Текст книги "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика"

Автор книги: Мишель Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Беверли Хиллз,
Роксбери-драйв
8 мая 1962 года

Мэрилин вновь стала опаздывать на все сеансы. Психоаналитик спросил ее, не связано ли это с его предстоящим отъездом.

– Когда я одеваюсь, чтобы выйти из дому, я делаю это как можно медленнее. Мне приятно думать, что я опаздываю. Меня ждут, во мне нуждаются. Людям не терпится меня увидеть. Я вспоминаю те годы, когда я никому не была нужна, никто меня не видел, никто меня не ждал. Я была девочкой на побегушках, даже для собственной матери.

– Особенно для нее. На самом деле вы всегда ждали возвращения отца!

– Теперь я чувствую странное удовлетворение от того, что наказываю тех, кто меня ждет. Но я сержусь не на них. Я сержусь на людей из моего прошлого. Это не Мэрилин Монро заставляет себя ждать, а Норма Джин. Вы знаете, я часто думала, что быть любимой – значит быть желанной. Теперь я думаю, что быть любимой – значит повергнуть другого в прах, иметь над ним полную власть. Кстати, теперь на моей шахматной доске два всадника. Два брата. Я думаю, что люблю одного из них. Другой хочет меня, как ребенок хочет съесть пирожное, нарушив запрет. Ну, вот и все на сегодня, как говорит доктор Гринсон.

Вернувшись со своего последнего сеанса перед отъездом психоаналитика в Европу, Мэрилин сжимала в руке шахматную фигурку. Она налила себе шампанского и стала разглядывать всадника сквозь золотистую дымку. Она плакала: «Почему всегда есть это стекло между мной и моей матерью, между мной и моим образом?» Она вспомнила о съемках «Неприкаянных». Миллер и Хьюстон хотели заставить ее сыграть Розлин, почти невидимую за окном как раз в тот момент, когда мужчина ищет ее взглядом. А в следующей сцене она должна была с беспокойством разглядывать свое отражение в зеркале, нанося макияж. «К черту окна, зеркала! Покажите меня. Просто меня. Не прячьте меня под стеклом!» – крикнула она режиссеру.

Она нацарапала в своем блокноте несколько строк:

«Вторник, 8-е. Он сделал мне подарок. Шахматы. Игра королей и шутов. Все фигуры могут брать, съедать. Сильнее всех королева. Король мертв с самого начала. Я не знаю, за кого играю я. Я двигаю мои фигуры в темноте.

Мне не нравится писать. Мне надо будет найти что-нибудь другое. Может быть, я слишком люблю читать. Когда я в первый раз читаю те книги, которые мне действительно нравятся, у меня такое впечатление, как будто я их перечитываю, как будто я их уже читала раньше. Как некоторые люди, с которыми встречаешься словно со старыми знакомыми. Сегодня я нашла у Кафки эту фразу: «Капитализм – не только состояние общества, но и состояние души». Я не дочитываю книги. Не люблю последние страницы. Последние слова. Последние съемки. Последние сеансы».

Поздним вечером того же дня Гринсон постучал в дверь Уэкслера.

– Можно с тобой поговорить?

– О ней?

– Конечно, о ком еще! Я доверяю тебе мою безумицу. Будь осторожен. Она умеет расположить к себе, как никто. Ты знаешь, ребенком она пережила много ужасных, действительно ужасных испытании – изнасилования, совращение приемными отцами. Сначала я думал, что сексуальные злоупотребления – только ее фантазии. Теперь я верю в то, что все это было на самом деле. Мне кажется, я не могу со всем этим справиться. У меня не получится. С первого же сеанса я понимал две вещи. Во-первых, мы не будем заниматься классическим психоанализом, в четко определенных рамках, с креслом, поставленным спиной к дивану. Во-вторых, нас может разлучить только смерть, ее или моя.

– Богатая программа! Чего же ты ожидаешь от меня – чтобы я поработал няней?

– Я уезжаю в Европу на шесть недель. Я не могу оставить ее одну и не уверен, что даже с тобой, когда ты будешь проводить сеансы вместо меня, она сможет выжить.

– Раз уж все так серьезно, возьми ее с собой.

– Кстати, Фрейд так и поступал со своими любимыми пациентами.

– А еще он проводил бесплатные курсы психоанализа и приглашал пациентов на обед в столовую или свой кабинет. На сеансах он много говорил, и он провел психоанализ собственной дочери… Что это доказывает? Что Фрейд иногда переставал быть фрейдистом и нарушал правила, которые сам же установил. Вот и все!

– Ты меня не понимаешь. Уже два года я стараюсь освободить Мэрилин от снотворных. Но на самом деле я продолжаю ей их выписывать. Даже прошлой осенью, когда она заканчивала съемки своего фильма и приходила ко мне семь раз в неделю. И Хаймен делал ей чудесные инъекции Ли Зейгеля у меня за спиной. Но даже сам психоанализ стал для нее наркотиком. Удивительно быстро между ней и мной установилась взаимная зависимость. Я завишу от ее зависимости от меня. Учти, я разрешил ей в мое отсутствие звонить моим детям, если ей что-либо понадобится.

– Ты не перегибаешь палку? – спросил Уэкслер. – Минуту, сейчас я тебе кое-что прочту.

Он поднялся, взял из стопки на этажерке несколько скрепленных листов бумаги и прочел:

– «Психоанализ – не самое подходящее средство для срочных случаев или первой психиатрической помощи. Когда во время психоанализа возникает подобная ситуация, обычно следует перейти к неаналитической психотерапии. Желание облегчить страдания пациента в принципе противоречит целям анализа и понимания его проблем». Подпись: Ральф Р. Гринсон, доктор медицины.

– Прекрати! Как можно лечить, не вмешиваясь, даже силой при необходимости? Сила любви – это все, что у нас есть. Я ее психоаналитик, я хочу воплощать положительный образ отца, такого отца, который ее не разочарует, который пробудит ее сознание или, во всяком случае, всегда будет к ней добр.

– Но где заканчивается это лечение любовью? Ты же знаешь, наши пациенты, больные шизофренией или пограничным расстройством личности, не всегда страдают именно от недостатка любви. Бывает, что любовь вызывает в другом человеке безумие так же верно, как недостаток любви.

– Не думаю. Не в моем случае. Все дело в степени. Я не могу сказать, что в моих отношениях с Мэрилин я нахожусь под властью любви.

– Ромео, кто твоя Джульетта? Перечитай пьесу: она плохо закончилась! – заключил коллега. Гринсон покинул его кабинет молча, устремив взгляд в пустоту.

Университет Энн Арбор,
Мичиган 1969 год

Через семь лет после смерти актрисы Ральфа Гринсона пригласили прочесть лекцию о психоаналитической технике. Он уже не любил так, как раньше, эти упражнения в словесной эквилибристике, когда становился центром всеобщего внимания, но принял предложение по дружбе со старым коллегой, переехавшим из Калифорнии, чтобы преподавать в университете. «А также из верности памяти Мэрилин», – говорил он себе. Неуверенным голосом он начал лекцию:

– Ошибки в начале психоаналитического и психотерапевтического лечения – вот тема, которую я хочу осветить для вашей клинической подготовки в этом замечательном университете Энн Арбор. Мичиган далеко от Калифорнии, а образ Мэрилин Монро постепенно исчезает как из моей памяти, так и из вашей, дорогие студенты, – возможно, поэтому мне хотелось бы рассказать о ней, чего я раньше не делал в своих публичных выступлениях.

В 1960 году меня уже нельзя было назвать начинающим, но все же, когда ко мне направили актрису, у меня сразу появилось ощущение, что мне понадобится забыть все, что я знаю, и начать с чистого листа. Ее смерть стала ужасным потрясением. У меня было чувство, что надо жить дальше. Я продолжал работать. Я был ошеломлен, и мои пациенты также были потрясены. Некоторые сочли меня бесчувственным. Они сердились на меня за то, что я вел себя так холодно и безразлично. Они спрашивали у меня, как я мог возобновить работу на следующий день и как я мог взять такую пациентку. Одни были в гневе на меня, вспоминая, как я решил сократить или отменить их сеансы, чтобы видеться с ней каждый день. Другие пациенты говорили, что скорбят вместе со мной. Как будто повторяли мне ритуальную формулу соболезнования; «Я сожалею о вашей потере». И я слышал двойной смысл: «…потере, которая вас постигла», но также: «Я вас потерял, вы больше не похожи на себя». Их охватывало сопереживание, и они плакали. С несколькими из них я плакал вместе и не мог скрыть этого; они видели, как я плакал. С другими у меня на глазах выступали слезы, но они этого не замечали.

Прошло семь лет, и я до сих пор испытываю горечь потери. Не знаю, смогу ли когда-нибудь справиться с ней. Конечно, у Мэрилин было несколько терапевтов и до меня, но я снова и снова задаю себе вопрос: что я мог бы сделать, чтобы спасти ее? Возможно, это была своего рода мания величия – поверить, что мне удастся преуспеть там, где другие потерпели поражение. В давнем исследовании, посвященном патологическим игрокам, я выделил связь между потребностью игрока отдаваться на милость судьбе и его стремлением к всемогуществу. Возможно, мое решение заняться случаем Мэрилин Монро было всего лишь слишком амбициозной игрой, слишком смелой ставкой. Может быть, я хотел прославиться в веках как психоаналитик Мэрилин Монро. Возможно, в итоге игрок проиграл. Я думаю, что играл в покер, когда надо было играть в шахматы. Или не играть вовсе. Это было бедное создание, которому я пытался помочь и которое я в итоге ранил. Возможно, мой здравый рассудок затемнила моя потребность во всемогуществе. Конечно, я знал, что это был трудный случай, но что мне было делать? Направить ее к начинающему? Я знаю, что ее любовь была нарциссической и она, несомненно, питала ко мне ненависть, соразмерную с ее зависимостью. Но я забыл свой старый завет: «Каждый день осознанно и с полной ответственностью желай кому-нибудь смерти – и психоанализ тебе не потребуется».

Голливуд Хайтс,
Вудро Вильсон-драйв
апрель 1970 года

Имя психоаналитика не появляется ни в одном отчете о смерти актрисы Ингер Стивенс. Накануне своей смерти она была одета в серый брючный костюм, черную рубашку, а ее высокая прическа, как всегда напоминающая виртуозно взбитый мусс из белокурых кудрей, делала ее силуэт еще стройнее. Лицо ее было не грустнее, чем обычно, а во взгляде светло-голубых глаз сквозило холодное отчаяние. Ночью 30 апреля 1970 года ее нашла одна из подруг, Лола МакНелли. Ингер лежала без сознания в своем доме на Вудро Вильсон-драйв, почти на углу Малхолланд-драйв. Она открыла глаза и пробормотала что-то непонятное. Ее отвезли в больницу на машине «скорой помощи», но там обнаружили «мертвой по прибытии».

Следствие вел тот же коронер, который расследовал смерть Мэрилин, доктор Ногучи; он сделал заключение о передозировке барбитуратов. Были рассмотрены три гипотезы: убийство, замаскированное под самоубийство, сердечный приступ, случившийся вследствие принятия большого количества алкоголя и лекарств, удавшееся самоубийство. Условия смерти остались подозрительными: она только что подписала контракт на телевизионный сериал, название которого – «Самая смертельная игра» – приобретало странное звучание на фоне этого сведенного судорогой тела, валяющегося лицом вниз на полу кухни. В спальне ковер с пола был убран. Предвкушая съемки, она обзавелась новым гардеробом и, казалось, была обрадована этим возобновлением деятельности. Телефон стоял не в гостиной, как обычно, а в спальне, где не было телефонной розетки. На руке актрисы был синяк, на подбородке царапина, а в крови было обнаружено лекарство от астмы, которой она не страдала. Она пригласила к себе на ужин актера Берта Рейнольдса, которого не вызвали давать показания. Двенадцать лет спустя ему суждено было стать, по сценарию Мильтона Уэкслера и под режиссурой Берта Рейнольдса, «Мужчиной, который любил женщин». Уэкслер – не единственное связующее звено между умершей актрисой и голливудским психоанализом. Ее психоаналитиком долгое время был Ральф Гринсон.

Ингер Стивенс сделала короткую карьеру в кино в шестидесятые годы. Она родилась на два года раньше Мэрилин; как и Монро, Стивенс начала как модель и хористка, затем прошла в Нью-Йорке ту же театральную школу актерской студии. Ей хотелось стать «настоящей актрисой», говорила она. Неизвестно, познакомились ли они с Мэрилин тогда или раньше, в Голливуде. Покинув свой родной Канзас, она вышла из автобуса «Грейхаунд» на Станции Юнион, одна и без багажа. Ее никто не встречал. Как и Мэрилин, но куда менее блестяще, она могла играть комические, драматические или романтические роли, а когда ей предлагали сексуальные амплуа, отвечала просто: «Надеюсь, что меня не будут ими ограничивать». Самой известной ее ролью стал эпизод в фильме «Зона сумерек» 1960 года, когда охваченной галлюцинациями женщине, пересекающей страну с запада на восток, кажется, что она пытается остановить свою смерть.

Когда Гринсон, читая «Лос-Анджелес Таймс», узнал о ее смерти, он работал над книгой, в которой рассказывалось о неудачах психоанализа, своего рода продолжением «Техники и практики психоанализа», изданной три года назад. Он вспомнил о последних часах другой блондинки. Потом ему пришло в голову, что единственное средство не думать больше ни о той, ни о другой – написать об этих звездочках шестидесятых – актрисах без ролей, затерявшихся в своих мечтах о блестящих образах самих себя, – статью, в которой он расскажет об их неудачах, а не о своей неудачной попытке исцелить их любовью. Он нашел письмо Ингер, которая написала его несколько лет назад: «Я живу в постоянном ощущении опасности, все время страдая от парализующей робости, которую прячу под внешней холодностью. Люди считают меня замкнутой, а я просто боюсь. Я так часто страдаю от депрессии. Я росла в недружной семье, мой брак был катастрофой, и я все время чувствую себя одинокой».

Гринсон закрыл досье, в котором хранил заметки об анализе Ингер. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и вновь увидел ее прекрасное и грустное лицо, ее детские глаза. Он снова услышал ее глуховатый голос, полный напускной уверенности:

– Карьера? Ведь карьера не может тебя обнять, правда, доктор? Больше всего мне не хватает кого-то, с кем я могла бы все разделить. Я всегда очертя голову бросалась в истории дружбы и любви, в которых отдавала только я. Так жить нельзя. А то закончишь жизнь на станции Юнион, где семь тысяч человек ходят мимо взад-вперед, не замечая тебя.

– Есть ваша работа актрисы. Людям нравится видеть вас на экране.

– Они видят не меня. Я очень горжусь тем, что хорошо делаю мою работу. Мне хотелось бы хорошо прожить жизнь. Я не хочу умереть с мыслью, что спустилась по дороге, идущей под уклон, доползла до ямы, и все. Мне хотелось бы оставить что-то после себя, участвовать в свершениях моего поколения. И именно работая актрисой.

Психоаналитик не мог не вспомнить о том, что на самом деле она была плохой актрисой, и, сам не зная почему, решил не приходить на кремацию тела своей пациентки, назначенной на послезавтра. Он так и не написал книгу о неудачах психоанализа, как, впрочем, и задуманную им статью о самоубийстве пациентов, а также о голливудских старлетках шестидесятых годов. Слишком много слез было за всем этим. Пепел Ингер был развеян над Тихим океаном с пирса Санта-Моника.

Беверли Хиллз,
Роксбери-драйв
10 мая 1962 года

В первый раз, приняв Мэрилин на консультации в полдень, Уэкслер был удивлен ее отечной бледностью. Она напомнила ему постаревшую куклу, воздушный шарик, забытый в углу детской далекого прошлого. Теперь ему выпала обязанность лечить пациентку, брошенную Гринсоном на произвол судьбы. Он знал, чем она страдает, но не хотел бы называть это «расстройством личности». Все говорили: Мэрилин сама не знает, кто она такая. Некоторое время назад она встретила на пороге своего дома в Брентвуде горничную, которая пришла предложить свои услуги. Мэрилин тепло пожала ей руку.

– Поверить не могу, что вы Мэрилин Монро, – сказала женщина.

– Ну, я в этом и сама не уверена. Но думаю, что я – это она, раз уж все так говорят.

Но было ли это признаком безумия? Уэкслер, со своим опытом общения с актерами и знаменитыми людьми, скорее склонен был думать, что безумны те, кто принимает себя за персонаж, чье имя они носят, чью социальную роль играют; и то, что Мэрилин говорила о себе в третьем лице и часто спрашивала вслух: «Хочешь, я буду ей?», – показалось ему, напротив, признаком глубокой мудрости.

Уэкслер оставался коллегой и другом Гринсона с послевоенных лет до смерти Гринсона в 1979 году. Он поддерживал его, как мог, в период, который нельзя назвать иначе, чем депрессивный или меланхолический. Но он считал, что его коллега идет по неправильному пути. Чтобы лечить шизофреников, необходимо не принимать распад их личности, но вначале увидеть их деструктивность и сдержать ее – при необходимости силой или ненавистью. В шестидесятые годы работа Уэкслера была поставлена под сомнение деонтологическими инстанциями Психоаналитической ассоциации Лос-Анджелеса из-за применения им своеобразных методов в лечении больной шизофренией. Пациентка обвинила его в нападении. Гринсон, работавший в соседнем кабинете, ворвался к Уэкслеру, услышав крики. Чтобы разнять своего коллегу с вопящей пациенткой, он схватил его и повалил на пол. Президент общества, Лео Рейнджел, решил открыть против Уэкслера обвинительный процесс. Разбирательству подверглось странное поведение Уэкслера, который утверждал, что для лечения пациентов с шизофренией необходима не только значительная физическая и психическая близость, но также и осознанное насилие. Его клиническая практика уже раньше подвергалась нападкам. Уэкслер, который, до того как стать психоаналитиком, служил окружным прокурором Нью-Йорка, сам защищался от этих обвинений. Он рассказал о спорном эпизоде, который произошел, когда он лечил своих первых шизофреников. «Это была очень высокая и мускулистая пациентка. Однажды она подошла ко мне и врезала мне коленом по яйцам. Я рефлекторно ударил ее кулаком по лицу. Она сказала: «Почему вы это сделали?» Это была ее первая разумная фраза за многие годы. Я выбрал весьма активную роль, запрещая пациентке любую сексуальную и агрессивную провокацию, так как это угрожало терапевтическим отношениям. Когда она хотела прибегнуть против меня к силе, я ясно давал ей понять, что применю такую же силу к ней. Когда с ее стороны последовали, впрочем с уменьшающейся частотой, новые нападения, я делал все, что нужно, чтобы обездвижить ее, а когда физическая провокация переходила все границы, вызывая у меня сильную обиду и желание быстро положить конец ее агрессивному поведению, я не просто мешал ее движениям, а отвечал силой на силу, о чем предупреждал ее заранее. За одним-единственным исключением не было ни одной словесной или физической стычки, которая бы не закончилась взаимным примирением и дружелюбным общением. Моя пациентка редко забывала поблагодарить меня за то, что я прерывал ее угрозы и обуздывал силы, с которыми она не могла справиться самостоятельно. Каждая схватка приносила клиническое улучшение, и мне удалось сдержать ее требования и проявления насилия с помощью возрастающих доз ответного насилия, дружелюбия, интерпретации и воспитания. Действенное средство лечения больных шизофренией – растущие дозы любви и физического противостояния».

В итоге коллеги не вынесли обвинительного заключения против Уэкслера, и, вспоминая об этих дебатах двадцать лет спустя, он улыбался: «Бедный Роми! В случае Мэрилин он не сумел увидеть под депрессией агрессию и отвечать ударом на удар, вступить в схватку с деструктивностью своей не такой уж нежной пациентки. Это было его дело. Что до моих дорогих коллег из ЛАПСИ, я не люблю оппортунистов и ханжей. Я предпочитаю циников, которые берут власть и рискуют ей, чем трусов, страшащихся ее потерять».

Уэкслер мечтал стать писателем. В конце жизни он собирался написать роман, который должен был называться «Ромео и Мэрилин», но не сделал этого. Не из верности памяти умершего друга, а из творческой неспособности приступить так поздно к такому масштабному проекту.

Лос-Анджелес,
бульвар Пико
май 1962 года

Десятого мая Гринсон с женой наконец улетели в Европу на четыре недели. Это бегство в период, особенно критичный для Мэрилин, остается тайной. Нескольким коллегам он рассказал, что уезжает, чтобы выступать с лекциями; студии «Фокс» объявил, что его жена заболела и должна лечиться в швейцарской клинике, а Мэрилин – что речь идет о здоровье тещи.

Через четыре дня, после трех недель съемок, в течение которых Мэрилин почти не работала, она встала за три часа до выхода из дому; лимузин повез ее по пустынным улицам Лос-Анджелеса к бульвару Пико. Черный «линкольн-континентал» спустился по низким холмам Брентвуда, поднимая огромное облако пыли, которое было видно от самого Сенчури Сити. По пути к новому бунгало, который служил ей гримерной, она должна была проехать мимо административных зданий студии. Помещения, занимаемые дирекцией, находились на верхнем этаже отделанного металлом особняка – стратегическое положение, позволяющее легко наблюдать за всеми перемещениями звезд.

Среди кратких и отрывочных заметок двух последних лет жизни Мэрилин записала в красной тетради:

«Это не дневник, которому я повторяла бы день за днем: «Дорогой дневник». Это записная книжка, и мои состояния души в ней такие же растрепанные и грязные, как моя одежда, которая валяется здесь повсюду…

Я узнала, что работники службы безопасности студии «Фокс» – некоторые из них мои старые товарищи – отмечали время моего приезда и отъезда в конфиденциальных доносах. Я в бешенстве. С тех пор иногда по утрам я выхожу из машины у служебного входа и посылаю лимузин, чтобы он въехал в главные ворота. Без меня! Даже в те дни, когда я действительно не выхожу из дому, мой автомобиль с тонированными стеклами приезжает и останавливается на виду перед моим бунгало. Присутствовать или отсутствовать – какая разница? Ради кого? Зачем? Когда я думаю о том, как коротка моя жизнь, о вечности, которая была до нее и будет после нее, о том малом пространстве, что я занимаю, я пугаюсь и удивляюсь, видя, что я здесь, а не там. Нет причин, чтобы я была здесь, а не там, сейчас, а не в другой день. С этими лисами из «Фокс» я буду играть в шахматы. Уж в проигрышах-то я разбираюсь…»

Мэрилин, снова исчезнувшая после съемки первых кадров «Что-то должно рухнуть», опять появилась на три с половиной дня съемок в начале мая. Затем, 17 мая, она ушла из студии посреди съемок. Через два дня ей предстояло петь в Мэдисон Сквер Гарден в честь Президента США, который праздновал свой последний день рождения. Исполнительный комитет «Фокс» попросил актрису не покидать съемочную площадку и не лететь в Нью-Йорк. Отказываясь от необыкновенной рекламы, которую дало бы фильму это выступление одной из крупнейших его звезд, студия послала адвокату Мэрилин, Микки Рудину, письмо из двух страниц с угрозами увольнения: «В случае если мисс Монро не явится на съемки, этот поступок станет заведомым нарушением ее обязательств. В случае если мисс Монро вернется и съемки фильма возобновятся, это возобновление не будет рассматриваться как основание для отказа студией «Фокс» от права уволить мисс Монро согласно условиям ее контракта».

Генри Вайнштейн со своей стороны понял, что Мэрилин твердо намерена прилететь в Нью-Йорк, что бы ни случилось. «Послушайте, она девочка с улицы, мать бросила ее, отец исчез. Девочка, жившая в самой ужасной нищете. И вот ей предлагают петь «С днем рождения» Президенту Соединенных Штатов. Она просто не может отказаться». Его не послушали.

Тогда же Норман Ростен послал Мэрилин получасовую магнитофонную запись, на которой он читал стихи для местного радио. Он знал, что ей понравятся эти стихотворения, но прежде всего старался дать ей понять, что думает о ней. Она была очень одинока и переживала кризис. Она сравнивала свое состояние с шахматным цейтнотом: тревога от мысли, что больше нет времени подумать. Больше нет времени на то, чтобы думать о своей тревоге. Он считал, что эти стихотворения помогут ей, что они станут для нее его посланниками. Когда он вскоре приехал в Голливуд, секретарша Мэрилин сказала ему, что она везде носила его кассету с собой в сумочке как талисман. Она недавно купила новый магнитофон.

Как-то вечером ей захотелось, чтобы Норман послушал свои стихотворения вместе с ней. Она все приготовит. Он приедет не поздно, Юнис сварит кофе, и они будут слушать вместе. Лежа на кровати, она сможет нажимать на клавишу перемотки вперед или назад, сколько захочет, и заснет, когда аппарат остановится автоматически. «Конечно, – добавила она, – если ему понадобится уйти до конца». Когда он пришел, она была в пижаме. Кофе был готов. Они пили, разговаривая о работе, о его и ее планах. О его жене и дочери. О работе в Голливуде, о том, что он будет делать, когда уедет из Голливуда. Мэрилин надеялась, что съемки фильма будут продвигаться вперед успешно. Она была встревожена, но полна решимости. Затем она легла в постель, Норман сел на пол, рядом с магнитофоном. Она сказала: «Я приняла снотворное как раз перед твоим приходом. Может быть, я засну, слушая твой голос. Ладно? И возможно, что я незаметно уйду, не дождавшись конца».