Текст книги "Птицы небесные. 3-4 части"

СТАРЕЦ ИСИДОР

Если меня закружит суета земная, нет преграды тому, чтобы не обнаружил меня взор Твой, Господи, и не посетил утешением сердце мое, если оно верно Тебе. И даже если выйду я на жизнь безмолвную, где обетование того, что Ты явишься мне, Христе, и вселишься в сердце мое? Предел молитвы – молиться за всех людей как за самого себя, а предел созерцания – забыть даже тело свое и дыхание и всеедино возвести ум в горняя. Как сочетать мне, Боже, дела и попечения земные и молитвенную жажду сердца моего? Передали нам святые отцы и наставники, что тело нужно целиком отдать трудам, а весь ум – единому Богу. И Ты Сам сказал, Господи (Мф. 6:21): Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Наполняются глаза мои и сердце мое жгучими слезами, Боже, ибо скорблю я ходить по земле сей, желая расстаться с телом и поселить дух в безмерной любви Твоей. Прошу милости ко мне, Господи, не ниспадать ни умом, ни сердцем из животворящих глубин благодати Твоей в тяжкий зной забот и попечений. Дай пройти мне по земле сей, чтобы ноги мои не касались праха земного, а дух мой, как свободная птица святых Небес Твоих, пребывал бы неразлучно в священной беспредельности Твоего созерцания.

К вечеру, среди неумолчно стрекочущих кузнечиков и терпкого запах чабреца, мы продолжали подниматься по узкой пыльной тропе среди густого кустарника. Ветра не было. Пот ливмя заливал лицо и грудь. Близость вершины манила своей свежестью и прохладой, но мы явно не успевали. Мне нелегко дался этот переход в душном воздухе от Карули до креста с источником на распутье троп. Легкие отказывались дышать соленым безветрием тяжелой морской дымки. Иеродиакон легко шел позади, не обгоняя меня из уважения. Наконец мы сделали привал.

– Далеко еще Панагия, отец? – прохрипел я, утоляя жажду из родника.

– Вон там, в соснах… – указал он рукой высоко вверх.

После родника посвежело. Корявое, изогнутое сосновое редколесье неведомо как росло на голых каменистых склонах. На небосклоне загорелись первые вечерние звезды, а в море отпечатался огромный конус Афона, отбрасываемый заходящим солнечным диском. Показалось приземистое здание небольшой церкви Матери Божией, называемой Панагия, с приютом для паломников. По преданию, сюда поднималась Пресвятая Богородица.

Внутри кто-то уже располагался на ночлег, позвякивая ведром. Через трубу в окне шел дым из очага. Малоразговорчивый грек-иерей обосновался на Панагии и жил здесь все лето, как выяснил мой спутник. Улегшись на старых пыльных подстилках и укрывшись такими же старыми одеялами, мы отдыхали после вечерних молитв. Потянуло сильным острым холодом, так что захотелось накрыться одеялом с головой.

Не спалось… Костер догорал, постреливая в темноту крошечными искрами. В углу ворочался грек, неразличимый в темноте, то ли укладываясь, то ли совершая поклоны. Удивительное очарование этого места, светя крошечными огоньками лампадок на иконостасе, неторопливо проникало в душу, уставшую от изобилия впечатлений. Это благодатное чувство успокоило возбужденный после перехода ум, умягчило сердце и умиротворило душу. Сладостное и нежное ощущение святости этого места овладело сердцем, не давая ему уснуть и наполняя молитву, текущую внутри, по-юношески бодрой и свежей силой. Так бы я и молился всю ночь, не смыкая глаз, потому что не хотелось уходить в сон, когда жизнь предстала более невероятной, чем самое прекрасное сновидение. Так, с молитвой в сердце, я незаметно уснул под не-прекращающийся шорох поклонов из темноты, где находилось ложе любителя уединения.

Утром подниматься совершенно не хотелось, но было стыдно валяться под одеялом перед иереем, который был примерно моих лет. Он бегло что-то читал и пел по книге, стоя перед аналоем. Иконостас представлял собой простую деревянную стену со скромными иконами. В круглой железной подсвечнице в песке теплилось несколько свечей. Пришлось вставать, с трудом двигая ногами: с непривычки они болели страшно. Выйдя из двери, я невольно остановился: с трех сторон скромное здание Панагии окружал неоглядный морской простор. Вдали в дымке угадывались острова, похожие на синие грезы. Молитвенное счастье затопило душу. Встав лицом к вершине, такой высокой и уже такой близкой, прорезавшей острым пиком быстро летящие и меняющие свои очертания облака, я молился, пока меня не позвал отец Агафодор.

Чай и печенье составили весь наш небольшой завтрак. Грек принес нам в банке тахини – пасту из размолотого кунжутного семени, которую мы смешали с медом, предложенным тем же молчаливым иереем.

– А по баночке тунца съедим на вершине, чтоб сил хватило вниз спускаться! – Промолвив эти слова, иеродиакон уже стоял, ожидая, когда я надену на плечи рюкзак, где лежала новая ряса, а также монашеская одежда, с которой я приехал на Афон.

Крутой подъем на сам пик дался мне значительно легче, чем утомительная тропа от Карули до Панагии. Растительности практически уже никакой не осталось, каменные сланцевые плитки позванивали под ногами. Тропа, зигзагом поднимающаяся по крутому склону, стала еще круче.

Первым на вершине открылся массивный железный крест, с погнутыми металлическими деталями от ударявших в него молний. На небольшой площадке находился низенький, словно вжавшийся в камни, храм Преображения Господня. Скромный иконостас украшали такие же скромные иконы. Мы зажгли свечи и поставили их в подсвечник перед иконостасом, помолясь о здравии всех наших близких. После молитв мы взобрались на вершинные скалы: на север, в синеющей под ногами пропасти, уходил зеленый полуостров Афона, во всех других направлениях горело и сверкало под солнцем море, без конца и края. Угадывались острова – Лимнос, Тассос, Самофраки и Имброс. Их мне указывал мой друг, протягивая руку в сияющую даль. Уходить вниз не хотелось, как, наверное, каждому, кто поднимался на вершину Афона.

Иеродиакон достал четки и сел в стороне на камень. Обернувшись на восток, я сложил на груди крест-накрест руки и закрыл глаза. Чувство огромного простора передалось душе, в которой в мгновение ока, вместе с утомлением, исчезли все границы тела, словно оно, как легкокрылый дух, обрело невиданную до сей поры свободу лететь в лучезарном небосклоне, сливаясь с ним и становясь светозарной невесомой птицей. «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя!» – пела душа, и ей вторило сердце, вернее, то удивительное безбрежное пространство, которым оно стало, обретя в нем Христа…

На спуске, отдохнув у родника с крестом под тенью узловатых, крепко вросших в землю дубов, мы вспомнили о своих рыбных консервах. На вершине мысль о еде полностью вылетела из головы. Подкрепившись, мой провожатый повел меня в Кавсокаливию, где мы приложились к мощам преподобного Акакия и полюбовались древними фресками в соборном храме. По нижней тропе вдоль моря, блестевшего внизу утренней голубизной, мы отправились к пещере преподобного Нила Мироточивого. Подъем по крутой скале с каменными ступенями без перил оставил сильное впечатление. Вниз с шуршанием улетали камни из-под наших ног. Можно представить, по каким кручам пробирался преподобный, когда этих ступенек не было.

Трехсотметровая скала представляла собой вертикальный отвес до самой воды, где в крутые скалы врезалась узким языком рябая от поднявшегося ветра морская бирюза. По этой скале когда-то истекало священное миро от мощей угодника Божия. Деревянная шаткая лестница привела нас под полутемные своды просторной пещеры, где стоял простой иконостас из грубых досок с одними вратами. Он выглядел пределом простоты. Мне вспомнилось благословение отца Кирилла сооружать на Кавказе побольше маленьких церквушек, что тогда казалось для меня некоей новизной в монашеской жизни после грандиозных лаврских соборов. Наконец на Афоне я с радостью убедился в мудром выборе для нас истинно монашеского направления, заповеданного старцем, – не связывать себя строительством больших церквей, а уметь обходиться простыми церквушками, построенными своими руками, и больше обращать внимание не на украшение храмов, а на благоговейное совершение богослужений.

Монахи-келиоты вынесли нам кофе и сладости. Мой друг о чем-то переговорил с ними.

– Давно хотел я отыскать на Афоне пещеру преподобного Петра Афонского, – идя рядом со мной по тропе к Лавре, говорил отец Агафодор. – У монахов сейчас разузнал, где примерно это место находится. Там подвизается в полном уединении с одним послушником удивительный старец. Заглянем к нему? Кажется, его зовут отец Исидор. В наше время он – настоящий отшельник, а послушника зовут Петр. Они никогда не выезжают со Святой Горы.

Иеродиакон свернул на неприметную тропинку, где не имелось никакого указателя. Под высокими старыми кипарисами на небольшой площадке с колючим дубняком, перевитым ярко-зеленым плющом, виднелся куполок небольшой церкви вместе с маленькой кельей, составляющей с ней единое целое. Моему изумлению не хватало места в груди: ведь это та самая церквушка, которой я любовался на рисунке в афонском Патерике, с трепетом разглядывая его в лесу на Грибзе!

На наши молитвы и стук в дверь вышел послушник лет пятидесяти с черной бородой, с пробивавшимися в ней прядями кудрявой проседи. Он осведомился, что нам нужно.

– Благословите поклониться в церкви преподобному Петру Афонскому и взять благословение у старца, – смиренно отвечал отец Агафодор.

– Мы никого не принимаем, живем закрыто. Старец бывает недоволен, когда его отвлекают! – отказал нам послушник.

– Со мной иеромонах из Москвы, просит повидать Геронду и задать вопрос о молитве, – уговаривал послушника мой провожатый. Тот сохранял неприступный вид, но последняя просьба тронула его.

– О молитве? Из Москвы? У нас русских еще не было ни разу. – Послушник задумался. – Пойду спрошу благословения у Геронды. – Он закрыл дверь и ушел.

– Отец Агафодор, я не думал у отшельника что-нибудь спрашивать, достаточно, если только посмотрим на него.

Меня взволновала предстоящая беседа с этим подвижником.

– Вы подумайте, о чем старца спросить. Говорят, он молитву имеет… Раз нашли его, не стоит уходить просто так.

С этим трудно было не согласиться. Скрипнула дверь и послушник показался на пороге. Мы замерли.

– Старец благословляет вас зайти сначала в храм, а затем к нему в келью. – объявил отец Петр.

Помню тусклое золотое сияние старинного иконостаса и ладанный запах от деревянных икон с мерцающими огоньками лампадок. Сам Геронда сидел на койке, укрыв больные ноги суконным серым одеялом.

– Благословите, отче! – с поклоном приветствовали мы с порога отца Исидора и затем поцеловали его отекшую старческую руку. Густые седые брови почти закрывали его глаза, отчего казалось, что он смотрит внутрь себя, а не на собеседника. Белая окладистая борода, опушившая его доброе крупное лицо, ниспадала на грудь. Дышал он тяжело и, по-видимому, страдал астмой. В его правой огромной руке медленно двигались большие четки – «трехсотница», как их называли на Афоне.

– Мосха, Мосха? – спросил хрипло старец, обращаясь к иеродиакону.

– Москва, Москва, Геронда! Иеромонах из Москвы хочет задать вам вопрос… – Мой переводчик тихонько подтолкнул меня, заглядевшегося на отшельника, локтем. Его лицо показалось мне таким добрым и родным, словно я знал этого монаха-ребенка с детства. От волнения я не знал, что сказать. Собравшись с духом, решил спросить самое существенное для меня в ту пору.

– Какое главное делание монаха, отче?

– Самое главное духовное делание, во много раз более важное, чем совершение добрых дел, – это молитва. Даже то время, которое проводит монах в молитве, пока звонит колокол в храме, зовущий на богослужение, выше всех добрых дел, совершенных в течение всего дня.

– А что служит опорой для молитвы, Геронда? Что дает ей силу?

– Опора для молитвенной жизни – девство, которое есть таинство духовной жизни, по словам преподобного Ефрема Сирина, а силу ей дает благодать. Чистота тела достигается тем, что оно не совершает плотских грехов, а чистота сердца – когда оно очищено от всех помышлений. Если душевные страсти не умолкнут в сердце монаха, духовный мир не пробудится в нем. Наиболее полно проявляется свобода и полнота человеческого существования в целомудренной и отрекшейся от мира душе.

– А разве монах не должен совершать добрые дела, отче? – Мне показалось его выражение непонятным.

– Вне Бога нет пользы ни в едином действии, слове или мысли. Сначала обрети в себе Бога, а потом делай добрые дела, если хочешь… – Из-под густых бровей виднелась добрая усмешка темно-карих, глубоко посаженных глаз. – Если в нас действует непрестанная молитва в любых обстоятельствах, мы не тратим время зря, независимо от того, совершаем мы добрые дела или нет. Такая молитва и есть самое лучшее доброе дело для нас самих и для всех людей.

– Но молитва обязана быть при этом внимательной, не так ли, Геронда? – уточнил я.

– Внимательная жизнь означает, что мы не должны рассеиваться ни на миг. Такая жизнь становится жизнью во Святом Духе, – глухим голосом говорил старец, каждый раз ожидая, когда переводчик переведет его следующую фразу. – Но когда мы стремимся к обретению молитвы и при этом продолжаем впадать в грехи, тем самым мы отодвигаем свое спасение. Если ты не обуздал свой ум, тогда все, чтобы ты ни говорил, будет подобно болтовне попугая. Пусть ты из всех сил молишься день и ночь, но если исполняешь молитву без любви и благоговения, то никогда не обретешь даже капли благодати, которую обыкновенно приносит молитва!

– Если добрые дела помогают нам избавиться от грехов, то как их совершать в уединении, когда тело бездействует? – Мне хотелось уточнить для себя этот вопрос, так долго остававшийся для меня неясным, когда я пребывал зимой в снежном уединении на Кавказе.

– Наше тело – всего лишь жилье паразитов, а самый большой паразит – это ум, наполненный греховными помыслами. Поэтому наше разумение целиком определяет то, спасемся мы или погибнем. От него зависит и наше поведение. Добрые поступки или же греховные проявляются в виде определенных последствий в нашей жизни, хотим мы этого или не хотим. В окружающем мире они проявляются как обстоятельства – хорошие или дурные, в теле – в виде здоровья или болезней, в душе – в виде спасительных или мучительных состояний. Если мы вновь и вновь впадаем в грехи похоти и гнева, то не возникает возможности изменить дурную жизнь и человек окончательно запутывается в греховной мирской жизни. Тот, кто совсем не кается в своем дурном поведении, даже в этой жизни начинает испытывать сильные мучения…

Послушник Петр принес и поставил перед нами на табурет воду и лукум, угостив первым своего наставника. Есть перед старцем было неудобно, поэтому я не прикоснулся к угощению. Отец Агафодор выпил воды и съел немного лукума, подставляя ладонь, чтобы не просыпать крошки на пол.

– Устаю переводить, очень сложно старец говорит, – шепнул он мне, пока отец Исидор пил воду.

Затем отшельник продолжил:

– Если мы совершаем добрые дела ради самих добрых дел и не заботимся о своем спасении, то мир продолжает удерживать нас, как своих пленников. До тех пор пока мир удерживает нас, мы не сыны Божии, а сыны тьмы. Цепляясь изо всех сил за этот лживый мир, который опаснее любого убийцы, теряешь возможность обрести благодать, потому что благодать – это не мир, это Христос. Если ты удалишься телом в уединение, ум сам себе станет отшельником. Став отшельником, все включи в духовную практику, начинаешь ли ее или завершаешь. Если будешь пребывать в мысленном трезвении, то это и будет самое лучшее доброе дело! Когда в каком-либо месте к тебе кто-нибудь испытывает гнев и вражду, а примирение не достигается, уходи, ибо если ты останешься, то увеличишь и свои грехи, и грехи другого человека.

– Отче, когда я жил в горах в уединении и молился, то старался читать труды святых Отцов. Иногда книги помогали мне и утешали, а иной раз даже мешали, и я скорбел об этом. Как следует относиться к чтению в пустыне? – Мне вспомнились дни, когда я не мог много читать, так как молитва поглощала весь ум, хотя желание читать было большое.

– Желая узнать много, мы теряем возможность узнать Одно, которое и есть истина. При этом желаем благодатного утешения – и не получаем. Не желаем скорбей – и находим их. Такие действия не приводят к спасению. Если принимаешь утешение, то принимай и скорби. Другого пути нет, чтобы преодолеть и победить сей мир – прибежище скорби, и соединиться со Христом. На самом деле всякое мирское «утешение» – это и есть скорби, которые показывают нам изнанку любого мирского «утешения». Они подобны «утешению» голодной собаки, грызущей сухую кость: ведь мяса-то на ней нет! Ищи одну благодать, чистую, несравненную, которая не подвержена влиянию ни счастья, ни несчастья.

– Разве книги не наши помощники в спасении?

– Отдельно от Христа нет спасения, поскольку Христос и есть Спасение. Полнота благодати находится не в книгах, а в Святом Духе, Который является самой сутью спасения. Боговдохновенное Евангелие и труды подвижников Церкви написаны Святым Духом, Который призывает нас исполнить написанное в них. Есть время читать святые книги, и есть время исполнять заповеданное ими. Началом же подвига святые отцы полагают плач.

Иеродиакон наклонился ко мне:

– Батюшка, вы задавайте простые вопросы, чтобы старец отвечал проще, а то он иногда начинает говорить на древнегреческом… Я не настолько знаю греческий, как отец Исидор.

Геронда продолжал:

– Потому те монахи, которые заключают спасение во множестве методов и уставов, а также во множестве книг, не разумеют смысла спасения во Христе. Не понимая этого, они ни к чему не приходят. Поэтому познание Истины – Возлюбленного Христа, есть главное условие спасения. Не стремясь ко многому, обретаешь Единое, в Котором исчезают все желания мира сего. Это Единое – Господь Иисус Христос, и никто и ничто другое…

– Геронда, благословите, чтобы ваш послушник показал нам пещеру Петра Афонского! – выступил вперед мой друг со своей просьбой, заметив, что отец Исидор прекратил свои наставления. Монах задумался и сказал так:

– Патерас, в этой пещере, где подвизался преподобный, многие русские потеряли здоровье, заболели и умерли. Никто не смог в ней жить. Поэтому Лавра закрыла эту пещеру и заложила вход камнями. Кто едет на Афон, ради спасения оставив родину, выше тех, кто подвизается здесь с самого рождения. Почему? Потому что земная родина закрывает путь к Небесной Отчизне, порождая привязанность и гнев к другим людям… Можете помолиться у этой святой пещеры. Петр, проводи их…

Я был поражен этим удивительным монахом, ставшим одним из моих любимых подвижников на Афонской Горе. Много позже, после кончины святого отшельника, труднодоступный район кельи преподобного Петра Афонского на долгие годы стал моим излюбленным местом уединения для молитвы в палатке на склонах и кручах афонской вершины.

Мы попрощались со старцем, и послушник быстро повел нас вниз по едва заметной тропинке, усыпанной мелкими коричневыми листьями средиземноморского дуба. Колючий кустарник густо оплел тропу, и приходилось то и дело отстранять колкие ветви руками. Вскоре нам предстала большая скальная ниша, действительно заложенная наглухо камнями на известковом растворе. Здесь послушник Петр позволил нам протянуть по четке, терпеливо ожидая в стороне окончания наших молитв. Это и была та удивительная ниша с каменными ступеньками, о предназначении которой я когда-то гадал, рассматривая со слезами умиления это изображение в афонском Патерике, сидя в келье на Кавказе. Как и там, афонские голосистые певчие птицы неумолчно тянули свою афонскую вечерню, перемежая ее звонкими руладами.

Неверующему человеку легко только в толпе, а верующему – только в уединении. И жутко неверующему оставаться наедине с самим собой, но как сладко оставаться верующему наедине с Возлюбленным Иисусом! Неверующие стирают с лица земли города со стариками, женщинами и детьми, а верующие в любовь Христову украшают землю трудами рук своих. Человека убить невозможно, ибо вечна и бессмертна душа его. Убийцы, убивающие в ближних самих себя, – вечно вас будут терзать кровавые кошмары, если не покаетесь и не уверуете! Верующие наследуют не только землю, но и Небеса, где времени больше не будет, а убивающим их достанутся лишь скрежет зубов и отчаяние без конца. Без Бога ничего истинного не может познать человек, ибо пустое знание его обращается ему в погибель. А познающие Бога без остатка отдают себя ближним и наполняют благодатью города и села, чтобы цвело лицо земли Божией. Лишь во Христе соединяются сердца, а без Него лишь обособление людей, лишь борьба за временное существование. Как во Святой Троице – любовь и благоволение, так в верующих сердцах – мир и взаимосогласие во Христовой благодати и тишине священного безмолвия.