах в летах уже собирался уходить. Тем не менее он вернулся, достал ключи и поселил нас в маленькой комнатке с окошком, выходящим во двор Лавры.
– Это отец Василий, известный духовник… – Мой друг подошел под благословение, вслед за ним и я.
Ночью раздалась небесная музыка – это зазвонили колокола на полунощницу. При сонном свете полунощных звезд темные монашеские тени неслышно пересекали двор и входили в храм.
– Отец Симон, сядем в стасидии в темном углу. Нужно немного выспаться до литургии, а то я очень устал, – прошептал мой утомленный спутник.
Положив голову на сплетенные руки, он мгновенно уснул под монотонный голос чтеца. Тихое сияние лампад у озаренных слабым светом икон, несколько свечей на подсвечнике, мягкий полумрак в храме, в высокие узкие окна которого заглядывали ночные звезды, – все это стало мне казаться чарующей благодатной сказкой монашеской жизни. Душа моя осталась в Лавре и, похоже, навсегда.
Это умилительное ощущение закрепил поход на святой источник – Агиасму, который забил на месте встречи преподобного Афанасия с Пресвятой Девой Марией. На это благословенное место мы заглянули, идя пешком по нескончаемо длинной дороге в сторону Карей. После Агиасмы попутная машина с монахами подобрала нас, обдав сначала клубами пыли. В городке из лавчонок и магазинов нас вновь окружила разноголосая толпа паломников, заполнившая площадь, где находилась конечная остановка автобусов, следующих к морю в Дафни.
– Отец Симон, хотите посмотреть домик одного великого греческого старца, который недавно умер? – Неугомонный провожатый предложил еще одно небольшое путешествие.
– А кто он? – Усталость от пеших переходов начала сказываться на моем воодушевлении.
– Отец Паисий из Кутлумуша.
– Мне хочется живых отцов увидеть, а что делать возле домика? – засомневался я.
– Ну как хотите. Просто интересно. Здесь где-то неподалеку есть могила одного знаменитого русского подвижника, отца Тихона. Он был старцем отца Паисия. Только нужно разведать, где она находится. Посидите здесь, я мигом! Сбегаю разузнать… – Иеродиакон исчез и появился нескоро.
– Эх, жаль, новый подрясник порвал… Через забор пришлось лезть! Могилка-то старца находится на территории владельца – монаха из Австралии. Увидел, как я лезу, кричит: «Сейчас полицию позову! Это нарушение – вы в частное владение проникли! Кто вам разрешал через мой забор лезть?» Нет, опасно туда ходить, пойдемте лучше в бывшую русскую келью – «Белозерка»! – заключил отец Агафодор.
Наше совместное паломничество подходило к концу, но мне уже не приходило в голову, что оно может когда-нибудь закончиться.
– Батюшка, неплохо бы попасть напоследок в Ксилургу – это самый древний русский скит XII века! Там подвизается хороший монах – схиархимандрит Иаков. На прощание было бы приятно заглянуть к нему… Мне уже пора возвращаться в Россию.
Это сообщение об отъезде отца Агафодора опечалило меня: душа совсем потеряла чувство времени.
– Как же я один еще десять дней буду паломничать? – вслух промолвил я. Мой спутник молчал, улыбаясь.
Магазин в Карее оказался переполнен народом. Нагрузив рюкзаки продуктами для старца, мы двинулись в путь по кружной дороге среди каштановых деревьев, опутанных зарослями колючей ежевики.
– Вот смотрите, отец Симон, – развилка дороги на Хиландарский монастырь и Ватопед, не заблудитесь, – предупредил меня провожатый.
В маленьком уютном скиту нас встретил единственный насельник – добрый и милый старичок-монах. У него был послушник, который часто уходил в Русский монастырь. И теперь старец сидел в древнем скиту в полном одиночестве. Осмотрев храмы и все святыни, мы сидели за чаем, слушая различные истории о жизни прежних обитателей русского скита. Под конец, растроганный нашим посещением, отец Иаков повел нас в свою келью.
– Долго хранил я святынички мои. Все думал: кому их передам? Решил ныне: вам подарю! Потому что вам пригодятся эти святые косточки для антиминсов или на престол, если Бог доведет на Афоне поселиться…
Он торжественно вручил нам частички мощей афонских мучеников. Мы с благоговением приняли жертвенный дар от старого монаха. Прощание наше было трогательным. Старец долго уговаривал нас остаться на Ксилургу, но мы еще не предполагали, что нас ожидает впереди.
Отец Агафодор, попрощавшись со мной и со старцем, скрылся за поворотом, а я остался один среди бескрайней дороги в поющих соснах, источающих нескончаемые мелодии ветра и трели цикад. С молитвой, вдыхая с наслаждением свежий морской воздух, я пришел в Хиландар, сербский монастырь, где в просторном дворе, окруженном корпусами с высокими кипарисами вдоль стен, долго не мог никого отыскать. Было время полуденного отдыха, и монахи затворились по кельям. Случайно проходивший через пустынный двор средних лет монах привел меня в архондарик, накормив тахинной халвой и напоив травным чаем. Заодно он предложил мне рюмочку раки – виноградной водки:
– После дороги раки – это хорошо!
Смущаясь, пришлось отклонить доброе расположение серба. Он спокойно принял мой отказ:
– Не хочешь – не надо!
Утром, после литургии, вместе с другими паломниками, мне довелось приложиться ко всем хиландарским святыням – чудотворной иконе «Троеручица» и множеству различных мощей, вынесенных на поклонение после службы. На пути запомнился монастырь Эсфигмен знаменитой пещерой преподобного Антония Киево-Печерского.
Разузнав дорогу на Ватопед, я побрел по песчаной колее. Солнце жгло нещадно. Жаркий душный воздух, казалось, разъедал легкие, поэтому периодически приходилось прятаться от жары под редкими соснами. Внезапно я набрел на потного усталого монаха-грека, лет тридцати, тучного и задыхающегося, сидевшего на камне в тени сосны. Он обрадовался попутчику, но довольно быстро выяснилось, что говорить нам можно только по-английски – этот монах приехал из Америки. Наша дорожная беседа состояла из одних наречий, потому что грек, как ни странно, еще не знал хорошо английского:
– Hot? – спрашивал он, показывая на безоблачное небо.
– Hot! – отвечал я, отдуваясь.
– Heavy? – улыбался он.
– Heavy! – кряхтел я.
– Good? – останавливался монах, глядя на меня смеющимися глазами.
– Very good! – восклицал я, и мы оба отлично понимали друг друга.
Монастырь Ватопед запомнился чудотворными иконами, Поясом Матери Божией и улыбающимися лицами монахов. Все как на подбор приветливые, аккуратные, послушные. Но лаврские отцы мне понравились больше: что ни человек, то уникальная личность. Наверное, это кому как… И все же в Афон я влюбился окончательно и бесповоротно.
Идя к болгарскому монастырю Зограф по узкой и глубокой тропе, вырытой дождевой водой почти до колен и ставшей глубокой промоиной, я то читал вслух Иисусову молитву, то пел в радости Акафист Матери Божией, то безостановочно плакал. В выцветшем бледно-голубом небосклоне трепетали жаворонки. Под жарким полуднем благоухали всей своей зеленой массой сосны, пронизанные столбами света. В два горизонта, слева и справа, искрилось и сверкало Средиземное море. Чувство в сердце стояло такое, словно все небо стало моим бескрайним солнечным домом, и мне хотелось вот так идти и идти по выгоревшей добела тропе, чтобы раствориться в синих святогорских далях.
Не доходя до монастыря, я увидел пещеру преподобного Косьмы Зографского, которого очень почитал, узнав его житие из афонского Патерика. В этой пещере я и заночевал, обнаружив в ней настил из пыльных старых досок. В отверстие грота заглядывали лесные просторы, медленно погружающиеся в ночной сумрак. Пересвист птиц, устраивающихся на ночлег в соснах, постепенно умолкал. Трели цикад становились все сильнее. В лесных зарослях иногда слышался треск – бродили дикие кабаны. Надоедливо жужжал комар возле уха, но весь этот долгий вечер, вместе с сиянием Млечного Пути в отверстии моего убежища и дыханием близкого моря, словно навсегда поселился в моей груди и стал неотъемлемой частью души.
В Зографе остаток дня я провел в храме, рядом с чудотворной иконой великомученика Георгия. Этот монастырь, как и Хиландар, поразил тем, что службы велись на церковно-славянском языке и монахи исполняли греческие распевы чрезвычайно умилительно. Поздно вечером я прилег отдохнуть и почувствовал вдруг какое-то жжение во всем теле, особенно в ногах. Еще прежде чем улечься, я заметил, что моя железная койка стоит в окружении консервных банок с водой, но не придал этому значения. Среди ночи пришлось включить свет и присмотреться. Взглянув на ноги, обнаружил, что все лодыжки и голени были покрыты красными точками, а на простыне видны капли крови. Наконец я догадался – это клопы! С ними тогда я познакомился впервые. Эти маленькие кровопийцы проявили немало изобретательности, чтобы достать меня. Их полчища лезли по стенке на потолок, а оттуда падали на койку.
После завтрака я пожаловался на клопов архондаричному монаху-болгарину.
– Э, брат, ты еще не настоящий монах! – ответил он, смеясь.
– А какой монах настоящий? – поинтересовался я.
– Настоящий монах тот, который даже не чешется, когда его кусают клопы! – последовал веский ответ.
Пришлось подивиться такому определению настоящего монаха. После литургии я ушел на пристань, откуда добрался на пароме до Русского монастыря. Оставался еще Ивирон. Хотелось попрощаться с Матерью Божией и встретиться с послушником Владимиром. Он сразу повел меня показывать келью священномученика Харалампия в полукилометре от монастыря.
– Эту келью я тебе показываю к примеру, чтобы ты понял, что это такое! – охотно пояснял мой доброжелатель. – Нам ее, конечно, никогда не дадут. Но если приедешь снова, пойдем вместе к игумену Василию, я напомню ему про его обещание насчет кельи.
Послушник был настойчив и, как ни странно, сумел меня представить осанистому, с мудрым взглядом зеленых глаз игумену Ивирона.
– Это иеромонах Симон, Геронда, из Москвы! Он хочет вместе со мной подвизаться в келье где-нибудь в монастырском лесу. У него свой скит на Кавказе, – расхваливал меня Владимир.
– А он приехал из Москвы или уезжает в Москву? – спросил не у меня, а у послушника отец Василий.
– Уезжает, Геронда…
– А, вот когда приедет, тогда и поговорим, – усмехнулся старец, когда я целовал его руку.
– Вообще-то, ко мне в монастыре все относятся очень хорошо. – поведал мне Владимир, когда мы остались один на один. – Но есть такой монах среди братии, выдает себя за русского эмигранта из Южной Африки, – наверняка цэрэушник… Очень уж невзлюбил меня. Как-то в темном коридоре прохожу мимо него, а он прямо-таки шипит: «У, русская морда!» А я хвать его за рукав: «А в свою морду хочешь?» Теперь обходит меня стороной… Остальные монахи ничего себе, нормальные. Ну, бывай здоров, буду ждать весной! – Мы попрощались, помолясь вместе у Иверской иконы Матери Божией.
Но уйти просто так с Афона не позволяла душа. Оставалось несколько дней до отъезда, и я, не утерпев, быстрым шагом отправился вокруг Афона от Лавры к Панагии по своей самой любимой святогорской тропе. Уже вечерело, а до ночлега добраться не удалось, к тому же не хотелось на ночь глядя пускаться в пространные объяснения на плохом английском с келиотами. Когда я свернул в сторону, по направлению к морю, взгляд привлекла странная плоская каменная плита с непонятным желобком. Приглядевшись, я понял, что это древнее капище для языческих жертвоприношений. «Чего только не встретишь на Святой Горе!» – удивился я и поспешил убраться подальше от этого места.
При свете звезд на скалистом обрыве над морем мне удалось найти большую плоскую и ноздреватую, как губка, известняковую скалу. Пощупав ее рукой, я обнаружил, что скала еще хранит дневное тепло. Расстелив на ее грубой шершавой плоскости тонкий подрясник, я уселся поверх него с четками в руках. Далеко внизу светились красноватые огоньки рыбацких лодок и глухо шумело о камни засыпающее море. Чувство свободы от всего земного захватило и сердце и душу. Четки не понадобились, поскольку молитва, словно морские волны, сама поднималась и ниспадала в сердце, словно прилив и отлив. Затем она выровнялась и спокойным плавным течением охватила всего меня, словно подхватила душу на крепкие невидимые крылья. Слезы благодарности и любви к Пресвятой Богородице текли по щекам на грудь, промочив монашескую рубаху…
Проснулся от утренней свежести и розового сияния ранней зари на горизонте. Съежившееся тело затекло, и пришлось согреваться земными и поясными поклонами навстречу встающему из моря огромному светилу. Осталась в памяти беспокойная ночь: вроде что-то пыталось приблизиться из темноты и ходило вокруг да около, впрочем, без всяких нападений. «Ах, это капище „работало“!» – вспомнилось мне. Выбираясь из скал, я вновь наткнулся на него. При солнечном свете стало видно, что желобок на плите предназначался для стока крови. «Ну и гадость же! – передернул я плечами. – А все же со Христом везде хорошо!»
При подъеме к Панагии пришлось остановиться, чтобы пропустить быстро спускающегося сверху по узкой тропе крепкого энергичного парня в подряснике, по виду послушника, в греческой камилавке. Мне показалось, что он грек. Но тот внезапно остановился, пристально рассматривая меня:
– Хэллоу!
– Хэллоу! – обменялись мы приветствиями.
– Русский? – кратко спросил богомолец.
– Русский.
– А чего же мы по-английски говорим? Куда идешь?
– На Панагию помолиться, – так же кратко старался отвечать я.
– Давай присядем!
Мы присели на желтеющую осеннюю травку.
– Я тоже Матери Божией молился, чтобы управила жизнь мою. А теперь вниз иду, на Карулю. Там прячусь от полиции в пещере. Все-таки думаю в Лавру податься. Без документов на Афоне плоховато, полиция достает! Если будешь еще на Каруле, заходи. Меня Николаем зовут…
Я поблагодарил за приглашение, удивляясь странной встрече напоследок. Николай махнул мне рукой и крупно, размашисто зашагал вниз по тропе.
На Панагии уже не было грека-богомольца, и мне удалось вдоволь помолиться в храме Пресвятой Богородицы. Исследовав окрестности, я выяснил, что плато круто обрывается вниз уступами: «Так вот где, возможно, подвизались Афонские отцы – очень впечатляюще… Если Бог приведет, обязательно здесь побываю!» С таким решением спускаться вниз по тропе уже не было грустно. В душе укрепилось чувство, что я обязательно вернусь на Святую Гору, к Панагии, и оно уже не оставляло меня.
Престарелый игумен Иеремия и иеромонах Константин, несший послушание в канцелярии монастыря, привезли меня в Салоники на монастырское подворье в темном багажном отделении микроавтобуса, предназначенного для перевозки продуктов.
– Ты там не задохнулся? – спросил, улыбаясь, настоятель монастыря.
– Нет, батюшка, воздух был нормальный, только темно.
У подворья стояла дорогая машина, из которой вышла пожилая женщина-немка, благодетельница монастыря, прекрасно говорящая по-гречески и немного по-русски. Узнав, что я из России, она предложила вместе осмотреть все святыни города. Иеромонах Константин также присоединился к нам. Мы долго кружили по городу, пока не зажглись вечерние огни и не закружилась голова от впечатлений.
Улетал я из Салоник в Москву с настоятелем Афонского подворья отцом Никифором. Он доброжелательно взял меня под свою опеку: мы вместе сидели в самолете, разговаривая об Афоне и вспоминая семинарскую жизнь в Троице-Сергиевой Лавре. Когда-то отец Никифор преподавал в семинарии историю Русской Церкви и был довольно строг. После монашеского пострига он сильно изменился, даже выражение его лица стало очень добрым. Когда я напомнил ему о прошлых преподавательских временах, он усмехнулся:
– Та жизнь быльем поросла, как и не было ее… Прошло и ушло, хорошо, что вовремя спохватился. Ничего не бывает правдоподобнее правды, а правда – это спасение души. Все остальное – суета сует… Слава Богу за все!
За стеклом иллюминатора белыми громадами облаков Греция как будто провожала меня в обратный путь. Но я уже знал, что жизнь моя в корне изменилась. До новых встреч, Святая Гора!
Иверской иконе Матери Божией
В иные дни обыкновенные,
Когда устану я брести,
Твои глаза проникновенные
Душа не может понести!
И пред их скорбью необъятною
Молчу, подавлен и смущен,
Но ими, с верой благодатною,
Вновь, как из праха, возрожден.
Бродить по земле вдоль и поперек, ища счастья; завидовать другим, у которых земли, дома и достаток сверх меры; увлекаться искусством, политикой, ученостью, актерством – все это не что иное, как жизненный самообман. И это поистине так, когда при этом, Господи, теряется и Твоя благодать, и мудрость, и неистощимая любовь Твоя. Ничто ни на земле, ни на небе не сравнится с чистотой сердца, любящего самозабвенно Бога своего, достигающего подобия Ему даже до тождества, исполняющего искренне заповедь Его (Мф. 5:48): Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный! Не зоологическая жизнь, низводящая человека до уровня животного, но расширение человеческого духа до возможности объять в себе и Бога, и всех людей, вплоть до Ангелов небесных, в живой безграничной любви. Заживо истлели сердца тех, которые отвергли любовь Отца Всевышнего, погибая в болезнях, катастрофах и войнах. Но те, которые вошли в Царство освященных благодатью, возродившись в Духе Святом, нескончаемо и безвременно живут иной непреходящей жизнью не от мира сего, уразумевая чистым сердцем славу и святость Бога, сами становясь святыми по негибнущему дару Владыки своего.