Текст книги "Год тумана"

Автор книги: Мишель Ричмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Глава 42

В последнее воскресенье ноября замечаю на Ошен-Бич оранжевый «шевроле». Когда приезжаю в десять утра, собираясь приступить к традиционному обходу, машина уже стоит на парковке. День необычайно солнечный, тумана почти нет. На горизонте медленно движутся лодки.

Быстро записываю номера и паркуюсь рядом. Руки дрожат, сердце начинает колотиться, мускулы напрягаются. Водитель – тот самый мужчина с седыми бородой и висками, которого я видела в день исчезновения Эммы, – читает газету и пьет кофе. Его лицо слегка шире, чем мне помнилось, и на дверце машины нет желтой полосы, но, кроме этого, все детали совпадают. Изображение гавайской девушки на передней панели и фигурка Девы Марии на зеркальце заднего вида.

Звоню детективу Шербурну. Слышу автоответчик.

– Он здесь, – говорю. – На пляже. Мужчина в оранжевой машине.

Диктую номера, потом звоню Шербурну на пейджер и домой. Никто не отвечает.

С полчаса наблюдаю за мужчиной. Он внимательно читает газету, колонку за колонкой, наконец вылезает из машины, подходит к ограждению и смотрит на океан. Я приближаюсь и останавливаюсь в каком-нибудь шаге. На нем красивые ботинки – слишком красивые для пляжа.

– Хороший день, – говорит он.

– Да, мы его долго ждали.

– Мой первый год в Сан-Франциско. Конечно, я не так себе его представлял, когда решил перебраться в Калифорнию. Лето вышло настолько холодным, что я уже хотел собрать вещи и укатить домой.

– А откуда вы?

– Из Невады. А вы?

– Из Алабамы.

– У меня тоже такой был, – кивком указывает он в сторону мальчишки, который ведет по пляжу собаку.

– Ребенок? – испуганно спрашиваю.

– Нет, собака. Коричневый лабрадор.

– О…

– Его звали Фрэнк. Самая глупая и ласковая псина из всех, каких я только видел.

– И где он теперь?

– Не знаю…

От этого человека буквально исходит аура одиночества, как будто он долгое время провел наедине с самим собой. Пытаюсь придумать правильный вопрос, зайти с нужного бока.

– Что привело вас в Сан-Франциско?

– Долгая история.

– Я не спешу.

Бородач скрещивает руки на груди.

– Знаете что? Изложу вам сокращенную версию за чашечкой кофе у Луиса.

Приказываю себе сохранять спокойствие и небрежно отзываюсь:

– Идет.

Мы шагаем по дорожке к закусочной, садимся за столик у окна с видом на океан. По бетонным развалинам Сутро-Басс пробирается молодая парочка.

– Как вас зовут? – спрашивает мужчина, добавляя в кофе сливок.

– Дана, – легко сходит с языка ложь. – А вас?

– Карл Ренфроу.

Далеко внизу парочка находит свободный пятачок, укрытый от взглядов блуждающих по дорожкам. Сидя там и слушая, как волны бьются о камни, можно представить себе, будто вокруг никого. Я размышляю, как бы вытянуть из Карла информацию, не внушив подозрений; в это время девушка на пляже задирает юбку, садится на корточки и справляет нужду.

– А мы удачно сели, – улыбается Карл.

Девушка ни о чем не подозревает и никуда не торопится. Парень подносит руку козырьком к глазам и смотрит в направлении закусочной, потом что-то говорит девушке. Та поспешно натягивает трусики, опускает юбку и встает.

– Мы часто такое наблюдаем, – говорит официантка. – Люди даже не подозревают, что нам их видно.

В закусочную входит семейство и, тихо переговариваясь, рассаживается за столиком позади Карла. Родители на первый взгляд слишком молоды для столь многочисленного потомства – сын-подросток, девочка лет пяти и младенец с головой странной формы. Отец в надвинутой на лоб белой бейсболке приказывает детям успокоиться.

– Вас, наверное, в Иллинойсе слышно, – пытается он приструнить детвору.

– Вы собирались рассказать, каким образом попали в Сан-Франциско, – напоминаю.

– Жена погибла два года назад. Крушение автобуса в Гватемале.

– Соболезную.

– Итог жизни в сорок три года. Она снимала в Гватемале документальный фильм. – Седовласый насыпает в кофе сахар. – Потом сын уехал в колледж. Больше ничто не держало меня в Неваде.

Пытаюсь понять, знает ли он, с кем беседует. Может быть, в тот день на пляже бородач хорошо запомнил мое лицо и сейчас вернулся на место преступления. И все-таки я ошиблась. Еще один тупик, еще один пункт, который можно вычеркнуть из списка. Мой нынешний собеседник не преступник, не совратитель малолетних, не убийца. Не знаю, почему я так в этом уверена. Просто уверена. С некоторыми людьми можно прожить бок о бок много лет и все-таки не разгадать их истинной сути, зато души других читаются как открытые книги.

Приносят заказ. Карл посыпает омлет солью и перцем.

– Алабама… А вы далеко забрались. Хотя, наверное, и Сан-Франциско можно полюбить.

– Привыкла.

– В вас есть что-то загадочное.

– Я кое-кого ищу.

– Кого?

– Маленькую девочку. Она пропала на Ошен-Бич в июле.

Его лицо меняется. Узнавание. Жалость.

– Я что-то об этом слышал. Эмили, кажется? Так ее звали?

– Эмма. Ее зовут Эмма.

– Сочувствую. Наверное, это ужасно. Представить себе не могу.

– Вы там были.

– Не понимаю…

– В тот день, когда Эмма пропала, вы были там, на парковке. Я запомнила машину. У желтого «шевроле» горели фары. Сначала хотела обратить на них ваше внимание, но потом передумала. Вы были заняты чтением.

Карл ставит чашку с кофе на стол, смотрит на меня, и вдруг его осеняет.

– Вы подумали, что я…

Неловко ерзаю.

– Мы прошли в двух шагах от вас.

– И до сих пор ждали, что я вернусь?

– Да.

– И что?

– Просто должна была удостовериться.

– На вашем месте я бы сделал то же самое.

– Вы что-нибудь помните? Видели что-нибудь подозрительное? Кого-нибудь подозрительного?

– Нет, не помню. Этот год вообще выдался неудачный, многое пошло кувырком.

– Подумайте. Вспомните хоть что-нибудь. Суббота, двадцать второе июля. Половина одиннадцатого утра. Холодный день, густой туман.

Карл сосредоточивается, а потом качает головой:

– Нет, простите.

– Ну пожалуйста. – Мой голос взмывает вверх, в нем звучит отчаяние.

Отец семейства недоуменно косится в нашу сторону. Его старший сын намазывает маслом хлеб для сестренки, а мать запихивает в сумочку пакетики с сухими сливками и сахаром. Понижаю голос:

– Хоть что-нибудь… Припомните хоть что-нибудь…

– Прошло уже несколько месяцев. А впечатлений столько…

Вместо возвращения на парковку по асфальтированной дорожке разуваемся и бредем по пляжу. Обжигающе-ледяная вода бурлит вокруг наших щиколоток. Возле скал кричат тюлени.

– У меня квартирка в Стоктоне, – говорит Карл. – Одна комната, с видом на залив. В первую ночь после приезда я слушал, как орут эти твари, и никак не мог понять, что это такое. Как будто где-то лаяла целая свора собак. Наконец выяснилось – тюлени. Не высыпался неделями и все корил себя за огромную ошибку, переехав сюда. А потом просто перестал обращать на них внимание. Теперь, когда навещаю сына в колледже, сна ни в одном глазу. Тишина просто с ума сводит.

– Наверное, со временем привыкнете и к тишине.

На покрывале у воды сидит женщина, говорит по мобильнику и наблюдает, как ее муж окунает в воду голенького хохочущего младенца.

– Вы хорошо помните лицо Эммы? – спрашивает Карл. – Оно не расплывается перед вашими глазами?

– Нет.

– А я уже начинаю забывать облик жены. Когда закрываю глаза, могу вспомнить ее прическу, цвет глаз, сережки. А целиком лица не помню. Бегу к шкафу, достаю фотографию и сразу вспоминаю, но уже через день все начинается сначала. А еще перестал слышать ее голос.

– Может быть, забвение – это нечто вроде адаптации, – говорю. – И спустя какое-то время, если мы не видим и не слышим любимого человека, его отсутствие перестанет причинять столь сильную боль.

– В одной песне Тома Петти есть строчка… – говорит Карл, осторожно отбрасывая в воду морского ежа. – Смысл такой: хорошие времена всегда помнишь чуть-чуть лучше, чем плохие.

Он откашливается и начинает напевать. Узнаю песню «Когда моя девочка вернется». Хотя помню только слова и не помню музыки, тем не менее уверена, что Карл слегка фальшивит.

Глава 43

Книги Нелл лежат на столике у кровати высокой горкой. Когда мучает бессонница, я их листаю, делаю выписки и упорно ищу способ освежить память.

В 447 году до н. э. греческий поэт Симонид проявил уникальные мнемонические способности. Это произошло случайно – на празднике, устроенном богатым горожанином по имени Скопас. На празднике Симонид прочел длинную поэму, отчасти посвященную Скопасу, а отчасти – богам Кастору и Поллуксу. Богач, не желавший делить славу с богами, отказался заплатить Симониду.

Чуть позже поэту передали, что его вызывают на улицу два молодых человека. Лишь потом Симонид понял – Кастор и Поллукс явились во плоти, чтобы спасти ему жизнь. Как только поэт покинул здание, рухнула крыша. Тела погибших оказались настолько изуродованы, что родственники Скопаса и его гостей никого не могли опознать. Симонид тем не менее сумел вспомнить, в каком порядке гости сидели за столом. Так родился знаменитый метод локализации. Он прост: представьте себе некое реальное или воображаемое место – к примеру, дом со множеством помещений и мебели, – а потом мысленно расположите объекты, которые хотите запомнить, в определенной логический последовательности. Затем идите по этому воображаемому дому и отмечайте по пути их местонахождение.

В эпоху Ренессанса Джулио Камильо из Болоньи сделал следующий шаг в этом направлении, преподнеся в подарок королю Франции нечто удивительное, названное им «театром памяти». Он заключал в себе маленькие коробочки, детали орнамента и фигурки. Камильо полагал, что, оперируя предметами и соотнося с ними различные образы и слова, можно вспомнить абсолютно все. Если верить Камильо – всякий, кто проведет два часа в «театре памяти», окажется способен рассуждать на любую тему, как Цицерон.

Ш. – человек, не умевший забывать, – никогда не слышал о Симониде и методе локализации. И все-таки, получив от врача список объектов и названий, смог предпринять мысленную прогулку по улице Горького в Москве. Совершая это воображаемое путешествие, Ш. соотносил слова и образы с определенными точками в пространстве, будь то витрины магазинов, памятники, фасады домов. Воспроизведение информации свелось всего лишь к способности вообразить определенную картину и локализовать ее. К несчастью для Ш., ему хотелось не вспомнить, а забыть.

Ночью, после прочтения о «театре памяти» Камильо, мне снится, будто я приближаюсь к огромному зданию, стоящему в чистом поле. Здание белое, без окон, с большой дверью в форме арки. Войдя, оказываюсь в запутанном лабиринте комнат, каждая из которых заполнена всяческими предметами – вазами, статуями и ящиками разного размера, сделанными из дерева, серебра и нефрита.

Медленно иду по комнатам, приподнимая и переворачивая все кувшины. Оттуда высыпаются камушки и пластмассовые бусины, буквы алфавита, смятая бумага, скрепки и булавки, обломки раковин и щепки. Вижу золотую лягушку, что прыгает от меня, едва успеваю к ней притронуться, и полусъеденный красный леденец. Открываю коробки и ищу, ищу, но нахожу только абсолютно ненужные вещи. Все они очень малы и не имеют ничего общего с Эммой. Не нахожу ключа, который ищу, и продолжаю бродить по комнатам, дабы не упустить ни единого шанса.

Когда выхожу из здания, наступает утро. Фасад залит ослепительным светом, и передо мной уже не поле, а площадь, заполненная людьми. Велосипедисты, торговцы, продавцы газет, дети, прыгающие через веревочку, мужчины в пиджаках и женщины в летних платьях. Проталкиваясь через толпу, понимаю, что сейчас должна быть в каком-то другом месте, но никак не могу вспомнить, где и зачем и кто меня там ждет.

Глава 44

День сто сорок седьмой.

– Как бы вы описали свои отношения с Эммой? – спрашивает Дебора Хейз. Дебора – ведущая утреннего ток-шоу. Ее высокие брови напоминают перевернутые галочки, так обычно дети изображают летящих птиц. Дебора известна всем кружевными воротничками, какие носят героини старых фильмов. Жесткие светлые волосы заметно удлиняют овал лица. Изо всех сил стараюсь не таращиться на нее.

В течение нескольких недель, предшествующих Рождеству, Дебора вспоминает в авторской передаче истории, которые особенно привлекли внимание публики за минувший год. История Эммы значится под номером четыре. Дебора Хейз никогда мне не нравилась, но я на все готова, лишь бы лицо Эммы снова замелькало на экранах.

– Вы были для Эммы матерью или скорее другом? – спрашивает Дебора.

– Наверное, пыталась стать и тем и другим.

Съемки проходят в помещении большого торгового центра, на небольшой платформе, которую телевизионщики упорно называют «гостиной». На экране кресла кажутся мягкими и уютными, а на самом деле в них полно пружин, которые впиваются в самые неудобоназываемые места.

– Значит, одновременно мать и друг, – повторяет Дебора, кивает и плотно сжимает губы, как будто я только что изобличила себя. – И как же балансировали между тем и другим?

Свет бьет прямо в лицо, на лацкане жакета висит крошечный микрофон. Дебора подается вперед и ждет ответа. Напоминаю себе о прямой зависимости – всякий раз, когда я гляжу в камеру, миллионы телезрителей всматриваются в мое лицо и интерес к Эмме возрастает или падает в зависимости от того, симпатична ли я им.

– Ну… невозможно просто войти в дом и сразу стать для девочки матерью. На создание прочной связи и поиск золотой середины требуется время.

– А вам никогда не казалось, что вы не готовы к этому? Не задумывались о том, что не сможете заменить ей мать?

– Конечно, я волновалась. Не знаю, можно ли вообще быть к этому готовым. Мне предстояло не заменить ей мать, а стать мачехой. Это разные вещи.

В чем разница, сама еще не поняла. Если бы все пошло как предполагалось – возможно, в один прекрасный день Эмма признала бы меня матерью. Пару недель после нашей помолвки, когда мы готовили ужин, Джейк спросил:

– Как ты хочешь, чтобы она тебя называла? «Мама»? Или «мамочка»?

В обязанности Болфаура входило приготовление салата, и теперь повар-философ держал в руках лопаточку, которой перемешивал соус. Я облизала ее. Кисло-сладкий сливочный соус – в самый раз.

– Что ты в него добавляешь? – ушла я от ответа.

– Фамильный секрет. – Он стер с моего подбородка капельку соуса. – Или предпочитаешь называться «ма», как принято у вас на юге? По-моему, тебе очень пойдет.

Чеснок шипел на сковородке, масло пенилось – я жарила грибы. Эмма всегда звала меня по имени, будет трудно заставить себя откликаться на что-то еще.

– Можно задать тебе вопрос?

– Ради Бога.

– Предположим, что Эммы нет; ты сделал бы мне предложение?

Он отпрянул:

– Что?

– Ты захотел бы жениться на мне, если бы не ребенок, нуждающийся в матери? – Я смутилась и отвела взгляд.

– Ну-ка посмотри на меня. – Джейк крепко взял меня за плечи. – Когда ты не со мной, я думаю о тебе. Когда мы лежим в постели, чувствую себя снова двадцатилетним. Когда заканчиваю читать интересную книгу, в первую очередь хочется поделиться впечатлениями с тобой. Когда покупаю новый диск, ты – первая, кто его услышит. Я люблю тебя за то, что ты ладишь с Эммой, и за то, что ты – это ты. Поняла?

Я кивнула и улыбнулась.

– Поняла.

Дебора откидывается на спинку кресла, отхлебывает кофе из красной кружки и аккуратно ставит на стол. Представляю себе запись в ее блокноте – «многозначительная пауза».

– Если позволите – как исчезновение Эммы повлияло на ваши отношения с Джейком? Насколько мне известно, свадьба отменена?

Беседа выходит из намеченного русла. Дебора перескакивает с одной темы на другую и явно пытается поставить меня в неловкое положение. Интересно, насколько поднимется рейтинг шоу, если я признаюсь, что мы с Джейком практически перестали разговаривать, а его любовь переросла в негодование. Если бы это помогло вернуть Эмму, я бы с радостью позволила себе расплакаться. Но вместо этого сдерживаю слезы и уклоняюсь от прямого ответа. Дело не во мне и не в Джейке. Речь идет об Эмме.

– Не отменили, а отложили свадьбу. Поженимся, когда найдем Эмму.

– Все еще верите, что это возможно?

– Да.

Дебора барабанит пальцами по листку блокнота и меняет тему:

– Вы ладили с Эммой?

– Да. Она замечательный ребенок.

– Любили друг друга?

– И даже очень.

Дебора моргает; ее ресницы, покрытые толстым слоем туши, похожи на ножки паука.

– Конечно, порой девочка бунтовала, как и всякий ребенок. – Слышу себя со стороны и понимаю, что излишним многословием стараюсь заполнить зияющую пустоту. – Бывали времена, когда она пробовала мной командовать, но чего-то подобного я ждала.

– Понимаю, – отзывается Дебора. Кривая зрительских симпатий, полагаю, равномерно идет на убыль. Ведущая наклоняет голову набок и улыбается. Зубы у нее блестят. – Но все-таки жизнь продолжается – как вы считаете?

Дебора задает этот вопрос всем участникам шоу. Это, можно сказать, ее фирменная фраза, обычно не имеющая никакого отношения к тому, о чем шла речь.

– Да.

– Полагаю, всякий на вашем месте думал бы так же. Спасибо за то, что пришли.

– Вам спасибо.

Дебора поворачивается к камере:

– Чуть позже мы взглянем на эту историю с другой стороны.

Ведущая продолжает улыбаться. Парень, который стоит внизу, говорит: «Снято», – и дежурная улыбка теледивы тут же гаснет. Она отстегивает микрофон от воротничка и встает.

– Что это значит – с другой стороны?

– Я всегда предпочитаю освещать события с разных точек зрения.

Дебора жмет мне руку; с такой сильной хваткой только орехи колоть.

– Удачи, – говорит Хейз и торопится вниз. За ней по пятам следует тощая девица в длинной клетчатой юбке, которая несет мобильник и кружку кофе.

Подходит парень из персонала отстегнуть микрофон и случайно касается моей груди.

– Прошу прощения, – извиняется он, но, судя по всему, ничуть не сожалеет.

Шагая к выходу, в коридоре замечаю следующего гостя Деборы. Это Лизбет, в черном свитере и брюках, с ниткой жемчуга на шее. Далтон заметно похудела и покрасила волосы.

– Привет. – Вся студия озарилась поставленной белоснежной улыбкой.

Стараюсь не выказывать изумления. И самой очень неприятно, но присутствие Лизбет пробуждает во мне гнев и ревность. Когда мы с Джейком познакомились, ее больше не было в его жизни. Он утверждал, что любит меня больше, чем когда-либо любил экс-миссис Болфаур. Я поверила ему; и верю до сих пор.

Но есть одна вещь, которую невозможно изменить. Несмотря на все свои недостатки, несмотря на боль, причиненную Джейку, бывшая жена обладает над ним тайной властью, которой нет у меня. Их связывает Эмма. Именно Лизбет выносила Эмму в своем чреве, именно она подарила жизнь этому прелестному ребенку. И конечно, в глубине души Джейк расценивает свою бывшую как человека, подарившего ему Эмму. А меня – как человека, отнявшего ребенка.

Глава 45

За неделю до Рождества Аннабель звонит и говорит, что я должна кое с кем повидаться.

– Ее зовут доктор Шеннон. Она хороший психолог.

На моей рождественской елке мерцают фонарики. На полу разложены украшения, купленные на благотворительной распродаже в школе у Эммы: деревянный олень с веточками вместо рогов, маленький синий паровозик, ангелочек с блестящими золотистыми крылышками. Много раз представляла себе, как пройдет это Рождество – мы с Эммой и Джейком станем вместе украшать елку под звуки рождественских гимнов и шипение апельсинового мармелада на плите. В сочельник Болфаур нарядится Санта-Клаусом и будет с веселым хохотом раскладывать подарки под елкой.

– Ты слушаешь? – спрашивает Аннабель.

– Сомневаюсь, что психолог поможет.

– Доктор Шеннон не простой психолог, а специалист по гипнозу.

У игрушечного ангелочка золотые волосы и фарфоровое личико, на котором тщательно прорисованы ярко-алый рот и крошечный носик. Одного глаза недостает.

– Я уже пробовала гипноз.

– Помню, – отзывается сестра. – Но у доктора Шеннон практика в Пало-Альто, отличная репутация. Занималась молекулярной биологией, получила докторскую степень в Стэнфорде, опубликовала интересное исследование о гипнозе и, кроме того, является штатным психологом нескольких крупных компаний, не говоря уже о сенаторе из Делавэра, который обращался к ней за помощью. Ну, ты помнишь пару лет назад убили его сына.

– С чего ты взяла, что она захочет со мной встретиться?

– Рик буквально на днях выиграл дело в пользу одного из ее клиентов. Доктор Шеннон в знак благодарности согласилась дать тебе консультацию – правда, не раньше чем в конце января. Она будет ждать твоего звонка.

– Правда?

– Правда, – говорит Аннабель. – Пусть это станет твоим рождественским подарком. – Сестра откашливается и делает паузу. – Это еще не все… даже и не знаю, как сказать.

Снова пауза, на этот раз – еще длиннее.

– Что случилось?

– Ничего. Просто…

– Ну?!

– Я в положении, – говорит она, совсем как наш отец. – Ну, ты понимаешь, в каком положении…

Комок встал поперек горла.

– Замечательно. И какой срок?

– Восемь недель.

– Когда должна родить?

– Семнадцатого июля.

– Почему не позвонила сразу же, едва узнала?

– Мы с Риком решили подождать пару месяцев, прежде чем всех оповестить.

– Поздравляю. Отличная новость.

В уме произвожу подсчет. Аннабель, должно быть, забеременела примерно через три месяца после исчезновения Эммы. Возможно, они с Риком решили родить еще одного ребенка отчасти и из-за того, что случилось с Эммой? Вспоминаю разговор, состоявшийся в те дни, когда сестра носила Руби. «Не представляю себе только одного ребенка в семье», – сказала Аннабель, лежа на столе. На экране пульсировало что-то белое и крошечное, окруженное мраком. Разглядеть удалось головку и маленькое скрюченное тельце живого существа, которое таилось в лоне моей сестры, и я задумалась: хватит ли когда-нибудь у меня смелости родить ребенка? «Вдруг с ним что-нибудь случится? – продолжала Аннабель. – Как жить дальше, если у тебя не останется никого, о ком нужно будет заботиться?»

– Вы так и планировали?

– В общем, нет.

– И что говорит Рик?

– Слегка нервничает, но очень рад.

Я мучительно думаю, что еще спросить. Мне следовало бы поинтересоваться, собираются ли они выяснять пол будущего ребенка и будут ли пристраивать к дому еще одну спальню. Нужно поинтересоваться, хочет ли Рик брать отпуск по уходу за младенцем и как Аннабель станет управляться с Руби, когда родится малыш. Но вместо этого сдавленно всхлипываю.

– Эбби, ты в порядке?

– Прости.

– Послушай, – говорит она, – я собрала кое-какую информацию. В 1999 году в Нашвилле пропал маленький мальчик. Через полгода его обнаружили в чужой квартире, буквально в двух кварталах от родного дома. В 2001 году в Хьюстоне похитили пятнадцатилетнюю девочку и увезли в Мексику. В прошлом году ее нашли. Все это время бедняжка жила со своим похитителем в Тихуане. Детройт, 2003 год. Девятилетняя девочка выскочила из машины злоумышленника на скорости восемьдесят километров в час и упала в яму с песком, откуда ее извлек прохожий. Преступника арестовали через полтора часа, а девочке вручили награду за храбрость.

– И что?

– Надежда умирает последней. Чудеса все-таки случаются. Редко, но случаются.

Представляю себе Эмму в каждой из этих ситуаций. Эмма выскакивает из несущегося автомобиля. Эмма пересекает границу. Эмма, целая и невредимая, выходит из чужого дома.

– Привет, Эбби, – слышу голос Рика и представляю себе Аннабель сидящей на кровати с подушкой под спиной. Муж рядом с ней, держит руку на ее животе.

– И тебе привет.

Аннабель чмокает трубку.

– Мне пора. Ванна уже наполнилась.

– Аннабель…

– Да?

– Я очень за тебя рада.

– Знаю, сестренка.

Вешаю трубку и делаю глоток виски, пытаясь успокоиться. Звоню Джейку. Когда он наконец берет трубку, по голосу кажется заспанным, хотя, возможно, просто подавлен.

– Привет, – говорю. – Никак не могу нарядить елку. Скучно делать это в одиночку. Не хочешь прийти?

– Кажется, сегодня это выше моих сил…

– Приготовлю глинтвейн.

– В другой раз, хорошо?

– Пожалуй, мне пора, – доносится до меня женский голос.

– Здесь Лизбет, – говорит Джейк, прежде чем я успеваю спросить.

– Кто?!

Слышу щелчок дверного замка и представляю себе, как Джейк подходит к окну и смотрит на улицу, чтобы убедиться – Лизбет добралась до машины. Так Болфаур делал, провожая меня.

– Она сама приехала. Не думай, будто я позвонил ей и пригласил.

– И это тебя не беспокоит?

– Беспокоит, конечно.

– По тебе не скажешь.

– Запрещенный прием, – возражает он.

– Как ты можешь впускать ее в свою жизнь и отталкивать меня? – Пугает отчаяние, прозвучавшее в собственном голосе, но ничего не могу тут поделать. Утрата Эммы стала тяжким ударом. Но утрату Джейка я даже не могу себе вообразить.

– Все просто – пытаюсь пережить этот ужас. Не знаю, как объяснить, но с Лизбет я начинаю вспоминать…

– Что?

– Всякие мелочи, которые ни для кого, кроме меня, не имеют значения. Когда Эмма родилась, соседка по палате целую ночь смотрела телевизор, включив звук на полную громкость, и все время спорила с медсестрами, потому что те требовали кормить ребенка грудью, а беспокойная мамаша настаивала на бутылочке. А я сидел и смотрел на Эмму, крошечную, с темными волосиками на голове, и удивлялся тому, что кроха спит при таком шуме. Я был просто потрясен этой спокойной прелестной малышкой и не верил, что она моя.

Не важно, как сильно я люблю Эмму. Есть вещи, которые навсегда связали Джейка и Лизбет, и они мне неподконтрольны.

– Помнишь, как твоя бывшая выступала по телевизору? – негромко спрашиваю.

– Да.

– Лизбет сказала, будто всегда скучала по Эмме. И это после всего, что она сделала.

– Мне кажется, она и в самом деле скучала. Я не простил ее, но все так сложно… – Он вздыхает и замолкает, не желая влезать в дебри. Мы еще никогда об этом не говорили.

– Она мать Эммы, – наконец произносит Джейк. – И от этого никуда не денешься.

Слово «мать» режет слух. Джейк, безусловно, прав. Вспоминаю собственных родителей, двадцать пять лет страдавших в неудачном браке по единственной причине – из-за детей.

Слышу голос мамы – слова, сказанные мне пять лет назад, за несколько недель до смерти. «Лучшее, что я сделала в жизни, – вырастила детей». Тогда мне показалось ужасным повторить это на собственном смертном одре. Я не хотела, чтобы материнство стало смыслом моей жизни – единственным оправданием существования. Мне нужно было что-то еще – например, работа. Много раз пыталась объяснить это маме, но каждый раз она смотрела на свою старшую дочь с жалостью, как будто я безнадежно запуталась и блуждала по жизни в поиске чего-то очень важного.

Как-то мама купила нам книжку о том, как появляются дети. Однажды в воскресенье, после проповеди, усадила нас на кушетке и начала объяснять, что бывает, когда мужчина и женщина, соединившись священными узами брака, начинают просить у Бога детей. Весьма завуалированно намекнула на брачное ложе и Божье соизволение, после чего открыла книжку и стала показывать картинки. На первой странице был черно-белый рисунок беременной женщины в профиль. Длинные волосы, стройные ноги, упругая грудь и слегка выпирающий живот. Там, в глубине, таился какой-то червячок – такой маленький, что легко закрывался пальцем.

– Это малыш? – спросила восьмилетняя Аннабель.

– Да.

– Похож на морского конька. – Я испытала некоторое разочарование. Неудача с морскими коньками, присланными фирмой «Живые игрушки», еще не изгладилась из памяти.

– Это только самое начало. – Мама перевернула страницу. На следующей картинке живот у женщины слегка увеличился, и на этот раз внутри лежало нечто похожее на инопланетянина, с большой головой и рыбьим тельцем. Наконец, последний рисунок изображал запеленатого младенца. Мама закрыла книгу и погладила нас по головам. – Однажды у вас тоже родятся дети.

– Я хочу, чтоб у меня было семеро, – сказала Аннабель.

– А ты скольких хочешь? – Мама заглянула мне в глаза и улыбнулась.

Помнится, я почувствовала себя польщенной, потому что обычно она редко проявляла в мой адрес какие-либо чувства. Но одновременно стало грустно – ведь у них с Аннабель общего гораздо больше. Дети, конечно, такие милые, но я не представляла себе, что внутри меня будет расти что-то странное. Точно так же я не представляла тот процесс, который должен этому предшествовать – некий таинственный акт, который мама называла «священными узами брака». И все-таки очень хотелось ответить на вопрос правильно и не разочаровать маму.

– Троих, наверное… – пробормотала, глядя ей в лицо. Интересно, поняла ли она, что старшая дочь лжет?