Текст книги "Год тумана"

Автор книги: Мишель Ричмонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Глава 36

Ошен-Бич, день сто пятый, 10:43 утра. На бетонной стене сидит почтальон, глазеет на море и ест хот-дог. Рядом стоит пластмассовый стакан. Возможно, меня настораживает то, как он смахивает крошки с колен – двумя пальцами, очень аккуратно; или же то, как наклоняет голову, когда смотрит на воду. А может быть, манера сидеть скрестив лодыжки – ноги не достают до земли, а носки и вовсе разноцветные. Не знаю отчего, но что-то в нем кажется смутно знакомым. Как и водитель почтового фургона, которого я видела на парковке в день исчезновения Эммы, тип с разноцветными носками – китаец. Может быть, это один и тот же человек?

Сижу в машине, наблюдаю за почтальоном и спорю сама с собой. После стольких визитов на Ошен-Бич так же страшно оказаться правой, как и ошибиться. Примерно через полчаса почтальон сворачивает салфетку, засовывает в пустой стакан, слезает со стены и бросает мусор в урну, а потом садится в машину и включает музыку.

Подхожу к нему и улыбаюсь.

– Чем могу помочь? – Он снимает наушники.

– Вы что-нибудь о ней знаете? – показываю фотографию Эммы.

– Та девочка, которая пропала где-то неподалеку?

– Может быть, вы ее видели в тот день?

– Простите?

– Вы были здесь двадцать второго июля – в тот день, когда она пропала. Я видела вашу машину на парковке.

– Увы, я начал работать только в сентябре.

– Не знаете, кто работал здесь до вас?

– Смит. Отличный парень, семьянин, сейчас в больнице. Рак легких.

– А эти люди вам знакомы? – показываю портреты серфингиста и его спутницы.

Почтальон несколько секунд разглядывает лица, чешет затылок, потом качает головой:

– И рад бы помочь, мисс, но я никогда их не видел.

Еще полчаса сижу в машине и наблюдаю, потом еду домой. Начинается дождь. На тротуаре перед моим домом кто-то голубым мелком расчертил классики; теперь от них остался лишь едва заметный контур. В одной из клеточек лежит размокший тряпичный мячик.

Вечером звоню детективу Шербурну. Трубку берет его жена, и я даже не успеваю представиться, как она говорит мужу:

– Это Эбби Мейсон.

– Добрый вечер, – отзывается Шербурн.

– Простите, что беспокою. Нет ли новостей?

– Нет.

На заднем фоне кричит ребенок.

– Как поживает малыш? – спрашиваю.

– Хлопот полон рот, но оно того стоит.

– Ужин готов, – доносится голос жены. – Ты уже накрыл на стол?

– Почти, – отвечает Шербурн и вновь обращается ко мне: – Как у вас дела?

– Терпимо.

Пауза. Слышен шум на том конце провода – звон посуды, голоса детей.

– Послушайте, Эбби, вы же знаете, я позвоню, если мы что-нибудь узнаем.

– Конечно. Простите за беспокойство.

Кладу трубку и, чувствуя себя полной дурой, представляю, как Шербурн, его жена, маленькая дочь и карапуз вместе сидят за столом. Фотографии с изображением подобных сцен можно увидеть в тысячах домов по всему городу. Думаю, что у нас – у Джейка, Эммы и меня – могло быть то же самое, если бы на Ошен-Бич я не отвернулась. В каком-нибудь параллельном мире, где в течение нескольких решающих секунд события развивались абсолютно иначе, не случилось никакой трагедии. В том мире мы – семья, которая сидит за ужином. Эмма цела и невредима, я – счастливая миссис Болфаур, а завтра дружно встанем и вместе позавтракаем, прежде чем отвезти девочку в школу.

Звоню Джейку. Четыре гудка, затем включается автоответчик, голос доносится сквозь потрескивания.

– Я дома. Позвони.

Кладу замороженную пиццу в микроволновку, потом включаю телевизор – просто хочу наполнить голосами пустую квартиру. Идет один из моих любимых фильмов – «Уолл-стрит». Чарли Шин, такой неряшливый в мятом костюме и развязанном галстуке, спорит с Майклом Дугласом. Камера кружит вокруг них, то удаляясь, то приближаясь, будто хищная птица. Искуситель и искушаемый, точно ударами, обмениваются репликами в тенистом манхэттенском парке. Начинаю прокручивать в уме диалоги и репетировать речь, которую скажу Эмме, когда непоседа вернется. Сначала скажу крохе о своей любви, затем попрошу прощения и, наконец, признаюсь, что больше всего на свете хочу стать ей матерью.

Сидя в темноте, перед мерцающим экраном, почти верю в собственную придумку – однажды настанет день, когда на пороге появится детектив Шербурн, за руку с Эммой, скажет: «Она вернулась», – и мы заключим друг друга в объятия.

Глава 37

– Лобные доли мозга находятся здесь, – объясняет Нелл, касаясь моего лба кончиками пальцев. – И выполняют организующие функции – самоконтроль, отчет в собственных действиях и так далее.

Нелл исправно приходит раз или два в неделю и кормит меня ужином. Под ее бдительным оком я принуждаю себя поесть, пока соседка делится какими-нибудь любопытными фактами, почерпнутыми из книг. Сегодня в меню бразильская фасоль, пюре и фрикадельки.

– В мозгу есть маленький кровеносный сосуд, который называется передней соединительной артерией, – продолжает библиотекарь. – Если он поврежден, то к лобным долям прекращается приток крови, насыщенной кислородом. Результат – так называемая конфабуляция.

Перемешиваю фасоль с пюре. Надеюсь, Нелл не заметит, что я не ем.

– Интересен случай Джей-Ди, проведшего в клинике семь месяцев. Когда врач спрашивал его, что он делал в прошлые выходные, пациент говорил, будто ходил в кино со своей девушкой, Анной, а потом стриг газон. Воспоминание оказалось невероятно ярким, вплоть до названия фильма и улицы, на которой расположен кинотеатр. Джей-Ди помнил до мельчайших подробностей даже платье Анны. У больного действительно была подруга с таким именем, но, разумеется, он не ходил с ней в кино и не стриг газон, так как все это время находился в клинике.

– Значит, врал?

– Не врал. Джей-Ди, как ему казалось, в точности восстановил события минувших выходных. Конфабуляция – непроизвольное создание ложных воспоминаний. Распространенная ошибка заключается в неверном представлении памяти – якобы это нечто вроде компьютера, хранящего и перерабатывающего информацию. На деле же память способна еще и к реконструкции. Каждый раз, вспоминая то или иное событие, мы складываем воедино эпизоды из собственного жизненного опыта. Человек, у которого лобные доли функционируют нормально, помнил бы, что не покидал клинику, а следовательно, не ходил в кино. Но у пациента, страдающего конфабуляцией, отсутствует механизм, помогающий отделять правду от вымысла.

– Разве все мы не страдаем этим – в какой-то степени?

– Разумеется. Как сказал Марк Твен, «удивительно не то, какое огромное количество вещей я могу припомнить, а то, что могу припомнить огромное количество вещей, которых на самом деле не было».

Вечером, после ухода Нелл, вспоминаю о том, в каких чудных подробностях «воспроизвела» в памяти нашу вымышленную поездку в Гэтлинбург, о которой рассказывала мама. Уж так хотелось поверить в семейную гармонию, что сама создала воспоминание о катании на санках с отцом и о вечере, проведенном с Аннабель в номере мотеля перед телевизором, когда родители отправились ужинать.

После расспросов об этом вечере в мотеле сестра вспомнила. Действительно однажды засиделись допоздна перед крошечным телевизором в номере с виброкроватями, но это было в Чикаго, а не в Гэтлинбурге, и вовсе не на каникулах. В Чикаго приехали все вместе на похороны одного из друзей отца. По словам Аннабель, мать потом проговорилась, отчего тронулись в путь полным составом – просто заподозрила у отца интрижку и не захотела отпускать в Чикаго одного, опасаясь нежелательного развития событий.

Память отчасти схожа с неудачной фотографией. События накладываются одно на другое, так что невозможно провести водораздел между подробностями разных дней. Чем старше мы становимся, тем больше подобных воспоминаний. Рамки делаются подвижными. По мере того как идут годы, жизненный опыт обогащается, отдельные главки прошлого искажаются, и в итоге у каждого получается полувымышленная биография, ложная история собственной жизни.

Глава 38

Вот что знаю точно: мы с Эммой шли по пляжу, держась за руки. Я отвернулась посмотреть на мертвого тюленя. Прошло несколько секунд. А потом еще три месяца двадцать восемь дней и двенадцать с половиной часов.

Еще один вечер дома у Джейка. Место на полу перед телевизором, где обычно сидела Эмма, красноречиво пустует. Время – одиннадцать; мы несколько часов занимались вложением листовок в конверты, с одним получасовым перерывом на «Новости» и ужин. Это единственная привычка, которая сохранилась от нормальной жизни; единственное, что мы по-прежнему делаем вместе. Каждый вечер, в течение получаса, воображаем, будто все идет по заведенному порядку.

– Как дела в школе? – пытаюсь завязать разговор.

Джейк жмет плечами:

– Ничего нового.

С начала октября он вернулся на работу – по его словам, чтобы не лишиться страховки, но, подозреваю, из опасения тронуться умом.

Когда передача заканчивается, встаю и собираюсь уходить. Это стало нормой. Больше не ночуем друг у друга, не возимся в постели, выключив телевизор. Беру сумочку и ключи со столика в прихожей и уже собираюсь поцеловать Джейка на прощание, как он хватает меня за руку:

– Не уходи.

– Что?

Я ослышалась? Джейк заставляет сесть на кушетку.

– Останься.

Сажусь. Он держит меня за руки, смотрит в пол и хочет что-то сказать. Сумочка по-прежнему на плече, и я ломаю голову, как бы поделикатнее от нее избавиться. Одновременно я готова к бегству. Пытаюсь заглянуть ему в глаза, но Болфаур не поднимает головы. А ведь этот большой парень поседел.

– Что случилось?

– Сегодня в школе… – Плечи его странно ходят, рукам больно – так он их стиснул.

Чувствую себя самозванкой. Удивительно, как быстро может разорваться связь; как мало нужно времени на то, чтобы два человека вновь стали друг другу чужими.

– Ты расскажешь? – Глажу Джейка по спине.

– На пятом уроке… я рассказывал о Шарлемане. Дети были такими послушными. Не шумели, не передавали записок, даже не шептались. Жалели меня. Все жалеют учителя, который лишился дочери.

– Им нужно время. Они просто не знают, что еще можно сделать.

– Потом в дверь постучали. Сайлас Смит, в прошлом году я читал в их классе историю Америки. Умный парнишка, очень смирный. Сказал, что меня вызывают в кабинет директора. Я спросил, в чем дело, мальчишка сказал – не знает. И говорил таким извиняющимся тоном, что стало сразу понятно: это не к добру. Велев детям писать сочинение на свободную тему, я пошел к директору. Там сидела Джун Фонтейн.

– Кто?

– Джун Фонтейн. Наш новый школьный психолог. Хиппи. Настоящая шарлатанка. Ходит в длиннющей юбке, вся шея унизана бусами и побрякушками. Над дверью у нее висят колокольчики, на рабочем столе стоят хрустальные шары, а на полке, где должны находиться книги, – маленький алтарь Будды. Я знал, что меня ждут плохие новости, и не собирался слушать бред Джун Фонтейн. Оказалось, звонили из полиции и спрашивали меня, но эта хиппи взяла на себя смелость ответить на звонок. Подумала, будто мне лучше узнать об этом из ее уст. Словно имеет на это право.

О Господи! Узнать – о чем?!

– Полиция обнаружила тело маленькой девочки. Зовут на опознание.

– О нет!

Из-под манжеты рубашки Джейка выглядывают наручные часы. Секундная стрелка неумолимо движется. Время идет. Еще никогда секунды не казались мне столь долгими. Вспоминаю, как мы с Аннабель считали, играя в прятки: Миссисипи-раз, Миссисипи-два, Миссисипи-три…

– Джун предложила подвезти, но я поехал один. Наверное, надеялся, что, к тому времени как доберусь, морг уже закроется.

Джейк встает и меряет шагами комнату, туда-обратно, засунув руки в карманы. Хочу поскорее услышать самый конец рассказа. Хочу услышать, что это не Эмма.

– Медлил как только мог, но все-таки добрался вовремя. Разумеется, вовремя. И разумеется, морг был открыт. Я сидел в машине, на парковке, и собирался с силами зайти в это здание и взглянуть на труп девочки, которая, возможно, окажется Эммой. Но все-таки вошел. Отключился и вошел. А какой у меня был выбор? Снаружи морг – обыкновенное белое здание, довольно красивое, с клумбами и скамеечками возле входа, но изнутри походит на больницу. Все стерильно. И запах просто ужасный. Пахло нашатырным спиртом и человеческим телом – даже не столько телом, сколько чем-то еще – чем-то жутким. Только когда ехал домой, до меня дошло, что смерть действительно имеет свой запах.

Джейк продолжает ходить по комнате. На лице выступает пот.

– Какая жара, – говорит он. – Тебе не душно?

Не дожидаясь ответа, распахивает окно, высовывается и жадно вдыхает свежий воздух. В комнату врывается легкий аромат океана, смешанный с парами бензина. По улице медленно проезжает машина, на несколько мгновений озаряя Джейка лучами фар. Длинная тень ложится на кушетку, стену и ковер.

Болфаур смотрит на меня.

– Как, по-твоему, ведут себя люди, которые работают в морге?

– Прости?

– Наверное, ты думаешь, будто они относятся ко всему с пониманием… Думаешь, они входят в положение родственников? – Джейк издает жутковатый нервный смех. – Ничего подобного. Они просто делают свою работу. С тем же успехом белые халаты могли бы стоять за прилавком. Эта публика словно ни к чему не восприимчива.

Джейк подходит и снова садится.

– Я зашел в регистратуру и назвал свое имя. Девушка сказала: «Вы пришли на опознание?» Ну или нечто подобное. Вызвала мистера Брюэра. Через несколько секунд открылась большая белая дверь и в коридор вышел мужчина. Лет за пятьдесят, в белом халате. Он улыбнулся, пожал мне руку, представился Роджером и предложил следовать за ним. Роджер сказал, что работает здесь первую неделю, а потом заговорил о каком-то новом фильме, в котором героиня выходит замуж за владельца ночного клуба в Майами. Спросил, видел ли я этот фильм, и тут же начал извиняться. Дескать, всегда начинает болтать, когда волнуется. Впрочем, даже хорошо, что мне попался болтун, – тишины я бы не вынес. Роджер не произносил речей, как это обычно бывает в кино, не советовал крепиться, просто шел и говорил, а потом открыл дверь, и мы оказались в маленькой светлой комнате с тремя металлическими столами посредине. Столы были поцарапанные, но вычищенные до блеска, совсем как в школьной столовой. Просто три пустых стола. Я немного расслабился. Подумал, будто кто-то уже пришел и опознал тело. Какой-нибудь несчастный отец нашел здесь свою дочь и забрал труп, стол вымыли, и теперь убитый горем человек едет домой. Мне было очень его жаль, и все-таки я радовался, что это он, а не я. Уже было развернулся к двери, когда Роджер позвал: «Сюда» – и открыл холодильник. Огромный холодильник с железной дверью. Выдвинул одну из полок, и я даже не успел подумать, не успел прикрыть глаза, не успел ни о чем спросить. На полке лежало тело, изувеченная маленькая девочка. Ни простыни, ни одежды, только тело. Иссиня-белая кожа, маленькие ручки и ножки.

Джейк всхлипывает. Болфаур не плакса; с того дня как исчезла Эмма, он лишь пару раз не совладал со слезами, и то, что происходит сейчас, приводит меня в ужас.

– Я посмотрел на ее волосы. Сразу же посмотрел на волосы. Светлые волосы оказались у девочки.

Отлегло от сердца. Время снова начинает идти с обычной скоростью; Джейк сграбастывает в объятия и стискивает меня так крепко, что ребрам больно. Тоже плачу, от облегчения и одновременно от стыда. Понимаю, что он оказался вынужден пройти через все это из-за меня, причинившей ему столько боли и превратившей счастливую жизнь в кошмар.

Через несколько минут он успокаивается, выпрямляется, вытирает глаза и кладет руки на колени.

– Потом уже я посмотрел на лицо девчушки. Несчастная лежала с закрытыми глазами, в крошечных ушках проколы от сережек, все тело покрыто ссадинами. Примерно ровесница Эммы. На шее синяки, как будто ее задушили. Роджер, наверное, решил, что это Эмма, похлопал меня по спине и уставился в пол. Видимо, подыскивал слова. Узнав, что это не моя дочь, он немного расслабился.

Джейк кладет мне руку на плечо, притягивает к себе и целует. Это страстный, голодный поцелуй. В нем нет ни просьбы, ни сдержанности; он целует так, как будто собирается немедленно овладеть мной. Из потаенных глубин поднимается желание, которого я не испытывала уже давно и не хотела испытывать, потому что это казалось нечестным по отношению к Эмме. Джейк просовывает руку под блузку, и минуту спустя мы уже в спальне, обнаженные, нетерпеливые и неловкие, как подростки.

– Подожди, – откатываюсь в сторону.

– Зачем?

– Не торопись.

Лежим бок о бок и беседуем вполголоса, едва касаясь друг друга. Провожу пальцами по его телу, ощупываю маленький твердый бугорок на правом бедре, который так мне нравится. Джейк дотрагивается до широкого шрама чуть ниже моего пупка. Заработала его в десять лет, катаясь на роликах. Будто заново знакомимся друг с другом. И когда Джейк входит в меня, я вспоминаю наш первый вечер, в мотеле. За окном ревел океан, а подростки на пляже играли в футбол. Потом мы сидели на балконе в купальных халатах, пили минералку и строили планы. Наблюдая за подростками, с удовольствием думала о том, как Эмма будет играть со своими ровесниками, а мы – наблюдать за ней, но не слишком назойливо. Я поклялась, что у Эммы будет счастливое детство и счастливое отрочество. Вспомнила обо всех ошибках, которые совершили мои родители, воспитывая нас с Аннабель, и клятвенно пообещала ни в коем случае их не повторять. Легкий мяч перелетел через балконные перила; ясноглазая девочка в зеленом купальнике помахала нам рукой. «Класс!» – крикнула она, когда Джейк ловким броском вернул мяч.

В два часа ночи выпускаем друг друга из объятий и отодвигаемся на разные стороны кровати, как это всегда бывало. Болфаур тихонько похрапывает, а мне не спится – все думается о белокурой девочке в железном холодильнике, ждущей опознания. Представляю себе крошечные ушки и синяки на шее. Образ неизгладимо запечатлелся в моем сознании, и ужас не позволяет больше заснуть. В три часа встаю и иду в комнату Эммы. Дверь закрыта. Поворачиваю ручку. Пол неровный – дому уже семьдесят лет, и в результате стольких землетрясений «старичок» слегка накренился. Я много раз ощущала подземные толчки, когда весь дом скрипел и дрожал, но стоял непоколебимо. Дверь медленно открывается. Сажусь на постель Эммы. В комнате по-прежнему слегка пахнет Эммой пополам с запахом клея и обоев – сладковатый детский запах, что всегда врывался в дом, когда Эмма возвращалась с улицы.

Идет время. Поднимаю глаза и вижу на пороге Джейка. Со слезами на глазах он смотрит на меня.

Глава 39

Просыпаюсь в пять утра, варю кофе, а потом сижу на кухне и пытаюсь читать вчерашнюю газету. Слова и заголовки сливаются перед глазами и теряют смысл.

Сегодня семнадцатое ноября. День сто восемнадцатый.

Эмме исполнилось семь лет.

Звоню Джейку около полудня. Срабатывает автоответчик; та же самая запись, что была на нем до исчезновения Эммы. Через час звоню снова. Нет ответа. Тогда еду к нему домой и в уме прокручиваю предполагаемый диалог. Стараюсь продумать все заранее.

Его машина стоит на подъездной дорожке рядом с машиной Лизбет.

Паркуюсь через улицу и сижу на скамейке, мечтая оказаться замеченной и приглашенной в дом. Проходят долгие полчаса, прежде чем дверь открывается, выходит Лизбет, садится в машину и уезжает. Как только миссис Далтон скрывается, я подхожу к двери и несколько минут стою перед ней, собираясь с духом постучать. Ниже по улице кто-то заводит мотоцикл. Мимо проходит мужчина с двумя детьми. Отец несет пакет с покупками, у детей в руках мороженое, сладкоежки громко болтают о ручном кролике, что живет у них в школе.

Звоню. Тишина. Звоню еще раз, жду минуту, потом поворачиваю ключ в замке. Занавески в прихожей опущены, свет выключен. Проходит несколько секунд, прежде чем глаза привыкают к темноте. Болфаур сидит на кушетке в гостиной, уперевшись локтями в колени и обхватив голову. Пол вокруг завален подарками в яркой обертке. На каминной полке лежат ножницы и клейкая лента.

– Джейк…

Он не смотрит в мою сторону.

– Я видела, как Лизбет уезжала.

Молчит. Интересно, зачем она вообще приехала и по какой-такой надобности? Не могу поверить этой женщине, не в силах убедить себя в искренности ее порыва. Да и не хочу убеждать.

Перешагиваю через подарки и сажусь на кушетку рядом с Джейком. Хочется прикоснуться к нему, но не знаю как. Я просто сижу и жду, пока он заговорит со мной и отвернется от пестрых свертков. В доме царит тишина. Мы сидим так долго. В какой-то момент отсутствие света начинает давить; ощущаю холодное приближение ночи.

По пути домой красный огонь светофоров кажется зловещим, звуки автомагнитол – почти неприличными. Как и всегда, еду медленно, с опущенными стеклами, и внимательно оглядываю улицы, каждый перекресток, каждую витрину, каждую дверь. Ежеминутно меня как будто заново поражает сам факт отсутствия Эммы – это постоянное, невыносимое ощущение. Выхожу у парка Долорес, иду пешком. В столь поздний час в парке Долорес ошивается только околонаркотическая публика, продавцы и потребители. Пока бреду через парк, слышу приглушенные голоса. Предлагают травку, кокаин, метацин. Качаю головой и всучиваю незнакомцам листовки.

– Это что такое? – Кто-то хватает меня за руку. Подросток, бледный и синюшный, не старше пятнадцати лет, в розовой детской шапочке.

Делаю глубокий вдох, стараясь не выказывать страх, и повторяю заветные слова – фразу, которая стала для меня естественной как дыхание:

– Я потеряла девочку.

– Вы не туда пришли. – Парень до боли стискивает мне пальцы, прежде чем отойти. Через несколько минут уже сижу в машине и сжимаю руль трясущимися руками. Джейк не знает о моем подвижничестве. Не знает о поездках на Ошен-Бич и в парк Голден-Гейт, даже не догадывается о том, что я посещаю самые злачные места в самое неподобающее время. У него свои методы – штаб, рация, карты и списки, – у меня свои.

Вернувшись домой, звоню Аннабель.

– Сегодня ей исполнилось семь.

– Знаю, сама звонила несколько раз. Алекс хотел отправить ей подарок. Кажется, все еще не может поверить…

Аннабель что-то жует. Поразительное сходство с мамой – невероятный аппетит и, слава Богу, отменное здоровье.

– Не помню, говорила или нет, но миссис Каллаган прислала мне открытку, когда я окончила колледж, – говорит сестра. – Так странно… Обычная поздравительная открытка. И письмо, написанное на листке из блокнота, все смятое, как будто его сначала скомкали, а потом опять распрямили. Длинное и бессвязное письмо, простые житейские новости – семейство Каллаганов треснуло по швам несколько лет назад, и теперь он живет в Далласе, а она руководит детским церковным хором в Сатсуме.

– Ты сказала, будто этот тип держал Сару в плену полтора месяца. Но где?

– У себя дома, в паре миль от того места, где жили Каллаганы. Один раз даже возил ее в торговый центр, чтобы купить новое платье. Заставил Сару надеть парик и загримировал до неузнаваемости.

Представляю себе девочку, стоящую в магазине рядом с похитителем, который до боли стискивает ей руку.

– Почему она не сбежала?

– Пригрозил, дескать убьет ее родителей, если попытается сбежать.

– Такие люди должны умереть. Медленной и мучительной смертью.

– Эбби, ты ли это говоришь? Или кто-то другой в свое время организовал в колледже акцию протеста против смертной казни?

– Знаю, это на меня не похоже. Наверное, твоей сестре уже никогда не стать прежней… – Делаю паузу, а потом продолжаю: – Знаешь, я составляю списки.

– Какие списки?

– Списки пропавших детей. Их тысячи.

– Зачем, Эбби?

– Как будто все потерялись в тумане.

Вспоминаю о совместной поездке в Сан-Франциско, во времена отрочества. Как и большинство туристов, наша семья собирались провести лето в Калифорнии. Мы с Аннабель, в шортах и легких свитерах, отправились на мост Голден-Гейт и уже через несколько секунд замерзли до дрожи. В этот день мост окутал такой густой туман, что две голенастые сестрички даже не разглядели знаменитые оранжевые башни. Сплошная белая пелена висела над заливом, застилая горизонт. Сделать удалось лишь несколько фотографий. Много лет спустя, когда мы с Аннабель приехали домой забрать мамины вещи, нашли коробку с надписью «Сан-Франциско». У матери никогда не хватало времени завести памятный альбом, но она упорно хранила старые билеты на паром, цепочку для ключей, купленную на острове Алькатрас, и эти фото. Глядя на снимки, невозможно было догадаться, кто там изображен. Виднелись только размытые силуэты, плавающие в белой дымке.