Текст книги "Слияние вод"

Автор книги: Мирза Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

– Двустороннее воспаление легких, – выслушав больную, после некоторого колебания сказала Мелек и прикусила нижнюю губу. Гошатхан не удержался, свистнул: дело скверное...

Затаив дыхание, следил Керем за выражением лица Мелек.

Медленно пряча в чемоданчик инструменты, Мелек вопросительно посмотрела на мужа: она привыкла во всех случаях жизни с ним советоваться.

Проснулись и залились пронзительным ревом близнецы; Гарагез кинулась к ним, положила на ковер, стала пеленать.

– Будущие советские граждане, – усмехнулся Керем, показав на младенцев. – Государству прибыль...

Мелек понравилось, что он не теряется, хочет шуткой приободрить и себя и дочку.

– Не беспокойся, – спокойно сказала она. – Поправится, но не так скоро. Сейчас я ей введу пенициллин, банки поставим, к утру жар спадет, тогда можно увезти в больницу. – Она задумалась. – И детей надо устроить в ясли, что ли.

Через полчаса все наладилось.

Вдруг тревожно забрехали псы. Вся стая выла и лаяла на разные голоса.

Керем схватил двустволку.

– Алабаш на волков лает! – объяснил он Гошатхану и выскочил одним прыжком из палатки.

– Ради бога, не уходи, боюсь! – взмолилась Мелек, увидев, что муж собрался идти за Керемом.

– Чего в палатке-то бояться? – не понял Гошатхан.

– За тебя боюсь.

Гошатхан неодобрительно покачал головой, нахлобучил кепку и вышел. Тьма была кромешная. Лай собак прокатился по становищу и теперь доносился откуда-то из степи; слышались крики чабанов.

– Держи, Алабаш, держи-и-и!...

– Хвата-а-ай!...

Огненная вспышка выстрела прорезала ночную тьму, загудело эхо в камышах, и невидимый во мраке Керем сказал кому-то спокойным, чуть хриплым голосом:

– Не стреляй, сынок, собаку зацепишь.

Раздался жалобный визг, стая дружно зарычала, и Гошатхан понял, что собаки сцепились с волком. Теперь свора приближалась к палаткам, от лая псов и крика чабанов, казалось, сотрясалась вся степь; видно, собаки перерезали путь волку в камыши, и он шарахнулся к становищу.

– Алабаш, бери за горло! – оглушительно орал Керем.

Наконец собачий лай смолк, и вскоре чабаны притащили волка, принесли фонарь, посветили: из распоротого волчьего брюха вывалились внутренности.

Керем плюнул и велел молодому чабану наградить псов курдюком заслужили...

– Молодец, молодец! – ласково говорил он, поглаживая спину огромного Алабаша, – Издалека почуял волка, молодец! – И объяснил Гошатхану: Волк-то с гор спустился, голодный, весь вечер подкрадывался к стаду, решил наконец, что собаки уснули, и осмелел, метнулся в загон. Но Алабаш не дремал! Нет на Мугани другого такого сторожа.

– Послушай, Керем, напрасно держишь гостя на ветру, – послышался из темноты дребезжащий старческий голос. – Чаем надо угостить, шашлыком.

– Это наш дедушка Баба, один из старейших чабанов – вполголоса сказал Керем. – Если не устал, пойдем к нему. Разговорчивый, много преданий помнит.

5

Ветер шуршал в камышах, хлопал полуоторванным пологом какой-то палатки. Костер потух, рубинами краснели угли под золою. Казалось, все уснуло в Муганской степи: свернувшись мохнатыми клубками, спали овцы и бараны, даже собаки заснули, время от времени взбрехивая в знак того, что они на посту и дело свое знают... Керем, взяв гостя за руку, провел его в одну из палаток; шли на ощупь в непроницаемой темноте.

– Степь. Ты уж извини – степь, – поминутно повторял он, оправдываясь.

– Жена-то, может, простит, у Мелек сердце доброе, а я прощать не собираюсь! – возразил Гошатхан. – Теперь, когда больной легче, поговорим серьезно... В магазинах полным-полно раскладушек, заработки у тебя не такие уж скверные, неужели нельзя купить две-три?

– Чабаны не замечают запаха овечьего помета, привыкли, – сказал с натянутым смешком Керем.

– Если через неделю не увижу во всех палатках раскладушек, здороваться перестану!

Керем знал, что этот гость шутить не любит.

– Будет выполнено! Ну, пойдем!

В палатке, тускло освещенной коптилкой, сидели на овчинах молодые чабаны; были среди них и девушки. При появлении гостя все встали, а сидевший в красном углу, облокотившись на мутаку, седобородый старик только наклонил голову.

– Милости просим. – И он указал гостям место рядом с собою.

Гошатхан отвык сидеть с поджатыми ногами на ковре, но делать нечего, покряхтывая, опустился.

Старость хозяина была величественной: борода, усы, копна волос на голове побелели, как снег; лицо, покрытое глубокими темными морщинами, походило на пашню. А глаза блестели из-под белых бровей и ресниц, как незамерзающий родник среди сугробов в горах.

– Как нравится тебе наше житье-бытье? – спросил дед Гошатхана. И, не дожидаясь ответа, приказал самому молодому пастуху: – Сынок, ноги у тебя легкие, неси ужин!... В этом году ранний приплод, – продолжал хозяин, сегодня окотилось тридцать маток, двенадцать близнецов, крепкие, как орешки.

– Пусть будет щедрой весна, – пожелал Гошатхан.

– Спасибо, товарищ, за доброе слово. В мире нет более красивого и полезного животного, чем баран. По истине это украшение степей и гор. Отнесись к нему бережно – и он обрастет мясом и шерстью, а шерсть тоньше шелка, а мясо так и сочится жиром. Овечье молоко – как родниковая вода изнемогшему от жажды, – сладкое, жирное, благоуханное. – Старик на мгновение задумался, погладил бороду и негромко запел слабеньким, дребезжащим, но благозвучным голосом:

Что за нежная овца,

Белоснежная овца...

Бабка режет сыр ломтями,

Сливки же – белей лица!

Любознательный Гошатхан придвинул к себе лампу и вынул записную книжку.

– Можно записать? Золотые слова!

– Сколько ни записывай, а таких слов у меня не убудет, – наивно похвастался дед. – Бумаги в городе не хватит, если собирать все слова, даже в Баку не хватит!... В груди народа, сынок, сокровищница этих дивных песен!

– Тем более их надо сберегать для потомства. Дедушка, а сколько же тебе лет?

– Откуда мне знать? – Старик Баба самодовольно засмеялся. – Когда мы появились на свет, то загсов не было, грамотных в аулах тоже не встречалось. Если прикинуть на глазок, то за девяносто. А я покрепче вот их! – И он показал на молодых чабанов.

– Женить хотим, не соглашается, – пошутил Керем.

Чабаны засмеялись.

– Аи, Керем, зачем обманываешь знатного гостя? – с укором покачал головой дед. – Разве я отказывался от красавицы Телли? С малых лет был в нее влюблен, да твой же отец похитил, украл.

– Моя мать, конечно, активистка, но вот беда драчливая. Боюсь, в твоей бороде ни волоска не останется.

Принесли в бадейке горячее молоко, смешанное с молозивом, и горячие шашлыки.

– Дедушка, ты давно ходишь в степь с овцами? – спросил Гошатхан, отхлебнув из стакана вкусный густой напиток.

– Мой дед был чабаном, отец был чабаном, – гордо сказал хозяин. – И я с восьми лет пасу ягнят, а с пятнадцати – баранов. Вся жизнь прошла здесь, в горах и степи... Ни дня не расставался со стадом.

Старик увлекся, стал вспоминать, как однажды в горах попал в ураган и все стадо потерял, как волков душил руками.

– Сорок лет назад в горах Кельбаджара6 с тигром один на один вступил в схватку. Все-таки одолел!

– А памятку покажи-ка гостю, – попросил сосед. И спросил Гошатхана: Разве не видите?

Гошатхан вгляделся и заметил под белой бородой старика шрам, похожий на узкую тропинку в густой заколосившейся пшенице.

Пастухи, завернув в лаваш куски горячего шашлыка, ели с таким удовольствием, что и Гошатхана разобрал аппетит.

– А где свирель? Барабан? Ай, Керем, унывать не надо! – сказал дед. Радоваться надо, что доктор приехала, твою жену спасла... Вот в честь сестрицы-доктора и ее мужа заводи-ка песню!

По его знаку юноши принесли свирель и барабаны, но Керем отказался принять свирель, с поклоном передал ее старику...

– Э, дыхания в груди не хватает, – пожаловался тот. – Бывало, – в прежние годы... – Но все-таки приложил свирель к своим бледным губам, и в палатке раздались печальные, заунывные звуки, и камышовая дудка запела... Это была старинная пастушья песня, в ней слышался топот многотысячных отар, клубилась знойная пыль, лаяли собаки, коварные волки крались в камышах и пылали ночные костры.

Дед устал, отдал свирель Керему и объяснил Гошат-хану:

Отроги Малого Кавказского хребта на западе Азербайджана.

– У пастуха два верных друга: собака и свирель.

Керем заиграл плясовую, от звуков которой кровь

быстрее побежала по телу, а ноги как бы сами собой задвигались; старик, придвинув парные барабаны, аккомпанировал; юноши пустились в такую лихую пляску, что Гошатхан почувствовал, как с его плеч десяток лет свалился... Мохнатые тени метались по стенкам палатки, неутомимые чабаны кружились, прыгали, скользили, и барабаны мерным рокотом отсчитывали такой стремительный ритм танца, что дух захватывало...

Наконец музыка оборвалась, усталые танцоры повалились на овчины, Керем с трудом перевел дыхание, а дед, поглаживая бороду, сказал:

– Днем, говорят, Рустам-киши завернул на ферму. Давненько не бывал. Ты бы ему велел купить для нас радиоприемник, – обратился он к Гошатхану. – И свирель и барабан, слов нет, хороши, но ведь мы не знаем, что на белом свете творится. Одичали в степи. – Подумав, хозяин добавил: – Честный Рустам-киши, весьма честный, а вот кожа – как у черепахи панцирь.

Гошатхану хотелось узнать, что думает старик о председателе, но он счел неудобным выспрашивать и сказал:

– Дедушка, открой тайну своего долголетия!

– Никакой тут тайны нету, – пожал плечами старик. – Жил в степи ив горах, сам себе был хозяином, никакого начальства в глаза не видел... Ну, чего еще? Никому не завидовал. Положив голову на подушку, не терзал себя мыслями, что кто-то возвысился, а я остался, как был, чабаном, кто-то разбогател, а я по-прежнему бедняк... И, закрыв глаза, я сразу засыпал, а завистливый сна не знает, сердце его не ведает отдыха. Чего ж еще? Не обжирался шашлыками, выходил из-за стола, едва утолив голод. Умывался горной водою, дышал степным воздухом. И, наконец... – Он хитро прищурился. – Наконец, спокойной ночи, спать пора, уж звезды гаснут...

6

Проснувшись от овечьего блеяния и яростной переклички собак, Гошатхан вышел из палатки. Светало. Пастухи выгоняли стада из загонов, размахивая длинными палками, овцы шли, прижимаясь друг к другу, будто озябли, псы нюхали землю и для порядка лаяли.

Увидев осунувшуюся, побледневшую жену, Гошатхан почувствовал себя неловко: он и веселился с чабанами, и выспался, а бедняжка всю ночь глаз не смыкала... Мелек сказала, что температура у жены Керема спала и сердце бьется ровнее, но все же в открытом "газике" отправить больную в далекий путь опасно...

–Ладно, пришлю карету "Скорой помощи", – сказал Гошатхан.

На шоссе, километрах в десяти от фермы, он натолкнулся на рустамовскую "победу", которая прочно застряла в выбоине, залитой жидкой грязью.

Шофер то садился за руль, включал мотор, то, выскочив, подкладывал под колеса хворост, охапки сухой травы, но задние колеса буксовали, со свистом отбрасывая сучья.

– Останови! – приказал Гошатхан своему шоферу.

Услышав, что Рустам послал сына за женой Керема, Гошатхан руками развел. "Что за характер! Вчера был один, сегодня совсем другой. Вот так киши!..." Втроем они с трудом вытащили машину, развернулись и помчались на ферму.

Когда больную вынесли из палатки и положили в "победу", Гарагез и сынишка зарыдали, расплакались и близнецы, видно потому, что пришло время плакать...

– Надо и детей брать, – шепнула Мелек мужу. – Здесь оставлять немыслимо...

Керем и слушать сперва об этом не захотел, потом согласился, но сына все же не отпустил: пусть привыкает к суровой жизни чабана.

Через час жена Керема была уже в районной больнице, близнецы – в яслях, Гарагез жить у Гошатхана отказалась, запросилась к бабушке Телли.

– Значит, тебе у нас не нравится? – спросила Мелек.

Девочка прижалась к ней, всхлипнула, но ничего не ответила...

Поворчав по поводу бабьих капризов, Гошатхан усадил на заднее сиденье просиявшую Гарагез, а сам сел рядом с шофером.

У здания управления водного хозяйства они встретили Майю.

– Домой? Ну, садитесь! – предложил Гошатхан.

По дороге непрерывно шли арбы с навозом и минеральными удобрениями, грузовики с семенами. Майя всем интересовалась, расспрашивала Гошатхана, она чувствовала себя уже коренной жительницей Мугани.

– Да, еще неделька-другая, и зазеленеет наша степь. Красота! вздохнул Гошатхан.

– Любите деревню?

– Еще как! Да странная какая-то любовь, страданий много приносит.

– Почему?

– А потому, что нельзя не страдать, сталкиваясь с бескультурьем, которому нет оправдания, – горячо сказал Гошатхан. – Были на ферме? Видели? Так что ж тут спрашивать...

Майя чувствовала себя неловко: камешки летят в огород Рустама.

– Во всяком случае, здесь много хороших людей. С такими можно горы своротить.

– Правильно. Тем более надо о них заботиться. Вот этого-то ваш свекор и в ум не берет, – сердито сказал Гошатхан.

Неожиданно Майя тронула шофера за плечо и попросила остановить машину. Тот свернул к кювету, затормозил, колеса зашипели в грязи... Выпрыгнув, Майя подбежала к делянке озимой пшеницы.

– Ну посмотрите, что за бессовестные люди! – пожаловалась она Гошатхану. – Пустили на участок воду – и ушли.

Гошатхан нехотя вылез, подошел, окинув глазом знатока посевы: действительно, мутная илистая вода из старого арыка залила делянку; набухшая, раскисшая, досыта напившаяся земля не принимала влагу.

– Где же поливальщик, где? – с отчаянием спрашивала Майя. – Ведь почва станет заболачиваться.

На дороге показался приземистый мужчина в черной шапке, Майя подозвала его. Мужчина приближался медленно, вразвалку; подойдя, молча, пристально посмотрел на Майю.

– Поливальщик?

Он так же, в упор, продолжал глядеть на нее, потом перевел пристальный взор на Гошатхана, но ничего не ответил.

– Тетя, это Немой Гусейн, – шепнула Гарагез.

– Ага, сам бригадир. Почему пустили на участок так много воды?

– Вреда от воды не бывает, – лениво ответил бригадир. – Младенец не растет без материнского молока, а пшеница без воды.

– Вот и неверно – возразила Майя. – У грудных детей случается молочное отравление, если пичкают одним молоком. Так и с муганской землей. Мало воды беда, много воды – двойная беда.

Гусейн пошевелил губами и буркнул невнятное "лырч".

Гошатхану показалось, что бригадир только прикидывается глухим, и он сердито сказал:

– Чего "залырчал", не скотину пасешь...

– Нечего попусту с бабой препираться, – грубо сказал Гусейн. – Вода ей помешала, подумаешь!

– Вот и подумай. В низинах земля заболачивается, на косогорах засолонится. – Гошатхан нервно дернул плечами. – Учили вас чему-нибудь? Грунтовые воды, в Мугани содержат соли и стоят высоко. Значит, чрезмерный полив вызовет подъем грунтовых вод и засолонение почвы. Ясно?

– А дальше что?

– А дальше то, что ищи поливальщика, – распорядилась Майя.

– Это не мой участок. – Гусейн зажевал губами.

– Колхоз-то твой? – не сдержался Гошатхан.

– У меня и без вас горя хватает. Мой участок еще не вспахан, – сказал, позевывая, Гусейн и пошел вдоль арыка.

– Аи, дядюшка, и не стыдно тебе! – звонко прокричала из машины Гарагез. – Ведь эти земли весной к твоей бригаде отошли.

Обернувшись, Немой Гусейн зашипел:

– Молчи, дочь вора!... Отец всю колхозную ферму разорил.

Девочка задохнулась от обиды, всхлипнула и исступленно закричала:

– Врешь, врешь, мой отец честный! И руки и ноги в мозолях. Мы едим свой хлеб!

Гошатхан понял, что продолжать разговор бесполезно, и предложил Майе ехать дальще.

– Товарищ завобразованием, с председателем поговорите, вон он сам! крикнул Гусейн и засмеялся.

Его наглая выходка не возмутила, а только заставила задуматься Гошатхана. "Немой-то немой, а вон как раскричался! Видимо, знает, что у меня с Рустамом были стычки, и сейчас надеется, что председатель поддержит его. Пожалуй, сознательно вызвал меня на скандал..."

А Рустам уже подошел к ним и подозрительно смотрел на невестку, Гошатхана, плачущую в кабине девочку. Что тут творится?

– Полюбуйтесь, товарищ председатель, как завобразованием вмешивается в колхозные дела, отменяет ваши приказания, – жалобно сказал Гусейн. – Кто же здесь хозяин? Кто?

– Что за митинг? – сурово спросил Рустам. – А ты почему не на ферме?

– Удобрение возим, тут не до фермы!

– Об удобрениях особо поговорим, – с глухой угрозой проговорил Рустам. – Отвечай, что тут случилось?

– Мешают работать, товарищ председатель... Спросите этого начальника, зачем сует свой нос в наши арыки...

Грубость бригадира понравилась Рустаму: старается человек, борется с недругами председателя как может.

В это время из подъехавшей машины вылезли гости, поздоровались с Майей и Гошатханом:

Рустаму не хотелось ругаться с Гошатханом при свидетелях, и особенно при Шарафоглу, но и отступать перед этим демагогом тоже было невозможно.

– Ездить на машине и приказывать каждый может, – не унимался. Немой.

"Ай, Гусейн! – подумал, смягчаясь, Рустам. – Когда молчит – золото, а заговорит-алмаз!... Бей словами, как палкой, по голове этого завобразованием. А за то, что до сих пор не вывез на поле удобрения, все равно я тебе баню устрою".

– Что за митинг? – повторил он строже.

Майе показалось, что Гошатхан растерялся и не знает, как вести себя. А ведь затеяла разговор с Немым Гусейном она сама.

– Дядюшка, разве это полив? Преступление! – дрожащим голосом сказала она Гусейну.

Кара Керемоглу, мгновенно догадавшись, что здесь произошло, ступил ногой в воду, и трясина тотчас же засосала хромовый сапог.

– Упокой, господи, отца твоего, – с притворным страхом воскликнул он, – на лодке, что ли, собираешься плавать?

Все расхохотались. Гусейн беспечно сказал:

– Эта полоска под склоном, разве не видите? Вот вода вниз и сбежала. Застоялась на маленьком пятачке, а весь-то участок в полном порядке.

Рустаму не понравилось желание бригадира оправдать неправильный полив.

– Не устраивай базара, – прервал он Немого и из под полы пиджака показал ему кулак.

Может, Майя и не позволила бы себе при народе так настаивать, но Гусейн, окончательно обнаглев, вызывающе смеялся и говорил, что не понимает, из-за чего инженер и завобразованием подняли такой крик.

– Нет, ты все понимаешь, дурачком не прикидывайся! – сказала она. – На этом участке даже семена не вернем, а об урожае и мечтать не стоит... Да вы поглядите на арык! – обратилась она к гостям. – Это же могила, куда надо закапывать таких лжецов, как Немой Гусейн!

– Арык как арык! – хладнокровно ответил тот.

Рустам с кроткой улыбкой попросил невестку не забываться. Подойдя к арыку, он увидел осыпающиеся стенки и заросшее зеленоватой тиною неровное дно – арык этой весною не ремонтировали.

Надо было и сказать об этом прямо, но, пока он стоял в задумчивости, Шарафоглу крикнул:

– Товарищ бригадир, за арыки ты отвечаешь! Через неделю-две у вас вообще воды не будет!

– Отремонтируем, отремонтируем, – сразу переменил тон Гусейн. Сегодня-завтра покончим с удобрениями, возьмемся за арыки...

Теперь он говорил внятно, рассудительно, Рустам торжествующе посмотрел на гостей: колхоз, он и есть колхоз, всего не предусмотреть, будь ты семи пядей во лбу, Слава богу, что бригадиры самостоятельно маневрируют в зависимости от обстановки.

Но Шарафоглу недоверчиво усмехнулся.

– Ни одного трактора не получишь, если через два дня не вывезешь удобрения! – пригрозил он Гусейну и, как бы мимоходом, бросил хозяину: Смотри, друг, если дело так и дальше пойдет, проиграешь в соревновании.

Кара Керемоглу и Зейнаб промолчали, а Рустам отшутился:

– Не бей себя в грудь, рано. Впереди сев, культивация, уборка. Не свезли тридцать арб навоза, заболотили полгектара, – подумаешь!... Станем счеты сводить, когда урожай будет в амбарах!

А сам с тревогой и болью подумал, что друг, с которым делил и хлеб, и фронтовые невзгоды, все чаще выступает против него, не поддерживает и не защищает, как полагалось бы по обычаям мужской дружбы. Чем все это кончится – подумать страшно. Он убеждал себя, что поссориться им невозможно, а в глубине души чувствовал, что разрыв неизбежен.

– Милости прошу гостей к обеду, – сказал он с вымученной улыбкой.

Но Шарафоглу попрощался, сказав, что у него много неотложных дел, и посоветовал Ширзаду потолковать на партбюро о весеннем севе.

– Да мы и сами хотели... – ответил Ширзад.

– Работать надо, работать, чего напрасно людей с поля гонять? нахмурился Рустам.

– А зачем их гонять, в поле и заседайте, – добродушно засмеялся Шарафоглу. – Гостей пригласите, пусть они скажут коммунистам о своих впечатлениях. А впрочем, дело ваше...

7

У Рустама весь день в ушах отдавались слова Шарафоглу: "Проиграешь, проиграешь". Кара Керемоглу, человек мягкий, не делал никаких предположений, но тоже подтвердил, что к севу в колхозе готовятся плохо, один Ширзад молодцом.

Поздним вечером, проводив гостей, председатель пошел в правление. Салман, Ярмамед и Немой Гусейн курили на веранде. Увидев председателя, они побросали окурки, вытянулись перед ним.

Молча прошел сумрачный Рустам мимо своих приближенных, открыл кабинет, разделся, швырнул папаху на диван и зычно крикнул:

– Проходите! Чего там мерзнете...

Его любимцы вошли, присели на диван. С великим бережением отложив в сторону папаху председателя, Ярмамед сложил на груди ручки, похожие на лягушачьи лапки; Гусейн смотрел председателю прямо в глаза; Салман позевывал в кулак с недовольным видом.

Молчание длилось долго, наконец Рустам сказал:

– Спасибо!

Все с недоумением переглянулись.

– Большое, сердечное спасибо, – повторил председатель и поклонился, не вставая с кресла.

– А что случилось, киши? – спросил Ярмамед.

– А то, коварная ты лиса, случилось, что надоели вы мне, дармоеды, хуже дождей зимой и засухи летом! Тысячу раз говорил, что из Немого Гусейна никакого бригадира не выйдет: ума нехватка... Не вы ли навязали мне его?

Пока Рустам бушевал, сыпал на их головы угрозы и проклятия, Ярмамед и Гусейн с мольбой посматривали на Салмана.

Они были поражены, когда Салман перешел в наступление.

– Если мы не угодили, лучше всего нас выгнать. И как можно скорее. Ты, товарищ Рустамов, возвысил меня, по-отцовски опекал, и я тебе благодарен по гроб жизни. Но сейчас лучше расстаться. Ни за чином, ни за жалованьем не гнался! Отпусти, в Баку уеду, как-нибудь на хлеб к обеду заработаю!

– Что он говорит, что он говорит?... – Рустам опешил.

Салман, не торопясь, вытащил платок, трубно высморкался и еще более печальным тоном продолжал:

– Ширзад дает указания, Наджаф приказывает от лица комсомола, активистка тетушка Телли поносит на каждом углу, Разве это жизнь?

"Ох, умен, дьявол, до чего умен!" – подумал Яр-мамед.

– А тут еще завобразованием повадился под видом критики и самокритики разводить дешевую демагогию!... Да, мы заступаемся и за тебя, дядя Рустам, и за честь колхоза. А каковы результаты? В твоих же глазах мы читаем презрение!

– Ну-ну-ну... – замычал Рустам. – Твои слова не вяжутся с делом.

– Как не вяжутся? – Салман совсем обиделся. – Собственно, что произошло? На участок Гусейна не привезли навозу? Полгектара земли заболотилось? Велика беда!... Пошли меня на один день в "Красное знамя", клянусь верой, наберу тебе в десять раз больше отрицательных фактов!... Колхоза без недостатков не бывает. Самое главное, куда гости глазом косят: на хорешее или плохое. Если мы растеряемся из-за пустяков, то вся Мугань рассмеется!

Ярмамед понял, что и ему пора пиликать на сазе.

– Высокоуважаемый дядя Рустам! – начал он, как только умолк Салман. Если тебе моя кровь пойдет впрок, пей, пожалуйста, каплю за каплей, стакан за стаканом... Ты настоящий хозяин! Больше и говорить не о чем. Мы делаем все, чтобы народ был доволен. А обнаруженные недостатки устраним, ручаюсь. И знамя соревнования осенью перейдет в твои руки.

Немой Гусейн преданно взглянул в глаза старику и сделал губами "лырч".

– Враги мутят воду, враги, – добавил Салман. – Анонимные письма не прекращаются.

При этих словах Рустам встрепенулся. Действительно, днем Шарафоглу ему сказал, что опять пришло какое-то письмецо... Враги, всюду враги! И демагог Гошатхан, пожалуй, получил донос, вот и примчался понюхать, не пахнет ли жареным. Конечно, Рустам имел основание сердиться на своих подчиненных. Но где он найдет таких сговорчивых помощников? Проглотили все укоры, как горькие пилюли, прописанные врачом. Это надо ценить! Все безропотно сносят. Сейчас Рустам порядком надрал им уши, – на год хватит, не забудут...

И теперь, уже только для порядка прикидываясь разгневанным, он повторил, что лентяям и дармоедам не даст пощады, что следует засучив рукава приниматься за работу, что, когда понадобится, он свирепо расправится с любым бригадиром. А с проверкой фермы можно обождать. Время и в самом деле неподходящее, – сев, весенний сев!

8

В этот же вечер Рустам решил навести порядок и в собственном доме. Сперва, распаляясь, он долго шагал по веранде, затем велел жене позвать детей. Напрасно Сакина уговаривала, что время позднее, что он сам устал, муж остался непреклонным.

Гараш и Майя вышли из своей комнаты неохотно, Першан никто не приглашал, но она сама явилась, забралась с ногами на диван, положив голову на плечо Майи.

– Рассказал бы, папа, хоть что-нибудь о войне, – попросила она. Скучно у нас дома что-то...

И потянулась, зевая.

Отец с удовольствием отругал бы ее за такие вольные слова, но ограничился тем, что сверкнул глазами и несколько раз дернул себя за левый ус.

Дочка не придала этому никакого значения...

Гарашу отец сурово и обидчиво сказал, что хорошие сыновья плечи подставляют под отцовскую ношу, а ему сынок лишний камень взвалил на спину.

– Да я ж объяснил, как было дело! – вспыхнул Гараш.

– Твои слова как соль на отцовские раны,

С невесткой у Рустама разговор был длинный. Не раз он предостерегал Майю, что она молода, жизни не ведает и потому должна вести себя осторожно. С какой же стати она полезла в машину этого гнусного демагога Гошатхана? Ах, пригласил домой подвезти? А если бы в ресторан пригласил, тоже согласилась бы? Ведь Майе известно мнение Рустама о подлом, низком характере Гошатхана. Почему же она не прислушивается к указаниям свекра? Майя не только инженер, но и член семьи Рустамовых, невестка Рустама, стало быть, она должна во всем и всегда быть на стороне Рустама и только ему сообщать о всех замеченных ею недостатках.

– Моя семья должна быть вот такой... – И Рустам сжал кулак, потряс им в воздухе. – Чтобы никто не мог отделить палец от пальца. А тот палец, который сам оттопыривается, отрежу и выброшу вон.

– Не понимаю, ничего не понимаю, – только и нашлась что ответить Майя.

– Ты бы еще с тетушкой Телли анонимные доносы на меня стала строчить! – крикнул Рустам. – Приди и мне, одному мне, скажи, что арык испортился, что Немой Гусейн неправильно полил пшеницу. Для чего собирать митинг?

Першан не боялась отца, с похвальным легкомыслием относилась к домашним ссорам. И, желая превратить разговор в шутку, воскликнула:

– Тебя бы, папа, назначить шахом в какую-нибудь восточную страну! Туда, где люди смирились с феодализмом. Ты бы там никому пикнуть не дал.

Отец стерпел и эту дерзость, поднялся из-за стола.

– Подумайте над моими словами! Спокойной ночи! – И ушел в спальню.

Сакина и Першан уговаривали Майю не обращать внимания на отца: устал, сам не знает, что говорит. Но она как будто и не нуждалась в утешении, была совершенно спокойна и, сославшись на головную боль, скрылась в своей комнате.

И когда пришел Гараш, она промолчала, кутаясь в шаль, словно озябла... Муж тоже не находил подходящих слов.

Наконец Майя сказала:

– Знаешь, давай жить отдельно от стариков. Другого выхода не вижу.

Гараш и сам не раз склонялся к такому решению, но сейчас его неприятно поразило, как спокойно произнесла эти слова жена. Ей что – чужая!... А ведь ему надо бросить отца, мать, сестру. И что люди скажут? Семейная жизнь не сразу налаживается, уйти из родного дома – самый легкий путь. К старику надо бы относиться снисходительно.

– Не ночью же мы отсюда уйдем. Ложись... – угрюмо проворчал он.

У Майи сердце зашлось от обиды. Разве Гараш не видит, что она все терпит, лишь бы в семье был мир и спокойствие. Но всякому терпению есть предел.

Холодной показалась им постель этой ночью.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Плуги выворачивали тяжелые глыбы целинной земли, за трактором тянулись глубокие борозды. Сидя за рулем, Гараш зорко поглядывал по сторонам. Было приятно видеть, как уменьшается час от часу непаханый, покрытый, словно коростой, слежавшейся жухлой травою клин, а позади трактора рассыпается мягкая, как овечья шерсть, влажная иссиня-черная земля... Он любил пахать, любил дневать и ночевать в степи во всякую погоду: и в вёдро и в дождь молодому все любо!

А на другой стороне ярового клина работал трактор Наджафа; расстояние обманывало, и казалось, что его трактор застыл на месте.

Они начали на рассвете и уговорились встретиться на середине участка, а кто отстанет, тот пусть угощает победителя пловом.

– Либо моей Гызетар, либо твоей Майе, а кому-то стряпать придется, сказал Наджаф.

"Да, с такой, как твоя, легче, – думал Гараш, – простая". Он вспомнил домашние неурядицы, и горько стало на душе. Сможет ли он приказать жене готовить плов? Счастливец Наджаф и не задумывается над таким вопросом.

Было кое-что и похуже, от чего с каждым днем все мрачнее становился Гараш. Говорили, что Майя слишком приветлива с посторонними мужчинами.

Неделю назад Гараш вскользь, мимоходом спросил ее:

– Как ты думаешь, может парень жениться, а жить по-холостяцки?

– Если в холостые годы вел себя достойно, – может.

– А тебе понравилось бы, если б я стал любезничать с другими женщинами?

– Ты рассуждаешь по-отцовски.

– Отец умен и справедлив, – с оттенком обиды заметил Гараш.

– Не всегда. Его взгляды на семейную жизнь... знаешь, я их принять не могу. Я хотела бы видеть и своего мужа самостоятельным в мыслях и в делах. По правде сказать, милый, твой отец последнее время что-то злится на меня, а глядя на него, и ты тоже начинаешь злиться.

– Тебе и слова нельзя сказать, сразу в ответ целая речь!

– Нисколько.

После этого разговора, оставившего неприятный осадок, Гараш решил, что всю неделю проработает на дальнем поле и поэтому ночевать будет в полевом стане.

– Хорошо! – Майя, побледнев, задержала дыхание, потом вздохнула.

Время, как на грех, тянулось для Гараша медленно, словно он сидел не на тракторе, а на скрипучей арбе, запряженной волами. По вечерам он в полевом стане скучал и томился, песни и шутки парней не развлекали, так бы и бросил все, пешком ушел в село к жене...

Остановив трактор у арыка, он железкой очистил плуги от вязкой, как тесто, земли, поглядел, где Наджаф. Оказалось, что идут вровень.