Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
– Вы с парторга спрашивайте. Это его первейший долг – заботиться о людях. А мне бы со стройкой Дома культуры да с электричеством управиться.
Гараш, услышав голос Салмана, вышел из комнаты и направился к своему трактору.
– Да, на полевых станах пора бы готовить горячие обеды, – согласился Ширзад. – Конечно, я в этом виноват, не отрицаю. Взвалили мы на плечи наших женщин и девушек такую ношу, что диву даешься, как они держатся до сих пор...
Першан с удивлением почувствовала, что ей трудно дышать от ненависти к Салману. Все было в нем ей отвратительно: и учтивая улыбочка, и вкрадчивый, льющийся, как струя вина из кувшина, голос, и полевая офицерская сумка, переброшенная через плечо, и безграничная самоуверенность. Нарочно, чтобы позлить его, она вложила в руки оторопевшего Ширзада облупленное, уже посоленное яйцо, кусок намазанного маслом чурека.
– Питайся, питайся, без матери-то совсем отощал, – сказала Першан с той грубостью, с какой деревенские девушки при посторонних говорят с любимыми. – На Салмана надеяться – ноги протянешь... Чего только в нашем колхозе нету: и мясо, и зелень, и овощи, и масло... Тарелка супа обошлась бы, самое дорогое, копеек в шестьдесят, а то и в полтинник. Деньги бы можно вычитать в конце месяца из аванса на трудодни. Вот как все просто.
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы:
– Правильно!
– Ценное предложение!
– Обещай, Салман, что сделаешь!
Тот с невозмутимым видом поклонился.
– По твоим речам, ханум, тебя можно принять за члена ревизионной комиссии. Зимою, во время выборов, я выдвину твою кандидатуру в депутаты райсовета... А горячие обеды будут, непременно будут, – неожиданно заключил он. – Через два дня, завтра не успеем.
По проселочной дороге шла легковая машина, плавно колыхаясь на ухабах, расшвыривая в кусты клубы пыли. Салман, узнав "победу" Рустама, решил срочно отправиться на участок тетушки Телли.
Там он стал прохаживаться в междурядьях, отдавать распоряжения, словом, был полностью поглощен работой.
Женщины рыхлили кетменями почву вокруг низкорослых, хилых кустов хлопчатника, вырывали сорняки. Работали споро, слаженно, но молча: посевы были так плохи, что у всех сердце изболелось.
– Медленно, медленно дела идут, – еще издали с не довольным видом сказал Рустам. – Пошевеливаться надо. Кустики слабые, не подкормлены.
В голосе Рустама слышалось что-то непривычное, чувствовалась усталость, но упрек его был несправедлив, и тетушка Телли не стерпела.
– Из кожи лезем, стараемся, а теперь мы же виноваты? Спасибо, дядюшка... Не твоего ли любимчика Немого Гусейна участок? Не я ли тебя останавливала, убеждала, что твой подхалим губит семена? А сейчас ты ухватился за мой воротник.
Председатель снял папаху, вытер платком разгоряченное лицо.
– Ну и скандалистка же ты! – упрекнул он.
Подошедший Ширзад ударил носком сапога по земле, покрытой залубеневшей коркой, сказал, что действительно звену тетушки Телли участок достался тяжелый, но если поливать водой с навозной жижей, то кусты выживут, окрепнут.
– Поняла? – пренебрежительно спросил Рустам.
– Я-то поняла, а вот понял ли ты, что уже руки отваливаются от кетменя? – завопила тетушка Телли. – Где машины, которыми набит двор МТС, где?
Председатель подергал ус, с трудом удержавшись, чтобы не выругаться, и молча направился к машине.
2
Вечерело, небо было уже не светло-синим, а темно-зеленым, словно отражало созревающие поля и сады. На западе глубокими бороздами пролегли багровые полосы заката.
По извилистой тропинке в высокой пшенице шагал Ширзад. Весь день он провел на бахчах, огородах, кукурузных делянках. Радостно было ему видеть, как тучнеют, наливаются соками плоды и злаки, но почему-то чувства удовлетворения не было. На каждом участке он находил следы небрежной работы. Видно, надеялись люди, что муганская земля и муганское солнце выручат. Они и правда выручают до поры до времени, однако в колхозе есть излишек рабочей силы, машинный парк МТС полностью не загружен, бригадиры часто не соблюдают агротехнические правила. Радоваться-то, в сущности, нечему.
Тропинка выбежала из ярового клина, нырнула в заросли сирканов, запахло пылью от пролегавшей неподалеку проселочной дороги; Ширзад шел все медленнее. Только теперь, когда мать вернулась домой из района, Ширзад понял, как не хватало в эти дни ее заботы. Тетушка Сакина была внимательна, а все же чужой человек, чужие руки... Вдруг почему-то часто-часто забилось сердце, будто от запаха мяты, растущей по берегам арыка. Полно, да только ли по матери он скучал, к ней ли теперь стремился? Вполголоса, очень тихо, будто боясь, что подслушают, он запел баяты, а через минуту незаметно увлекся, пел громче и громче, и равномерно колыхавшиеся пшеничные нивы примолкли, очарованные мелодией Кесмя-шикяста:
Друг, наполни чашу для вина,
Дай наполним чашу для вина,
Хочешь другом быть – будь добрым другом,
А не хочешь – ссора быть должна!
Внезапно кто-то, выпрыгнув из кустарника, схватил Ширзада за плечи, резко потянул назад, крикнул: "Гоп!" Нежный запах полевых цветов, жаркое дыхание, коснувшееся его шеи, звонкий смех – все подсказало ему, кто это подкрался. Не сопротивляясь, будто падая, он пригнулся, схватил в объятия и поднял Першан.
Венок, сплетенный из маков, охватывал ее шею, на полях соломенной шляпы краснели цветы.
Обессиленная, будто изнемогшая от усталости, она лежала на его руках.
Вдали послышался автомобильный гудок, и Першан вздрогнула. Ширзад бережно поставил девушку на землю. Поправив платье, шляпу, Першан перевела дыхание, прищурилась.
– Испугался?
– Чего мне бояться? Весь вечер ждал какого-то чуда.
– Не ври, не ври, не ври! – крикнула девушка, а когда Ширзад попытался обнять, отстранилась.
– Да подожди, – с мольбой сказал Ширзад.
Но девушка, перебежав дорогу, помчалась вниз по склону оврага. Ширзад кинулся вслед...
За поворотом дороги стояла запыленная "победа". Рустам отдавал Салману последние распоряжения: велел ночевать в полевом стане, а не являться туда в полдень, как это случалось не раз. Конечно, Салману не очень-то хотелось ворочаться всю ночь на жестком топчане, но он смекнул, что можно удрать на ферму к Немому Гусейну...
Проводив задумчивым взглядом мелькнувших, словно тени, дочку и Ширзада, Рустам сказал:
– Нет, стукнуло девице шестнадцать лет, выдавай ее за первого попавшегося сукиного сына.
Салман даже завертелся от радости, но, боясь, рассердить Рустама, повел речь издалека:
– Ох, дядюшка, ведь, кроме любимой сестрички, у меня на свете никого нет.
– А что же из этого следует?
Стыдливо опустив глаза, вздыхая, будто от нахлынувшей сердечной боли, Салман прошептал, что мечтает стать любящим сыном Рустама, будет дочку его носить на руках, покоит старость почтенных родителей.
От Рустама можно было всего ожидать: не только обругает, кулаки пустит в ход. Благоразумный Салман на всякий случай отошел в сторону. Однако Рустам слушал хладнокровно. Он сравнивал двух игитов: Ширзад упрям, родному отцу не уступит, а став парторгом, парень и вовсе взбесился. Породниться с таким неуступчивым человеком – все равно что бросить родную дочь в пламя, Салман – мягкий, покорный, знает свое место в жизни, умеет и старших уважить, и потребовать с подчиненных. Он станет слугою Першан и Рустама. Но не скажут ли злопыхатели, что Рустам-киши превратил колхоз в наследственное имение, посадив зятя заместителем? Что ж, можно перевести его на другую работу. А что страшного, если зять останется на прежнем посту? На крикунов и демагогов все равно не угодишь...
– Ну, а ты рассчитываешь на ее согласие? – спросил с неожиданной мягкостью Рустам.
– Господи, да мне только бы ваше согласие получить, – ответил Салман и сам удивился своей решительности.
Рустам опять задумался.
– Ты все взвесил или шальная мысль только сейчас залетела в голову? Смотри, если через месяц заставишь ее слезы лить, можешь считать себя покойником. Такого я не потерплю.
– Что ты говоришь, дядюшка? Будто первый день меня видишь? Слышал ли худое слово обо мне? Ты отец, ты покровитель, рабом твоей дочери стану.
– Нет, сынок, так не получится, – вдруг огорчил Салмана переменчивый Рустам. – За мужчину, который рабом будет у жены, ломаного гроша не дам. Цени жену, береги, но оставайся хозяином, владыкой.
– Да я о том и говорю, дядюшка, – воскликнул парень, прижимая руки к груди. – Твоим рабом буду, это я растерялся, – объяснил он свою оплошность, – вот и болтаю, что попало...
Рустам, погрузившись в глубокое раздумье, дергал левый ус, а Салман безмолвно шевелил губами.
– Ладно, присылай сватов, обручим, а осенью и в дом к себе введешь, сказал Рустам и, не слушая благодарностей, полез в машину.
3
Майя никому не рассказывала о своем горе, не жаловалась на судьбу, не роптала. У нее хватило мужества улыбаться, со всеми держаться ровно и спокойно. Но, оставаясь одна, она не сдерживала рыданий. По ночам ее преследовали мучительные сны: первые встречи с Гарашом, приезд на Мугань все представлялось как наяву.
И, проснувшись, Майя тихо, почти беззвучно плакала, прикрывшись ватным одеялом, чтоб не услышала Зейнаб...
А Зейнаб, приютившая Майю в своем доме, все знала, да помалкивала. Она сама прошла дорогу безнадежного горя и понимала, как страшно остаться наедине с бедою. Но знала она и другое, и этому научил ее Кара Керемоглу: лишь в труде можно найти утешение, ласковыми словами чужое горе не избудешь.
Как-то раз, вернувшись с поля, Зейнаб застала Майю в слезах ничком на тахте.
– Да ты что, ни свет ни заря спать улеглась? – весело спросила она, а у самой сердце сжалось, – Пойдем в огород, поможешь грядки полить.
Майя быстро вскочила, смущенно засмеялась.
На огороде до сумерек они пололи и поливали овощи, а потом Зейнаб велела Майе нарвать луку, кресс-салату, кинцы, огурцов, редиски и приготовить ужин.
– Ловко работаешь! – похвалила она. – Можно подумать – потомственная крестьянка. Надо мяты набрать, от нее так хорошо за столом пахнет... Рагим, ужинать!
Но мальчик, хоть и откликнулся, не приходил. Весь день торчал он в хлеву, сплетенном из хвороста и прикрытом связками камыша, около отелившейся коровы, любовался золотистым теленком с белым ожерельем на шее.
Пришлось Зейнаб и Майе пойти в хлев. Они притихли, наблюдая, как корова вылизывала детеныша, а теленок будто вырастал на глазах, пытался подняться на своих бамбуковых ножках.
– Телочка, – похвасталась Зейнаб. – И породистая! Если в матку пойдет, удойной будет. – Вдруг она спохватилась и крикнула: – Иди-ка за стол, сейчас дядя Кара приедет за Майей. Ты ведь сегодня с поливальщиками занимаешься?
– Да еще рано, – заметила Майя.
– Мой отец всегда говорил: работать надо быстро, а есть медленно. Если я тороплюсь, кусок в горло не лезет.
Сын выбежал из хлева, наскоро умылся в арыке и через минуту чинно сидел на веранде.
Едва принялись за еду, как раздался приятный мягкий голос Кара Керемоглу:
– Зейнаб, Майя, где вы? Народ собрался.
Зейнаб предложила гостю плова с укропом: удался на славу!
Кара Керемоглу отказался: только что поужинал, вот если бы выпить чего-нибудь кисленького, прохладительного. Да пусть хозяйка и Майя не спешат: слушатели подождут, покурят, посплетничают, а он тоже отдохнет здесь на скамейке, под тутовником.
Майя принесла председателю в пиале овдуг. Напившись, вытерев рукавом губы, Кара Керемоглу воскликнул:
– Поистине эликсир жизни. Ну, спасибо, доченька, уважила старика. Но, ради бога, не торопитесь, поливальщики никуда не денутся, ради толковой лекции они и дотемна просидят. – И, потянувшись, добавил: – Эх, если б не солончаки, цены бы тебе не было, муганская землица!...
Поливальщики ожидали лекторшу, сидя прямо на земле около здания правления колхоза. Майю так внимательно слушали, что даже совестно стало: да как же вознаградить вас, родные, за такое прилежание? У самой мало опыта, а книжные знания в Мугани не всегда годятся... Постепенно завязался общий разговор, и Майе пришлось отвечать не только на вопросы о почве и режиме полива, но и об атомной энергии, и о происках заокеанских империалистов, о добыче нефти в море... Она знала, что эти люди весь день проработали под беспощадно палящим солнцем и все-таки не расходились, задавали ей новые, самые неожиданные вопросы. Майя была счастлива, что способна пробудить у людей стремление к знаниям. Ее голос окреп, звучал уверенно, и в эти минуты она была так красива, что у забора, где сидели парни, то и дело слышались глубокие вздохи.
Когда она вернулась, в доме было тихо. Луна расстелила на полу светло-синие ковры, слышно было ровное дыхание спящего ребенка. Майя легла в постель и в этой ночной тишине вдруг почувствовала себя такой одинокой, что разрыдалась.
Зашлепали босые ноги, Зейнаб, в длинной рубашке, присела на край тахты, обняла Майю, прижала к груди.
– Нет, нет, не утешай меня... Знаю, что ты добрая, но не утешай, прошептала Майя. – Кому я нужна теперь? Да если б мой муж вернулся с фронта калекой, я была бы счастливой... – Она прикрыла рот ладонью, задохнулась. Если б у него не было ни дома, ни денег, ни куска хлеба, тоже была бы счастлива. А кто я сейчас? Без близких, без родных, на чужбине, сердце мое брошено под ноги другой женщине. Какой смысл жить?
– Майя, – послушай, ты молода, образованна, видела свет, да и ума-то у тебя побольше, чем у меня, деревенской бабы, – сказала Зейнаб. – Но и уже прошла путь страданий. Поверь, этот путь ведет к черным воротам, и если они захлопнутся за тобой, не увидишь никогда ни солнца, ни луны, никого из людей. Ты не раз говорила, что жизнь – любовь. Но неужели только любовь мужчины? Подумай. У тебя есть работа, тебя уважают и ценят. Разве любовь к труду не приносит счастья? Прислушайся, о чем журчит арык: не забывай, ты нам нужна! А любовь к родной земле? Мы с тобой любим и луну в небе, и цветущие деревья в саду, и поля, – в них тоже наше счастье...
Долго утешала Майю Зейнаб то рассудительными речами, то ласковыми словами, и та понемногу успокоилась. Зейнаб ушла только тогда, когда услышала ровное дыхание забывшейся крепким сном Майи.
Утро наступило солнечное. Зейнаб озабоченно носилась по двору и разговаривала с Майей как ни в чем не бывало – деловито, весело.
В поле думать о себе было некогда – Майя без устали шагала с участка на участок, от арыка к арыку.
Вернулась она домой поздно, никто ее не встретил – видно, Зейнаб с сыном ушла в Дом культуры. Едва Майя вошла в свою комнату, как почувствовала одурманивающий аромат цветов, зажгла свет и увидела на столе огромный букет тюльпанов, многоцветный, как радуга, повисшая над степью после грозы. Приблизив цветы к лицу, она закрыла глаза;
Значит, кто-то помнит, любит Майю!...
4
Судьба подарила Сакине двоих детей, но если бы их было десять, она стала бы еще счастливее. Носить ребенка во чреве своем, родить и выкормить его своим молоком, – может ли быть большая радость?
Сакина говорила, что каждая мать – гордость народа, украшение земли. Детский голос – все равно, своего ли, чужого ли ребенка – заставлял содрогаться ее сердце от нежности... Постарев, Сакина стала мечтать о внуках, повторяя народную пословицу: "Дети сладки, а дети детей еще слаще". И как только Гараш женился, она стала ждать того часа, когда склонится над колыбелью внука. Не раз представляла, как скажет мужу: "Ну, киши, с тебя магарыч, не сегодня-завтра начнем величать тебя дедушкой!"
Покинув дом Рустамовых, Майя унесла с собой надежды Сакины.
Будь невестка недостойной, Сакина с легким сердцем проводила бы ее, но она привязалась к Майе всей душой, и чем чаще вспоминала ее, тем горше становилось на душе.
Наконец Сакина решительно сказала мужу, что хочет видеть невестку.
Рустам собирался спокойно предаться вечернему чаепитию: совсем некстати жена завела этот разговор.
– И так не знаю, чем кончится вся эта история, а тут еще ты жужжишь над ухом! – сердито ответил он.
– А я, киши, уже сейчас скажу, чем все это кончится. Беспутные женщины верными не бывают. Приглянется другой, вот и покинет нашего сынка. Но если даже Гараш слепит новый очаг с другой женой, я от Майи не откажусь. Всегда буду считать родной.
Страдальчески морщась, Рустам ответил, что все его помыслы заняты тем, чтобы скорее хлопок очистить от сорняков. Сейчас работает один комбайн, а три стоят: поломались. Картина обычная. Послал людей на косовицу зерновых хлопок горит, вернул их на хлопок – бахчи сохнут. У председателя тысячи забот, а жена ему рассказывает легенду об ашуге Гарибе...
– Горе сверлит мое сердце, камнем в горле застряло, – пожаловалась Сакина. – С кем же мне поделиться, как не с тобой?
– Конечно, конечно, вдобавок ко всему недуги детей на мою голову. Рустам в сердцах расплескал чай на скатерть. – Надеялся: вырастут – отцу опорой станут. И вот, дождался... Эту нить сколько ни тяни, не убавится.
– А ты, киши, не изнуряй себя тягостными думами, – посоветовала жена. – Все встанет на свое место.
Спокойствие жены окончательно вывело Рустама из терпения.
– То хнычешь, то читаешь нравоучения. Говори прямо, чего хочешь?
– Выводи машину, отвези меня в "Красное знамя", проведаю невестку и вернусь.
Муж молча показал на луну, разливавшую краткое сияние на кроны деревьев.
– Сейчас луна рано поднимается, – беспечно сказала Сакина. – До ночи еще далеко... Самое подходящее время: Майя дома, днем ее и не застать...
Поняв, что жену не переспорить, Рустам заявил, что тоже поедет в "Красное знамя": надо встретиться с Кара Керемоглу, потрепать его за воротник: "Сколько раз говорил: воспитывай, пожалуйста, своих колхозников черт-те какой мусор сыплют в верховья арыка!..."
– Ну, киши, если с дубинкой поедешь, лучше мне дома остаться! вздохнула Сакина.
Рустам схватился за голову. Что за несносная женщина! Теперь начала учить, как с людьми обращаться... Подумав, он успокоил жену: скандалить не собирается, да и не такой человек Кара Керемоглу, чтобы пойти на скандал, живо все превратит в шутку... Першан, услышав, куда собирались родители, потребовала, чтобы и ее взяли к Майе. Проще всего было бы ухватить ее за косы и отправить спать, но почему-то отец, шумно отдуваясь, молча отправился выводить "победу" из сарая.
А дочка уже ходила по саду, срезала обрызганные росой тюльпаны.
В калитку громко постучали.
– Дай бог, к добру, – сказал Рустам, цыкнул на волкодава и пошел к воротам, по-стариковски волоча ноги.
На улице стоял Керем.
– Только тебя и не хватало, – проворчал хозяин, но не осмелился нарушить обычай, посторонился, пропустил гостя.
Керем подозрительно посмотрел на машину, на принарядившуюся Сакину, на роскошный букет в руках Першан.
– Вижу, не ко времени, дядюшка, но я коротко... Дети у меня, их надо кормить, растить. Пусти на ферму.
– Не образумился? Опять за старые песни? – угрожающе спросил Рустам.
– Вечерней порою постучал в ворота с надеждой, что прохлада смягчила твой пыл. Хочу узнать: веришь ли ты в справедливость? Жизнь моя прошла в яйлагах, там бы и умереть.
Рустам опустил голову, вспомнил дневной разговор по телефону с секретарем райкома. Аслан поинтересовался; как идут полевые работы, предупредил, что в ближайшие дни начнется страшная сушь, – дорожить надо каждой минутой, поливы проводить умело, оберегать и каплю воды. А в заключение посоветовал заняться делами на ферме и, кстати, вернуть туда чабана Керема. Рустам попытался оправдаться: заведующего сменили потому, что всерьез занялись фермой, решили укрепить руководство... Сквозь треск и шуршанье до него донесся недоверчивый смешок Аслана: секретарь пока не уверен в необходимости этих перемен, нужно еще кое-что выяснить, изучить поглубже. "Чего тут изучать? – удивился Рустам. – Все ясно, как белый день!" И решил, что опять анонимки посыпались градом...
Пока он молчал, Керем мял в кулаке бороду и тоскливо смотрел поверх головы Рустама куда-то в лунную степь.
– Киши, не упрямься, – шепнула Сакина, – зачем приобретать врагов? Только добрые дела умножают славу.
Рустам будто очнулся, спросил резко:
– Скажи-ка, станешь честно работать или опять начнется прежняя канитель?
– Твои слова жгут мне грудь раскаленным железом, киши, – вздохнул Керем. – Ответил бы, да мешает твой возраст. Но когда-нибудь придет день, откроются и у тебя глаза. Увидишь, какое злое дело натворил.
Снисходительно улыбнувшись, Рустам сказал:
– Были б у меня закрыты глаза, не заметил бы, как ты разорил ферму.
– Ты, дядя, человек честный, не знаю, кто тебя обманул. Напрасно издеваешься надо мной, клеймишь. Отзовутся и тебе слезы моих детей.
– Ладно, ладно, иди к Немому Гусейну, – прервал Рустам, – пусть даст работу. – Но, – он сделал свирепую гримасу, – если ударишься в демагогию, то пеняй на себя. В вашей семейке эта жилка есть – совать нос в чужие дела и строчить доносы.
Чабан с минуту глядел в упор на председателя, но ничего не сказал, нахлобучил на лоб папаху, побрел на улицу.
У ворот его нагнала Першан, протянула несколько тюльпанов:
– Это для Гарагез, дядюшка!
Улыбка скользнула по губам Керема.
– Ты хорошая девушка, спасибо!
Через полчаса "победа" остановилась у дома Зейнаб Кулиевой. В селе было тихо, лунные пятна лежали на траве, словно подернутые синим льдом лужи.
– В хорошее мы время прибыли, – зафыркал Рустам, вылезая из машины. Кара видит третий сон, зурной не разбудишь. – И, приложив рупором ладони ко рту, гаркнул: – Сестрица, гостей встречай!
Загудело эхо в садах, но никто не откликнулся. Обернувшись к стоявшим у машины жене и Першан, Рустам развел руками. В это время распахнулось окошко, выглянул, протирая кулаками заспанные глаза, Рагим.
– Вам кого надо? Маму? Все еще в поле, на жатве...
– Братец Кара себя изводит, чтоб попасть в газету, – насмешливо заметил Рустам. – Деточка, а где ж тетя Майя?
– Где ж ей быть? На поливе, – рассудительно ответил Рагим, зевнул и закрыл окно.
5
Майя стояла на веранде, прижавшись губами к букету тюльпанов.
Внезапно скрипнула ступенька, и на террасу вбежала Першан, налетела вихрем на Майю.
– Как я соскучилась! А ты, оказывается, совсем забыла и меня и маму. Не ожидая ответа, она продолжала: – Отец и мама поехали в поле искать Кара Керемоглу, а я ждала тебя в саду. Решила хоть до утра сидеть, а дождаться. Как живешь? Не надоело здесь?
Майя только улыбнулась. Ей было хорошо с Першан, она обрадовалась встрече, но в глазах ее, затененных крылатыми ресницами, оставалось тоскливое выражение.
Когда Рустам и Сакина вернулись с поля, они увидали Майю и Першан на ступеньках веранды. Они сидели, покрывшись одной шалью, и о чем-то шептались.
– Доченька! – со стоном припала Сакина к невестке, и Майя вздрогнула, когда горячая слезинка упала на ее щеку.
Рустам вежливо поздоровался с невесткой и тотчас обрушился на Кара Керемоглу: вишь ты, без него не знали о ночной косовице... Еще вздумал лекцию читать: прадеды сто лет назад косили пшеницу по ночам. Да, косили, а что из этого следует? Чем оглушать Рустама агитационными речами, лучше бы велел людям не сгребать мусор в арык. И что же ответил Рустаму этот демагог? Усмехнулся: "Тебе бы давно пора фильтр построить". Как будто без Кара Керемоглу Рустам не знает, чем заниматься...
– Да подожди, – взмолилась Сакина. – Дай хоть слово вымолвить. Доченька, – обратилась она к Майе, – скоро вернешься?
Тяжелые ресницы Майи опустились, скрыв лихорадочный блеск глаз. Майя была благодарна Рустаму и свекрови, что они не бередили раны, не расспрашивали, отнеслись к ней с такой душевной чуткостью. Но зачем же ей возвращаться в дом Гараша?
– Нет, необходимо остаться. Здесь с поливом так запутано, что долго придется возиться.
Морщинистое лицо Рустама озарилось торжествующей улыбкой. А вот в "Новой жизни" ни гектара не засолонилось. Что значит хозяйский глаз!... Чем дольше проживет здесь невестка, тем больше унижений выпадет на долю заносчивого Кара Керемоглу. И он внушительно, с достоинством остановил жену:
– Нельзя, нельзя, старая, дело важнее всего. Как мне ни скучно без невестки, а я одобряю ее решение. С ответственностью относится к работе. Хвалю!...
– Ничего не поделаешь, – вспыхнула Сакина.
Першан сказала, что останется ночевать у Майи, а утром доберется на попутном грузовике прямо в полевой стан. Родители переглянулись, вздохнули и согласились. Через минуту затих рокот мотора, и тишина снова воцарилась на деревенских улицах. Першан увлекла Майю в сад, ни на минутку не оставляла ее в покое: то угощала сорванными с ветки вишнями, то уговаривала полюбоваться сиянием луны, то, вцепившись в плечо, шептала:
– Послушай, послушай, парень где-то поет своей любимой баяты. Интересно, кто эта счастливица? Ах, как хочется, чтобы у наших ворот кто-нибудь запел дивную песню...
– Тебе замуж пора. Вся кипишь! – сказала Майя. Она чувствовала себя старушкой рядом с беспечной Першан, завидовала ее страстному желанию любить и быть любимой и, вздохнув, добавила: – Только не поддайся первому порыву. Каким бы хорошим ни казался парень, приглядись, проверь: любит ли? Мы, девушки, наивны и доверчивы до глупости, потому и слезы льем.
В ее словах прозвучала жалоба на свою судьбу, и сердце отзывчивой Першан затрепетало. Надо утешить Майю, во что бы то ни стало утешить, и она принялась вдохновенно врать:
– Майя, клянусь жизнью, Гараш после твоего бегства извелся, исхудал, в хворостинку высох. Он любит тебя безумно. На днях вывел меня в сад и открыл душу, заплакал: "Пусть рухнет дом злых людей, я поверил сплетникам и обидел жену!..."
Першан в эту минуту была искренне убеждена, что говорит святую правду и что от ее слов зависит счастье Майи и брата.И, прижав руки Майи к своему сердцу, девушка продолжала:
– Поедем завтра домой! Гараш сказал: "Если б я, вернувшись с поля, застал в спальне Майю, то поверил бы в чудеса..." Поедешь? "В мире нет такого сокровища, как моя Майя!" Вот что он говорил. Поедешь?
Майя догадалась, что в речах Першан нет и слова правды, но не захотела обижать девушку, сказала мягко:
– Пойдем-ка спать. Утро вечера мудренее. Завтра ведь обеим на работу.
Они положили перину прямо на пол и улеглись, обнявшись.
На рассвете, когда земля и деревья дышат прохладой, спится особенно сладко, но Першан проснулась внезапно, как от толчка. Предчувствие какого-то несчастья охватило ее. Встав на колени, она посмотрела в окно: в саду, под раскидистым абрикосовым деревом, сидели Салман и Рагим, разговаривая вполголоса, "Чего тебя сюда черт принес?" – подумала Першан и, прячась за цветами, стала наблюдать за Салманом, Неужели приехал к Майе? Почему же невестка не гонит его, как приблудную собаку? Враждебное чувство пробудилось в девушке, и она, растолкав безмятежно спавшую Майю, сказала с ядовитой улыбкой:
– Вставай, вставай, гость приехал... Да смотри, чтоб не знал обо мне...
– Какой гость? – испугалась Майя. Узнав, что Салман в саду, она задумалась, опять легла, накрылась одеялом, потом вскочила, – По делу, наверно. Видимо, появились солончаки.
Это предположение успокоило Першан. Ведь Салман – заместитель председателя, может и такое случиться, что среди ночи примчишься как угорелый, из кровати вытащишь нужного человека. Разве Рустама не будили по ночам? И, повеселев, Першан помогла невестке одеться, умыться, но, едва Майя вышла на веранду, снова заняла удобную для наблюдения позицию у окна.
Заложив руки за спину, Майя спустилась с крыльца, холодно спросила вскочившего Салмана:
– Что привело вас сюда?
Тот сперва подмигнул Рагиму, мальчик понял и убежал. Тогда Салман вытащил из кустов корзину и сверток, подал Майе.
– Ханум, моя сестренка была в городе: в этой корзинке сладости, а это габардиновый отрез на пальто. Роскошный материал! От чистого сердца. – И он поклонился.
– Убирайтесь вон! – отчетливо сказала Майя.
Изменившись в лице, Салман отступил, залепетал какие-то извинения, но Майя громко повторила:
– Вон!... Подобру-поздорову не уйдете – разбужу соседей.
В ее темных зрачках бушевал такой гнев, что Салман нырнул в калитку, не забыв, однако, захватить и корзинку, и сверток с роскошным габардином.
Когда бледная, дрожащая от возмущения Майя вернулась в дом, Першан кинулась ей на шею, взвизгивая от удовольствия.
– Ты на куски растерзала этого филина, да буду жертвой твоей!
6
Рустаму сказали, что его дожидаются в правлении Аслан, Шарафоглу и Гошатхан.
Рустам торопливо направился к гостям, стараясь догадаться, зачем пожаловали все сразу. С фронтовым другом он был рад повстречаться, приезд секретаря райкома партии его не встревожил: с уборкой зерновых все как будто в порядке... Но для чего заявился в "Новую жизнь" Гошатхан? Видно, опять попытается расковырять какую-нибудь болячку.
Если секретарь, кивнув на высоко стоявшее солнце, скажет: "Долго почиваете, товарищ председатель", Рустам ответит, что вернулся с ночной косовицы в три часа. А ночную косовицу зерновых он ввел вовсе не потому, что этим с успехом занялся Кара Керемоглу, и не потому, что настаивал Ширзад, а потому, что у Рустама хватает собственного разума и жизненного опыта.
Но Аслан, увидев издалека Рустама, пошел навстречу и спросил совсем о другом:
– Э, дядюшка, синяки-то какие под глазами! Да когда же ты ложишься?
– В страду не до сна. Причесаться некогда... – рассмеялся председатель.
– В страду-то и надо соблюдать твердый режим, – возразил Аслан. – Как всегда, за все сам хватаешься, никому не доверяешь. Не юноша ведь. Беречься бы надо...
Секретарь был в тщательно выглаженном парусиновом костюме, в шелковой рубашке. "Рассуждать-то легко, – подумал Рустам, – а потаскайся-ка с мое по полям, так сразу почернеешь от пыли". Эти мысли были несправедливыми, Аслан летом круглые сутки кочевал по району, и Рустам это знал, но не мог простить секретарю, что тот принудил его послать Керема обратно на ферму...
Пока Рустам здоровался с Шарафоглу и Гошатханом, секретарь райкома подошел к колхозникам, собравшимся около правления, и обратился к старику с реденькой желтой бородою:
– Так на кого у тебя жалоба-то?
"Удар всегда приходится с подветренной стороны", – сказал себе Рустам и насупился.
– Да на тебя, на тебя, товарищ, – не задумываясь, ответил старик Ахат.
Все рассмеялись, а громче всех Рустам. "Пронесло", – с облегчением подумал он.
– Мы ведь совсем тебя не видим, – продолжал старик, – а ты старейший в районе, наиглавнейший.
– И это все?
– А разве мало?
– Нет, дедушка, совсем не мало, – серьезно сказал Аслан. – Виноват!... Мог бы сказать в оправдание, что район у нас – громадный, что стараюсь больше посещать отстающие колхозы, но... – он пожал плечами, – все равно виноват. Учту в дальнейшем. Упрек тяжелый, а заслуженный. А еще что?
Старик подумал, хитро усмехнулся и вместо ответа опять спросил:
