Текст книги "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика"

Автор книги: Мишель Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Кладбище мемориального парка Вествуд,
Глендон-авеню
август 1962 года – август 1984 года

Ничем не примечательное кладбище. Тенистая аллея выходит на разваливающийся мавзолей некогда розового цвета. Слышатся тихие аккорды фортепиано, наигрывающего мелодии из «Дома цветов», мюзикла Гарольда Арлена, по которому написал сценарий Трумен Капоте. Капоте, которого хоронят августовским утром 1984 года. Или, скорее, хоронят его прах, собранный в урну, которая будет поставлена недалеко от урны с останками Мэрилин. При входе в часовню жужжат камеры. Царит некоторое оживление, как всегда при встрече старых друзей. Объятья, хлопки по плечу, шуршание ткани, шепот. Дрожащие губы чмокают в поцелуе в сантиметре от морщинистой или выглаженной силиконом щеки. Ноги переступают в поисках равновесия. Глаза, щурящиеся за толстыми стеклами очков, вспоминают о мускулистых бедрах, упругой груди, долгих эрекциях.

Потускневшие звезды пятидесятых – шестидесятых годов, утомленные десятками лет под калифорнийским солнцем, ослабевшие от бесчисленных романов, алкоголя и наркотиков, озлобленные и циничные от потерянного времени, обнимаются с застывшими улыбками. Старые знакомые машут друг другу рукой – тонкие пальцы, хрупкие запястья – через парк с заросшими газонами, в котором царит вечная тень, отбрасываемая окружающими его небоскребами.

На том же кладбище в час пополудни 8 августа 1962 года преподобный Э. Дж. Солдан сопровождает тело Мэрилин Монро в погребальную часовню. «Какой красивой сотворил ее Создатель!» – проповедует он. Мэрилин попросила, чтобы на похоронах сыграли песенку Джуди Гарленд из «Волшебника страны Оз» («Где-то над радугой»), и на протяжении всей церемонии неясная, вульгарная магнитофонная запись слышится словно издалека. Погребальная служба открылась звуками органа Шестой симфонии Чайковского; затем зазвучали псалмы. Прощальную речь сказал Страсберг, заменив заболевшего Карла Сэндберга, которого ожидал ДиМаджио. Разговоры заглушало щелканье затворов и жужжание камер всех служб новостей мира. Смотреть особо было не на что. Допущены только близкие друзья. Хотя Вествуд и находится на западе Лос-Анджелеса, это не Голливуд. Джо ДиМаджио, организовавший церемонию, позаботился о том, чтобы никто из людей кино не мог на ней присутствовать – ни один продюсер, режиссер из студии, ни один актер или кинематографист, ни один журналист. ДиМаджио до конца играет свою роль – роль телохранителя, которую Мэрилин отвела ему раз и навсегда, когда они познакомились десять лет назад. Ему она доверила и свое мертвое тело.

Мэрилин была бы рада увидеть Роми, с застывшим лицом, но сухими глазами, в сопровождении Хильди и Джоан. Женщины в черных вуалетках, с блестящими слезами, всегда придают таким церемониям определенную патетичность. «Там были сотни репортеров и фотографов, – скажет Джоан Гринсон. – Вначале нам не разрешили войти в часовню, потому что, как сказал служащий похоронного бюро, с усопшей была «семья». Какая семья? Если бы у нее действительно была семья, мы бы, наверное, здесь не оказались».

Дэниел Гринсон плачет. Ему всегда казалось, что Мэрилин Монро не задержится надолго в этом мире. Он вспоминает, как три месяца назад на вилле в Санта-Монике он говорил с ней о политике, надеясь привлечь ее на сторону своих крайне левых идей. В тот день, когда он решил покинуть родительский дом, Мэрилин сопровождала его в поисках квартиры, замаскированная черным париком. В другой раз он заметил ее в той же маскировке в глубине битком набитого зала аудитории Высшей школы Беверли Хиллз, она самозабвенно слушала одну из лекций его отца. Он вспоминает, как в последний раз увидел ту, которую сейчас хоронят. Это было июньским вечером. Он вышел с виллы своих родителей; Мэрилин чистила картошку, он чмокнул ее в щеку на прощание.

В тот день Дэниел Гринсон, студент-медик, решил стать психоаналитиком. Не для того, чтобы заниматься той же профессией, что и его отец, а для того, чтобы понять, что он видел: актриса и ее психоаналитик играли в прятки, ища друг друга вслепую не руками, а словами. Бестелесная рукопашная, если можно так выразиться, или безжалостная схватка двух душ. Со временем его жизнь и профессия научат его, что невозможно узнать правду о человеке, даже будучи его сыном или его психоаналитиком. Но в тот день он узнал, что истина прячется в словах, словечках, которые бросают на пороге или шепчут на ухо невнимательного слушателя на алее кладбища, – словах, действительно оставляющих след, только когда они не записаны, как умирают тела, когда их не касаются.

«Last take», последний дубль последней сцены: в открытом гробу бронзового цвета, украшенном атласом цвета шампанского, Мэрилин в зеленом платье и шифоновом шарфе, также зеленом, приготовлена к своей последней роли – труп Мэрилин Монро. В руках ее букет розовых роз. Потрудились всегдашние реквизиторы: костюмер Марджори Пелчер подогнала платье по фигуре, парикмахер Агнесс Флэнаган восстановила прическу, гример Уитни Снайдер поколдовал кисточками. Даже старая мастерица по парикам, Перл Портерфилд, пришла и придирчиво осмотрела результат. При бальзамировании пришлось положить под платье целлофановые пакеты с набивкой из подушки, чтобы заменить груди, пострадавшие при вскрытии. Волосы были слишком испорчены, и Агнесс Флэнаган натянула на голову умершей парик, похожий на ее прическу в фильме. В титрах следует особо упомянуть макияж, сотворенный верным Уайти. Свое прозвище он получил благодаря особому умению смешивать белила, не допуская гипсового оттенка и белоснежного блеска. Много лет назад он в шутку обещал Мэрилин накрасить ее в последний раз, не позволив никому другому сотворить ее последнее лицо. Недавно она напомнила ему об этом обязательстве, подарив драгоценность, купленную у Тиффани: золотой клипс с надписью на обратной стороне, которую он так никому и не разгласил. Протягивая ему драгоценность, она сказала: «Тебе, дорогой Уитни. Пока я еще не остыла». Снайдер занимался ее гримом с первого дебюта, 19 июля 1946 года, когда она пробовалась на роль в фильме под названием «Мама носит брюки». Он был главным гримером «Фокс» и автором грима многих звезд того времени, среди которых Бетти Грейбл, Джин Тьерни, Линда Дарнелл. Кольцо судьбы замкнулось – вновь работая для «Фокс», он занимался гримом Мэрилин в фильме «Что-то должно рухнуть», а теперь, в часы перед похоронами, ему пришлось выпить целую флягу джина, чтобы сделать актрисе последний макияж.

Короткая вереница мужчин и женщин в черном, почти белое небо. Гроб медленно проплывает перед склепами Анны Лоуэр, Грейс МакКи Годдард, двух из ее временных матерей, и останавливается в нескольких метрах от склепа, предназначенного для Мэрилин. Его замуровывают в склепе. Если бы Мэрилин могла посмотреть видеозапись своих похорон, она бы в последний раз удивилась: из всех ее любовников и трех мужей только один-единственный принес цветы: Джо ДиМаджио. Двадцать лет, трижды в неделю, он будет возлагать цветы на ее могилу. Он это ей обещал. Она хотела, чтобы он повторил обещание и поступок Уильяма Пауэлла после смерти Джин Харлоу.

Церемония фальшивая и грустная, как игрушка, выпавшая из детской коляски. Прохожий подбирает ее и осторожно ставит на выступ стены, откуда никто ее не заберет. Что-то такое, чему все присутствующие впустую пытались придать смысл. Образ, который слова не могут ни описать, ни стереть.

«Вы знаете, где похоронена наша бедная звезда? – скажет Джордж Кьюкор. – Чтобы дойти до этого кладбища, надо пройти мимо магазина подержанных автомобилей и здания банка; здесь она покоится, между Уилшир-бульваром и Вествуд-бульваром, а вокруг мчатся автомобили».

Двадцать два года спустя на том же кладбище, в нескольких шагах от Монро, похоронят Капоте. Один из знакомых Мэрилин прошепчет слушающему вполуха соседу: «Он пережил ее на двадцать лет. Он любил ее, как только может гомосексуалист любить женщину. Они часто встречались в 1954 году в Нью-Йорке. Они танцевали в ночном клубе, который теперь закрыт, – «Эль Марокко» на 54-й Восточной улице». Двое идут между столиками к узкому танцполу. Подиум погружен в темноту, его окружает ослепительная гирлянда прожекторов рампы. Они выходят на танцевальную площадку, накачанные алкоголем и наркотиками. Она отбрасывает прочь туфли, чтобы не быть выше его на голову, и они танцуют друг с другом до упаду. Мужчина маленького роста, в полосатом костюме, с темным галстуком, в очках в черепаховой оправе, отчаянно цепляется за сияющую блондинку, как будто перетаскивает напольные часы, которые выше него самого. Она не смотрит на своего кавалера, отворачиваясь к залу, наполненному сигаретным дымом. Он никуда не смотрит, умирая от стыда и грусти. Или, возможно, радости.

Музыкант Арти Шоу берет слово, чтобы воздать прощальные почести Капоте. Он говорит почти шепотом: «Трумен умер. Он смертельно устал от всего. От того, что жил. Слишком сильно переживал жизнь. Но все же в последние годы он словно был готов бросить все. И в итоге то, что останется, будет не его слава, не его знакомство со знаменитостями; останутся его творения. Он хотел, чтобы мы запомнили именно это. Трумен, твои напевы будут звучать в наших ушах, даже когда мы забудем вдохновившие их имена. Поприветствуй все же твою подружку Мэрилин, которую ты никогда не обнимал и которая любила тебя больше, чем многих мужчин, побывавших в ее постели. Теперь ваши памятники разделяют всего три стены с написанными на них словами: НЕЖНОСТЬ, ПРЕДАННОСТЬ, СПОКОЙСТВИЕ. Ведь это вы и давали, понемногу, друг другу, этим и обменялись ваши жизни. Скажи ей, что твои друзья пришли по-соседски остановиться на минуту среди погасших звезд. Скажи, что мы будем помнить о ней, Мэрилин, белой королеве без королевства, и ничто так не оживит ее в нашей памяти, как слова ее друга, твои слова. В вашей двойной тени мы перечитываем в памяти твою великолепную страницу о Мэрилин Монро. Трумен, ты самый правдивый писатель, ты, как никто, сумел очистить сцены своих романов от излишней реальности, чтобы впустить в них больше правды. Приветствуем тебя, Трумен, долгой тебе смерти. И главное, нежной».

Последние гости расходятся. Повернувшись спиной к стелам Натали Вуд и Дэррила Ф. Занука, большинство из них рассаживаются по автомобилям, сделав крюк через северо-восточное крыло Вествудского мемориального парка, чтобы поклоном или мыслью приветствовать плиту МЭРИЛИН МОНРО. Могилы, имена. Много лет спустя Дин Мартин, Джек Леммон, затем Билли Уайлдер присоединились к Мэрилин на Вествудском мемориальном кладбище, где она была похоронена – если можно так называть погружение бронзового гроба в нишу стены из камня.

Вдалеке возвышаются холмы, на них расплываются в пелене смога белые буквы названия ГОЛЛИВУД.

Беверли Хиллз,
кабинет адвоката Мильтона Рудина
6 августа 1962 года

Адвокат Микки Рудин вел переговоры по последнему контракту Мэрилин на фильм «Что-то должно рухнуть». Прибывший на место смерти, он сопроводил труп в соседний морг и связался с Джо ДиМаджио, чтобы организовать похороны.

Среди расходов, которые надо было возместить при передаче наследства, – последний счет Ральфа Гринсона на 1450 долларов, соответствующий сеансам за июль и четыре первые дня августа, и счет «XX Сенчури Фокс», требующий оплаты большого кувшина кофе, которые студия предоставила в последний день рождения Монро.

Имущество Мэрилин Монро было оценено в 92 781 доллар. В своем последнем завещании, кроме денег, распределенных между ее матерью, сводной сестрой и друзьями, Мэрилин оставила Ли Страсбергу несколько вещей общей стоимостью 3200 долларов. Основным наследником прав и роялти стал Лондонский центр Анны Фрейд, Институт исследования долговременных воздействий психоанализа и психотерапии на детей с нарушениями эмоциональной сферы. Мэрилин завещала значительную сумму своему бывшему нью-йоркскому психоаналитику, Марианне Крис, «чтобы она могла продолжить работу в психиатрических учреждениях или группах по своему выбору». Крис выбрала лондонскую Хэмпстед Клиник; это решение Элизабет Янг-Брюль, биограф Анны Фрейд, объяснила таким образом: «Пожертвование Мэрилин Монро поступило именно тогда, когда Анна начала работу, которой предстояло оказать большое влияние на психоанализ, – работу, сосредоточенную на страданиях детей, которые, как сама Мэрилин Монро, жили в нескольких приемных семьях». Джеки Кеннеди также передала учреждению, созданному Анной Фрейд, 10 000 долларов, вероятно под влиянием Марианны Крис, пациенткой которой она также являлась.

Слухи о завещании, история с психоаналитиком и многочисленные сексуальные связи – все это запутывается вокруг смерти Мэрилин в странный клубок. Но отношения между ней и сменявшими друг друга психоаналитиками настолько испортились, что можно задаться вопросом: досталось ли ее наследство тем, кому она его предназначила, если бы у нее хватило времени изменить завещание? В последнее время Мэрилин говорила о своем намерении внести в завещание изменения. Для этого она назначила встречу с Микки Рудиным во вторник, 7 августа. В ночь с 4 на 5 августа она умерла. С тех пор каждый раз, когда на экране показывают эту женщину, которую не захотели видеть в роли пациентки Зигмунда Фрейда, выплаты за право показа обогащают учреждение, названное сегодня в честь его дочери Анны.

После смерти актрисы контракты на распространение ее фильмов и песен приносили примерно 1,5 миллиона долларов в год – больше, чем Мэрилин заработала за всю свою жизнь. Сотни торговых марок приобрели право пользоваться ее изображением для рекламы или продажи продукции. Кроме плакатов и футболок мы видим лицо и тело Мэрилин на школьных тетрадях, жалюзи, чулках, бильярдных киях, формах для торта.

Уже на следующий день после ее смерти все, что осталось после нее, стало предметами культа. Хаймен Энгельберг рассказывает, что получил сотни телефонных звонков от женщин, которые говорили, что, если бы они знали, в каком тяжелом положении находится актриса, они бы постарались ей помочь. Он понял, что она была не только завораживающим сексуальным объектом для мужчин – многие женщины видели в ней потерянную маленькую девочку.

В декабре 1999 года вещи, доставшиеся по завещанию Страсбергу, были проданы на аукционе Christie's в Нью-Йорке за 13,4 миллиона долларов. Все, до чего дотрагивалась Мэрилин Монро, все, что соприкасалось с ее телом, стало фетишем. Шерстяная кофточка от Saks, запечатленная в конце июня 1962 года на фотографиях, сделанных Баррисом на пляже Санта-Моники, принесла 167 500 долларов. Платье с большим вырезом на спине из фильма «Как выйти замуж за миллионера» было продано по цене более 52 900 долларов. Стилист Томми Хилфигер вложил целое состояние в две пары джинсов из «Неприкаянных». Цена облегающего платья от Jean Louis из муслина, инкрустированного крошечными стразами, которое Мэрилин надела на семь минут в Мэдисон Сквер Гарден, достигла почти миллиона долларов. Все книги были оценены в 600 000 долларов. Поля многих из них были исписаны пометками. Тогда же был продан и листок бумаги с небрежно написанными ее рукой словами: «Он меня не любит». Замечание, которое могло относиться ко многим мужчинам при ее жизни и к весьма немногим сегодня. С торгов были проданы еще две записки. В одной говорилось: «Если надо покончить с собой, я должна это сделать». В другой, сложенной и спрятанной в книгу, было стихотворение:

 
Говорят, мне повезло, что я живу.
Трудно поверить.
Все причиняет мне боль.
 

Через два года после смерти Мэрилин два кинематографиста, Дэвид Л. Уолпер и Терри Сандерс, начали исследования, чтобы снять фильм о ней – «Легенда Мэрилин Монро». Они связались с Доком Годдардом, вдовцом Грейс МакКи. Он отказался участвовать в съемках, но сказал им, что белый рояль, который Глэдис Бейкер купила когда-то для дочери и который был продан за 235 долларов, чтобы оплатить пребывание Мэрилин в больнице в девятилетием возрасте, а потом куплен вновь, не исчез во время распродажи имущества. Он находился на противопожарном товарном складе Дж. Сантини и братьев где-то в Нью-Джерси. Он был отснят с таким закадровым текстом: «Этот белый рояль был ребенком, которого она так и не родила».

При ближайшем рассмотрении нельзя было отрицать очевидного – рояль был изначально не белым, его перекрасили, вероятно, для нужд какой-нибудь музыкальной комедии тридцатых годов. Белый рояль был таким же фальшивым, как и белокурые волосы Мэрилин. Таким же иллюзорным, как перегородка, которая отделяла в Голливуде жизнь от кино и психоанализ от безумия. На аукционе Кристи’с белый рояль купила за 662 500 долларов певица Мэрайя Кэри.

И сегодня еще в магазинах подарков на Сансет-бульвар продают планы города, на которых адрес Мэрилин находится среди адресов живых звезд. В 1980 году планы, снятые снаружи гасиенды, были включены в биографический художественный фильм для телевидения «Мэрилин: тайная история», в котором роль актрисы исполняет некая Кэтрин Хикс. У режиссера Дэвида Линча, который долго обдумывал фильм о последних месяцах ее жизни, была своего рода реликвия: кусок ткани, на котором она, как говорили, позировала ню для знаменитого календаря с фотографиями, сделанными Томом Келли. Возможно, эта ткань даже внушила режиссеру тему его фильма «Синий бархат».

Предметы, застывшие в забвении, вещи, воскрешаемые памятью, и образы, замершие в трауре, остались сегодня реликвиями легенды. Но слова потерялись, они стерты или изменены. Тысячи страниц скрыли ее жизнь – романы, эссе, биографии, расследования, исповеди. Только те, кто действительно любил ее, о ней не написали: Джо ДиМаджио, Ральф Робертс, Уитни Снайдер… Когда Джозефу Манкевичу, режиссеру-пенсионеру, попались на глаза «Беседы с Мэрилин Монро», записанные и опубликованные У. Дж. Уэзерби в середине семидесятых годов, он был шокирован тем, что ни один критик не спросил у автора, почему он ждал пятнадцать лет, чтобы записать свои воспоминания и выпустить книгу. Почему он только теперь подробно описывал ее слова, движения, одежду, выражения лица, которые записывал в два последних года жизни актрисы? «Чтобы снять «психический грим», который она носила, – отвечал автор в своем предисловии, – и открыть настоящую Мэрилин». Манкевич ненавидел, когда действия, продиктованные корыстью, начинают объяснять психологией. Он считал, что это и есть настоящая проституция: когда человек показывает, что делает по любви то, что на самом деле делает ради денег.

Для действий в обществе существует не так уж много мотивов: любовь, ненависть, корысть, честь, деньги, месть… Есть только один мотив: скрывать то, чем ты являешься, страх ничего из себя не представлять. Сексуальная тревога – ничто по сравнению с тревогой статусной, со страхом не быть признанным обществом, в котором живешь, каково бы оно ни было. «Это было верно для Мэрилин, – думал Манкевич, – это было верно для ее психоаналитика, ее биографов, всех тех, кто писал или ставил фильмы о ней, надеясь, что и на них упадет толика звездной пыли с того следа, который она оставила на небосклоне шестидесятых. Но пусть они не говорят о любви: они продают ее, они продают себя».

В конечном итоге, хоть и существуют сотни книг об этой женщине и этой смерти, сами документы исчезли или были погребены вместе с ней. Все следы ее записанных слов были потеряны или стерты. Записывающие, поставленные во всех комнатах ее дома и скрытые в обоих телефонах, устройства, зафиксировали тысячи часов ее голоса. После того как государственные или частные заказчики ознакомились с этими записями, пленки были сданы в тайный архив или уничтожены. Обе власти – политика и психоанализ, – которые довлели над последними месяцами жизни Мэрилин, были заинтересованы в том, чтобы стереть все, что имело к ней отношение. Компания «Фокс», которая объявила Монро, что фильм можно возобновить, и предложила ей новый выгодный контракт, также скрыла документы относительно ее последних съемок.

Санта-Моника,
Франклин-стрит
август 1962 года – ноябрь 1979 года

Смерть пациентки произвела на Ральфа Гринсона сокрушительное, хотя и непродолжительное действие. Он говорил о любви и трауре.

«Гибель Мэрилин он переживал крайне болезненно, – рассказывает его вдова. – Не только потому, что событие освещалось в средствах массовой информации, что само по себе было ужасно. Но главное потому, что как только он успел подумать, что Мэрилин стало гораздо лучше, он сразу же потерял ее. Это было крайне мучительно». Пациенты доктора Гринсона с удивлением увидели, что он вновь отрастил бороду. Один приятель-режиссер спросил у него почему. Гринсон ответил, что хотел бы стать кем-то другим. Раньше он никогда не интересовался лечением детей, а теперь занялся им. Его коллеги отмечали, что он уже не напоминал, как прежде, полного жизни хищника; теперь он скорее соответствовал образу старого государственного деятеля.

«Пламя в нем угасло, – подытожил один из членов Института психоанализа. – Он продолжал свою деятельность, но внутренне закрылся. Он стал немного странным…»

Его фотографии действительно свидетельствуют о настоящем физическом и эмоциональном упадке. «Он хотел сменить имидж. Он потерял лицо», – говорил другой его коллега.

Через неделю после смерти Мэрилин по настоянию своей жены он поехал в Нью-Йорк на консультацию к Максу Шуру и попросился на сеанс психоанализа. Шур и Гринсон сдружились еще во время обучения в Берне и в Вене. Первый сеанс длился двенадцать часов, но психоаналитик его успокоил: со временем ему удастся со всем этим справиться.

Вначале Гринсон был неспособен думать и мыслить; затем постепенно он ощутил, что его охватывает некая тонкая, почти прозрачная депрессия. Он начал рассказ о своей жизни под названием «Мой отец доктор»:

«Я знал только Мэрилин Монро. На наших сеансах она произнесла свое настоящее имя – Норма Джин – в первый раз только на нашей последней беседе перед моим отъездом в Европу. Своей настоящей фамилии, Мортенсен, она не упомянула ни разу. Она никогда не говорила, почему выбрала в качестве псевдонима девичью фамилию своей матери – Монро. Я никогда не соотносил это с тем, что я тоже появляюсь на сцене – лечу пациентов, читаю лекции, пишу статьи, подписываясь не своими именем и фамилией.

Ромео – это было невозможно. «Психоаналитик Ромео». Хоть мой отец и был без ума от Шекспира, но назвать меня Ромео, а мою сестру Джульеттой – это было чересчур. Не знаю, думала ли об этом Мэрилин, когда на последней записи, которую продиктовала для меня, она объявила: «У меня есть план. Заработать кучу денег и посвятить год изучению Шекспира под руководством Страсберга. Я заплачу ему, чтобы он работал только на меня. Потом я предложу Лоренсу Оливье золотые горы, чтобы он стал моим режиссером. По Шекспиру у меня будет работать самый лучший сценарист на свете, и вдобавок бесплатно. Монро их всех обставит. Всех. Я начну с Джульетты. Отличный костюм, хороший оператор, замечательный грим. Моя игра создаст Джульетту, юную деву четырнадцати лет, чья зарождающаяся женственность фантастически сексуальна».

Что касается фамилии Гриншпун, то это слишком отдавало еврейским Бруклином. Я не отрекся от фамилии моего отца. Но когда я изменил ее, это было связано с тем, что я оставил медицину. Мой отец остался врачом-терапевтом. От него я сохранил только заботу и интерес, с которыми он относился к пациентам. Но почему я все это пишу?»

Как и Мэрилин, и Ингер Стивенс, актриса Дженис Рул посещала занятия Ли Страсберга в актерской студии. Она также была пациенткой Гринсона. Через неделю после смерти Монро он казался ей сломленным, «распятым прессой». Сказанное им на одном из сеансов ее потрясло: «Я никогда в жизни не смогу найти ответ. Но я не в счет. Что меня тревожит, так это то, как это отражается на вас, моей пациентке».

Последние годы жизни Ральфа Гринсона, отмеченные частыми пребываниями в больнице, были болезненными. Дженис вновь увидела своего психоаналитика в самом конце его жизни. Впоследствии она рассказала об этом. Раньше Гринсон позволил ей освободить ее эмоции. На сеансах она часто прерывала свою речь сквернословием, и Гринсон сказал ей однажды: «Мне трудно связать ваше лицо с тем, что выходит у вас изо рта». Гринсон постарел и словно уменьшился после многочисленных сердечных приступов и имплантации третьего кардиостимулятора; ему становилось все труднее говорить. Сердясь на невозможность выражать свои мысли, он сказал Дженис: «Вы научили меня тому, что fuck – очень хорошее слово. Когда ко мне вернулся дар речи, это было первое, что я сказал».

Гринсон четыре года боролся с физическим и интеллектуальным старением. Одна пациентка, пришедшая на консультацию, была потрясена его истощенным видом и дрожащим голосом: «Вы не похожи на психоаналитика». Он снял рубашку и сказал, показывая шрам, оставшийся после имплантации стимулятора сердечной деятельности: «Все мы смертны!»

Судьба играет словами и образами. Как безумная монтажница, мстящая режиссеру, наугад склеивает кадры фильма, заставляя совпадать противоречащие планы и совмещая сцены с противоположным смыслом. Она прокручивает задом наперед на монтажном столе тридцать месяцев, в течение которых Роми и Мэрилин, увязнув во взаимном безумии, уничтожали друг друга. В конце фильма планы поменялись местами. Мы видим Мэрилин, от которой остался только голос. От ее последних часов жизни остались лишь кассеты, надиктованные для ее психоаналитика, и записи прослушивания телефона, сделанные по приказу братьев Кеннеди (или их противников) Фредом Отешем из ЦРУ или по требованию ФБР – неким Бернардом Шпинделем (но возможно, и наоборот). Тридцать шесть лет Мэрилин снимали на пленку, а теперь воруют ее слова. Гринсон, напротив, предстает теперь на переделанной в монтажной пленке тем человеком, которому не хватило слов для своего оправдания. Старик, цепляющийся за образы по мере того, как его звукоряд стирается временем.