Текст книги "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика"

Автор книги: Мишель Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Беверли Хиллз,
Родео-драйв
25 марта 1962 года

Мэрилин не любила вечера. По мере того как день склонялся к ночи, она становилась неуравновешенной, мрачной, злой к себе и другим. Она предавалась своей сумеречной мании. Наступление ночи было для нее болезненным, как ожог, и она только и могла, что говорить по телефону. Часами. Не для того, чтобы беседовать, а для того, чтобы слышать голоса. Вот почему Гринсон назначал сеансы ближе к вечеру.

Как-то весенним вечером Мэрилин позвонила Норману Ростену:

– Ты можешь приехать? Я собираюсь поужинать в ресторане с человеком, с которым хотела бы тебя познакомить.

Когда он пришел, она шепнула ему в приоткрытую дверь:

– Я буду готова через несколько минут. Зайди в последнюю комнату, ты его узнаешь. Я говорила ему о тебе.

Это был Фрэнк Синатра. Двое мужчин сели, выпили, разговорились. Прошло четверть часа, полчаса, сорок пять минут… Наконец Мэрилин вышла в свело-зеленом индийском платье. Синатра вырвал ее из объятий друга. Она промурлыкала:

– Это поэт. Если тебе понадобится хороший сценарист для фильма, то он потрясающий.

На следующий день, рано утром, она позвонила Ростену:

– Что ты о нем думаешь?

В ее голосе звучало нетерпение, но он не понимал, от радости это или от паники. Через несколько дней Ростен улетел на Восток. Они с Мэрилин выпили несколько бокалов шампанского перед ее домом, у бассейна.

– В следующий раз ты здесь искупаешься, – сказала она. – Я устрою вечеринку у бассейна.

– Обещаю, что буду плавать с тобой, пока меня не выловят.

– Мы как раз сняли несколько проб для «Что-то должно рухнуть». Я буду голая в бассейне. Надеюсь, что мне дадут несколько таких же «обнаженных» реплик.

Пара бокалов шампанского, последний поцелуй – короткий и неловкий, как в те минуты, когда оба в глубине души думают, что могут больше не встретиться.

– Поцелуй за меня всех. Пока, я бегу к моему доктору.

Они еще увиделись. Один раз. В последнее воскресенье марта. Накануне Мэрилин присутствовала на вечере, посвященном сбору средств для Кеннеди. Она танцевала с Бобби и все время была рядом с обоими братьями. Президент вернулся в Вашингтон, а Мэрилин проснулась в полдень. Охваченная тревогой, она сразу же позвонила Норману и вызвала его на Фифт Хелена-драйв.

– Дом в тупике. Как я.

Она вышла из гостиной навстречу Ростену, пошатываясь и кутаясь в халат. У нее был нездоровый вид: заплывшие глаза, отекшее лицо. Отупев от сна, она подошла к окну, прикрывая глаза рукой.

– О господи, похоже, воскресенье будет ужасно мрачным.

Чтобы поднять ей настроение, Ростен предложил поехать в Беверли Хиллз, посмотреть художественные галереи.

На Родео-драйв открылась выставка современной живописи. Мэрилин начала успокаиваться и получать удовольствие от происходящего. Она купила маленькую картину, написанную маслом, – абстрактный этюд в красных тонах. Потом ее взгляд упал на статую Родена – бронзовую скульптуру, представляющую лица мужчины и женщины, слившихся в поцелуе. Лиричный и сильный образ. На первый взгляд страстный, но это слово не подходит. Выражение лица мужчины – дикое, хищное, почти грубое, а женщины – невинное, послушное, человечное. Мэрилин рассматривала статую несколько минут и решила ее купить. Она стоила свыше тысячи долларов. Ростен посоветовал ей поразмыслить.

– Нет, – сказала она, – если о чем-то слишком долго размышляешь, это значит, что тебе этого на самом деле не хочется.

Она выписала чек. На обратном пути Мэрилин держала скульптуру на коленях и внимательно ее разглядывала. Она радостно воскликнула:

– Посмотри на них! Как красиво – он делает ей больно, но в то же время хочет ее любить.

В ее глазах светились возбуждение и страх. Ростен вспомнил об их посещении роденовского флигеля в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке много лет назад. Они целый час простояли перед «Руками» Родена.

На обратном пути, по мере того как они приближались к Брентвуду, Мэрилин все мрачнела.

– Заедем к моему психоаналитику. Я хочу показать ему скульптуру.

– Прямо сейчас? – спросил ее друг, обеспокоенный таким поворотом событий.

– Конечно! Почему нет?

– Нельзя приходить к людям без предупреждения.

Мэрилин остановилась перед своим домом и зашла позвонить, пока Ростен ждал в машине. Она вышла и сказала, что им разрешили зайти. Она вскочила в машину и воскликнула со смехом:

– В дорогу, к моему доктору!

Гринсон принял их вежливо. Мэрилин сразу же поставила скульптуру на буфет, рядом с баром.

– Что вы об этом думаете?

Психоаналитик ответил, что это великолепное произведение искусства. Мэрилин очень нервничала и, не переставая, трогала бронзовые лица. В ее голосе зазвучали сварливые нотки:

– Так что же она значит? Он с ней трахается или притворяется? Мне хотелось бы знать…

Она повторила яростно зазвеневшим голосом:

– Что вы об этом думаете, доктор? Что это значит? Что это? Похоже на пенис.

Она показала на выступ, казалось протыкающий отлитое из бронзы тело женщины. Осмотрев его, Гринсон сделал вывод, что это не пенис. Но Мэрилин все повторяла:

– Что вы думаете об этом, доктор? Что это значит?

– Что? Сам подарок или то, что вы мне его подарили? Этот подарок значит, что человек часто пользуется своими связями с тем, от кого он зависит, чтобы привязать его к себе в свою очередь.

– Это не подарок. Я оставляю скульптуру себе!

Ростен проводил домой рассерженную Мэрилин. Они выпили несколько бокалов шампанского. Казалось, она немного развеселилась. Она осторожно поставила скульптуру на столик в гостиной и сделала несколько шагов назад, чтобы полюбоваться. Мэрилин больше ничего не сказала. Вечером она никак не могла заснуть. Ромео не захотел ее «поцелуя». Она огляделась. Мебель и безделушки, которые она купила в Мексике, еще не были доставлены. В гостиной стояли только стул и низкий столик, а из кухни бывший жилец вывез всю обстановку, включая стенные шкафы.

Согласно ночному ритуалу два телефона, один белый, а другой розовый, оба с длинными проводами, были вынесены в гостевую комнату и накрыты подушками. На полу спальни лежали куча разных журналов, проигрыватель и пластинки.

Мэрилин написала Гринсону один раз – и сказала раз сто, – что не знает, для чего нужна ночь. Ответ был прост: чтобы ждать. Чтобы говорить другому, который все не приходит: «Вернись». На этот раз другой не был человеком. Его звали Нембутал, Либриум, Мидтаун, Демерол, Хлоргидрат. Когда наутро за Мэрилин приехал из студии лимузин, дом казался пустым и никто не открыл дверь. Через два часа Гринсон нашел Мэрилин – она лежала под тонким белым шелковым одеялом, погруженная в медикаментозную кому.

Санта-Моника,
Франклин-стрит
апрель 1962 года

За фильм «Что-то должно рухнуть» Мэрилин должна была получить 100 000 долларов, то есть треть суммы, причитавшейся Дину Мартину, который играл роль ее вероломного мужа. Дин всегда очень хорошо относился к Мэрилин, но она казалась ему потерянной, как никогда. Синатра собирался с ней порвать: в январе он обручился с Джульет Праус. Когда Питер Лоуфорд представил Мэрилин Роберту Кеннеди, Синатра обрадовался, что министр юстиции, борец против мафии и защитник репутации своего брата, в свою очередь подпадет под очарование одной из его бывших любовниц. А Мэрилин со своей стороны не могла противиться обаянию братьев Кеннеди. Теперь настало время младшего брата, Бобби. Они переспали тайно, неловко – генеральный прокурор и платиноволосая богиня. Дин Мартин, хоть и был другом и партнером Синатры, слишком любил Мэрилин, чтобы предоставить ей возможность самостоятельно разбираться с братьями и их политическим или мафиозным окружением. Он переживал за нее; кроме того, своей ролью он был обязан Мэрилин: Дина выбрали по ее настоянию.

– Какой завтра день? – спросила Мэрилин, еще стоя в дверях у Гринсона.

– Девятое апреля, – ответил психоаналитик.

День начала съемок. Как первый день учебного года. Страшное событие, от которого можно спастись, только притворяясь мертвой или дурочкой. Мэрилин снова должна была явиться в студию и к тому же работать под руководством Кьюкора, который ненавидел ее с тех пор, как ее недомогания и прогулы чуть не превратили в фиаско фильм «Давай займемся любовью».

– Не в том дело, что он не любит женщин, – рассерженно объясняла Мэрилин Гринсону, – каждый может спать, с кем хочет. Он их ненавидит. Настолько, что даже камеру не может на них направить. Он и не пытается понять, о чем они думают, чего им хочется. Нет, он так и ждет, чтобы они упали, чтобы тушь и пудра превратились от слез в уродливые потеки. Знаете, он настоял на том, чтобы устроить съемочную площадку «Что-то должно рухнуть» у себя дома; это о многом говорит. Он все внимание посвящает своей прекрасной мебели, своему бассейну, своему роскошному дому. Знаете, чем он занимается по вечерам у бассейна со своими миньонами? Я знаю, потому что один мой друг, голубой, входит в его кружок. Он устраивает конкурс поддельных Мэрилин. Они наряжаются, подражают моей походке, моему голосу глупой и порочной девочки. Не беспокойтесь, дорогой доктор, вас он тоже не любит. Когда его спрашивают, в состоянии ли я сниматься, он отвечает: «Понятия не имею, спросите у ее психиатра».

Гринсон слушал, размышляя, действительно ли она отвергает этот фильм и этого режиссера или же играет роль дурочки-блондинки, которую ей предстоит воплотить снова, после трагической роли в ее последнем фильме «Неприкаянные».

– Я встречался с Кьюкором. У меня не сложилось впечатления, что он меня не любит. Он даже попросил меня помочь вам нормально сыграть роль. Он не питает к вам ненависти.

– Да неужели? Один журналист спросил его, что он обо мне думает. Он ответил, что я такая нервная, что со мной невозможно снять два дубля подряд, а о причинах надо спросить у моего психиатра. Так вот, господин Кьюкор, я и правда не знаю, с чем, а главное, с кем мне согласовываться в разные моменты съемок. Нет, я не одна и та же в разных дублях, потому что я чувствую с собой не единство, а разобщенность, причем всегда. И еще от меня требуют самой решать, какой мне быть в следующую минуту.

Через некоторое время она глубоко вздохнула, переводя дыхание:

– Но сценарий мне нравится. После кораблекрушения женщина оказывается на тропическом острове с красивым мужчиной. На ее родине сообщают, что она погибла; ее муж женится на другой. Женщина, чудесным образом спасшаяся, возвращается, требуя обратно своего мужа. Ее дети ее не узнают. Она выдает себя за няню. Ее муж страдает, но вторая жена держит его под каблуком…

Гринсон перебил ее:

– Я знаю. Я читал сценарий и знаю фильм, по которому будет снят этот римейк – «Моя любимая жена». Почему вы не можете играть Эллен? Вам не нравится, что вас не признают как личность, что сцены с вашим участием вырезают, что вашим образом пользуются?

– Вы ничего не понимаете. Вы сами как-то раз подчеркивали, что мужчины, которые оказали на меня самое большое влияние, были фотографами: Андре де Динс, Мильтон Грин, а теперь Джордж Баррис, с которым я недавно возобновила отношения. Мужчины взгляда. Но увидеть – еще не значит узнать. Я хочу, чтобы меня видели, видели все время, под всеми углами, всеми глазами, всеми взглядами, глазами мужчин и глазами женщин, – но это для того, чтобы меня не знали.

– Но почему вы так боитесь сниматься в фильме и так хотите фотографироваться?

Мэрилин замолчала. Когда она чувствовала, что погружается в глубину, когда она видела приближение смерти и знала, что никто не возьмет ее за руку, чтобы перевести через дорогу и проводить ее в школу в первый день занятий, она знала только одно спасение: сфотографироваться, найти себя в образе. Образ – это волшебство, а слово – страдание. «Мне трудно даются съемки в фильмах, но не фотосессии», – говорила она Мильтону Грину, когда они еще жили вместе в Уэстоне, Коннектикут.

– Я задал вам вопрос, – напомнил психоаналитик.

Мэрилин продолжила вслух:

– Я пугаюсь, когда мне надо говорить, играть сцены, произносить написанные слова перед мертвым глазом камеры. На фотосессиях меня снимают, в меня стреляют, щелкая затвором, – это ведь то самое слово: «стрелять». Говорят «снять сцену», «снять план» – это все равно что выстрелить из ружья. Но без единого слова – не так, как в говорящем кино. Мне больше нравятся такие мужчины, которые берут свое и дают мне мое без красивых фраз и без лишних вопросов. Кстати, знаете что? Что удерживает меня на съемочной площадке и позволяет мне играть? Это тоже называется «shot» (укол). Начиная со съемок фильма «Семь лет на размышление». Ли Зейгель, врач «Фокс», делает мне уколы своим волшебным шприцем. «Давай еще. Ли! Сделай мне прививку молодости».

И Мэрилин ушла.

Начало съемок «Что-то должно рухнуть» стало кошмаром. Первый день съемок был перенесен на 23 апреля, и Мэрилин воспользовалась этим, чтобы слетать в Нью-Йорк, где она присутствовала на ужине в честь Дж. Ф. Кеннеди в пентхаузе на Парк-авеню. Она явилась на этот прием после десяти часов вечера, сияя бледностью, – принцесса-Золушка, потухающие уголья, подернувшиеся золой. Непринужденно подойдя к президенту, она приветствовала его: «Привет, през!» Он обернулся, улыбнулся ей и ответил: «Привет! Подойди, я хочу представить тебе кое-кого». Потом они исчезли.

Прежде чем вернуться в Голливуд, Мэрилин зашла навестить Ли Страсберга. Они разговаривали о готовящемся фильме, обсуждая одну сцену за другой, несколько дней подряд. Когда она вернулась в Лос-Анджелес, ее ждал сюрприз. Сценарий Наннели Джонсона, который она выучила и отрепетировала, был полностью переписан Джорджем Кьюкором и сценаристом Уолтером Бернштейном.

Вечером 22 апреля, в воскресенье, выходя с сеанса Гринсона, Мэрилин в состоянии сильной паники поехала на Хермоза Бич, что на юге Лос-Анджелеса. Там она вытащила из постели свою старую парикмахершу Перл Портерфилд, чтобы та покрасила и причесала ей волосы для завтрашних утренних съемок. Когда-то Перл делала прически звездам немого кино; именно она укладывала шелковистые светлые волны волос Мэй Уэст. Как всегда, Мэрилин также обесцветила волосы на лобке. Съемки начались без нее. Она не могла встать с постели целую неделю и не общалась ни с кем, если не считать ежедневных посещений психоаналитика. Сид Черисс, игравшая в фильме вторую жену Дина Мартина, советовалась со своим психоаналитиком, чтобы понять, что творится с мужем. Тридцатого апреля, вопреки рекомендации своего врача, Мэрилин пришла в студию и снималась примерно восемьдесят минут, после чего впала в истерику в своей гримерной, и ее пришлось отвезти домой. Она была вынуждена вновь просидеть дома с 5 по 11 мая.

Пока она старалась оправиться, Кьюкор был вынужден снимать те сцены, в которых она не появлялась. Дирекцию «Фокс» охватил страх. В то же время студия снимала в Европе «Клеопатру» под руководством Манкевича – фильм с чудовищным бюджетом, поглощавший миллионы долларов.

С такими проблемами сразу на двух съемочных площадках студии угрожало банкротство. Гринсон гарантировал, что Мэрилин будет приходить на съемочную площадку каждый вечер и фильм будет закончен к назначенной дате. Он не предусмотрел, что она может физически заболеть. Служащие «Фокс» регулярно звонили психиатру, чтобы напомнить ему об обязательствах и попытаться объяснить, почему звезда желает банкротства студии. Действительно ли она больна? Возможно, она занимается саботажем, потому что ей недостаточно платят? У нее депрессия? Она принимает наркотики? Гринсон пытался их успокоить.

Беверли Хиллз,
Роксбери-драйв
май 1962 года

В тот день Мэрилин пришла на сеанс в страшной тревоге.

– Значит, вы и правда собираетесь уехать, оставить меня? Джоан сказала мне позавчера.

– Действительно, как я вам уже говорил…

– Да, но я не верила. Значит, правда?

– Я хочу взять отпуск и съездить с Хильди на Средиземное море. Сначала она собирается навестить в Швейцарии свою мать, у которой недавно был сердечный приступ. А я должен встретиться на обратном пути с моим издателем в Нью-Йорке, чтобы обсудить мою книгу о технике психоанализа. Я имею право на отпуск, не так ли? Кроме того, я вас не покину: я собираюсь прочесть в Иерусалиме лекцию о переносе.

– Да… Нет… Черт! Вчера я сделала усилие, пришла в студию за двадцать минут до начала съемок, в шесть часов утра, просто на пробы грима. Я проработала до четырех часов дня, потом пришла на сеанс. Но сегодня, когда я узнала, что Хильди уедет – и вы тоже уедете, – я упала в обморок через полчаса после того, как явилась на съемочную площадку, и меня привезли домой. Вы не понимаете! Чтобы встать с постели, я себя по частям собирала. Я дотащила свое тело до ванной комнаты как чужое. «Что-то должно рухнуть?» Да. Это про меня!

– Я вот о чем подумал, – ответил психоаналитик. – Если я дам вам принадлежащий мне предмет, вот так, в залог, а вы вернете его мне по возвращении, это будет некая материальная связь, своего рода талисман, соединяющий нас. Например, одна из этих стеклянных шахматных фигур. Что вы об этом думаете?

Вечером, проводив Мэрилин до порога ее виллы, Гринсон сел за письменный стол и записал фразы, которыми они обменялись этим вечером. Он сразу же начал писать статью, чтобы показать, каким образом, работая с пациенткой этого типа, ему пришлось действовать, а не только говорить. Давать, а не ждать и принимать. Статья, повествующая о месте и роли переходного объекта, которым стала шахматная фигура, в качестве замены психоаналитика, осталась черновиком, и только через двенадцать лет после смерти пациентки Гринсону удалось ее продолжить и закончить. Дописать, чтобы забыть. Дописать, чтобы стереть из памяти эту проигранную последнюю шахматную партию. Он раздумывал: как рассказать о ней, не называя ее? В случае публикации каждый узнает о ком идет речь в статье с нейтральным названием: «Переходные объекты и перенос». Это единственный текст, опубликованный Гринсоном, в котором он упоминает свою самую знаменитую пациентку, не называя ее по имени.

«Я сообщил одной молодой и эмоционально незрелой пациентке, что через три месяца должен поехать в Европу на международный конгресс. У нее развился по отношению ко мне перенос, характеризующийся крайней зависимостью. Мы интенсивно работали над многочисленными факторами, определяющими ее «цепляние» и ее зависимость, но успехи были незначительными. Но настал день, когда ситуация резко изменилась – она сказала, что поняла, что может помочь ей пережить разлуку. Это было не новое знание о себе, не новые завязанные ею отношения, а фигура из шахматного набора. Недавно эта женщина получила в подарок резные шахматы из слоновой кости. Накануне своего сеанса она смотрела на фигурки через искрящийся в ярком свете бокал шампанского. Вдруг ее поразило сходство белого всадника на шахматном коне со мной. Это сразу принесло ей чувство утешения и даже триумфа. Белый всадник был ее защитником. Он принадлежит ей, она может носить его повсюду, куда ни пойдет. Он будет защищать ее, а я смогу наслаждаться своей поездкой по Европе, ни о чем не волнуясь. Должен признаться, что, несмотря на беспокойство, я испытал некое облегчение. Основной трудностью, с которой моей пациентке предстояло столкнуться в мое отсутствие, было важное публичное мероприятие, на котором она должна была выступить на сцене. Теперь она была уверена в предстоящем успехе, потому что собиралась спрятать своего белого всадника в носовом платке или шарфе, чтобы он защищал ее от нервозности, тревоги и невезения. Впоследствии, когда я был в Европе, я с облегчением и радостью узнал, что выступление имело огромный успех. Но вскоре последовало несколько телефонных звонков – моя пациентка была в панике. Она потеряла белого всадника и была растеряна, испугана и переживала такое же горе, как ребенок при потере успокаивающего одеяльца. Один из моих коллег, который наблюдал ее в это время, сказал мне впоследствии, что все его вмешательство никак не повлияло на ее тоску. Он даже советовал мне сократить поездку и вернуться раньше. Мне не хотелось прерывать отпуск раньше времени, и я не был уверен, что мое возвращение принесет пользу. Как ни странно, польза оказалась вполне явной.

Как только я вновь встретился с пациенткой, ее тревожность и депрессия уменьшились прямо на глазах. Тогда стало возможно в течение нескольких месяцев поработать над тем, чтобы она использовала меня скорее в качестве некоего талисмана, который приносит удачу, чем в качестве психоаналитика. Талисман – шахматная фигурка – послужил ей волшебным средством, отпугивающим зло и горе. Он защитил ее от потери чего-то драгоценного».