Текст книги "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика"

Автор книги: Мишель Шнайдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Беверли-Хиллз,
Роксбери-драйв
31 мая 1962 года

Когда продюсеры смотрели рабочие съемочные материалы фильма «Что-то должно рухнуть», они нашли, что игра Мэрилин «какая-то замедленная и сонная». Ее предлагали заменить другой актрисой. Мэрилин, очень встревоженная, беспорядочно металась, уже не понимая, откуда ждать опасности. Вечером Мэрилин пришла к Уэкслеру. В тот день Джордж Кьюкор вел себя особенно невыносимо. Тридцать дублей одной и той же сцены – и ни один не признан удовлетворительным. Мэрилин кричала. Она была в бешенстве.

– Стоп! Эти слова я слышу уже пятнадцать лет. Стоп! Мотор! Снято! Еще один последний дубль! Разве они понимают, эти киношники, что они снимают, запускают, режут, монтируют нас, актеров… Кино – это как половой акт: другой человек берет твое тело, чтобы проиллюстрировать фантазии, в которых тебя нет. Только без нежности, которая иногда дает чувство, что хоть немного существуешь и сам как человек. Упорядоченная жестокость начинается с других.

– Делайте уступки, – сказал психоаналитик Уэкслер. – Кьюкор – гомосексуалист, он ненавидит женщин, это точно. Но он великий режиссер. Позвольте ему вами управлять.

– Нет, я не хочу этого терпеть. Не хочу больше, чтобы со мной обращались так деспотично. Я подписала первый контракт с «Фокс» в 1946 году. Мне было двадцать лет. В начале прошлой зимы они послали мне телеграмму: если вы не сниметесь в последнем фильме, предусмотренном контрактом, мы будем десять лет таскать вас по судам. В декабре я уступила. К этой студии, ко всему, что она представляет, я испытываю только презрение. Сама табличка с названием «Фокс» вызывает у меня тошноту.

– Попытайтесь закончить работу. Я понимаю Кьюкора. Он действительно в отчаянии. Я бы тоже так чувствовал себя на его месте. Вам надо взять себя в руки.

– Это невозможно. Ваш коллега уехал почти месяц назад. С тех пор у меня ничего не ладится. Сегодня мне исполнилось тридцать шесть лет. И Кьюкор пришел в ярость, когда узнал, что в конце дня планируется отметить мой день рождения. «Только не на съемочной площадке. Только не сейчас!» – сказал он. Но после работы мне подарили именинный торт с горящими бенгальскими огнями, а наверху – две фигурки: я в неглиже и я в бикини, – торт с большой помпой ввезли на тележке. И это студия «Фокс», которая потратила более 5000 долларов на день рождения Элизабет Тейлор во время съемок «Клеопатры» в Риме! На торт скинулась съемочная группа. Шампанское купил Дин Мартин. Все пели: «Happy Birthday». Еще одна маленькая серенада любви, которая пытается прогнать смерть сладостями и поцелуями. Но тут настала моя очередь. Мне показалось, что торт – это я, а тележка – носилки. Я убежала.

Помолчав, она продолжила:

– Вы верите в смысл цифр? Сейчас 1962 год, а я родилась в 1926-м. Шестьдесят два – это двадцать шесть наоборот. Двадцать шесть лет прожила Джин Харлоу. Тридцать шесть лет мне, и в стольких же фильмах она снялась. Значит, это либо мой последний год, либо я наконец найду Норму Джин, которая родилась 01. 06. 1926, в 9 часов 30 минут утра в Общей больнице Лос-Анджелеса. В тот год, когда умерла Харлоу. Бывают дни, когда мне хотелось бы прожить мою жизнь наоборот, как перематывают пленку. Скажите, доктор Уэкслер, что заставляет возвращаться назад в фильме – смерть или жизнь? Я боюсь, что это будут мои последние съемки. И мои последние сеансы психоанализа… Вы ничего не отвечаете. Вам наплевать. Вы ждете конца этого часа и ваших долларов!

Она долго молчала, потом продолжила;

– Я полгода танцевала для фильма «Давай займемся любовью». Мне так и не удалось отдохнуть. Я ужасно устала. Куда мне идти?

Она внезапно вскочила и вышла, не говоря ни слова. Уэкслер не поднял головы; он подумал: «К черту!»

Рим,
1 июня 1962 года

Ральф Гринсон отлучился с собрания, на котором сидел с утра с коллегами – римскими психоаналитиками. Он заскучал и предпочел бесцельно погулять по Трастевере. Он остановился перед магазином подарков на площади Святой Марии и стал искать на полке с игрушками подарок для Мэрилин. Он решил послать ей что-нибудь символическое, что поможет дождаться его. Подарок, купленный в день рождения. Похоже, шахматной фигурки было недостаточно, чтобы успокоить ее страх покинутости, судя по отчету Уэкслера.

Когда продавщица спросила, что он хочет купить, он ответил, что сам не знает.

– Сколько лет ребенку?

– Тридцать шесть. Простите, три – шесть, для ребенка от трех до шести лет.

– Лучше всего будет плюшевая игрушка.

Гринсон поискал в куче игрушек лошадку, что-нибудь, что напоминало бы шахматного всадника. Он выбрал зверушку, больше всего напоминающую его внешне – тигренка, – и заказал подарочную упаковку.

– Вы не могли бы отослать его в США? У меня нет времени, а вы больше разбираетесь в таможенных и прочих формальностях. Конечно, доставку я оплачу.

– С удовольствием. Какой адрес?

Гринсон написал на протянутом ему листке бумаги:

«ММ. Проживает по адресу: 122305, Фифт Элена-драйв, Брентвуд 90049 3930 GA., США, Земля».

Он не указал отправителя, не приложил записки. Она поймет. «На самом деле, – подумал Гринсон, – мы с ней принадлежим к разным видам. Мы были созданы, чтобы не встретиться, как тигр и кит. Не могу сказать, кто из нас двоих был тигром, а кто китом».

В свой последний день рождения Мэрилин ранним утром позвонила детям своего психоаналитика и пригласила их кое-что отпраздновать. Джоан и Дэнни провели с ней весь вечер. Они пили шампанское из пластиковых стаканчиков, сидя на нераспакованных ящиках с вещами. Они подарили Мэрилин бокал, на котором было выгравировано ее имя. «Теперь, – сказала она, – когда я пью, я всегда смогу помнить, кто я такая». Шахматная доска лежала на полу, фигурки были разбросаны. Не хватало белого коня.

Через два дня Мэрилин снова позвонила им. Рыдая, она попросила их прийти к ней. Она лежала в постели, некрасивая, голая, прикрытая только простыней; вокруг валялись лекарства. Рядом с кроватью – статуя Родена. На глазах Монро – маска из черного бархата. Менее эротичную сцену трудно себе представить. Она была в полном отчаянии. Она никак не могла заснуть – а время уже перевалило за полдень – и постоянно винила себя. Она говорила, что она всего лишь жалкая развалина, что она уродлива, люди выказывают ей приязнь только из корыстных побуждений. Она повторяла, что у нее никого нет, что она сама – никто. Она также сокрушалась, что у нее нет детей. Ее монолог был сплошь пронизан мрачными мыслями, она повторяла, что больше не хочет жить. Джоан и Дэниэл вызвали доктора Энгельберга, который забрал флаконы с медикаментами и спрятал их в свою черную кожаную сумку. Уэкслер, которому также позвонили, высказал подозрение о передозировке дексамила и не приехал.

Вечером следующего дня Мэрилин вышла из дому в черном парике.

Брентвуд,
Фифт Хелена-драйв
1 июня 1962 года

Прожив двадцать лет в Париже, фотограф Джордж Баррис решил в 1982 году переехать обратно в Лос-Анджелес. Вместе с женой и дочерьми он посетил склеп Мэрилин в Аллее памяти кладбища Вествуд. Вскоре после этого он начал писать книгу воспоминаний и фотографий, посвященную той, о которой он сказал: «Она была полна жизни, и я никогда не поверю, что она покончила с собой».

Они познакомились в Нью-Йорке в сентябре 1954 года. Он делал фотографии к фильму «Зуд седьмого года». Когда Баррис приехал на съемочную площадку, первое, что он увидел, была ее спина. Низ спины. Для одного из планов фильма она высунулась из окна дома из коричневого камня на 61-й Восточной улице, шикарной улице Манхэттена. Подкравшись сзади, он щелкнул затвором фотоаппарата – она вздрогнула и обернулась, улыбаясь. Он сделал дюжину фотографий. Щелканье и смех, игривый прищур и открытые взгляды – лед был сломан. Фотограф был заворожен не столько актрисой, сколько простой и смешливой девочкой-подростком, которой до сих пор осталась эта двадцативосьмилетняя красавица.

– Какой у вас знак зодиака? – спросил он.

– Близнецы. А у вас?

– У меня тоже. Нам должны нравятся одни и те же вещи. Хотите, сделаем книгу вместе?

– Когда-нибудь, почему бы и нет? А пока снимите меня…

Баррис сделал в студии, со вспышкой, тот знаменитый снимок, на котором Мэрилин смеется, стоя на вентиляционной решетке метро и прижимая к бедрам светлое развевающееся платье. Кадр, похожий на эту фотографию, был также снят не на улице, а в студии несколько недель спустя в Голливуде. Впрочем, на этом снимке, пробуждающем наше воображение, показаны только бедра актрисы, и только воображение и желание заставляют нас видеть ее лобок, голый или скрытый белыми трусиками. Образ – это не то, на что мы смотрим, а то, что смотрит на нас.

Мэрилин, радуясь, что они с фотографом вновь нашли друг друга, попыталась восстановить связь с этой магией фотографии – экраном мечты. Ей нравилось играть словами «Магия» (magic) и «образ» (image). Книга не была составлена при жизни Мэрилин. В течение восьми лет она снималась в фильме за фильмом и стала всемирно известной звездой. Она забыла об этом плане, но в 1962 году случайно вновь встретила Барриса на съемочной площадке фильма «Что-то должно рухнуть». Фотограф только что приехал из Рима, где заканчивались съемки «Клеопатры» – фильма, грозящего студии катастрофой, и предложил журналу «Космополитен» сделать репортаж о другом фильме «XX Сенчури Фокс». Идеей репортажа (обложка и восемь – десять страниц бесед и фотографий) было следующее: может ли Мэрилин в тридцать шесть лет все еще играть сексуальных девушек?

Фотограф положил руку ей на плечо:

– Привет! Я специально подошел к тебе со спины. Как в первый раз. Боялся, что ты меня не узнаешь.

– Ты шутишь? Мы слишком давно знакомы. Ты приехал? – замурлыкала она, обнимая его. – Чтобы снимать фотографии мисс Золотые Мечты? А книга? Если мы сделаем книгу, мне хотелось бы, чтобы там были не только картинки.

– Конечно, там будут слова, твои слова.

– Хорошая мысль. В последнее время отношения со словами у меня наладились. Они стали моими друзьями. Раньше мне в Лос-Анджелесе нравилось то, что это город без названий, город безымянных. Здесь в адресе цифры важнее фамилии, и, чтобы не ошибиться на десять километров по Уилширу, лучше не делать ошибок в номерах. Все было как в моей жизни: число любовников, приемных семей, мест жительства, число пилюль, которые надо проглотить, чтобы забыть о числах. Только это и имело значение. Сегодня я чувствую, что слова обозначают мои границы, и это хорошо. Я привыкла к мысли, что говорить все равно придется. Конечно, многое зависит от того, с кем.

– Кстати, о цифрах и датах, сегодня 1 июня. Насколько я помню, это твой день рождения. Вот я и сел в самолет «Нью-Йорк – Лос-Анджелес», чтобы посмотреть, как время обошлось с моей старой подругой. Прости за «старую».

Она рассмеялась, а он снова обнял ее:

– С днем рождения! Пусть этот день будет счастливым! И надеюсь, что все будущие дни рождения будут не хуже.

Этот стал последним. Баррис рассказал ей о проекте «Космополитен». В этот момент режиссер вызвал ее на освещенную площадку. Она попросила фотографа оставаться неподалеку.

Они поговорят о книге и обо все остальном позднее. В пятницу в пять часов вечера, как только она закончила сцену, кто-то на площадке запел: «С днем рождения, Мэрилин». Засветились огоньки бенгальских огней, все подняли бокалы с шампанским «Дом Периньон». Она прослезилась. Баррис подумал, что мерцание света, пузырьки в шампанском и слезы создают вокруг ее лица какую-то волшебную ауру, но так и не сделал снимка.

Немного позже, утерев слезы, она повезла фотографа на свою гасиенду в Брентвуде.

– Меня защищает стена высотой два-три метра. На моем почтовом ящике нет моего имени. Почтальон знает, что я живу здесь. Не знаю, заметил ли ты, что дорожка из четырнадцати квадратных плиток, которая ведет к моей двери, заканчивается надписью на керамике: Cursum Perficio, это значит: «Конец скитаний». Надеюсь, что это так… Домик маленький, но так даже уютнее. Спокойствие и безмятежность – вот что мне нужно сегодня…

Она весело спросила его:

– Ты умеешь играть в шахматы? Я недавно научилась, теперь это моя страсть. В этой игре так много названий и образов, которые говорят обо мне, понимаешь?

– Нет, я, к сожалению, никогда не играл в шахматы.

– Ничего, я тебя научу.

Голливуд, Бель-Эр,
дом Джоанны Карсон
август 1976 года

Примерно через пятнадцать лет после смерти Мэрилин, однажды зимой, Гринсон узнал, что Капоте приехал в Голливуд сыграть в фильме «Убийство смертью» роль эксцентричного миллионера, в чьем доме было совершено убийство. Психоаналитик спросил Джоанну Карсон, общую знакомую, не может ли он познакомиться с писателем. Он не сказал, что хочет поговорить с ним о смерти Мэрилин.

– Вы знали ее, когда она была еще не тем мифом, которым стала потом, а просто актрисой, – начал Гринсон. – Вы знаете, я любил Мэрилин. И вы достаточно умны, чтобы понимать, что значит любить, как в психоанализе, так и в том, что вы называете настоящей жизнью.

– Я не уверен, что мы говорим об одном и том же. Для вас, психоаналитиков, любовь – это лекарство. Для меня – это сама болезнь. Любовь? Это глупая штука, эдакая, если хотите, детская игра, в которой каждый играет роль матери другого…

– Любовь – это связь, в которой оба считают себя объектом любви, – перебил его Гринсон. – Оба дают и оба принимают.

– Не два человека. Два отчаяния. Два недоделанных существа, которые ищут в другом то, что, как им точно известно, никогда не найдут. Знаете, что указывает на превращение сексуальной связи в любовную? Два признака. И тот, и другой касаются чего-то детского. Первый признак – это непосредственная психическая близость, возвращение к детству (в смысле латинского слова infans, которое обозначает не умеющее говорить существо, лишенное языка). Впрочем, не мне это объяснять психоаналитику… Он выражается в детском языке, использовании уменьшительных имен, тонком голоске. Особый язык между двумя любовниками. А другой признак любви – доступ к анальности, господин аналитик, – рассказывать другому о своем пищеварении, своих выделениях, своем дерьме.

– Как отличить любовь, которую мы называем в психоанализе «любовью переноса», от другой любви? – спросил Гринсон, как будто не слышал сказанного.

– Вы, психоаналитики, неисправимы, – ответил Капоте своим бесполым детским голосом. – Вы, стало быть, не хотите видеть, что любовь ничего не оправдывает, ничего не объясняет, никого не обвиняет. Что это просто вопрос языка. Вы сидите здесь и оправдываетесь: я ее любил. Ну и что? Ваша любовь была любовью убивающей. Вот и все!

Когда Гринсон выходил из дома на Бель-Эр, Капоте шепнул ему на ухо:

– Ее смерть – вот виновница. Как название фильма, в котором я сейчас играю: «Убийство смертью». Это смерть ее убила. Никто другой – ни она сама, ни кто бы то ни был.

За некоторое время до смерти Мэрилин Трумен навестил ее в Брентвуде.

– Ты похудела?

– На несколько килограммов. Шесть или восемь. Не знаю.

– Если будешь так продолжать, твоя прозрачная душа станет просвечивать сквозь столь хрупкую плоть.

– Не издевайся. Чья это фраза?

– Моя. Никто так хорошо не процитирует тебя, как ты сам. А твоя душа?

– В отъезде. Роми, мой спаситель, вернулся на небо и восседает по правую руку от Фрейда. Он читает лекции на конгрессе в Европе.

– Твой психоанализ тебя убьет. Брось его!

Действительно, Капоте недолюбливал психоанализ и ненавидел Голливуд. Что же до голливудского психоанализа, то для него он был хуже, чем просто модой – болезнью. «Жители Калифорнии либо проходят психоанализ, либо работают психоаналитиками, либо и то и другое», – отвечал он тем, кто хотел уговорить его лечь на один из диванов «каньона кушеток». В итоге он пошел на это, но поскольку был раздвоен во всем, то проходил одновременно два анализа – с женщиной и мужчиной.

«Капоте ошибается, – думал Гринсон, возвращаясь в Санта-Монику. – Не в том дело, что в Голливуде везде психоанализ, даже в кино, а в том, что там все кино, даже психоанализ. Люди живут, разговаривают, двигаются, сближаются и расходятся, как на съемочной площадке. Они играют роли. Вся история психоанализа Мэрилин была, возможно, лишь сценарием, который накропал литературный негр одной из киностудий».

Психоаналитик только что прочел книгу, представленную как автобиография его пациентки: «Моя история», – изданную пять лет назад под ее именем, но написанную двадцать лет назад Беном Хехтом на основе бесед с ней. «Вся история психоанализа Мэрилин, возможно, была лишь ее исполнением роли Сесили, которую мы помешали ей сыграть, – думал Гринсон. – Роль типичной истерички, охваченной женским эдиповым комплексом». Ее лечение было именно тем психоанализом, который представляли в Голливуде в шестидесятых годах, с выявлением давней психической травмы, воскрешением вытесненных воспоминаний и любовью к доброму бородатому психотерапевту. А по какому сценарию была разыграна сама ее смерть? Когда Гринсон прочел в «Моей истории»: «Я была девушкой из тех, которых находят мертвыми в жалкой спальне, с флаконом снотворного в руках», – у него появилось впечатление, что вечером 4 августа 1962 года Мэрилин хорошо сыграла свою роль. Впрочем, она назвала свою исповедь не «Моя жизнь» или «Мемуары актрисы», а «Моя история», как будто знала на вершине своей славы, что всего лишь заполняет своим телом пробелы в сценарии, написанном не ей. Как в тот день, когда на съемочной площадке фильма «Что-то должно рухнуть» она видела, как Кьюкор, оставаясь вне поля зрения, подсказывал ей фразы, когда она через каждые четыре слова снова и снова забывала текст.

Но разве Гринсон делал не то же самое? Он подавал ей реплику. Он играл, убежденно и мастерски, роль чересчур благосклонного и совсем не нейтрального психоаналитика. В коллективном бессознательном Голливуда смерть Мэрилин Монро превратилась в черный фильм «Смерть мисс Золотые Мечты, кинофильм, в главных ролях Мэрилин Монро и Роми Гринсон». Резюме фильма: Голливуд, январь 1960 года – август 1962 года. Смерть звезды. Монро играет роль Мэрилин. Мрачный, обольстительный и жестокий персонаж подает ей реплику и диктует ее последние строки: «Ромео, мужчина, которого она любит до смерти». На экране его роль исполняет Ральф Гринсон, ее психоаналитик. Любовь в переносе? Смертельный перенос? Она любит, но не знает кого. Она умирает, но никто не знает отчего. Когда Гринсона обвиняют в ее убийстве, он даже не задумывается – виноват ли он в том, что слишком ее любил?

Вествуд,
Фифт Хелена-драйв
6 июня 1962 года

Гринсон посетил Грецию, Израиль и Италию. Он готовился к поездке в Швейцарию. Мэрилин, будучи не в состоянии говорить, составила список вопросов и попросила Юнис Муррей передать их Гринсону по телефону. Он понял, что вопросы менее важны, чем их невысказанный смысл: «Когда вы вернетесь?», но не захотел с ней разговаривать. Мэрилин висела на телефоне, звоня по несколько раз в день Ли Страсбергу, Норману Ростену и его жене, Ральфу Робертсу, Уитни Снайдеру и Пэт Ньюкомб. Все замечали ее потерянность.

В понедельник после своего тридцать шестого дня рождения Мэрилин не явилась на съемки. Питер Дж. Леватес, который был директором «Фокс» в течение двух лет, уехал в Европу, чтобы справиться с катастрофой «Клеопатры». Он заявил, что также уладит дело Монро. Понимая, чем грозит его возвращение, Мэрилин заявила, что «готова сниматься и с нетерпением ждет, когда сможет вернуться к работе». Она участвовала всего в двенадцати днях съемок из тридцати четырех. На следующий день актриса на съемки не явилась. Отослав всех, Кьюкор решил, что если она не явится и на следующий день, то он прекратит съемки фильма. «Фокс» грозила объявить ее контракт недействительным. Кьюкор уже обдумывал ее замену: рассматривались кандидатуры Ким Новак, Ширли МакЛейн, Дорис Дей или Ли Ремик. Гринсон, с которым по просьбе Мэрилин связался Рудин, обещал, что вернется как можно скорее и оставит жену у ее родственников.

Через два дня, высадившись в международном аэропорту Лос-Анджелеса после семнадцатичасового перелета, Гринсон поспешил прямо к Мэрилин и нашел ее в коматозном состоянии. По крайней мере, она была жива. Неизвестно, что произошло между ними, но на следующий день пластический хирург Беверли Хиллз, Майкл Гурдин, принял Мэрилин, явившуюся в сопровождении своего психоаналитика. Гурдин уже оперировал ее тринадцать лет назад – он изменил ей форму носа и скул. Сейчас она говорила гнусавым, надтреснутым голосом; грязные волосы были спутаны, под глазами темнели синяки, которые не удалось замаскировать косметикой. Психоаналитик сказал, что она «поскользнулась в душе». Врач понял, что она находится под действием наркотиков, но Мэрилин беспокоилась прежде всего о назначенной фотосессии и спрашивала, не сломан ли ее нос: «Если мой нос сломан, сколько времени понадобится, чтобы его восстановить?» Рентген показал, что кости и хрящи не повреждены. Она бросилась к доктору Гринсону в объятья. Психоаналитик ответил на вопросы хирурга. Гурдин исключил перелом. Возможно, она упала, но возможно также, что ее ударили, так как гематома от травмы носа легко распространяется на веки.

Гринсон сразу же позвонил Микки Рудину и велел ему передать студии, что теперь все в его руках.

– Она в состоянии сниматься – как с физической, так и с психической точки зрения. Я убежден, что она сможет закончить фильм в срок.

Он попросил Юнис Муррей ничего не говорить об инциденте ни Энгельбергу, лечащему врачу Монро, ни прессе, ни представителям «Фокс», которым сообщили, что отныне именно с Гринсоном предстоит обсуждать художественные вопросы съемок: планы, изменения сценария, костюмы…

На следующий день, во время обеда в «Фокс», Фил Фельдман, вице-президент по оперативным вопросам, сказал психоаналитику, что студия теряет 9000 долларов в день, когда Мэрилин не снимается, и попросил его самому доставлять ее в Сенчури Сити.

– Если она настолько зависит от вас, то что же станет с фильмом, если она вас бросит? – добавил Фельдман.

На этот вопрос Гринсон не ответил, но подчеркнул, что ему удалось вернуть ее на съемочную площадку «Неприкаянных» после недели, проведенной в больнице, и она смогла закончить фильм Хьюстона. Он считал, что сможет повторить это достижение.

Однако в конце дня, за несколько минут до закрытия заседания суда малой инстанции, студия «Фокс» потребовала 500 000 долларов в качестве возмещения убытков за нарушение контракта и объявила прессе, что Мэрилин больше не входит в актерский состав. Гринсон, вернувшись с обеда, узнал эту новость по радио в своем автомобиле. Он поспешил к Монро и сделал ей внутривенную инъекцию успокоительного.

Немного позднее, вечером, сообщили, что Мэрилин будет заменена Ли Ремик. На следующее утро Дин Мартин заявил, что уходит из фильма: «Я очень уважаю мисс Ли Ремик и ее талант, а также всех других замечательных актрис, которые предназначались на эту роль, но я подписал контракт на съемки этого фильма с Мэрилин Монро и не буду сниматься ни с кем другим». Ему с самого начала не хотелось сниматься в этом фильме, признавался он, но он согласился на это только потому, что именно его участия хотела Мэрилин. Попытки Леватеса заставить его изменить решение не имели успеха. Генри Вайнштейн скажет об этом эпизоде: «Все актеры переживают периоды тревоги, горя, сердечных мук, но у нее это было другое: настоящий ужас».

Вечером, вернувшись в Санта-Монику, несмотря на усталость, накопившуюся после перелета, Гринсон не мог заснуть. Он поднялся с кровати. Через два часа Хильди увидела, что ее муж сидит в кресле и рассматривает рентгеновские снимки черепа Мэрилин, поднимая их к оранжевому абажуру настольной лампы. Он удивленно вскинул взгляд, как ребенок, застигнутый врасплох, но, сохраняя невозмутимость, словно был погружен в молитву, продолжил рассматривать снимки. Он не искал повреждений, а бродил взглядом по размытым белым и черным пятнам, читая сквозь неравномерные сгущения и градации прозрачности тайные линии красоты. Тень рта на снимке словно пыталась что-то ему сказать.