Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
– Не сомневаюсь, что и горя придется хлебнуть, и неприятностей не оберешься, но что же делать-то теперь, Ярмамед, что делать? У меня есть своя идея, свой замысел, как же я могу отказаться от него во имя спокойной жизни? Да не жизни, а существования!... Прозябания! Вся прелесть жизни в борьбе! – убежденно и страстно ответил Ширзад.
Но Ярмамед опять погрузился в томительную дремоту, зевнул и уже собирался нырнуть в переулок, чтобы поскорее очутиться дома, но Ширзад остановил:
– Значит, видишь, что правильно, что неправильно... И молчишь? Как же живешь, бедная ты душа!
– Так и живу! – Крючковатый нос Ярмамеда дернулся из стороны в сторону. – Ты думаешь, что легко так жить-то? Хи-хи! Бывают и у меня собственные мысли, да как Рустам-киши поведет глазами, усами шевельнет, так я свою-то мысль и забуду. А потом даже радуюсь, что забыл, спокойнее... И все люди кажутся мне начальниками, смотрят на меня сверху вниз. Мир праху твоего отца, он смотрел на меня, как на ровню... А теперь все начальники! Да как же мне устоять со своей мыслишкой-то против них? Тут надо быть героем с львиным сердцем в груди! А зачем мне собственное мнение? Лишняя роскошь!...
Слушая эту ночную исповедь, в которой причудливым образом фарисейство смешалось с искренностью, кликушество с откровенностью, Ширзад думал, что жизнь куда сложнее, чем ему представлялось еще недавно. Обязанности бригадира казались теперь детской забавой по сравнению с ответственностью партийного секретаря. Вот стоит перед ним жалкий человечишке, напуганный, обезличенный.
И Ширзаду надо решить, как же к нему относиться, как вести себя с ним и сейчас, и завтра, и через много дней, – в конце концов партийный руководитель и за него отвечает.
– Природа, создавая человека, зажгла в его душе неугасимый свет, сказал Ширзад, опять забывая о своем спутнике, и голос его почему-то дрогнул. – Не будь этого света – ничем мы не отличались бы от животных. Он подобен солнцу. Без этого солнца сто тысяч лет назад люди не вылезли бы из темных, мрачных пещер. Этот свет открыл электричество и расщепил атом. А называется он сознанием, умом, мыслью. Кто боится думать, тот сам гасит в душе священный пламень. Понимаешь ты это, Ярмамед?
– И очень даже ясно! А еще лучше понимаю, что значит быть растоптанным чужими сапогами, – еле слышно ответил Ярмамед.
Кто же так перепугал Ярмамеда, полностью обезоружил его? Из страха он сделал щитом беспринципность, готовность соглашаться с любым, кто был посильнее, его. Он готов был пойти на злодеяния, чтобы заслужить благосклонную улыбку своего очередного повелителя. Да человек ли он? Червяк, извивающийся, боящийся света, грызущий стебли цветов и трав. Таким видел его Ширзад и говорил себе, что церемониться нечего – раздавить без пощады, и жалел, хотя и сознавал, что жалеть такого нельзя.
– Что ж, в свою веру переманиваешь? Призываешь жить бездумно, равнодушно?
– Клянусь совестью, ты меня не понял! Добра тебе желаю, исключительно добра!... Не связывайся с Рустамом, умоляю! Он злопамятен. Где-нибудь споткнешься, и он так наподдаст по загривку, что до скончания века не очухаешься! Помни: в сердце Рустама закралось подозрение, что ты метишь на его место, мечтаешь стать председателем.
Ширзад весело расхохотался.
– Признаюсь, всегда считал тебя подхалимом, порой жалел, чаще презирал! Думал: "Ярмамед – трус, боится замочить в воде подштанники, вот и пасется на бережку". Сейчас вижу: ты не только подхалим, ты дьявол! Таким, как ты, грешно дышать чистым воздухом Мугани!
Ярмамед с яростью скрипнул зубами, смело выбежал на середину дороги и, широко разведя руки, преградил путь Ширзаду.
– Куда спешишь? Подожди, выслушай ответ... Аракс вспять потечет, а я на поклон больше к тебе не приду. Никого не боюсь, а тебя-то подавно!... Кто тебе, мальчишке, дал право обращаться со мною, как с собакой? Я советский человек! Не подхалим, нет, люблю Рустама-киши, уважаю. Да тебе, милый мой, сто лет мучиться, а таким, как Рустам, не бывать!
Он вцепился в Ширзада, и тот с усилием оторвал липкую, похожую на лягушечью лапку, руку.
– Ты человек? Мужчина? Так говори мужским голосом, а не верещи по-овечьи!
Ширзад легко перемахнул через канаву, угодил в лужу, выругался, и темнота тотчас скрыла его от глаз Ярмамеда.
5
Хороши муганские рассветы! Солнце еще не взошло, поля покрыты белесым туманом, но едва выйдешь на порог, глотнешь, словно молодое вино, степной воздух, и от сладкого опьянения на миг закружится голова... Дымятся очаги на крестьянских дворах, разбросанных по берегам Аракса и Куры, среди садов и кустарников, и запах свежеиспеченного хлеба, пробуждает в твоей душе священные чувства, и губы твои в порыве сыновней любви шепчут: "Отчий край..." А расцветающая, ежегодно обновляющаяся по весне природа как бы приветствует тебя: "Доброе утро, друг!" И в эту минуту плоские низкие дома, неугасимые семейные очаги, запах дыма и хлеба и серая земля, липкими пластами навертывающаяся тебе на сапоги, кажутся во сто крат дороже всех сокровищ мира...
Но пробиравшийся по грязной улице Ширзад уже забыл, как только что, стоя на пороге, любовался Муганью Парень направлялся к Наджафу и, пока шагал в ярко начищенных сапогах по обочине, лихо насвистывал, но когда понадобилось перейти дорогу, прочно увяз в клейкой грязи и сразу смолк. "О лень проклятая! – думал он, с усилием вытаскивая ноги. – Ведь каждую весну чертыхаемся, а подсохло – забыли!... О самих себе лень позаботиться. А протянуть бы тротуарчики, дорогу вымостить, вот и в домах стало бы чисто, полы – как зеркало! Дома старые, темные, с низкими потолками; стыдно сказать, – бани нет!"
Выбравшись на лужайку, он аккуратно вытер сапоги пучком сухой травы. "Как же деды выносили такую жизнь?" – спросил он себя и представил поколения крестьян, которые вырастали, трудились и умирали здесь, и прах их смешивался с землею, а на смену приходила, мужая, молодость, но жизнь оставалась прежней. И степь не изменилась, сухая, солончаковая, бесплодная, и деревни все те же: без садов, залитые зимней и весенней грязью, засыпанные пылью летом. Сколько же талантливых людей потонуло в этой грязи, задохнулось в пыли? Ширзад не осмелился винить предков: они батрачили от зари до заката, руки и ноги их были покрыты кровавыми волдырями, их мучил голод, они, должно быть, и не могли вообразить жизнь иной. "Но мы-то, мы знаем, что такое светлая, культурная жизнь! – подумал Ширзад. – Отчего же ленимся дерево посадить, сад разбить, дорогу проложить?"
– Здравствуйте, дядя Ширзад! – хором приветствовали его школьники, бежавшие навстречу с учебниками и тетрадками под мышкой. Он залюбовался румяными лицами, блеском глаз и подумал, что позор будет, если и им останется в наследство грязное, лишенное даже электрического света село...
– Здравствуйте, товарищ Ширзад, – вывел его из задумчивости звонкий голос.
Он поднял глаза: Майя.
– Куда это ни свет ни заря?
– За водой! – ответила за спиною Ширзада неслышно подкравшаяся по траве Першан.
Вероятно, у Ширзада был растерянный вид, потому что Першан залилась смехом и даже сдержанная Майя улыбнулась.
– Разрешите пройти! Торчит на самой тропке, как столб. Конечно, у парторга серьезные размышления. Где уже замечать девушек! – сняв с плеча медный кувшин, продолжала Першан. – Я утром прибралась, подмела дворик, все так чинно, красиво, а надо идти за водой, вот и Майя тоже со мной пошла... Наше село ей понравилось, все, что увидит., – расхваливает.
Трудно было Ширзаду поверить, что горожанка Майя искренне восхищалась грязным селом. Может, у Рустамовых в доме такие порядки, что приходится поневоле быть довольной?
Першан заметила недоверчивую улыбку Ширзада и обиделась.
– Не веришь? Да? Признайся, не веришь? Дом Рустамовых тебе разонравился? Значит, прежние твои сладкие речи были лицемерными, да? – И девушка повела плечом. – Но имей в виду: сердце Майи чистое, как горный снег, и если она говорит – нравится, значит нравится.
– Никак не пойму, при чем тут дом Рустамовых? – заговорил спокойно Ширзад. – Да чего мы встали-то, идемте, мне по пути...
Он пропустил девушек вперед, а сам зашагал сзади по каменистой, почти сухой тропинке, ведущей к арыку.
– Это правда, Ширзад. Мне люди здесь нравятся, – обернулась к нему Майя. – И вообще-то ваше село мне понравилось...
– А почему "вообще"? – насторожилась Першан.
– А потому, что ей здесь многое не нравится, – сказал Ширзад и насмешливо хмыкнул. – И я даже знаю, чем она недовольна.
– Тебя не спрашивают, помалкивай! У нее язык есть, сама скажет., напуская на себя обычную с ним грубость, огрызнулась Першан.
Но Майя не поддержала золовку, заступилась за парня.
– Говорите, Ширзад, мне хочется знать ваше мнение.
– Во-первых, вот это! – И Ширзад кивнул на грязную дорогу, которую в эту минуту переходил, балансируя, как канатоходец, седобородый старик. На середине он остановился, как бы соображая, не вернуться ли, но махнул рукою и, с трудом вытаскивая ноги из жидкого месива, зашагал дальше.
– А во-вторых? – заинтересовалась Майя.
– Во-вторых...
Ширзад высказал девушкам свое мнение о деревенских порядках.
– Деды жили плохо, но их можно оправдать, – сказала Майя серьезным тоном. – А вот как мы себя оправдаем? Меня удивляет, как вы-то, молодежь с аттестатами зрелости, притерпелись, смирились с таким укладом?
Першан переставила кувшин с правого плеча на левое пошевелила затекшей рукой и сердито выпалила:
– Если вы не болтуны, а подлинные игиты, то сперва снимите с наших плеч эти кувшины. Ведь приходится их таскать в день раз пять-шесть туда-обратно... Да хоть бы к кристальному роднику ходили, а то мутный илистый арык!
– Умные речи приятно и слушать, – сказал юноша, любуясь задором Першан. – Тем более что мы еще в шестом классе изучали, как строить водоотстойники.
Схватив Майю за руку, Першан потащила ее обратно в деревню, приговаривая:
– Вернемся, сестричка, для чего нам мучиться, если в водоотстойнике Ширзада приготовлена чистая, свежая вода!
Майя сначала не поняла, а потом вырвалась, поправила накренившийся кувшин.
– Да ну тебя, чумовая! А я – то слушаю...
– Где ж твой водоотстойник? Проводи, укажи!... – наступала на смущенного парня Першан.
– Спроси у отца.
– Ах, у отца?... Во всем, оказывается, отец виноват?... Ладно, ладно, я это запомню! Ширзад и Наджаф привыкли на всех собраниях порочить моего отца, а как за дело браться, так на попятную!... Так вот запомни, парень: если кто-нибудь скажет про отца хоть одно обидное слово, клянусь богом, не воду, а его кровь буду носить в этом кувшине!...
Ширзад не нашелся что ответить, а Першан, подхватив Майю под руку, быстро повлекла ее к арыку.
"Что за характер!", – и ужаснулся и восхитился юноша, а Майя успела оглянуться и смеющимися глазами подбодрить его.
Ширзад прибавил шагу, чтобы догнать убегавших девушек, и с беспечным видом, будто ничего не произошло, сказал:
– Майя, а ведь кто не знает вашу золовку, никогда не подумает, что она способна на сумасбродство!...
Смысл этих слов остался для Майи загадочным, но Першан рассвирепела не на шутку, даже кувшин отшвырнула в траву.
– Не вижу в нашем селе парня, с которым могла бы убежать без родительского благословения! Да пусть меня посватает иранский шах, а не деревенский игит, я его не променяю на волос из отцовской бороды... Даже тот, кто мне приглянется, не услышит "да", пока сто раз не поцелует отцовскую руку!
Ширзад поднял кувшин, подал его с почтительным поклоном девушке и в тон ей, грубо сказал:
– А с чего ты взяла, что я тебя уговариваю бежать из родительского дома? Я хочу сказать, что сегодня вечером в клубе занятие музыкального кружка. Приходи, пожалуйста!
Как ни была остра на язык Першан, а тут и она растерялась, сверкнула глазенками и, подхватив кувшин, проворно помчалась вниз по склону к певуче журчащему среди камней арыку.
– И вы, пожалуйста, приходите, – обратился Ширзад к Майе. – Хотим закатить такой концерт, какого еще в Мугани не видели. Вот с танцами только не получается, – учителя нету.
– Танцы? – Майя на миг задумалась. – Ладно, танцы я беру на себя.
– Вот и отлично! Может, и Гараш зайдет?
Майя ласково попрощалась с Ширзадом и, придерживая колеблющийся на плече кувшин, поспешила за золовкой. А та уже болтала, с собравшимися у арыка девушками и старалась смеяться как можно громче, чтобы услышал Ширзад.
Но Ширзад нисколько этим не огорчился, насвистывая, свернул к дому Наджафа.
Теперь он почему-то не разбирал дороги и смело шлепал по лужам, выбивая сапогами фонтаны грязи.
6
Распахнулась желтая дверь маленького каменного дома и на веранду выбежала Гызетар в старенком застиранном платье с засученными рукавами, сняла с кипевшего самовара трубу, сдула с крышки пепел. Ведерный самовар она подхватила, словно перышко.
"Ах какая ты! Любое дело в руках так и горит! – подумал Ширзад, остановившись у калитки. – И все-то с шуточками, весело, живо!..." Он знал многих девушек, и бойких и рассудительных, которые после замужества стихали, словно пересохший в жару ручей. Ну, Гызетар не из таких.
Она почувствовала его взгляд, подняла голову.
– А, Ширзад, чего там остановился? Заходи скорее, Наджаф только что вернулся с поля, станем чай пить!
С крыльца был виден арык и толпившиеся там девушки с кувшинами на плечах. Гызетар не нужно было напрягать зрение, чтобы различить пестрое платье Першан.
– И утром и вечером богу молюсь, чтобы смягчил он сердце Рустама-киши, – лукаво засмеялась Гызетар. – Да заходи скорее!
Конечно, Ширзад никому не простил бы такой шутки, но на Гызетар он обижаться не умел.
Заслышав голоса, выглянул взъерошенный Наджаф в безрукавке, с открытой волосатой грудью, и крикнул:
– Послушай, я тебя на небе искал, а повстречал на земле! Заходи, разговор есть!
– Думаешь, я к тебе шел чай пить?
Пока Наджаф умывался у прибитого к столбу веранды рукомойника, фыркая так, что было слышно и в комнате, Ширзад наблюдал, как хозяйка перетирала стаканы, расставляла тарелки с маслом, сыром, чуреками. На него пахнуло домашним уютом, захотелось представить вместо Гызетар вот так же собирающую завтрак Першан...
– Хороша обстановочка? А? – Наджаф вошел с полотенцем в руках. Плавным движением руки он обвел комнату, в которой, кроме стола, четырех самодельных табуреток и нескольких фотографий на стенах, ничего не было. Что поделаешь, что поделаешь! Все денежки Гызетар-ханум тратит на украшение спальни. До столовой, говорит, черед не дошел!...
Ширзад ответил не сразу; вспомнил, как молодожены, закладывая фундамент этого дома, сами таскали камни, месили глину.
– А мне ваш дом кажется прекрасным, как дворец хана! И об одном только мечтаю, чтобы все колхозники поскорее построили себе такие же просторные дома!
– Вот спасибо! – воскликнул Наджаф, придвигая табуретку к столу. Самое главное, чтобы глаза друга не были завистливыми.
– Но не думай, что я всем здесь доволен, – остановил его Ширзад.
– Чем же недоволен? Может быть, хозяином?
– Нет, хозяин мне нравится, а хозяйка еще больше, но плохо, что вы поленились и не пристроили кухни и ванной.
– Не в Баку живем, в деревне! – отрезал Наджаф.
– Правильно, правильно! – кивнула разливавшая чай Гызетар. – Надоело мне возиться на дворе у очага, мыться в тазу. Ширзад прав, как всегда. Получим осенью на трудодни – и начнем строить, – властно заявила она.
– Господи! – Наджаф схватился за голову. – Сколько же денег нужно? И ведь мебель нужна! Нет, нет, братец, ты вносишь раздор в нашу семейную жизнь, моя ханум пляшет под твою дудку, я так жить не могу, убирайся-ка восвояси!
Но Гызетар и Ширзад не обратили на эти слова никакого внимания.
– Но особенно мне нравится в вашем доме, – продолжал Ширзад, подперев кулаком подбородок, – что живет здесь, кроме вас, еще одно существо...
– Какого пола: мужского или женского? – подозрительно спросил хозяин и со зловещим видом потянулся к кухонному ножу.
– Вот этого-то не знаю, а называется оно счастьем! Счастьем! мечтательно повторил Ширзад. – Едва открываю дверь вашего дома, как первым заговаривает со мною счастье.
– Ашуг! Сладкоречивый ашуг! – пришел в неистовый восторг Наджаф. – А знаешь, кто привел счастье в наш домик? Она, только она! – И он привлек к себе застенчиво опустившую глаза жену.
– Пейте чай, ведь у вас нет времени! – выскользнула из-под его руки Гызетар и, схватив пустую тарелку, выбежала на веранду.
7
Когда приятели вышли на улицу, солнце выглянуло из-за рваных серых облаков, и все вокруг повеселело. Может быть, так казалось потому, что и деревня, пустынная на рассвете, оживилась – скрипели колеса арб и телег, на огородах старики перекапывали землю, собирали и сжигали листья, сухую траву. Дети с визгом и криками высыпали на школьный двор, бегали, прыгали, гоняли, как мячик, чью-то рваную шапку.
– Пешком пройдемся, что ли? – предложил отяжелевший после обильного завтрака Наджаф.
– Э, нет, мы так и за день не обернемся. А у меня дел-то много! – не согласился Ширзад. – Вот тетушка Телли везет удобрения, с нею и подъедем!
И он, перепрыгнув через канаву, поднял руку. Арба, запряженная двумя откормленными лошадьми, остановилась.
Тетушка, натянув вожжи, посмотрела на парней.
– Не подвезешь ли?
Тетушка указала на мешки с удобрениями; места не жалко... Приятели взобрались на самый верх, уселись поудобнее, и лошади, шлепая копытами по грязи, медленно потащили арбу. Кое-где на крутых ухабах арба кренилась так, что парни цеплялись за мешки. Тетушка Телли злорадно на них посматривала: узнали теперь, голубчики, что за дороги? Аж кости хрустят, как тряхнет на ухабе!
У арыка тетушка остановила лошадей, разнуздала, подвесила им под морды торбы с сеном: пусть отдохнут. Все это она делала молча, рывками, сердито ворча под нос.
Наджаф повел Ширзада за арык, на участок, густо заросший бурьяном.
– Полюбуйтесь, товарищ секретарь парторганизации: вот как подготовились к весеннему севу в нашем колхозе. С такого клина не соберем и двадцати центнеров.
Ширзад только головой покачал. Ему и в голову не приходило, что рядом с селом, под самым боком у Рустама, остались не очищенные от стерни участки.
– Но не везде же так..., – неуверенно начал Ширзад.
– Ты своим участком не щеголяй! – перебил приятель. – В твоей бригаде такие ханум, как тетушка Телли и моя супруга! Они и без твоих указаний все сделают! А теперь сюда пойдем...
И он потащил друга в кустарник. Несколько минут парни, то пригибаясь, то отводя от лица ветки, то перепрыгивая через груды валежника, пробирались вперед. Наконец Наджаф остановился на полянке, посмотрел по сторонам, приложил палец к губам и прошептал:
– Чур пополам! Клад золотых монет времен Александра Македонского.
И он пнул ногою присыпанную сухими листьями кучу. Листья взлетели, и Ширзад увидел, что перед ним лежат врезавшиеся в землю плуг и борона. Ржавчина коростой покрыла металл.
Ширзад коротко свистнул. Его даже возмутила шутка Наджафа. Нельзя же над всем посмеиваться! Вопиющее преступление: гибнет, ржавеет колхозный инвентарь!
– Конечно, это работа любимчика председателя, Немого Гусейна! – сказал Наджаф.
Они пошли дальше в поля. То им попадались участки, сплошь покрытые сорняками, то они натыкались на чистые делянки, то не было видно ни минеральных удобрений, ни навоза. Наджаф пытался развеселить друга, но тот не откликался, мрачнел с каждой минутой.
– А где ты был? Секретарь комсомола!... Вчера, третьего дня не мог сказать? – вдруг строго спросил Ширзад.
Наджаф опешил. Оказывается, во всем теперь он виноват. Ведь он же не здесь работал эти дни, ему и о сорняках и о плуге сказали трактористы.
Они вернулись в село после полудня. Рустам сидел на ступеньках крыльца правления и, морщась от табачного дыма, беседовал с колхозниками. Рядом с ним примостился и Салман.
Не обращая внимания на Ширзада, председатель с увлечением объяснял:
– Значит, длина триста метров, ширина – пятьдесят. За неделю с фундаментом вполне управимся. Проект на днях пришлют из Баку, из Союза архитекторов. Я затребовал телеграммой. Пусть вся Мугань зацокает в изумлении!...
Салман хотел угодить председателю, но попал впросак:
– Можно у Кара Керемоглу взять проект. У них уютный Дом культуры. И обошелся не дорого, я справлялся.
– У Кара Керемоглу не Дом культуры, а курятник! Птичья клетка!... раздельно сказал Рустам, а когда кто-то из колхозников засмеялся, и сам раскатился самодовольным хохотком. – Наш будет и выше, и вдвое вместительнее! Летняя открытая веранда и зимний, зал для кино и спектаклей! Разве у них Дом культуры? – Рустам в недоумении развел руками. – Низенький, вытянулся в длину, как скотный двор! Действуй! – приказал он Салману и, с кряхтеньем поднявшись, направился было в свой кабинет, но Ширзад остановил его.
Слушая юношу, Рустам нетерпеливо хмурился.
– Слушай, занимайся лучше своим участком. Все сам знаю...
– Тогда соберем закрытое партийное собрание, – ровным голосом сказал Ширзад.
– Ай, молодец! Нашел время собрания созывать! Пахать надо, а не заниматься международной политикой! А где... оратор-то? Этот... Наджаф?...
Так разговаривать в присутствии колхозников с секретарем парторганизации было, во всяком случае, нерасчетливо, Рустам это сознавал, но уже не мог остановиться. Ему надоели непрерывные пререкания с Ширзадом и Наджафом. В прошлом году обошлись без их советов и – что же! – собрали неплохой урожай. И в прошлом году в колхозе была партийная организация, но секретарь ее, Сулейман, теперь перебравшийся в районный центр, не выходил из повиновения.
Раздувая усы, председатель уже взошел на высокое крыльцо и потянул к себе дверь, как раздались пронзительные крики: "Подожди, подожди!" – и во двор вбежала тетушка Телли.
– Эй, эй, придержи шаг! – зычно кричала она, на ходу засучивая рукава клетчатого платья, будто готовилась схватиться врукопашную. – Где твое слово, мужчина?... Ты когда мне обещал дать грузовик под кирпичи? У меня дом развалился, внуки живут на ферме, в степи! Зимой купила кирпич, так и валяется в районе!
– Уймись, арвад! Люди, люди слышат, – стыдно! На грузовиках возят навоз, удобрения! – ответил председатель.
– Ай, как стыдно!... Прямо от стыда помру! – завопила еще громче тетушка, карабкаясь на крыльцо и догоняя Рустама. – Своим прихвостням небось всегда даешь грузовик, а рядовой труженице не можешь. "Навоз! Минеральные удобрения!" – передразнила она Рустама. – Стыда у тебя, я гляжу, нет!... Одна я весь день удобрения вожу на арбе, одна! Завтра же пошлю в Баку жалобу!
– Жалуйся, жалуйся! Вон и писарь рядом, – Рустам-киши кивнул на Ширзада. – Он тебе мигом настрочит любую жалобу!
И, оттолкнув тетушку, вошел в правление.
8
Все последние дни Ярмамед, встречаясь с Ширзадом, подмигивал с видом заговорщика и нашептывал:
– Ты одинок, у тебя нет опоры, береги себя. Задавит тебя Рустам-киши, обязательно задавит!... Он уже тень твою мечом рассек пополам!
В конце концов это смертельно надоело Ширзаду, и он пригрозил счетоводу:
– Если услышу хоть слово, посажу тебя лицом к лицу с Рустамом и заставлю повторить все мерзости.
Ярмамед так и сжался от страха. Кое-как он отсидел день в конторе, цифры плясали перед его глазами, то сливаясь в серую пелену, то рассыпаясь, словно горошины.
"Ведь добра ему желаю, добра! – недоумевал Ярмамед. – Неужели этот сын жабы Салман нашептал ему о тридцать седьмом годе? Нет, не похоже!... Предупреди я таким манером Салмана, так тот сто раз бы по плечу похлопал, рассыпался в благодарностях".
Вечером, когда правление опустело, Ярмамеду стало невмоготу. Сомнения измучили его. Ширзад и вправду способен рассказать Рустаму, тем более что зарится на его дочку... Как же Ярмамед посмотрит в глаза своему владыке? Придется собрать свое барахлишко и смыться не только из колхоза – из района. А не успеешь сбежать – Рустам впихнет Ярмамеда в пахталку и станет пахтать его, как кислое молоко, а потом из айрана слепит сыр и накормит им псов. Вот как будет-то!... Эх, наивный, наивный Ярмамед! А ведь как будто правильно рассчитал: если на собрании Ширзад резко критиковал председателя, значит, теперь он будет собирать любые сплетни о Рустаме. Салман так и поступает: копит всякие неблаговидные слухи о председателе, а сам лебезит перед ним, выслуживается. Да, не ошибались те деревенские мудрецы, которые говорили, что поэт Ширзад не отрывает глаз от звезд, а потому часто спотыкается.
Ярмамед спрятал бумаги в шкафчик, запер дверь, положил привязанный к тряпочке ключ в условное место на веранде и поплелся домой.
Вспомнив, что Ширзад – поэт, он несколько приободрился: поэт доносами заниматься не станет. Побрезгует!... Но едва Ярмамед сделал несколько шагов, как страх снова овладел его душонкой. Парторг может проболтаться своему дружку Наджафу, а тот – жене, а Гызетар – закадычной подружке Першан, а председательская дочка – папаше. Тогда все пропало!...
Почувствовав, что у него застучали зубы, Ярмамед придержал подбородок рукою. Пуста была улица, в домах ни огонька, тишина, как на кладбище, только грязь чавкала под ногами.
Может, лучше всего побежать к самому Рустаму и повиниться, воскликнуть, рыдая: "Прости, великий мой покровитель, по неведению, разгорячившись, сказал лишнее!... Не всегда язык повинуется разуму. Родственники – и то друг о друге сплетничают. Верным сторожевым псом всю жизнь буду, прости!..."
А если Рустам обо всем узнал? Что ж, придется отрицать, иного выхода нету. Ярмамед – жертва клеветы, грязной, зловонной клеветы! Ему мстят за преданность Рустаму-киши.
Окончательно запутавшись, Ярмамед прислонился к забору: ноги не держали. Он поднял голову. Густо-черные, взлохмаченные тучи, гонимые сильным ветром, бежали, словно стадо баранов. Внезапно ослепительно блеснула молния, осветив на миг деревенские домишки, сараи, пустыри, грязь, и так это все было неприглядно, уныло, что Ярмамеда охватило отчаяние.
Нет, к Рустаму он сейчас идти не в силах. Легче вот тут, у забора, свалиться, умереть легче, чем увидеть его разгневанное лицо, услышать громовой голос. Как утопающему за соломинку, остается теперь ухватиться за Салмана, к нему взывать о помощи. Может, Салман смекнет, что Ярмамед еще ему пригодится. Ах, плоский хитрец, ватным кинжалом он способен зарезать человека, ставшего у него на дороге! Но ведь Ярмамед никогда не преградит ему пути. Хватит у Салмана ума сообразить, что такими, как Ярмамед, не пренебрегают...
А тучи опустились еще ниже, будто на самые плечи Ярмамеда, всей тяжестью прижали его к земле, – дыхание перехватило... Ему показалось, что кто-то крадется вдоль забора, шурша сухой травой.
– А? Кто, кто там? – сдавленным голосом крикнул Ярмамед.
И внезапно ночная темнота ответила ему многоголосым ревом: ветви деревьев со свистом рассекали воздух, ж-жж-ж... загрохотали камни в арыке, будто уносимые половодьем, сама земля – последняя его опора – заколебалась, увлекая за собою в бездну.
Ярмамед был не только труслив, но к тому же и суеверен. И когда ему показалось, что засверкали, словно волчьи глаза, огоньки во всех концах села, он сказал себе: джины... Только в такие непроглядные грозовые ночи джины вылезают из-под земли, прячась в придорожных кустах, воют, как шакалы, ухают, как филины, окликают заблудившихся путников. Вот-вот сейчас и его позовут...
– Ярмаме-е-ед!...
Заслышав свое имя, он в три погибели согнулся и зажал рот дрожащей рукою: только бы не отозваться, авось во мраке не заметят, проскочат мимо. Ведь того, кто ответит, джины крадут, превращают в вечного раба, в преисподнюю опускают на безмерные страдания...
– Ярмаме-е-ед! – заунывно призывали джины.
Он едва не лишился сознания, волосы встали дыбом, но, вспомнив наставления незабвенного папаши-моллы, зашептал, давясь от икоты:
– Бисмиллах! Во имя бога, во имя бога...
И свершилось чудо: голоса джинов смолкли, и, обливаясь ледяным потом, Ярмамед передохнул, пришел в себя. Теперь надо мчаться к Салману! Но едва он сделал шаг как кто-то в темноте тоже сделал шаг, приближаясь к Ярмамеду; он побежал, спотыкаясь в потемках и кто-то тоже побежал, гремя тяжелыми сапогами, почти наступая на пятки.
Ярмамед несся, как ветер, а преследователь не отставал, обжигал его затылок горячим дыханием.
Наконец Ярмамед ворвался во двор Салмана – благо тот собак не держал и заколотил ногами и кулаками в низкую неотесанную дверь.
– Потише, потише, товарищ, за дверь-то деньги плачены! – раздался заспанный голос хозяина, послышалось шлепанье босых ног, звякнула щеколда.
Придерживая у горла ворот ночной рубахи, Салман поднес свечку к искаженному лицу Ярмамеда.
– Что за вид? Бешеная собака, что ли, гналась?!
Из широко распахнутого рта Ярмамеда вылетел заячий писк. Войдя в комнату, он рухнул на тахту.
– Назназ, воды бы поскорее... – спокойно сказал Салман. – Человек сейчас богу душу отдаст. Ай, дружок, какой ты неосторожный! Знаешь ведь, что у тебя тысячи врагов, а в полночь рискуешь ходить по улицам!
– Да что случилось-то? – отозвалась Назназ, сестра Салмана. Она вышла из-за перегородки в ночной рубашке, с шалью на жирных плечах, румяная, так и пышущая жаром ото сна.
– Вот этого я и не знаю, – засмеялся Салман.
Пока всхлипывавшего Ярмамеда отпаивали и утешали, хозяйка зажгла керосиновую лампу.
– Спасибо, сестрица, сердечное спасибо! – пролепетал Ярмамед, не сводя восхищенного взгляда с толстухи.
"Э, вон что тебя оживило-то", – подумал наблюдательный Салман.
– Поди оденься, сестра, – сказал он, – а то Ярмамеду не оправдаться перед судом аллаха!
– Грех надо мной смеяться, – заныл Ярмамед, опуская глаза. – Человек с того света вернулся, а ты...
Салман вдруг задумался, покрутил усы и пошел за перегородку, к сестре.
– Сейчас повеселимся, давай-ка твои "пять звездочек"! – понизив голос, сказал он.
Когда на столе появилась бутылка, две чашки, завернутый в лаваш сыр, Ярмамед слегка приободрился и даже заерзал на тахте, но лицо его сохраняло скорбное выражение.
– Промочи горло, приди в себя! – Салман подал ему налитую до краев чашку.
– Ой, не надо бы, лишнее это., – отмахнулся Ярмамед, но Салман отвел его руку и заставил выпить.
– Еще минуту, и он догнал бы меня, схватил за горло! – торжественно произнес Ярмамед, что, впрочем, не помешало ему, сморщившись, вонзить зубы в лаваш с сыром.
– Давай по второй, – предложил хозяин.
Теперь рука Ярмамеда уже не дрожала, а цепко взяла чашку. Выпив залпом, он лихо сплюнул и тут, будто впервые увидев Назназ, так и уставился на нее, жадно разглядывая толстые, в блестящих шелковых чулках ноги, пышную грудь, распиравшую платье.
– Что же случилось? – кокетливо спросила Назназ, польщенная вниманием гостя.
