Текст книги "Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика"

Автор книги: Мишель Шнайдер

Голливуд, Сансет-бульвар
3 августа 1962 года

Модельер Билли Травилла часто одевал Мэрилин. Ему она была обязана костюмами для своих лучших ролей. Между ними был короткий роман; у него остался календарь ее «обнаженных» фотографий с ее автографом: «Дорогой Билли, прошу тебя, одевай меня всегда. С любовью, Мэрилин».

В тот вечер он с удивлением увидел Мэрилин в ресторане «Ла Скала» на Сансет-бульваре, за столом в обществе Пэт Ньюкомб, Питера Лоуфорда и Роберта Кеннеди. Он поздоровался с ней, но она отвернулась, не ответив. Она была пьяна, ее помутневшие глаза смотрели в пустоту. Билли подошел ближе:

– Эй, Мэрилин! Все в порядке?

– Кто вы? – ответила она.

Огорченный, он удалился, думая, что дело не в том, что она стесняется здороваться с ним в такой компании, а на самом деле вопрос, заданный пьяным, запинающимся голосом, сквозь закрывающие глаза пряди, был обращен к ней самой. Он решил написать ей записку. Она не ответила. Мэрилин умерла следующей ночью.

В начале того августа разыгрывалась последняя партия Мэрилин с ее психоаналитиком. Остальные вышли из игры; все спасатели Монро отказались от этого неблагодарного дела: Страсберга утомили ее требования, Миллер женился на другой и готовился стать отцом, ДиМаджио грызла ревность, он хотел любой ценой снова вступить с Мэрилин в брак. Оставался один Гринсон, которого она теперь звала Роми. По утрам Мэрилин приходила к нему и ложилась на диван для полуторачасового сеанса. Ее тревожили совпадения дат, она тихо плакала. Припоминала, что ровно пять лет назад в «Докторе Хоспитал» на Ист-Энд-авеню, в Нью-Йорке, она потеряла ребенка, сделав аборт на позднем сроке после внематочной беременности. Она все время вспоминала Нью-Йорк. Влажная жара этой знойной пятницы наполняла ее тревогой. Ей хотелось разорвать завесу, кожу, историю, которая отделяла ее от нее самой.

Последнее время она говорила Уитни Снайдеру или У. Уэзерби, что ей хочется уйти от Роми. Это было необходимо. Иначе она никогда не станет самой собой, останется без мужчины, друзей, в полной зависимости от человека, которого больше не может считать своим спасителем. После обеда она заехала к Энгельберту сделать инъекцию и получить у него рецепт нембутала. Этот рецепт дублировал другой, выписанный Ли Зейлегем в тот же день. Она послала Муррей за лекарствами в ближайшую аптеку на Сан Висенте-бульвар. Мэрилин делала покупки в нескольких аптеках, так как получала рецепты на снотворные от нескольких врачей, которые не знали друг о друге. Вечером, несмотря на второй сеанс с Гринсоном у нее дома и вторую инъекцию, которую он сделал ей перед уходом, тревога росла с каждым часом. Мэрилин позвонила своему старому другу Норману Ростену. Полчаса они разговаривали через часовые пояса и расстояние, как будто она хотела принять в себя голоса прошлого, утихомирить пустоту или хотя бы замаскировать ее. Услышав ее голос, огрубевший и измененный наркотиками, Ростен вспомнил о том, что она сказала ему на одном приеме, устроенном в ее маленькой манхэттенской квартире. Ее платье было словно приклеено к коже, как и на будущем вечере дня рождения Кеннеди. Тонкая ткань – как испарина, выступающая на коже после ночи любви. В тот вечер Ростен наблюдал за ней: сидя на подоконнике, она пила из бокала маленькими глотками и смотрела с мрачным видом вниз, на улицу. Такой взгляд бывал у нее часто. Точнее, он охватывал, завладевал ею. Мэрилин сидела, погруженная в раздумья, недосягаемая, во власти жестоких и темных мыслей. Ростен поднялся и подошел к ней:

– Эй, Мэрилин! Возвращайся к нам!

Она обернулась:

– Мне опять будет трудно заснуть сегодня. Со мной такое иногда бывает. – Она заговорила с ним впервые.

– Ты думаешь, что быстрее всего с этим можно покончить, если выброситься отсюда?

– А кто-нибудь заметил бы, если бы я исчезла?

Ростен, не зная почему, вспомнил стихи Рильке: «Кто, если я бы я закричал, услышал бы меня в иерархии ангелов?» После короткого молчания он ответил:

– Я и все, кто есть в этой комнате. Они услышали бы, если бы ты разбилась внизу.

Она рассмеялась.

Именно в этот момент они заключили свой договор. В этот момент, на этом месте, словно играющие дети. Если один из них соберется выпрыгнуть из окна, или открыть газ, или повеситься, или проглотить снотворные, он – или она – позвонит другому, чтобы уговорить его или ее отказаться от этой мысли. Они говорили в шутку – только так обычно и говорят о том, во что действительно верят. Ростен предчувствовал, что когда-нибудь Мэрилин позвонит ему и скажет: «Это я. На подоконнике».

Санта-Моника,
Франклин-стрит
3 августа 1962 года

Вечером, отпустив Мэрилин в «Ла Скала», Ральф Гринсон прослушал ее вторую запись. Отказавшись от ужина, он заперся в кабинете и вновь включил магнитофон, поставленный на паузу.

«Мне все-таки надо рассказать еще кое-что о Грейс, – слышался, под шипение ленты, голос Мэрилин. – Грейс МакКи, так ее звали в те времена, когда она познакомилась с моей матерью. Это было, должно быть, за два или три года до моего рождения. Они работали в киностудии и вместе жили в Западном Голливуде в маленькой двухкомнатной квартире на Гиперион-авеню, в бедном районе, который теперь известен как район Сильвер Лейк, недалеко от студий. Грейс заставила… мою мать… Ужасно, как сжимается горло, оно не хочет выговаривать слово «мать». – Ну вот… мою мать… покрасить в рыжий цвет ее черные волосы. Грейс работала в архиве, а моя мать занималась монтажом негативов. Они были, как говорилось во времена между двумя войнами, девушки, которые любят развлекаться». Вечеринки и выпивка – вот что было для них самым главным. Когда я родилась, они уже некоторое время не жили вместе, но продолжали вместе выходить, чтобы цеплять мужиков. Может быть, они и спали вместе, не знаю. Я не жила у матери, она очень рано поместила меня к Боллендерам. Я уже рассказывала вам эту историю: как бедная сиротка смотрит в окно на светящуюся вывеску студии РКО, где, как она представляет, что ее мать портит глаза, рассматривая лица звезд… По воскресеньям, держась за руки, как девочки, они вели меня на прогулку по дворцам Голливуда. Я хочу сказать, дворцы кино – огромный, великолепный Пэнтедж-театр, на углу Вайн-стрит и Голливуд-бульвара, и Египетский театр Граумана, тоже на Голливуд-бульваре. Именно здесь состоялась премьера, «Асфальтовых джунглей», моего первого настоящего фильма. Я не смогла на ней присутствовать. Ужасно жалко! Ужасно! На неделе, не зная, что со мной делать, они посылали меня, сунув деньги на билет, смотреть в этих темных залах на те же лица из света, с которыми они работали целыми днями за монтажным столом. Мне так нравилось быть девочкой с первого ряда – я была одна лицом к лицу с широким экраном.

Когда мне было девять лет – мать взяла меня к себе примерно на год, – они с Грейс поссорились и подрались. Моя мать набросилась на Грейс с ножом. Вызвали полицию, и Грейс добилась, чтобы мою мать поместили в психушку. Грейс стала моей официальной опекуншей. Она не сразу взяла меня к себе, я пожила еще в двух приемных семьях. Но она приходила со мной погулять и водила меня в студии и кино. Грейс повторяла, что когда я вырасту, то стану звездой.

Как-то раз она отвела меня в детский дом. Мне было лет десять. Она вышла замуж и не могла взять меня к себе, в Ван Нуйс. Грейс платила за мой пансион и по субботам водила меня обедать и в кино. Иногда она играла со мной в куклы и водила меня в салон красоты на Одесса-авеню. Я очень много знаю о косметике. Для Грейс образцом звезды была Джин Харлоу. Она хотела меня убедить, что дала мне второе имя из восхищения этой актрисой. Я-то знала, что мое имя пишется «Jeane», а не «Jean». Но все же Харлоу стала и моим кумиром. Грейс одевала меня, как одевалась Джин, – в белое, накладывала мне макияж, припудривала белой пудрой, красила губы помадой. Что до волос, то она едва не покрасила меня в платиновую блондинку перекисью водорода. Мне было всего десять лет, это выглядело бы странно – ребенок, как роковая женщина. Я дождалась своего двадцатилетия, чтобы сменить цвет волос и фамилию. Через неделю после того, как мне исполнилось одиннадцать лет, Грейс взяла меня из детского дома. Но через несколько месяцев, когда она поняла, что ее муж – извините, но у него было прозвище Док – злоупотреблял мной сексуально, она отдала меня другой «матери», Ане Лоуэр. У нее было больное сердце, и она обращала на меня не слишком много внимания, но она мне нравилась. В течение пяти лет я переходила от одной «мамы» к другой, все было запутано, в школе я не могла ответить без запинки, когда меня спрашивали, кто моя мать и где я живу. На Рождество – мне было тогда лет тринадцать – Грейс подарила мне мой первый портативный граммофон «Виктрола». Пружина ручного завода была такой тугой, что в конце пластинки на 78 оборотов в минуту начинали жалобно хныкать, но мне нравилось слушать в темноте мои любимые голоса.

Настал день, когда Грейс с мужем уехали из Калифорнии, и она выдала меня замуж на сына соседей, Джеймса Догерти. Мне было шестнадцать лет, и я не хотела возвращаться в сиротский приют. Когда-то давно вы спросили меня, чем был для меня этот брак. Вот что я могу вам ответить: «Какая-то болезненная и безумная дружба, в которой были и сексуальные отношения».

Ну вот, я и рассказала вам свою жизнь. Ну, если это можно так называть. На сегодня все, как говорил когда-то доктор Гринсон. Доброй ночи. Док!»

Гринсон нажал на клавишу «пауза». Он никогда не узнает, как закончилась ее история с Грейс. Когда он, поплавав в бассейне, вернулся прослушать конец записи, Мэрилин уже перешла к другой теме:

«я говорила вам о моем кризисе десять лет назад, когда я снималась в «Можно входить без стука». В сценарии было что-то, что я никак не могла сыграть. Только с вами я поняла, что происходило тогда. Не знаю, нарочно ли Бейкер и его сценарист это подстроили, но когда Нелл говорила: «В лицее у меня никогда не было красивых платьев», когда говорила, что жила в приюте в Орегоне, это заставляло меня вновь погружаться в события, происходившие, когда я в последний раз посетила свою мать. Надо рассказать вам, хоть это и больно. Если бы вы были рядом, вы бы сказали, как обычно: «Особенно если это больно. То, о чем говорить не тяжело, и рассказывать не стоит».

Мать жила в Портленде, штат Орегон, в самой лучшей гостинице в нижней части города. Хотела бы я забыть эту сцену. Я не виделась с мамой уже шесть лет. Она несколько месяцев назад вышла из психиатрической больницы Сан-Франциско. Она ничего не ела. Ни на кого не смотрела. Был январь. В тот день шел дождь. Я приехала к ней с Андре де Динсом, я вам о нем рассказывала, это мой первый любовник. У него была «бьюик роудмастер» с эдакой клеткой сзади. Вместо заднего сиденья он положил на пол пенопластовый матрас с одеялами и подушками, чтобы я могла спать в долгие часы дороги. Я была его пленницей. Я была счастлива. У меня было, что есть и что пить.

Моя мать сидела в темноте, в маленькой комнатке на последнем этаже, темной и грустной. Я привезла ей подарки – духи, шарф, конфеты и мои фотографии, которые сделал Андре. Она не пошевелилась в своем плетеном кресле. Ни слов благодарности, ни радости. Ни улыбки на губах. Только размазавшаяся губная помада. Она даже не прикоснулась ко мне. В какой-то момент она наклонилась вперед и опустила лицо в ладони. Я бросилась к ней в ноги… – На записи послышалось какое-то нервное всхлипывание или смешок. Потом голос Мэрилин зазвучал вновь, только грустнее: – Я вспоминаю о другом посещении, раньше, в Сан-Франциско. Грейс привела меня ее повидать. Мне было лет тринадцать. Мать не пошевелилась. В конце она сказала: «Помню. У тебя были такие милые маленькие ножки».

Если бы вы были здесь, вы бы точно задумались, почему я сейчас помолчала. Потому что есть что-то, что я не смогла сказать сразу. Когда моя мать подняла голову – мне так хотелось бы забыть ее слова, – она сказала одну фразу, только одну: «Мне хотелось бы жить с тобой. Норма Джин». Что-то во мне разорвалось. Я вскочила, я сказала ей: «Мама, мы должны идти, я скоро навещу тебя опять». Я оставила ей мой адрес и телефон на столе с неоткрытыми подарками, и мы уехали на юг. Я так и не смогла ее увидеть.

Позднее, вечером, мы уехали из Портленда… – продолжил голос, и снова последовала длинная пауза, когда Гринсон слышал только посвистывание ленты, как будто Мэрилин отошла от магнитофона. – Мы поехали в отель «Тимберлайн Лодж», у подножья горы Маунт Худ. Свободных номеров не было. По узкой, извилистой дороге мы доехали до другой гостиницы. Она называлась «Говернмент Лодж». Там везде стояло множество игральных автоматов, – везде, даже в грязных туалетах. Как в кошмарах, в которых никак не можешь добраться до пункта назначения. Дождь превращался в снег. Вечером я вела себя с Андре очень вызывающе. Я имею в виду в сексуальном смысле. Он был печальным, невероятно печальным. Он просто сказал мне: «Ни секунды я не собирался фотографировать тебя с твоей матерью. Я никогда никому не говорил об этом, но ты знаешь, мне было одиннадцать лет, когда моя мама погибла. Она бросилась в колодец. Но все это было уже давно, я даже не знаю, какой стране принадлежит теперь Трансильвания».

В ту ночь в горах Орегона не прекращался снегопад. Снег шел и на следующий день и еще целую ночь. Мы не выходили из спальни. Я делала маникюр и педикюр. Протянув Андре ладони, я показала ему, что в линиях моей руки прочитывается большая буква М. Как дети, мы сравнивали линии наших рук. Он рассказал мне, что в детстве, в Трансильвании, старый звонарь предсказал ему, что позднее буквы ММ будут очень важны в его жизни. «Ты знаешь. Норма Джин, в то время я читал странную старинную книгу, и старика обеспокоило то, что одна из страниц начиналась словами memento mori. Вся эта история меня заворожила, и мы долго разговаривали об этих двух М на наших ладонях. Андре сказал мне, смеясь, что они не имеют никакого отношения к смерти. «Наоборот, они значат Marry Ме» («Выходи за меня замуж!») Андре рассказал мне и о своих прогулках по лесу в детстве; он часто вырезал двойное М на коре деревьев. Странно, доктор, правда? Только несколько месяцев спустя буквы ММ стали моими инициалами… Мы сложили наши ладони вместе. Андре сфотографировал мою ладонь.

В ту ночь Андре занимался со мной любовью. Он отчаянно исследовал мое тело, ища что-то, что ему никогда не найти. Я была в слезах. Он спросил меня, почему я прижимаю его к себе так сильно, как будто он мой ребенок. Я не знала, что ответить. Наша поездка, в которой он фотографировал меня, длилась две недели, но любовью мы занялись в первый раз. Секс служит для того, чтобы быть любимой. Во всяком случае, верить в то, что тебя любят. Просто верить в то, что существуешь. Чтобы затеряться, не принадлежа никому и ничему. Исчезнуть, не будучи убитой. Сейчас я часто говорю себе, что занимаюсь любовью с камерой. Наверно, это не так приятно, как с мужчиной; но это и не так больно. Мы думаем: это всего лишь тело, всего лишь взгляд, берущий тебя внезапно».

Брентвуд,
Фифт Хелена-драйв
4 августа 1962 года

Когда Артур Миллер открыл экземпляр «Лайф», который только что купил в киоске на Пятьдесят седьмой улице, и обнаружил фотографии обнаженной Мэрилин, выходящей из бассейна, он не мог не подумать, что ее вызывающий, непринужденный взгляд наигран, что он скрывает рану, унижение. Он вспомнил ее три года назад в их комнате в Бруклине, без одежды, растерянную, не понимающую, где она. Ему она напоминала птицу, которая, влетев случайно через открытое окно, мечется по комнатам испуганно и отчаянно. Мэрилин откинула назад волосы и села на биде с закрытыми глазами, опущенной головой, расставленными ногами. В проем приоткрытой двери он видел, как она приходит в себя, возвращается к нему. Она нежно улыбнулась. «Ее не вынуждают этим заниматься, – подумал он. – Ведь есть и другие способы общения с людьми».

Интервью, которое Мэрилин дала после своего увольнения из фильма «Что-то должно рухнуть», появилось в «Лайф» накануне ее смерти. Она представляется счастливой, спокойной, уверенной. «В детстве я часто ходила на аллею, где знаменитые кинозвезды оставляют отпечатки босых ног на свежем цементе. Я ставила свою ногу в какой-нибудь отпечаток и говорила себе: «Ох! Они слишком велики. Бедняжка, твоя очередь никогда не настанет». У меня было странное впечатление в тот день, когда я поставила ногу на свежий цемент. Именно в тот день я поняла, что нет ничего невозможного».

На Аллее Славы Голливуда мы словно идем по небесному кино. Земля и время перевернулись. Звезда по имени Мэрилин и камера, выгравированные в бронзе на красно-коричневом бетоне, находятся прямо перед Макдоналдсом, дом 6774, Голливуд-бульвар, недалеко от Китайского театра Граумана, где она проводила послеобеденные часы, одна или с Грейс МакКи, теряясь и находя себя среди звезд темного зала.

Напротив, под номером 7000, «Голливуд Рузвельт Отель», открытый в 1927 году, который стал местом, где впервые проводился банкет наград Академии. Мэрилин позировала там раздетой перед бассейном, когда ей было двадцать пять лет, а позднее, в середине пятидесятых годов, она часто останавливалась в номере 1200. В то время она еще удивлялась собственной известности: «Люди смотрят на меня так, как будто я какое-то зеркало, а не человек. Они меня не видят. Они видят во мне свою собственную непристойность. Потом надевают свою маску и обзывают меня непристойной женщиной».

В декабре 1985 года, после ремонта, который привел гостиницу тридцатых годов в полное соответствие с дурным вкусом современности, одна из служащих «Голливуд Рузвельт Отеля» по имени Сьюзен Леонард чистила зеркало в кабинете дирекции. Она ясно увидела, как из глубины зеркала к ней приближается белокурая женщина. Она быстро оглянулась, но за спиной никого не было. Отражение пропало не сразу. Позднее выяснили, что раньше это зеркало висело на стене номера 1200. Среди других реликвий золотых годов Голливуда, которым посвящены тематические номера отеля, вы можете увидеть «зеркало с привидением». Теперь оно висит в коридоре с лифтами.

В субботу, 4 августа 1962 года, поздним утром, к Мэрилин пришла Агнес Флэнаган, одна из ее парикмахерш и давняя подруга. «Вскоре, – рассказывает она, – курьер принес пакет. Упаковка была надорвана и склеена вновь. Казалось, этот пакет много путешествовал. На полустершейся почтовой марке была дата на итальянском языке. Можно было разобрать только буквы ROM. «ROMA – Рим? Роми?» – прочла Мэрилин». Знак из прошлого или предвестье чего-то в будущем. Любовь – это анахронизм. Сигнал доходит до вас, когда уже угас. Был ли этот пакет сообщением сам по себе? Мэрилин открыла его, затем пошла к бассейну с вынутой из него игрушкой – плюшевым тигренком. Она села у воды, молча прижимая его к себе. Агнес подумала, что она, вероятно, страдает ужасной депрессией, хотя ничего не говорила об этом. Не зная, что делать, Агнес поднялась и ушла.

На фотографиях сада Монро, сделанных на следующий день, можно разглядеть двух плюшевых зверушек, валяющихся на бортике бассейна. Одна из них напоминает тигренка.

Мэрилин не упомянула о странной посылке, хотя после этого провела почти всю вторую половину дня на консультации с психоаналитиком. Попросив Пэт Ньюкомб уйти, Гринсон два часа разговаривал с пациенткой, затем посоветовал ей прогуляться с Юнис по берегу моря. Они немного прошлись, но у Мэрилин на песке подкашивались ноги. Затем вернулись, и беседа продолжилась до семи часов вечера. Телефон часто звонил, но психоаналитик не позволял Мэрилин снимать трубку. Ошеломленному Ральфу Робертсу он сухо ответил: «Ее нет» – и дал отбой.

Вечером семья Гринсонов устраивала званый ужин, и ему пришлось вернуться домой, чтобы переодеться. Как только он пришел домой, Мэрилин позвонила ему и радостным тоном сообщила хорошие новости о сыне Джо ДиМаджио. Кстати, она спросила Гринсона, не взял ли он ее флакон нембутала. Он ответил отрицательно, удивившись ее вопросу, так как думал, что в последнее время она снизила потребление барбитуратов. Но, так как у нее в распоряжении не было снотворных, Гринсон не видел причин для беспокойства. На самом деле накануне Мэрилин, тайком от психоаналитика, получила от Энгельберта рецепт на двадцать пять капсул. Доза, достаточная для самоубийства.

Оставшись одна, она бросилась к телефону и набрала несколько номеров. В семь тридцать Питер Лоуфорд слышал по телефону голос сломленной Мэрилин. «Наркотики или алкоголь или то и другое», – подумал он и, чтобы предупредить ее психоаналитика, позвонил его зятю, Рудину. До Гринсона дозвониться ему не удалось.

После этого показания расходятся. По одной версии, психоаналитик в сопровождении Рудина вернулся к Монро вечером, после своего ужина, к полуночи, встревоженный состоянием, в котором оставил пациентку, и довольно нервный, потому что недавно бросил курить. Он нашел ее спальню в большом беспорядке. На деревянном ночном столике – груда пластиковых флаконов, но ни в одном из них нет нембутала, и роман, который Лео Ростен посвятил ему, «Доктор медицины капитан Ньюман». Мэрилин отвечала ему бессвязно, и он решил дать ей выспаться. Он не подумал о том, что, упомянув нембутал в своем последнем звонке, она хотела сказать: я достала смертельную дозу и смогу ею воспользоваться.

Рудин говорил, что Гринсон позвонил ему около полуночи. Психоаналитик встретил его на Фифт Хелена-драйв и сразу сообщил, что Мэрилин умерла. По другой версии, он больше не видел и не слышал Мэрилин после ее последнего телефонного звонка.

В книге, раскрытой и валяющейся корешком вверх, можно прочесть: «Психиатр, полный сочувствия, узнал, что молодой человек, которого он вылечил от травмы, погиб в бою». «Наша работа, – говорит врач, – чинить их, чтобы они были в хорошем состоянии и достаточно здоровы, чтобы покинуть нас и пойти на смерть».

На столе – начало письма к ДиМаджио: «Дорогой Джо, если бы я только могла сделать тебя счастливым, мне удалось бы совершить самое великое и самое трудное дело: сделать кого-то совсем счастливым. Твое счастье означает мое счастье и…»

Ночь сгущается над Тихоокеанским побережьем. Санта Анна, знойный сухой ветер, гуляет по Лос-Анджелесу до самого океана, неся в воздухе отзвуки песенок Синатры, которые слушает Мэрилин, запершись в своем доме в Брентвуде. Dancing in the Dark. Стены из цементных блоков толщиной шестьдесят три сантиметра; окна защищены коваными чугунными решетками. Двери и ворота, широкие, украшенные ручной лепниной, создают впечатления безопасности и уверенности в завтрашнем дне. Огораживающие сад высокие стены из искусственного мрамора защищают ее одиночество, а гигантские эвкалипты служат защитной завесой. Когда звезда переехала в этот дом, она описала его как крепость, где сможет чувствовать себя защищенной от всего мира. В этот вечер дом кажется ей тюрьмой. Она вспоминает фразу Фицджеральда о Голливуде: «Мир тонких перегородок и раскрашенных холстов».

Мэрилин снова слушает, как Синатра поет Dancing in the dark. Перед ее внутренним взором возникает сцена, произошедшая несколько месяцев назад. Она занималась с ним любовью, как занимаются любовью в последний раз – они были отделены и одновременно слиты. Они делали друг другу больно, потому что им только это и оставалось, чтобы снова прикоснуться друг к другу. Два отчаявшихся человека, которые бросились друг к другу, друг в друга, чтобы умереть и чтобы выжить. До конца песни. Неподвижные жертвы кораблекрушения, бьющиеся с волнами и смертью, они остались в полной темноте. Впервые они делали это, не видя друг друга, кружась один вокруг другого, удивленные своей близостью. Обычно он любил видеть ее лицо, когда овладевал ею, а она любила чувствовать его взгляд, полный страсти и нежности. Он мог достичь оргазма, только если видел в глубине ее широко открытых глаз тень желания, и всегда отстранялся от нее в последний момент, чтобы похитить взглядом ее неуловимую красоту. Но этот танец в темноте, этот печальный вальс разделял их, и оставалась только ночь. «Время не ждет, мы здесь, но пора уходить». У них больше не было времени. Больше не оставалось ничего, кроме времени, ночи и прикосновений. Пот, плоть под цепляющимися руками. И никакого образа друг друга. Ни слова. Музыка тел.

Она вновь вспоминала о Ромео. Об этих словах: искать свет другой любви, чтобы осветить ночь. И с ним тоже она танцевала в темноте, их тела разделяло бесконечное расстояние, но каждый входил в сердце другого, как возвращаются домой, «и можно смотреть на музыку вдвоем, танцуя в темноте».

На другом конце Америки Норман Ростен вскочил, разбуженный ранним утром в своей нью-йоркской квартире телефонным звонком. Он забыл о холодном крае каменного балкона на 57-й улице. Но когда он услышал звонок, то понял, что это зов, к которому он был готов. На первый взгляд разговор был веселым и оживленным.

– Ты видел мое новое интервью в «Лайф»?

– Конечно. Очень хорошо. Очень свободно. Ты говоришь как человек, которому нечего терять.

– Всегда есть, что терять. Но надо же нам как-то начинать жить, не так ли?

Мэрилин заговорила о своем доме, ремонт в котором был почти закончен. Плиточный пол был готов, мебель наконец доставили. Она прыснула от смеха;

– Конечно, мексиканская. Конечно, фальшивая. А мой сад – вот увидишь, какой он стал красивый с новыми кустами. (Она перескакивала с одной темы на другую.) Кстати, возможно, съемки фильма возобновят. С другой стороны, я получила предложения от всех. Чудесные предложения, но у меня пока не было времени о них подумать.

Она говорила без умолку. За этими фразами скрывалось закодированное послание, которое он старался расшифровать.

– Будем жить, пока не начали стареть, – продолжала она. – Как ты живешь на самом деле? А Гедда? Уверен, что все хорошо? Слушай, я прощаюсь, у меня звонок из-за границы. Перезвоню тебе в понедельник. До свидания.

Задним числом он подумал, что она обманула его. Она так и не сказала, что готовится покончить с собой, или она сама еще этого не знала?

Норман и его жена были в числе присутствовавших на похоронах Мэрилин – всего собралось тридцать один человек. Актриса завещала 5000 долларов их дочери Патриции, чтобы оплатить ее обучение. Впоследствии Ростен нашел стихотворение, которое Мэрилин написала для него:

 
Не плачь, куколка,
Нет, не плачь.
Обнимаю тебя, укачиваю – засыпай.
Тише, тише, я притворюсь сейчас.
Что я – не моя мертвая мама…
Дорога идет под уклон,
Цок-цок-цок-цок,
Как та куколка в коляске —
По ухабам, по ухабам.
Мы уедем далеко.