Текст книги "Слияние вод"

Автор книги: Мирза Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Грузовик остановился, гости с веселыми восклицаниями спрыгнули на землю. Из кабины вышел и начал кланяться ниже всех Ярмамед. Салман помог спуститься крикнувшему Рустаму, и тут оказалось, что Кара Керемоглу стоит впереди встречающих, как и подобает председателю, на достойном его месте.

– Добро пожаловать, милости просим! – сказал он с искренней улыбкой. Да будет легка ваша поступь, дорогие!

Раздались дружные крики: "Ура!"

Председатели сперва крепко пожали руки друг другу, потом расцеловались. Поцелуйный обряд понравился и гостям и хозяевам, они тоже стали целоваться. Даже на Гызетар кто-то наскочил, ухватил в обнимку и смачно чмокнул в холодную румяную щеку. Потом она очутилась в объятиях другого парня и вдруг с изумлением заметила, что целует ее Наджаф.

– Ишь хитрый, дома не нацеловался! – засмеялась она и оттолкнула мужа.

Кара Керемоглу пригласил гостей проследовать к Дому культуры, извинился перед гостями, что не успели отремонтировать мост, но Рустам успокоил: погода отличная, промяться полезно, чего не бывает. В распахнутом пальто, в сдвинутой на затылок папахе, громоздкий Рустам шел в окружавшей гостей толпе, громко шутил, смеялся, а Керемоглу рядом с ним казался незаметным.

Ширзад, дружелюбно поздоровавшись со знакомыми парнями из "Красного знамени", шел стороной, внимательно оглядывая новый колхозный поселок. Ему понравилась застроенная новыми домиками прямая, как стрела, улица. Он представил, как здесь будет красиво весною, когда зазеленеют сады, осенив своими кронами всю улицу. Ширзад еще подростком как-то приезжал с дядей в "Красное знамя" за семенами и запомнил серые скособочившиеся, неряшливо залатанные листами железа и фанеры домики да грязные, в рытвинах и кучах мусора улицы.

А ведь в "Новой жизни" и сейчас почти так же грязно, как было здесь десять лет назад. Колхоз богатеет, в иных семьях, где два-три работника, амбары ломятся от добра, а председатель все скопидомничает, приберегает, будто бы на черный день, каждую копейку... Когда придется пригласить соседей в гости, со стыда сгоришь. Тротуары недосуг вымостить, тополя вдоль улицы посадить... Почему же до сих пор не замечал он этого? Свыкся? Да, конечно, свыклись с грязью, с бескультурьем, утешали себя: "Отцы так жили значит, и нам бог велел..."

Между тем гостей подвели к Дому культуры – просторному светлому зданию, сложенному из красного кирпича и покрытому шифером.

Настроение у Ширзада окончательно испортилось. "Считаем, что во всей Мугани нет колхоза лучше нашего, нос кверху задрали, а на деле хуже всех!" Он вспомнил похожий на глинобитный сарай клуб в своем селении. Обидно! Ведь в сущности, если разобраться, "Красное знамя" ненамного богаче "Новой жизни".

Засунув руки в карманы пальто, надвинув на глаза каракулевую папаху, не замечая, что девушки с любопытством поглядывают на него, Ширзад рассеянно наблюдал, как к Дому культуры со всех сторон бежали ребятишки, важно шествовали старики с холеными расчесанными бородами. Всем хотелось поближе разглядеть гостей, и прежде всего, конечно, Рустама-киши. А тот, как могучий дуб, возвышался над толпою, награждая всех ослепительными улыбками, прижимал руку к груди, раскланивался. Наконец толпа увлекла за собой Рустама и гостей в распахнутые двери.

Кто-то хлопнул Ширзада по плечу. Он оглянулся.

– Что пригорюнился? – звонко спросила Гызетар. – завидуешь? И верно, как вспомнишь наш клуб, затоскуешь: выкрасили известкой старый амбар и вообразили, что совершили подвиг! Пойдем хоть посмотрим...

К ним протиснулся сквозь толпу потный, взъерошенный Ярмамед и с выражением ужаса на морщинистом, потасканном лице спросил:

– Товарища председателя не видели?

– Не видели, не видели! – огрызнулся Ширзад.

Он словно впервые заметил, что весь Ярмамед заплыл жиром, лицо и руки лоснятся, будто маслом смазанные, а горбатый нос торчит, как сучок высохшей осины. При всем том Ярмамед оставался тощим, хилым, и это-то и было отвратительным. "Тьфу, барсук вонючий! – подумал Ширзад.

Он взял Гызетар под руку, и они несколько раз обошли здание, полюбовались резными ставнями, украшенными народным орнаментом – выпуклыми виноградными лозами отягощенными гроздьями ягод. Пока Гызетар восхишалась фреской над входом – девушки убирают хлопок и каждый комочек словно соткан из серебристого инея, а небо над ними голубое-голубое, – Ширзад разглядывал кладку стен, присматривался к размерам окон и дверей, прикидывал в уме, во сколько может обойтись такое здание. Постройка была капитальной, сразу видно – на себя работали, старались.

Из вестибюля выбежал Наджаф и с укором воскликнул:

– Где Ширзад, там, конечно, и моя супруга!

– А ты не теряй жену, – сказала Гызетар. – Не бегай за здешними девицами.

– Без шуток, собрание начинается, вам выпала честь восседать в президиуме. Пошли!

У Наджафа был золотой характер: он никогда не унывал, не грустил. И во сне-то он нередко улыбался – без всякой причины, видно, просто потому, что хорошо живется на белом свете.

Ширзад не походил на друга: красивое лицо его часто было озабоченным, хмурым. Столкнувшись с несправедливостью, он надолго мрачнел, не любил делиться своими переживаниями, казался с виду сухим.

И все-таки Наджаф и Ширзад были закадычными друзьями. Они подружились не только оттого, что выросли на одной улице и учились в одном классе, а оттого, что одинаково смотрели на жизнь, были во всем единомышленниками. С полуслова понимали они друг друга, а иногда и слов не нужно – с первого взгляда.

И сейчас Наджаф шутил, посмеивался, догадываясь о причинах подавленного настроения друга.

– Отлично знаю, из-за чего ты расстроен. И ты во всем прав. Но давай отложим разговор до возвращения. Здесь не место. И Гызетар захотелось приободрить Ширзада.

– Выше голову, тверже шаг, товарищ секретарь парторганизации! Вот так, еще, еще! И улыбка у вас должна цвести, как майский день. Пошли на собрание!

– Пошли!

И Ширзад действительно заставил себя улыбнуться.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Большой, залитый потоками света зрительный зал Дома культуры переполнен. Все шестьсот обитых темно-желтым репсом кресел заняты, а запоздавшие теснятся у дверей.

Стоя за кулисами, Ширзад с интересом смотрел, что происходит в зале. Как видно, сюда сошелся весь колхоз. Среди чисто выбритых, в костюмах и галстуках юношей затесался дед в барашковой лохматой папахе, с окладистой бородой. Целый ряд кресел занят женщинами в шерстяных жакетах, шелковых платьях; на руках у многих золотые часики. А в первых рядах – пожилые колхозницы в старомодных, широких сборчатых юбках и рубахах, в платках, стянутых узлом под подбородком. Лет десять назад на колхозных собраниях женщину в городском платье и увидеть нельзя было. Платки на глаза спускали, вроде чадры; садились в задних рядах; выступали с речами редко, – пусть мужчины говорят. Как все изменилось! В третьем ряду с краю сидела женщина средних лет в черном шерстяном костюме и светлой шелковой кофточке; иссиня-черные волосы ее были гладко причесаны. Почувствовав взгляд Ширзада, она подняла голову, глаза их встретились, и женщина улыбнулась.

Это была Зейнаб Кулиева, знаменитая на всю республику, да что республику – на все Закавказье! Несколько лет назад она переехала из "Новой жизни" в "Красное знамя".

Муж Зейнаб погиб на фронте в последний год войны. В ту пору Зейнаб была еще малограмотной. Оставшись с двумя сиротами, она с горя чуть ума не лишилась. Будущее представлялось ей безотрадным, если бы не дети – с жизнью рассталась бы. Но в народе справедливо говорят: "У несчастья короткие ноги". Дальний родственник Зейнаб – Кара Керемоглу – навестил ее, приветил добрым словом и пригласил переселиться в "Красное знамя", устроил ребятишек в колхозный детский сад. Она почувствовала заботу о себе; для солдатской вдовы это было большое счастье. Трудно вначале было вдове трудиться день-деньской среди незнакомых. Она работала в одиночку, пряча лицо под покрывалом, не знала, даже не спрашивала, какая норма и сколько ей засчитывают трудодней. Вечерами она укладывала детей и, не зажигая света, сидела, охватив руками колени, и плакала, и горе казалось ей неутешным.

Однажды поздним вечером в дверь постучали. Раздался голос председателя:

– Открой-ка, голубушка, надо потолковать.

Зейнаб открыла дверь, но лампочку не зажгла – до того растерялась.

– Хочу сказать одно слово, всего одно, но ты его повесь, как серьгу, не теряй, не забывай, – начал Кара Керемоглу, садясь на табуретку. – Слезы у человека какие, горькие или сладкие?

Зейнаб не поняла, для чего это надо знать председателю, но робко ответила:

– Горькие.

– Ага, видишь! А горькую воду даже бог не смог испить, до дна кувшина – нам оставил... Прадеды, деды, отцы наши столетиями пили из чаши горя. Муганская земля засолонилась-то от пролитых слез. Успокойся, в слезах проку нет. Подрастут дети – и в них ты найдешь потерянное счастье. Мужа слезами не вернешь. Был он храбрым, солдатом, отдал жизнь за родину, и мы его никогда не забудем! В работе, в детях ищи счастье, дочка, не в слезах!

Он говорил с нею ласково, по-отцовски, не поучал, а как бы делился своими мыслями. И ничего нового не услышала Зейнаб, ничего такого, что и самой не приходио бы ей в голову, но то, что председатель беспокоился о ней, нашел час для душевного разговора, тронуло... А утром, выйдя в цветущую степь, вдохнув горьковатый, пущенный запахом полыни, горячий воздух, она почувствовала себя бодрее. После этого разговора что-то преломилось в ее жизни. Постепенно привыкла она к колхозникам, подружилась с соседями. Руки у Зейнаб были сноровистые, работы она не боялась и вскоре выдвинулась в первые ряды, получила на трудодни столько зерна и денег, что сразу одела и обула детей, сама принарядилась, купила подушки, перины, мебель.

В тысяча девятьсот пятьдесят втором году ей присвоили звание Героя Социалистического Труда. Зейнаб и обрадовалась и растерялась: ей все казалось, что ничего особенного она ведь не сделала – работала, как все женщины...

И опять однажды вечером к ней пришел председатель, но теперь в доме Зейнаб его встретили не слезами, а сердечным словом, и светло горела электрическая лампочка под розовым абажуром, а на столе стояли вкусные кушанья.

– Дочка, – сказал Кара Керемоглу, пригубив вина, поднесенного хозяйкой, – теперь ты знаменитый мастер хлопка, слава вошла в твой дом. А ведь ты по слогам еле-еле читаешь. Вот никелированную кровать купила, а, кроме учебников, в доме ни одной книжки. Как же дальше жить станешь, подумай. Учиться тебе нужно, еще не поздно, было бы только желание. В колхозе открылась вечерняя школа, завтра же иди, запишись.

Вовремя подсказать человеку, не приказать, не распорядиться, а именно подсказать, по какой тропе ему идти в жизни, – умение замечательное, и этим умением Кара Керемоглу обладал в полной мере.

Зейнаб окончила школу с отличием. Ее назначили бригадиром. Она много читала, и чтение было теперь для нее не обязанностью, а первейшей душевной потребностью.

Дети росли красивые, разумные, прилежные. Дочка Садаф заканчивала десятилетку, сын Рагим перешел в девятый.

Собрание еще не началось, и Ширзад со сцены сошел в зал, почтительно поклонившись, пожал руку Зейнаб, осведомился о здоровье.

– Все хорошо, спасибо. – Она улыбнулась и добавила: – А я вас еще подростком помню. Теперь богатырь!... Расскажите, что надумали в договоре, какими смелыми замыслами удивите нас?

– Смелыми? – Ширзад замялся: как раз смелости-то и не хватало ни договору, ни вдохновителю его – Рустаму.

К счастью, раздался продолжительный звонок, и Ширзад, уклонившись от ответа, вернулся к своим.

2

Кара Керемоглу вышел на сцену и попросил гостей занять места в президиуме. Рустам опустился в кресло рядом с председателем "Красного знамени". На широком лице Рустама играла наивно-счастливая улыбка, он простодушно радовался и торжественной встрече, и шумным аплодисментам...

Пока гости и хозяева рассаживались, Ширзад размышлял, поглядывая в зал. Все в этом селе – и улицы, и сады, и этот разукрашенный нарядный зал заставляло его думать о бескультурье родного колхоза. Вот до чего доводит самодовольство! Под головою мягкая подушка, а то, что одеяло коротко и голые ноги зябнут, никого не беспокоит. Интересно, что об этом думает Рустам-киши?

Между тем зал затих, и Кара Керемоглу, стоя, опираясь растопыренными пальцами на покрытый красным сукном стол, говорил о новом сельскохозяйственном годе, о грандиозных планах, поставленных Коммунистической партией перед азербайджанским крестьянством... Он говорил неторопливо, спокойно; приятными слуху казались даже шероховатости в его речи, потому что в ней содержалась серьезная мысль. Его хотелось внимательно слушать.

Ширзад позавидовал: так говорить с народом способен лишь талантливый человек, проживший долгую трудовую жизнь, которая обогатила его мудростью.

– Товарищи, до революции жителей нашей деревушки называли "белоштанными", – с усмешкой сказал Кара Керемоглу. – Девятьсот девяносто девять из тысячи мужиков зимой и летом ходили в самотканых портках – на брюки денег не хватало. А как жили соседи, теперешние наши уважаемые и дорогие гости? Еще хуже нашего. Их называли "голодными гасановцами". Сами понимаете, о чем говорит такая кличка. Девять месяцев в году между "белоштанными" и "голодными гасановцами" шел лютый бой, дрались и палками и камнями. Из-за чего враждовали? Из-за воды. Из-за пастбища. Из-за пахотной земли. Да еще из-за того, что теленок нашего бека забрался на поле ихнего бека. Вот как жили-то! – сейчас даже пожилые люди помнят то время смутно и с трудом могут представить себе, что они прямые потомки "белоштанных". Мы, колхозники, стали полновластными хозяевами муганской земли, хозяевами воды, пастбищ, яйлагов. У нас – хлеб, хлопок, машины, электричество.

При этих словах раздались такие рукоплескания, что взволнованному Ширзаду показалось, будто дрогнули массивные стены зала. А когда слушатели успокоились, Кара Керемоглу продолжил свою неторопливую речь.

– А каким стало село "голодных гасановцев"? Они первые в Мугани вышли на путь коллективизации, потому-то и свой колхоз назвали "Новая жизнь". Имя, что и говорить, почетное, славное, но и ответственное: первый по времени организации колхоз должен быть примером действительно новой жизни. Теперь между нами, соседями, не осталось и следа той вражды, которая десятилетиями разделяла "белоштанных" и "голодных гасановцев". Теперь мы попутчики: идем по одной дороге к всенародному счастью. И мысли, и побуждения, и чувства у нас едины. Раньше крестьянин знал только свой домишко, свой клин в поле, свое село. Мы и сейчас по-прежнему любим родное село, но хорошо помним, что оно – частица нашей великой родины. И мы стараемся благоустроить наше село, сделать его красивым также и потому, что хотим, чтобы вся советская родина превратилась в цветущий, благоухающий сад.

Он.слегка наклонился к Рустаму-киши, сидевшему с гордо поднятой головой, и спросил:

– Не так ли, сосед?

От неожиданности тот вздрогнул, сразу не нашелся что ответить; чтобы выиграть время, провел ладонью по пышным усам, откашлялся и внушительно заметил:

– Коли бы в наших сердцах не было любви к родине, то и колхозов в Мугани тоже не было бы.

– Правильно сказал, сосед! – одобрительно отозвался Кара Керемоглу, Любовью к родине мы и сильны. Подумайте только: советская земля! Куда бы вы ни поехали, в какой уголок земного шара ни попали – всюду встретите простых честных людей, тружеников, дли которых наша земля – путеводный маяк. Как им ни трудно живется, а они знают, что есть у них великая опора, – страна социализма, страна сбывшихся надежд человечества... Смотрите, как далеко видна наша страна, а значит, и наша Мугань. Мы можем гордиться этим, но нужно и понимать, что это обязывает работать еще дружнее и напористее. Социалистическое соревнование умножает наши силы, связывает нас друг с другом. Вот, например, наш колхоз хочет выйти победителем. Конечно и я этого хочу, а как же иначе? – спросил сам себя Кара Керемоглу и добродушно засмеялся. – Но ведь мы будем прямо расстроены, если наши соседи отстанут от нас, не справятся с обязательствами. Социалистическое соревнование, я так понимаю, – это движение вперед в едином строю.

И снова он наклонился к Рустаму, сказал, шутливо, а вместе с тем серьезно:

– Не так ли, сосед?

Рука Рустама привычно потянулась сперва к усам, потом к трубке. В зале сочувственно засмеялись: курить нельзя, а усы, сколько ни тереби, усами и останутся. И Рустам-киши, привстав, уверенно сказал:

– Наш лозунг: сам иди как можно быстрее вперед и другу помогай! А если друг тебя перегнал, не обижайся, а прибавь шагу – ведь и он тебе поможет.

– Вполне согласен, – сказал Кара Керемоглу. – А чтобы узнать, куда нам двигаться, какие обязательства на себя взять, послушаем договор о социалистическом соревновании между нашими колхозами. Слово для оглашения текста имеет...

В этот момент Рустам-киши поднялся и досказал за председательствующего:

– Наша звеньевая – Гызетар-ханум.

Румянец Гызетар мог соперничать с цветущими маками. Она не слышала ни одобрительного гула голосов в зале, ни продолжительных аплодисментов... Не поднимая глаз, начала она читать договор с такой быстротой, что сразу же раздались крики:

– Помедленнее, ханум! Не на пожар летишь, сбавь ходу!

Гызетар перевела дыхание, украдкой взглянула в зал. Наджаф, сидевший среди своих, хотя и волновался не меньше, чем жена, сделал зверскую рожу и показал ей кулак. А Ширзад подошел сзади, поставил на трибуну стакан с водой и ласково шепнул:

– Здесь же все свои, не волнуйся!

И понемногу Гызетар успокоилась. Сначала она читала, как школьница, старательно выговаривая каждый слог, но постепенно увлеклась и стала так выразительно произносить каждую фразу, будто ей надо было не только познакомить слушателей с договором, но и убедить выполнить все как можно лучше,

Ширзад подумал, что Кара Керемоглу говорил умно, содержательно, но слишком сдержанно, а Гызетар даже официальный текст договора сумела прочитать с чувством, как стихотворение. Не удивительно, что ее проводили с трибуны горячими рукоплесканиями.

Передав договор в президиум, Гызетар проворно сбежала со сцены, села рядом с мужем и только тут, под его надежной защитой, перевела дух, поправила волосы.

– Кто хочет выступить? Какие есть замечания? – спросил Кара Керемоглу.

Все молчали.

Условия соревнования уже обсудили на правлениях обоих колхозов, в бригадах, но все-таки и хозяева и гости призадумались: а все ли предусмотрено, все ли хорошо обдумано? Подписать договор – дело нетрудное, но ведь поспешить – людей насмешить.

Наконец в зале послышалось:

– Разрешите!...

И Зейнаб, даже не дождавшись ответа председателя, поднялась на трибуну. Вероятно, и она волновалась, но ничем не показала этого.

Кара Керемоглу с уважением сказал:

– Прошу, товарищ Кулиева!

Минутку помолчав, словно в последний раз проверив себя, свои мысли, Зейнаб негромко, но внятно заговорила:

– Конечно, в договоре правильно написано – повысить урожайность хлопка на тридцать процентов. Разве можно против этого возразить? Но вчера мы в бригаде потолковали, посовещались и решили: взять обязательство повысить урожайность ровно наполовину, на пятьдесят процентов. Каким же путем этого достигнуть? До сих пор мы сеем местный сорт тонковолокнистого хлопка, оставляя междурядья семьдесят на семьдесят, а в каждом гнезде два-три растения. Таким образом на гектаре получается примерно шестьдесят тысяч кустов. На опытном участке в прошлом году мы провели квадратно-гнездовой сев, оставили междурядья сорок пять на сорок пять, в одном гнезде – два-три куста. Сколько же получилось кустов на гектаре? Сто двадцать тысяч!

– Ого! Вот это здорово! – восхитился кто-то в зале.

– А при ста двадцати тысячах кустов урожай увеличился ровно наполовину. Вот вам, товарищи, где таятся наши резервы! Таким методом в прошлом году некоторые звенья собрали по двадцать пять центнеров с гектара, были и такие, которые добились тридцати. В "Новой жизни" тоже были звенья высокого урожая, по двадцать пять центнеров собрали. А мы в договоре пишем "двадцать три центнера"... Откуда же взялась эта цифра? Рустам-киши здесь говорил о движении вперед. Приветствую ваши слова, товарищ Рустамов! Только одного не могу понять, как вы собираетесь двигаться вперед – широким шагом или ползком?

По залу прокатился смех, кое-где и захлопали. Ширзад заметил, что многие улыбались, перешептывались, ожидая, как же вывернется Рустам-киши. Стало ясно, что авторитет председателя "Новой жизни" не так высок, как кажется ему самому.

– Предлагаю установить цифру средней урожайности по хлопку для обоих колхозов – двадцать пять центнеров, – твердо закончила Зейнаб.

Рустам засопел, багровея, покрутил кончики усов.

А из зала кричали;

– Прр-равильно-о-о!...

– Поддерживаем от души!

Но до президиума донесся и чей-то ехидный голосок:

– На высокой струне берет!

Всегда находится такой благоразумный молчальник, у которого мужества хватает лишь на короткую реплику в общем гуле голосов.

– На сазе не играл, что ли? Самая обыкновенная струна! – тотчас возразил кто-то из молодежи.

Ширзад был полностью согласен с Зейнаб. Все эти дни и он и Наджаф досадовали на себя за то, что в борьбе с председателем колхоза слишком легко уступили, согласились на заниженные обязательства. Ширзад вспомнил недавний спор Наджафа с Рустамом на правлении и пожалел, что комсомольцы по-настоящему не подготовились, не припасли экономических подсчетов. Да ведь и сам Ширзад в этом виноват. И вот Рустам-киши восторжествовал, склонив на свою сторону благоразумных, по правде-то косных, членов правления. "Мы идем по легкой дорожке", – подумал Ширзад и решил, не считаясь с самолюбием Рустама, хоть здесь, хоть перед чужими вернуться к нерешенным спорам.

Ширзад еще раздумывал, как ему поступить, а на трибуну уже взбежал Наджаф. "Вот когда разгорятся страсти, – подумал Ширзад. – Сейчас мой Наджаф, словно вулкан, извергнет пламя".

Но друг его выкрикнул лишь несколько слов;

– ома мы требовали тридцати центнеров по кругу, и теперь я скажу: ты права, товарищ Зейнаб, – голосую "за"!

С уничтожающим презрением Рустам сказал:

– Иди на свое место, деточка! Садись!

Теперь пришла пора и Ширзаду вступить в битву.

– Разрешите! – Он поднял руку, будто сидел не в президиуме, а в классе за партой.

– Пожалуйста, товарищ Ширзад!

Проходя мимо Рустама, Ширзад видел, как у того задвигались брови и на виске набухла синяя жилка. "Конечно, мое выступление будет для Рустама полной неожиданностью, – думал Ширзад, направляясь к трибуне. – Но, может, он и сам колеблется и еще не поздно помочь ему? Ведь сказал же он только что, обращаясь к залу: "Надо идти вперед". А когда впереди заветная цель, то старики молодеют, а молодые мужают".

Все эти мысли быстро пронеслись в голове Ширзада. И, сердясь на себя, что не сумел вовремя убедить председателя в правоте молодежи, он резко заговорил:

– Полностью согласен с предложением товарища Кулиевой. Да, мы не учли наших резервов, взяли за основу не достижения передовиков, а скорее настроения отстающих. К сожалению, не перевелись у нас такие звенья, где работают лениво, ни к чему не стремятся, ничего не ищут. Мы поддались влиянию этих равнодушных людей, уступили им...

Рустам спокойно катал по скатерти спичечный коробок, но и щеки его и шея багровели, а в глазах зажглись недобрые огоньки. "Бахвальство неопытного юнца", – вот как оценил он речь Ширзада.

В зале заметили настроение Рустама и зашептались: как видно, между председателем и секретарем колхозной парторганизации не так уж все гладко.

Наконец Рустам не выдержал, вспылил:

– Деточка, если часто повторять: "Халва, халва", – во рту сладко не будет. Для приготовления халвы требуется мука, орехи, мед. Так и ваши двадцать пять центнеров. Можно и на пятьдесят замахнуться, – язык-то без костей! За смелость похвалят, как же! А попробуй-ка собери двадцать, сколько потов сойдет, из кожи вон вылезешь, да еще не раз покаешься в глупости.

В зале послышался ропот.

Ширзад, конечно, годится в сыновья Рустаму-киши, но так разговаривать с секретарем парторганизации на людях, на торжественном заседании, все-таки не годится. Колхозники "Красного знамени" привыкли, что Кара Керемоглу неизменно вежлив, ни на кого голоса не повысит. Нрав-то показывать, по нынешним временам, и в семье не стоит, а тем более в гостях, в чужом колхозе.

Только Ярмамед, вытянув тощую шею, так и подавшись всем туловищем из первого ряда к президиуму, захихикал, желая показать Рустаму-киши, что он-то безусловно с ним согласен.

Этот подобострастный смех разозлил Ширзада, и он продолжал с еще большим запалом:

– О пятидесяти центнерах толковать рано, хотя лично я не сомневаюсь, что у нас такие урожаи будут. Сейчас речь идет о тех, кто хочет заведомо занизить план, чтоб осенью без борьбы поздравить себя с победой, о тех, кому лень шевелиться.

– Послушай-ка, ты меня упрекаешь в лени? – спросил Рустам.

– Вы, товарищ. Рустамов, уклоняетесь от напряженной борьбы за урожай. Иначе вы бы не стали так спорить с Зейнаб Кулиевой. Наоборот, ухватились бы за ее предложение.

Затаив дыхание, весь зал следил за поединком. Такого колхозники "Красного знамени" давно, не видывали...

– Хор-ррошо, я обленился, я самоуспокоился, – покорно склонил голову Рустам,^ – но что ты скажешь о районных руководителях? Они же договор читали и одобрили полностью, без возражений,

Ширзад разбил и этот довод, кое-кому показавшийся основательным.

– Значит, там ошиблись, не учли резервов. Если б районные работники изучили наши возможности, то поняли б, что нельзя соглашаться с заниженным планом.

– Деточка, в прошлом году плановая урожайность была двадцать центнеров. Двад-ца-а-ать! – выразительно, будто передразнивая кого-то, сказал Рустам,

– Конечно, движение есть, – пожал плечами Ширзад. – Но только если из года в год смотреть с крыльца собственного дома на поле, то нам каждый бугорок покажется с исполинскую гору. А выйдешь в поле, окинешь взором Муганскую степь, так этого бугорка и не приметишь. Так и с двадцатью пятью центнерами. На бумаге, быть может, они и страшны для маловеров, а возьмемся за работу засучив рукава, – так, пожалуй, и больше соберем.

Аплодисменты покрыли слова Ширзада, а пылкий Наджаф вскочил, замахал руками и гаркнул:

– Давай, давай, друг, не робей!...

Заметив недобрый взгляд Рустама, Кара Керемоглу сообразил, что гость способен на любой скандал и неминуемо сорвет собрание.

– Пятнадцатиминутный перерыв! – объявил он, вставая, взял Рустама-киши под руку и увлек в комнату за кулисами.

3

Перерыв продолжался не пятнадцать минут, а добрых полчаса, но и за этот срок Кара Керемоглу не удалось переубедить упрямого, обиженного до глубины души Рустама. Хозяин взывал к его благоразумию, просил прислушаться к голосу народа, но тот, будто капризный ребенок, твердил одно:

– А мы с тобою не народ, что ли? Мы и народ, и вожаки народа.

Раздосадованный Кара Керемоглу наконец ушел, сожалея, что заранее не согласовал договор в райкоме партии.

А Рустам, прохаживаясь по комнате, думал, что если б его мысли высказал с трибуны какой-нибудь рядовой колхозник, то все получилось бы иначе... А ведь у нас как заведено: достаточно одному слушателю хлопнуть в ладоши, как весь зал начнет аплодировать и кричать "ура"... Вот тут-то и нужен трезвый, предостерегающий голос человека солидного, авторитетного. Но кому же выступить? Ярмамеду? Засмеют! Салману? Не поверят, скажут, что парень из кожи лезет, чтобы стать заместителем Рустама-киши. Гызетар? Да, это самая подходящая фигура: она близка Ширзаду, она комсомолка, общественница, и выросла вместе с Першан, будто родной дочерью Рустаму приходится, значит, не откажет старику в просьбе.

– Дочь моя, – кротко сказал Рустам, отыскав в толпе Гызетар, – разве не видишь, как мы опозорились? Почему же молчишь, словно воды в рот набрала?

Гызетар была умна и, разгадав уловку председателя, лукаво усмехнулась.

– О чем же говорить-то?

– Как о чем? Смело выходи на трибуну, скажи, что мы собрались не для пустой болтовни.

В глазах Гызетар появилось недоброе выражение, помрачнев, она отвернулась.

– Нет, дядюшка, колхозники "Красного знамени" ставят серьезный вопрос, и я бы посоветовала не спорить, а поскорее согласиться. Их речи соответствуют духу решений партии. Уж это я поняла точно. Они по-партийному подошли к делу, а мы...

Рустам-киши сокрушенно вздохнул и зашагал обратно на сцену.

В это время Кара Керемоглу объявил, что собрание продолжается, и предоставил слово председателю колхоза "Новая жизнь". Туго зажав ладонями щеки, уставясь в чистый лист бумаги, он с досадой прислушивался к хриплому, раздраженному голосу Рустама:

– Семь раз отмерь, один раз отрежь. Бросить на ветер необдуманное словечко – что за диковинка? Можно и аплодисменты сорвать. Такой, как Ширзад, не выполнит осенью своего обещания – и что за беда! Отвечать-то перед районом не он станет, а я, Рустам-киши!...

"Нет, и он тоже, – коммунист, секретарь парторганизации!" – подумал Кара Керемоглу.

– На суд потянут не его, а меня. И не Зейнаб Кулиеву, а дорогого моего друга товарища Кара Керемоглу.

"Не впутывал бы меня в это дело, – поморщился Кара Керемоглу. Как-нибудь сам о себе позабочусь".

– Счастлив человек, знающий смысл каждого своего слова! Не привык я бросать слова на ветер! Сказал – так головой отвечай! В прошлом году двадцать, в нынешнем – двадцать три центнера, чем же это не движение вперед? Да о большем пока и мечтать не стоит! В Муганской степи нет ни одного колхоза, который бы двигался быстрее нас! – отрывисто бросал в зал Рустам, заложив палец правой руки за пояс и выпятив обширный живот.

"Ну, теперь разговор начнется!" – подумал Кара Керемоглу, и действительно, сидевший позади него Ширзад воскликнул:

– Ошибаешься, товарищ Рустамов, есть такие! А ты бы повнимательнее почитал партийные решения.

– Читал, деточка, раньше тебя читал! Ты не занимайся здесь агитацией... Назови-ка обогнавшие нас колкозы.

– Например, Агдамский район. С каждого гектара на участке в двести десять гектаров собрали по пятьдесят три центнера.

Рустам, прикидываясь глубоко пораженным, развел над трибуной могучие руки.

– Деточка, мы где живем: в Агдаме или в Мугани? У нас зимою грязь по колено, летом – пыль, жара, суховея, а там – рай земной!

Эти слова вызвали кой у кого из слушателей одобрение.

– Верно, верно!

– Чего нас с Агдамом сравнивать!

"Вполне допустимо сравнивать, – подумал Кара Ке-ремоглу, с нетерпением дожидаясь, когда Рустам покинет трибуну. – Тоже выдумал мне "рай"..."