Текст книги "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика"

Автор книги: Мишель Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Отель «Беверли Хиллз»
последние дни апреля 1960 года

На бунгало опускается розовая вечерняя дымка. Французский журналист Жорж Бельмон приехал побеседовать с Мэрилин, на несколько дней вернувшейся в Лос-Анджелес. Поговорить обо всем и ни о чем и, наконец, о смерти. Своим голосом усталой маленькой девочки она произносит длинную речь, одновременно напряженную и самозабвенную, время от времени надолго замолкая.

– Конечно, я о ней думаю. И даже часто. Иногда я замечаю про себя, что мне больше нравится думать о смерти, чем о жизни. Это настолько проще, в каком-то смысле, не правда ли? Когда переступаешь порог, известно, что почти наверняка по ту сторону двери никого не будет. А в жизни всегда есть другие люди или другой человек. И когда вы попадаете на тот свет, это никогда не по вашей вине. А что до выхода… Вы знаете, как отделиться от других людей?

– Расскажите о вашем детстве.

– Я никогда не жила с матерью. Говорили, что жила, но это неправда. Насколько я помню, всегда жила у чужих людей. Когда она приходила навестить меня в семью, куда она меня пристроила – мне и двух недель не исполнилось, – она никогда не улыбалась мне, не говорила со мной, не дотрагивалась до меня. У моей матери было… психическое расстройство. Ее больше нет на свете.

В этих двух фразах Мэрилин солгала дважды, но интервьюер не знал об этом. Во-первых, Норма Джин прожила с матерью несколько месяцев. Когда они жили в тесной квартирке на Эфтон-плейс, рядом с голливудскими студиями, мать надолго положили в больницу. И второй раз, когда Мэрилин было двадцать лет и она начинала свою карьеру в кино, она приютила свою мать на несколько недель в маленькой квартирке на Небраска-авеню. К тому же, на момент этой беседы Глэдис Бейкер была еще жива. Несмотря на свое безумие, она переживет дочь на двадцать два года.

В 1951 году, когда студии в рекламных целях распространяли легенду о Мэрилин-сироте, актриса получила от Глэдис письмо: «Пожалуйста, милая девочка, напиши мне. Я ужасно скучаю здесь и хочу выйти как можно скорее. Я хочу, чтобы моя дочь любила меня, а не ненавидела». Письмо было подписано: «С любовью, твоя мать». «Мать». Не «Мама». Мать. Та, кем Глэдис никогда не могла стать. Та, кем Мэрилин никогда не станет.

После беседы Мэрилин поблагодарила Бельмона и сказала, что рада была с ним поговорить и что со временем все больше боится отвечать на вопросы журналистов. Она была благодарна за то, что с ней общались не как со звездой, а как с человеком. Этим вечером она поехала в Беверли Хиллз на прием в дом влиятельного в Голливуде литературного агента, Ирвинга Лазара. Она встретила там Гринсона и его жену, которые тепло с ней поздоровались. Затем заметила знакомые лица Джона Хьюстона и Дэвида О. Селзника и долго разговаривала с незнакомцем лет шестидесяти, который только что поселился в Голливуде в Брентвуд Хайтс. Он рассказал ей о том, как ему нравится в Калифорнии. Поехать на северо-запад, за Сан-Фернандо, и ходить по зеленым и голубым холмам, поросшим джакарандой, которые окаймляют пустыню Моджейв, разыскивая редкие виды бабочек, чтобы дополнить свою книгу о калифорнийских чешуекрылых. Бороздить шоссе Лос-Анджелеса в своем «форд импала» и бродить по гипермаркетам: «Особенно ночью, в неоновом свете», – добавил он. Еще он сказал, что написал роман «Лолита», который Стэнли Кубрик собирался экранизировать в студии «Юниверсал». Владимир Набоков старался приспособиться к требованиям сценария.

– А вы чем занимаетесь? – спросил он у блондинки, которая пила бокал за бокалом, чтобы набраться храбрости для беседы или молчать до конца вечеринки.

– I am in pictures, – ответила она, что значит «Я играю в фильмах», но также «Я живу в картинках».

– Я тоже, – с хитрецой ответил мужчина, – но я всего лишь дублер.

Несколько недель спустя в фильме «Давай займемся любовью» Мэрилин навязала Кьюкору в качестве прелюдии к песенке «My heart belongs to daddy» эти слова: «Меня зовут Лолита, и мне не разрешают играть с мальчиками».

Нью-Йорк, Манхэттен
конец 1954 года

После развода со вторым мужем, Джо ДиМаджио, приехав в Нью-Йорк, чтобы учиться на курсах Ли Страсберг в актерской студии, Мэрилин вначале жила в Глэдстоне, на Пятьдесят второй Восточной улице, а затем в апреле 1955 года поселилась в «Валдорф-Астории». У Мэрилин было мало своих вещей в ее манхэттенских квартирах. Библиотека из четырехсот книг, и главное – белый рояль, знакомый ей с семи лет, стоявший в холле, который служил гостиной, среди нескольких предметов мебели в фальшивом французском стиле. Она долго искала его следы, затем в 1951 году нашла его на распродаже в западной части Лос-Анджелеса. Она купила рояль, не глядя на цену, и поставила в своем крошечном однокомнатном номере отеля «Беверли Карлтон». Через два года рояль последовал за ней в трехкомнатную квартиру на Дохени-драйв. Мэрилин брала его с собой каждый раз, когда переезжала. В 1956–1957 годах она переехала в Нью-Йорк, в квартиру на тридцатом этаже на Пятьдесят седьмой Восточной улице, в которой жила с Артуром Миллером.

Когда Мэрилин впервые вышла из самолета в аэропорту Айдлвайлд, под вспышками шестидесяти фотоаппаратов, и сорок минут позировала на трапе под свистки и радостные крики работников аэропорта, она думала только об одном: вновь встретиться в Нью-Йорке с самым интеллектуальным из кинематографистов, Джозефом Л. Манкевичем, который часто говорил: «Я писатель, перешедший к постановке фильмов, а не кинематографист. Я снимал фильмы, чтобы не позволить исказить то, что я писал». В Голливуде он дал Мэрилин роль в одном из своих первых фильмов, «Все о Еве», и она, надеясь показать ему, насколько изменилась за четыре года, хотела получить роль в его музыкальной комедии «Парни и куколки». Но, когда она приехала, Манкевич разминулся с ней, уехав в Лос-Анджелес. Она позвонила ему: «Видите, я стала звездой. Я буду сниматься с Билли Уайлдером в фильме «Зуд седьмого года»». Манкевич сухо осадил ее. То ли из-за того, что она назвала имя режиссера, которого он не любил – среди прочего потому, что не упускал случая посмеяться в своих фильмах над психоанализом, – то ли оттого, что Уайлдер создал признанный шедевр «Сансет-бульвар», картину нравов Голливуда и горький портрет звезды, скатившейся с высот славы, точно в то же время, когда он снимал свой фильм о падении актрисы – «Все о Еве». Конечно, в том году Оскар за лучший фильм достался Манкевичу, но он сохранил к Уайлдеру необъяснимую враждебность. На этот раз он боялся, что комедия его соперника окажется лучше, чем его фильм.

Он разговаривал с Мэрилин очень резко: «Слишком много Голливуда, в вас слишком много Голливуда». Он говорил с ней как с ничтожеством. «Уменьшите декольте, перестаньте вертеть задом – тогда и посмотрим». Она услышала в этих словах жестокое напоминание именно о том, что она ненавидела вспоминать: о ее дебютах в Голливуде, как будто она так и не выбилась из порнографических фильмов.

Назавтра она попросила своего бывшего любовника, Мильтона Грина, сфотографировать ее. В темной студии на Лексингтон-авеню он фотографировал ее, облитую «Дом Периньоном» и одетую в костюм балерины. Под вспышкой, в сломанном кресле, на фоне черной занавеси, она явилась танцовщицей без танца, печальной, раздвоенной, невинной и одновременно непристойной: она прижимала к груди подол разлетающейся белоснежной пачки, на губах ее была кроваво-красная помада, сочетающаяся с лаком на ногтях пальцев ног.

Нью-Йорк, актерская студия,
Сорок четвертая Западная улица
май 1955 года

Лос-Анджелес оставался городом кино, с его психоаналитиками, охваченными лихорадкой студиями, зараженными страстью к кадрам. Когда Мэрилин приехала в Нью-Йорк, чтобы поселиться в нем, она совместно с Мильтоном Грином создала независимую продюсерскую компанию. Нью-Йорк стал для нее городом, где она искала смысл людей и явлений. Городом психоанализа. Она встретила там Ли Страсберга, который призвал ее «освободить свое подсознание». Она попросила Грина порекомендовать ей психотерапевта. Он посоветовал Маргарет Херц Хохенберг, психоаналитика венгерского происхождения, грузную, суровую женщину с седыми волосами, туго заплетенными в косы. Она училась медицине в Вене, Будапеште и Праге, затем незадолго до войны поселилась в Нью-Йорке. Маргарет уже лечила Грина и продолжала одновременно психоанализы его и Мэрилин, пока та не порвала с Грином и с ней самой в феврале 1957 года.

Кроме совета Страсберга, который считал, что каждый актер должен войти в контакт с истинами своего подсознания на кушетке психоаналитика, Мэрилин заставили попросить Хохенберг о психоанализе ее многочисленные проблемы: детские психические травмы, недостаток самоуважения, навязчивая потребность в одобрении окружающих, неспособность поддерживать дружеские или любовные связи, страх быть покинутой.

Мэрилин пунктуально являлась на пять сеансов в неделю в кабинет психоаналитика, два по утрам и три – во второй половине дня. Когда она выходила из кабинета, находящегося на Дёвяносто третьей Восточной улице, то предавалась своего рода ритуалу экзорцизма – останавливалась, подносила руку ко рту и кашляла до боли. Затем снова поднимала глаза, глядя на улицу, словно отбросив далеко внутрь себя – или, наоборот, прочь от себя – эмоции, которые психоанализ заставил проявиться. Мэрилин стала страстной сторонницей психоанализа. Однажды на пресс-конференции ее спросили, чего она стремится достичь с его помощью. Она ответила: «Не буду говорить об этом, скажу только, что верю во фрейдовскую интерпретацию. Надеюсь, что смогу когда-нибудь подробно отчитаться о чудесах, которые психиатры могут сотворить для вас».

По сценарию, которому предстояло повториться, к концу года Хохенберг стала больше чем терапевтом: она улаживала споры между своей пациенткой и ее парикмахером, накладывала вето на некоторые знакомства, консультировала насчет ролей. В те дни, когда Мэрилин не ходила к психоаналитику, она являлась в мастерскую Страсберга в «Студии Мэлин», а вечером приходила к своему преподавателю на частные уроки у него дома, на Восемьдесят шестой Западной улице. Страсберг, автор системы, которую он скромно называл «методом», хотел выявить то, что она оставила в своем прошлом. «Освободить все энергии, погребенные в течение прожитых лет» – такова была его манера выражаться. Мэрилин очаровали его рассказы о загадочной человеческой природе. Ли Страсберг и Маргарет Хохенберг решили объединиться, чтобы вместо темного, депрессивного фона развить в актрисе способность сохранять прочные дружеские и профессиональные связи. По их мнению, навязчивое желание всем нравиться на самом деле изолировало Мэрилин и мешало ей отрабатывать технику, которая позволила бы внести что-то новое в ее искусство. «У меня были преподаватели, – скажет она после этого двойного опыта, – люди, которыми я могла восхищаться, но не было никого, на кого бы я хотела быть похожей. Я всегда чувствовала, что меня не существует; единственная возможность быть для меня – это, наверное, быть кем-то другим. Поэтому я и захотела стать актрисой».

«Я пытаюсь стать актрисой, – сказала она во время одного из первых сеансов с Хохенберг. – Я стараюсь быть настоящей, но часто, несмотря на мои усилия, во мне словно открывается окно, в которое видна моя пустота. Я боюсь сойти с ума. Я стараюсь показать свои настоящие качества, но это слишком трудно. Иногда я думаю: все, что мне надо делать, – это быть искренней. Но это не приходит просто так, и мне кажется, что я фальшивка, и все, что я ни говорю, представляется ложью. Я хочу работать как можно лучше с той секунды, когда камера приходит в движение, до той секунды, когда она останавливается. В этот момент я хочу быть совершенством. Ли всегда говорит, что я должна исходить из самой себя. А я отвечаю: самой себя? Что это такое – я сама? Кто это? Я – это не так важно. Кем меня считают – Мэрилин Монро?»

Однажды в начале февраля 1956 года Мэрилин принесла психоаналитику большой конверт фотографий, сделанных Мильтоном Грином. Впоследствии их опубликовали под названием «Черный сеанс». Она позировала в черном белье и чулках, пьяная, с полузакрытыми глазами и грустной улыбкой на губах. Фотографии были пробами к готовящемуся фильму Джошуа Логана «Автобусная остановка».

Снимки были жестокими и безысходными. Мэрилин казалась побежденной, уставшей от секса, изнуренной той жаждой, которую не может утолить ни одно тело. И конечно же никакие слова. «Хотите посмотреть мои обзорные листы?» – спросила она Хохенберг. Бросив на фотографии испуганный взгляд, седеющая толстуха молча протянула их обратно.

Нью-Йорк,
Девяносто третья Западная улица
февраль 1955 года

Мэрилин не довольствовалась тем, что просто оплачивала сеансы, а тесно связала деньги с психоанализом. Вначале Хохенберг стала консультировать ее относительно финансовых дел. Затем, в феврале 1956 года, актриса составила завещание, оставив 20 000 долларов, что составляло, по ее оценкам, одну десятую часть ее имущества, доктору Маргарет Херц Хохенберг. Среди других наследников были Ли и Пола Страсберг (25 000 долларов), актерская студия (10 000 долларов); также выделялось достаточное количество средств на покрытие расходов по госпитализации Глэдис Бейкер до конца ее жизни (в пределах 25 000 долларов). Когда завещание было подписано, адвокат Мэрилин шутливо спросил ее, не добавит ли она пожелание относительно текста эпитафии. «Мэрилин Монро, блондинка», – ответила она, рассеянно чертя арабески затянутой в перчатку рукой.

Эта связь между словом, любовью и деньгами продолжится и в дальнейшем. В июле 1956 года именно Хохенберг вела переговоры с продюсерами фильма «Принц и танцовщица». В октябре Хохенберг отправится в Лондон за счет Мэрилин, чтобы поддержать ее во время съемок этого фильма, как в первый раз во время съемок фильма «Автобусная остановка».

Маргарет Хохенберг советовала Мэрилин вести дневник, чтобы записывать в него любые мысли. Мэрилин не последовала ее совету. Дважды она покупала красивые дневники с мраморными разводами на обложке, но страницы оставались пустыми. Ей никогда не хватало дисциплины и регулярности, чтобы что-либо записывать. Она стыдилась своего почерка, орфографии и пунктуации – говорила, что они жуткие. Кроме того, дневник слишком принуждал к постоянству. Зато она составляла списки трудных слов, которые выписывала из словарей, таких как абазия, абсурд, абсолют, аддикция, адюльтер, акроним, аллюзия, или же простых, но загадочных – холодный, родитель или Я. Также среди ее документов и предметов, которые следователи не унесли при первом обыске комнаты, в которой она умерла, были найдены листки бумаги. Их было немного. Большинство исчезло еще до прихода полиции, что, по мнению некоторых, подтверждало предположение об убийстве.

Самые давние заметки относятся к 1955 году, когда она училась в актерской студии.

«Моя проблема – отчаяние в работе и в жизни. Мне надо начать бороться с ней все время, работать более упорно, чтобы работа стала важнее, чем отчаяние…»

«Сыграть сцену – все равно что раскупорить бутылку. Если нельзя ее открыть одним способом, надо попробовать другой или, может быть, отказаться от этого и взять другую бутылку. Ли не понравилось бы, что я так говорю…»

«Как и почему я могу играть (а я не уверена, что могу), вот это мне надо понять. Пытка – не говоря о ежедневных неприятностях – боль, невозможно их объяснить кому-то другому…»

«Как мне заснуть? Как этой женщине заснуть? О чем она думает? Почему о часах перед рассветом говорят «короткие часы», ведь они самые длинные?..»

«Чего я так боюсь? Я прячусь, чтобы избежать наказания? Либидо? Спросите у доктора X».

«Как мне научиться говорить на сцене естественно? Надо, чтобы волновалась не актриса, а персонаж. Мне надо научиться доверять своим противоречивым импульсам».

Голливуд, Сенчури Сити,
бульвар Пико
июнь 1960 года

Мэрилин отпраздновала свой тридцать четвертый день рождения в Голливуде, у Руперта Алена, своего агента по связям с общественностью и друга, в его квартире на Сибридж-плейс. Весь вечер она беседовала с драматургом Теннеси Уильямсом и его грозной матерью Эдвиной.

Очень встревоженная приближением этой даты, она вновь начала сеансы со своим спасителем. «Это повторяется, – говорила она Гринсону, – я все время возвращаюсь назад». Иногда у нее было впечатление, как будто она поет свою жизнь под музыку, постоянно повторяющуюся, с трудом попадая в такт. В студии «Фокс», ожидая съемок одной из последних сцен «Давай займемся любовью», Мэрилин написала на клочке бумаги: «Чего я боюсь? Что не смогу играть? Боюсь своего страха сцены? Я знаю, что могу играть, но я боюсь. Я знаю, что не должна бояться. Но не бояться значило бы вообще не быть».

На съемках ее предыдущего фильма «Некоторые любят погорячее» под руководством Билли Уайлдера Мэрилин с панической тревогой почувствовала, что ее уже не так ценят. Ей пришлось защищать себя. Однажды Монро не захотела выйти из своей гримерной на съемки сцены, в которой пела Running wild. Уайлдер попросил Сандру Уорнер, певицу, игравшую Эмили, одну из музыкантш в оркестре, взять микрофон и спеть под музыку: «Мэрилин точно придет, когда услышит, что ты поешь вместо нее». Действительно, слыша эту песню из-за кулис, Мэрилин вышла, бросила уничтожающий взгляд на Уайлдера, спокойно объявившего со своим венским акцентом: «Начнем с начала». Мэрилин с яростью и блеском запела. В конце съемок для афиш вместо беременной Мэрилин были вынуждены сфотографировать дублершу. На рекламных фотографиях – Сандра в платьях главной героини фильма, с приклеенной головой Мэрилин Монро, а рядом с ней Джек Леммон и Тони Кертис. Мэрилин не могла не согласиться, но затаила обиду. Она еще долго не простит Сандре Уорнер этой «кражи тела».

На тех же съемках костюмер Орри-Келли снимал мерки, чтобы сшить платья, с двух актеров-мужчин, которым предстояло переодеться в женщин, а потом с Мэрилин. Он имел несчастье сказать ей: «У Тони задница красивей, чем у тебя». Разгневанная, она обернулась и распахнула блузку: «Возможно, но у него нет такой груди!»

Но была и другая Мэрилин. Уайлдер долго вспоминал об этой сцене: она не выходила из своего фургона, и когда помощник режиссера пришел за ней, то увидел, что Мэрилин читает «Права человека» Томаса Пейна. «Пошел ты!» – бросила она. Впоследствии, когда Билли Уайлдера спрашивали об опозданиях звезды во время съемок, он отвечал: «У меня не было проблем с Монро. Это у Мэрилин были проблемы с Монро. В ней было что-то, что ее кусало, грызло, ело поедом. В ней был какой-то разлад, она словно искала потерянную часть себя. Как в этой сцене из «Некоторые любят погорячей», когда она, пьяная и спросонья, открывая ящики комода, должна была приговаривать: «Куда подевалась эта бутылка бурбона?» Мы положили по записке в каждый ящик, чтобы напомнить ей реплику. Но это не помогло, и, на шестьдесят третьем дубле за два дня, я отвел ее в сторонку и сказал: «Что происходит? Не беспокойся. У нас получится». Она удивилась: «О чем не беспокоиться?» Мы сделали восемьдесят дублей. Но в конечном итоге дело того стоило. Это была великая актриса. Вечно опаздывающая Мэрилин была лучше всех других актрис того времени. Если бы мне был нужен кто-то, кто всегда является вовремя и знает наизусть все реплики, я бы пригласил свою старую тетушку из Вены. Она всегда вставала в пять утра и никогда ничего не забывала. Но кто захотел бы увидеть ее на экране?»

Вечером Уайлдер возвращается домой, целует жену, высокую красавицу Одри Янг, и говорит ей:

– Мэрилин была великолепна. Если бы мне было суждено изменить тебе с женщиной, это была бы она.

– Если бы мне было суждено изменить тебе, я бы тоже выбрала ее, – ответила она.

В последний раз Билли Уайлдер видел Мэрилин Монро весной 1960 года, во время съемок «Давай займемся любовью», на приеме после показа фильма «Зуд седьмого года», устроенном в ресторане «Романофф» в Беверли Хиллз. Уайлдер предложил ей женскую роль в его следующем фильме «Нежная Ирма». Недавно была церемония вручения Оскаров: Уайлдер был признан лучшим режиссером за фильм «Некоторые любят погорячее», И. А. Л. Дайамонд – лучшим сценаристом, а Джек Леммон – лучшим актером. Платья Орри-Келли объявили лучшими костюмами. Мэрилин, незабываемая Душечка, не получила номинации. Когда она узнала о награждении Симоны Синьоре за ее роль в малоизвестном британском фильме «Комната наверху», она, казалось, совсем не расстроилась, а даже была довольна.

Уайлдер встретился с ней на следующий день.

– Как ты? Не слишком переживала?

– Нет, я вычитала у Фрейда, что мы часто подсознательно стремимся к неудаче. А потом, все-таки многие не любят слишком горячих женщин.

– Знаешь, Мэрилин, видел я твоего Фрейда. Он был довольно несимпатичный тип. Я сохранил о нем неприятные воспоминания. До войны я жил в Берлине. Я был молодым журналистом, и мне пришла в голову экстравагантная идея поехать в Вену, чтобы взять у Фрейда интервью. Это был самый большой провал в моей карьере. Я брал интервью у Рихарда Штрауса, Артура Шницлера и многих других – тебе это, конечно, ничего не говорит, но то были деятели искусств того времени, когда Вена была культурной столицей Европы. Фрейд жил на Бергштрассе, в мещанском квартале. Я приехал со своим единственным оружием: карточкой репортера «Штунде». Я хотел написать статью на тему политических событий в Италии, о Муссолини… Это было в 1925 или 1926 году. Я думал, что Фрейд может рассказать мне много нового. Я навел о нем справки. Он ненавидел газеты так же, как и журналистов, потому что все они над ним насмехались. Я в этой войне сохранял нейтралитет: никогда не встречал ни одного австрийца, который прошел бы психоанализ, да впрочем, вообще ни одного пациента психоаналитика. Журналисты ненавидели психоанализ, а психоаналитики ненавидели журналистов. Я долго задумывался, почему это так. Наконец, похоже, я понял: возможно, в конечном итоге девиз журналистики совпадает с девизом психоанализа: «Когда миф интереснее правды, расскажите миф». Кстати, профессия журналиста не так отличается от моей нынешней профессии режиссера. И журналист, и режиссер стремятся не к правде, а к правдоподобию. Мы творим образы, которые что-то говорят людям, неважно, правдивы эти картины или нет. «Когда я вошел к профессору, я словно погрузился в какой-то колодец. Служанка открыла мне и сказала: «Герр профессор сейчас обедает». Я ответил: «Я подожду». В Европе, в той ныне исчезнувшей Mitteleuropa, врачи принимали пациентов в своей квартире. У Фрейда гостиная служила приемной, а через дверь, ведущую в его кабинет, я разглядел диван. Диван был совсем небольшой, весь покрытый турецкими коврами во много слоев. У Фрейда также была коллекция античного и доколумбовского искусства. Но больше всего меня поразил мизерный размер знаменитого дивана. Все грандиозные теории о бессознательном основаны на анализе психики крайне низкорослых людей. Кресло Фрейда было в изголовье дивана, несколько позади. В какой-то момент я поднял глаза и увидел в дверях Фрейда. Это был человек маленького роста, с салфеткой на шее, ведь он только что вышел из-за стола. Фрейд спросил: «Репортер?» Я ответил: «Да, у меня есть несколько вопросов». Он перебил меня: «Дверь там». И выставил меня вон. Вот и все. Интервью не состоялось.

Это был мой первый и последний сеанс с психоаналитиком, и я отомстил, когда снял сцену, в которой Фрейд занимается психоанализом собаки в «Императорском вальсе», и в фильме «Зуд седьмого года» – помните сцену, в которой заносчивый психоаналитик доктор Брубейкер умоляет редактора напечатать его статью?..

– Он пожал тебе руку? – спросила Мэрилин.

– Нет.

– Просто выставил тебя?

– Выставил – и все. Я показал ему визитную карточку. «Вы господин Вильдер? Из «Штунде»? Вон, господин Вильдер из «Штунде». Да, дверь там».