Текст книги "Слияние вод"

Автор книги: Мирза Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Ибрагимов Мирза
Слияние вод

Мирза Ибрагимов

СЛИЯНИЕ ВОД

Перевод с азербайджанского – В. Василевского

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Этим вечером в Муганской степи было тепло, тихо, словно ранней осенью, а ведь уже наступила зима. После заката солнца туман окутал бесснежную равнину, покрытую жухлой, увядшей травой, но поднялась луна, и мгла поредела, развеялась, открылось по-южному бездонное, сверкающее звездами небо Мугани.

А когда, скользнув над крышами, луна закатилась, звезд стало еще больше – не сосчитать; задумчивые, светлоокие, они пристально всматривались в нашу землю, словно читали запечатленный на ней дастан о любви.

В такой поздний час председатель колхоза Рустам обычно сидел за стаканом янтарно-желтого чая и, подперев голову рукой, припоминал весь трудовой день с его заботами и волнениями, изредка перекидываясь словечком с женою. Сакина, все еще статная, моложавая, несмотря на годы, вязала шерстяные носки или вышивала, прислушиваясь к смеху и щебетанию дочери, односложно отвечая супругу; сидеть сложа руки Сакина не умела. А дочка Першан, хоть и минуло ей восемнадцать лет, занималась перед сном всякими пустяками: то перед зеркалом повертится, то с кошкой поиграет, то песенку затянет и сразу же оборвет, над чем-то весело рассмеявшись...

Однако сегодня вечер выдался гнетуще унылый. У Першан сердце сжималось, когда она искоса поглядывала на хмурого отца и задумчивую мать. И все же заговорить с ними она не решалась. Словно поссорившись, они не замечали друг друга.

Порывшись в книжном шкафу, занимавшем весь угол просторной комнаты, Першан взяла наугад какую-то книгу, полистала и отбросила; подошла к квадратному с точеными ножками столику, включила радиоприемник. В комнату ворвались скрежещущие, хриплые звуки. Рустам исподлобья взглянул на дочь, но ничего не сказал. Вскоре и радио наскучило девушке. Выключив приемник, она подошла к окну.

Глава семьи неподвижно сидел у самовара. Чай остывал в граненом стакане. Резная трубка дымилась в руке Рустама, и на столе перед ним стояла раскрытая коробка "Золотого руна". Обычно Рустам с удовольствием вдыхал медовый, пряный запах этого табака, любовался его коричнево-золотистым цветом, а теперь он, казалось, не замечал ни цвета, ни запаха, нетерпеливо посасывал трубку, наполняя комнату клубами темно-синего дыма.

С самого утра Рустаму не повезло, словно черная кошка дорогу перебежала.

Войдя во двор правления, он увидел сидевшую на ступеньках крыльца тетушку Телли и поморщился. "Старуха вечно приносит дурные вести", подумал он. Предчувствие не обмануло: быстро поднявшись навстречу, тетушка напустилась на него с упреками:

– Аи, киши, беда какая, а ты спишь долго! На ферме зараза так и валит овец!

Председатель окинул ее злым взглядом, будто сама тетушка Телли в синем жакете и юбке со сборками занесла на ферму заразу.

– Когда наконец я услышу из твоих уст добрую весть? Дай хоть пройти в кабинет!

Тетушка поправила смуглой жилистой рукой съехавший на затылок черный платок и сердито крикнула:

– Дурные или добрые вести, а если ты председатель, так берись за дело! Побывала я у сына на ферме, своими глазами видела, как овцы дохнут. А ведь самое время окота.

– Есть ветеринар – пусть он и лечит, – возразил Рустам. – Нельзя с любым делом приставать к председателю. Самостоятельность хоть какую-то надо проявлять!

"Напрасно порчу кровь с этой скандалисткой", решил Рустам и, обойдя тетушку, вошел в дом.

Все же он немедленно связался по телефону с районным центром, разыскал нужных людей и успокоился, лишь когда его заверили, что ветеринар с ампулами выезжает на ферму.

Приказав сторожу подать коня, Рустам вышел на веранду и увидел вбежавшего в ворота бригадира Гусейна.

– Н-ну?... – крикнул Рустам, предчувствуя новую беду.

Вместо ответа бригадир бормотал что-то невнятное – за эту манеру давно был он прозван односельчанами "Немым Гусейном".

– Да вы пытались вытащить?... – грозно произнес председатель, поняв наконец, что грузовик с минеральными удобрениями свалился в придорожную канаву.

Немой Гусейн только шевелил мясистыми губами, не говоря ни "да", ни "нет".

Махнув рукою, Рустам вскочил в седло и поспешил в степь.

Грузовик прочно засел в канаве задними, колесами. Шофер спал в кабинке, накрывшись кожаной курткой. Растолкав его, Рустам велел сбегать на ближнее поле и позвать колхозников. Когда сняли мешки с удобрениями, оказалось, как и предполагал Рустам, что вытащить машину не так уж трудно. Председатель распоряжался, сам подпирал могучим плечом воющую от натуги машину, орал на Немого Гусейна, наконец-то пришедшего из села. Взмокнув до седьмого пота, сорвав голос, Рустам влез в седло и направил коня к овцеводческой ферме.

Вернулся он домой поздно вечером, усталый, с забрызганным грязью лицом. И почему-то ему понадобилось именно сегодня, сейчас, когда нервы напряжены до предела, закончить с женою спор, начатый несколько дней назад. Но как и с чего возобновить разговор, Рустам не знал и терпеливо поджидал удобного случая, а тем временем до красноты в лице затягивался трубкой.

Сакина не привыкла расспрашивать мужа о колхозных делах. Молчит пусть молчит, значит, так надо. Поджав ноги, она сидела на пестром ковре, разложив вокруг коробки с клубками ниток, иголками, пуговицами. Как всегда спокойная, она старалась не замечать ни беспокойных взглядов дочки, ни угрюмого вида мужа. Глядя со стороны, можно было подумать, что она поглощена вышиванием. А на самом деле Сакина и не видела, как мелькает игла в ее ловкой руке: муж и дочка – вот о ком она размышляла в тревоге.

А когда страстно, нетерпеливо прозвучала где-то на улице песня, мать, уколовшись иглою, даже не вздрогнула, а только вопросительно подняла глаза на встрепенувшуюся дочь. Та, заслышав звуки баяты, глубоко вздохнула и еще плотнее прижалась к косяку окна. Песня приближалась издалека и билась, словно птица крыльями, в стекла. Першан так захотелось распахнуть окно, чтобы, ворвался в дом поющий мужской голос, но она сдержала порыв. Теперь песня звучала совсем близко...

Мутна вода Аракса,

Цветут сады весной.

Побудь со мной, любимая,

Часок побудь со мной!1

Вслушавшись в песню, председатель усмехнулся, снял со стены полевую сумку, заменявшую ему портфель, вынул записную книжку и написал для памяти: "Поручить бригадиру Ширзаду организовать хоровой кружок".

Мысль была, что и говорить, дельной. "Нечего зря драть горло такому сладкоголосому соловью, сказал себе Рустам, – пусть готовит хор к районному смотру самодеятельности. И чтоб без диплома первой степени не возвращались!"

А Першан будто и не томилась весь вечер – лицо сияло, глаза горели. И, словно угадав, что песня волнует сердце девушки, певец затянул еще печальнее:

И солнце закатилось,

И свет луны погас.

Твоя стрела, любимая,

Приблизит смертный час!

В другое время Рустам смекнул бы, что страстную баяты случайно не поют под окнами дома, в котором живет такая девушка, как Першан. "Приглядывай за дочкой!" – строго наказал бы он жене. А сейчас, опустив на грудь голову с чалмою перепутанных седеющих кудрей, он грустно улыбался, не вникая в смысл баяты, вспоминая, как он сам когда-то распевал у дома юной Сакины.

Он поискал взглядом жену, но оказалось, что Сакина ушла в соседнюю комнату.

Это Рустаму не понравилось: равнодушие какое-то, чуть ли не презрение... Он решил с места не двигаться, лучше ночного сна лишиться, а во что бы то ни стало сегодня же поговорить с женою и кончить затянувшийся спор.

2

Рустам и Сакина поженились ровно тридцать лет назад. Тридцать лет они жили одной судьбою, честно деля друг с другом радости и невзгоды, тридцать лет склоняли головы на одну подушку и укрывались одним одеялом.

За эти годы только однажды не совпали их желания, не сошлись думы и помыслы.

Это произошло в самый канун войны.

К тому времени Рустама уже величали Рустамом-киши, он был окружен народным уважением и признанием. Нужно дождаться, когда люди сами произнесут: "киши". Ведь этого не впишешь в паспорт! Но слово это не только ласкает слух и тешит тщеславие, оно приносит и печальное раздумье: дни молодости остались позади, много, слишком много кирпичей искрошилось, выпало из стен дворца жизни...

А Рустам в ту пору переживал расцвет своей жизни. Уже два года был он председателем колхоза "Новая жизнь", и этот, один из крупнейших на Мугани, колхоз расцветал, как по весне вся напоенная влагой, тучная, по-матерински щедрая Муганская степь. Первенцу сыну Гарашу было восемь, а щебетунье Першан – три года. Угловатая, худенькая Сакина пополнела, как бы выпрямилась и привлекала взоры встречных зрелой красотой счастливой тридцатипятилетней женщины.

Как-то раз осенним вечером, когда дети уже улеглись спать, муж и жена сидели под навесом. Сакина вязала дочке к зиме шерстяные чулки, придвинув поближе керосиновую лампу, а Рустам с довольной улыбкой рассказывал ей, что вот, мол, выполнил их колхоз государственные поставки и впервые – впервые, это надо понять! – выдал на трудодень по два килограмма зерна, по пять рублей деньгами. А овощи? А фрукты? Мед? Подсчитай-ка, сколько весит колхозный трудодень! Вот уж действительно не зря назван колхоз "Новая жизнь"!

Он говорил весело, и хорошо было у него на душе, и часто взглядывал на жену, любуясь ее точеной шеей и волосами, рассыпавшимися вокруг красивого, румяного лица. Сакина, не отрывая глаз от спиц и ползущей в ее пальцах шерстяной нити, внимательно слушала мужа, согласно кивала, и в добрых глазах ее можно было прочитать безмятежное довольство судьбою, мужем, детьми. Аромат ее волос, тепло ее статного тела пьянили Рустама, и он сказал дрогнувшим голосом:

– Хватит, убирай клубок и спицы, стели постель, спать пора.

Сакина почувствовала нетерпение мужа, улыбнулась сдержанно:

– Не спеши, ночь длинная.

Рустам вскочил, порывисто потянул жену за руку и вздрогнул, но не от того, что упала, зазвенев, спица, а потому, что впервые почувствовал, как груба ее рука, будто кожу продубили и высушили под солнцем. Он первый раз в жизни подумал, что жена много лет работает кетменем, а вечерами хлопочет в доме, и, крепко сжав ее руку, приказал:

– Завтра не выйдешь в поле.

Сакина подумала, что муж шутит. А может, Рустам решил испытать ее? И глаза Сакины, голубые, кроткие, улыбнулись.

– Бросай звено, хватит! – повторил Рустам.

– Аи, киши, ты хочешь на старости лет, чтоб жена твоя превратилась в госпожу? Не годится это, да и госпожи из меня не выйдет.

– Госпожа... Ты мне и не нужна госпожой. Открываем детский сад, вот туда и пойдешь. Работа легкая, останется время и для стряпни и для того, чтобы за собой следить.

Муж не шутил, но и Сакина не была расположена к шуткам.

– Нет, киши, никуда не пойду. Что мне детский сад? Скучно! Во-первых, дала слово стать мастером высокого урожая, во-вторых...

– Ха! "Во-первых, во-вторых"! – прервал ее Рустам. – Об ордене мечтаешь?

– От тебя скрывать не буду: мечтаю.

– Ну, а во-вторых?

– Во-вторых, в старину говорили: "Внимай проповеди муллы, но не подражай его поступкам". Если я не выйду в поле, то с каким же лицом ты станешь стучаться в окна и напоминать чужим женам: "Пора на работу"? Лучше от стыда сквозь землю провалиться, чем услышать: "Сперва свою жену отправь, потом нас зови!" А ведь так ответят. Не хочу, чтоб тебя упрекали!

– Это меня-то станут упрекать? Не бойся! – Рустам встряхнул кудрями. Сама видишь, десять лет у нас гроши на трудодень выдавали, а я все перевернул кверху дном: семь-восемь центнеров каждому, денег уйма. И все государственные поставки выполнили! А в наше время план выполнил – гуляй не хочу, шапка набекрень, никто не осудит, худого слова не скажет.

– Выходит, выполнил планки – и законы не для тебя писаны? – спросила Сакина. – Почему же у гашимлинцев председателю десять лет влепили? Там ведь тоже планы выполняли, на Доске почета красовались. Нет, киши, себя не обманывай. Не хочу, чтобы ты вознесся, как тополь, – рукой не достать. И увидеть тебя павшим не желаю, чтоб ногами топтали. Мудрый всегда одинаков: и когда он в почете, греется на солнцепеке, и когда в тени...

– Обо мне не беспокойся! – возразил Рустам. Участь председателя гашимлинцев меня не постигнет. Тот от жадности чуть не рехнулся, забыл о законах, колхозным добром обожрался. Брал-брал, во все карманы совал, вот и попал за решетку!

– Аи, киши, не сразу ведь и у того глазки разгорелись! – сказала Сакина, – Наверно, и он сперва загордился, возомнил о себе бог весть что. А тут еще планы перевыполнили. Доска почета, премии, портреты... Вот и решил, что все дозволено.

– Я-то тут при чем? – насупился Рустам.

– А при том, что я привыкла работать. Жиром, что ли, обрастать? Не дай бог, наступят черные дни, а я и кетмени не подниму. Нет, нет, киши, назначай в детский сад вдову или девушку, а я уж в поле останусь!

У Рустама всю осень было такое радужное настроение, что ему сейчас даже не хотелось сердиться на жену. Он толком не разобрался в смысле ее слов – так, обычная женская мнительность, причуды. И все-таки откуда взялись у нее этот решительный тон, эта душевная стойкость? Рустам привык к уступчивости жены. Почему же сегодня она так своевольна и дерзка? Что-то новое было в Сакине, непонятное Рустаму, что задевало его самолюбие. Он пристально поглядел на жену, и, под влиянием недоброго чувства, все то, что несколько минут назад влекло к ней: и налитые плечи, и высокая грудь, и пряди волос, обрамлявшие миловидное лицо, – все теперь показалось отталкивающим, чужим. Наполнив чубук табаком, он вполголоса сказал:

– Хватит пререкаться! Я все обдумал. Завтра же пойдешь в детский сад.

– А где же моя свобода? – так же тихо спросила Сакина. – Не ты ли на всех собраниях распинаешься о женском равноправии?

Когда Рустаму приходилось видеть слезы жены, ему хотелось утешить, приласкать ее. Отвернувшись, он проворчал:

– Разве свобода – самоуправство? Муж – муж, жена – жена. Или в этом доме у хозяина не осталось никаких прав?

– Права у тебя очень большие! Но и у меня есть право распорядиться своей жизнью. В этом, прости, ты не властен...

Сказано было спокойно, даже слезы высохли в глазах Сакины, но именно в эту минуту Рустам понял, что потерпел поражение: всегда уступчивая жена стала твердой, как булатный клинок...

– А, чтоб тебя... – пробормотал Рустам и ушел в сад, долго гулял там, а затем постелил себе постель под навесом, улегся и притворился спящим, хоть и слышал, как бродила по двору Сакина.

Конечно, они помирились, следующей же ночью помирились. Но только на фронте, в боях, мучимый тоскою по жене, по детям, Рустам понял, как безоговорочно была права Сакина, и хотел написать ей об этом, но все медлил: то ли некогда было, то ли забыл, то ли мешало уязвленное самолюбие.

А в районной газете, которая приходила в полк, хвалили звеньевую Сакану Рустамову, славили ее как мастера высоких урожаев, и Рустам знал, что семья не ведает нужды, что дети сыты и учатся в школе, а не торгуют яблоками и арбузами на перекрестках, как некоторые солдатские ребятишки. В мае 1942 года на фронте под Харьковом Рустам получил номер газеты с портретом Сакины, награжденной орденом Трудового Красного Знамени. Вот тогда-то и хватило у него мужества и великодушия написать жене: "Прости, я был неправ..." Да, в те дни он видел, что у жены глаза зорче, чем у него, и что Сакина понимает в жизни то, что он, охмелевший от успехов, понять не умудрился. И он дал себе слово никогда не принуждать ее ни в чем, доверять ее мудрости и чуткости.

3

Не все люди остаются верными клятве, данной в часы душевного подъема, когда сердце теснится благородными побуждениями. Время безжалостно и жестоко, оно у многих сглаживает и притупляет полноту чувств, стирает из памяти те священные мгновения, когда рождались, казалось бы, незыблемые клятвы.

Отшумела буря войны. Усталые солдаты сдали на склад винтовки и взяли в руки топоры, пилы; танкисты пересели на тракторы и комбайны; плуг провел первую борозду по изрытой воронками земле, и сеятель вышел в поле сеять... Люди взялись за мирный труд с тем же мужеством и вдохновением, с каким сражались четыре года подряд. Вступало в жизнь новое поколение солдатских детей и внуков.

Произошли перемены и в семье Рустамовых. Голова Сакины сделалась похожей на вишневый куст, схваченный инеем, паутинка морщинок пролегла у ее милых глаз и красиво очерченного рта. Крохотный румяный Гараш возмужал, стала взрослой девушкой Першан.

И Рустам стал не тот. Поредела копна густых волос, зазмеились в них серебряные нити. Но не согнулся, не сгорбился Рустам, высоко держал голову, выходя к людям, и многие смущались, встречая его твердый взгляд. А школьники торопливо стаскивали шапчонки: "Добрый день, дядюшка Рустам!" Ну, дядюшка так дядюшка. Скоро станут величать дедушкой! Что тут поделаешь?

Происходили в характере Рустама и неприятные перемены, которые лучше всех видела, конечно, Сакина: муж становился нетерпеливым, вспыльчивым. Но Сакина любила его и во всем оправдывала: война... Порою она отмалчивалась, порою хитрила, твердо веря, что сколько бы муж ни горячился, ни спорил, а ведь в конце-то концов ей же подчинится. В часы семейных неурядиц, – а как без них обойдешься! – она старалась отвечать спокойно, внимательно подбирала слова, чтобы нечаянно – упаси боже! – не вывести мужа из терпения. Иногда и уступала...

Неделю назад Сакина весело сообщила:

– Аи, киши, поздравляю: сын надумал жениться!

– Что ж ему, до седых волос холостяком резвиться? – заметил Рустам. Похвальное намерение. Есть кто-нибудь на примете?

– Не было бы – так и речи не завела бы... Городская! Уже обо всем сговорились. Откуда бы ни пришла, из города или из села, лишь бы оказалась достойной. Больше всего боялась – не встретился бы с ветреной девчонкой.

– С чего бы? Кажется, Гараш вскормлен твоим молоком и моим хлебом. Кем попало не прельстится.

Сакина готова была возразить, что всякое случается, бывает и так, что хорошие парни увлекаются смазливыми вертушками, но промолчала: "А вдруг напророчу?" И только, вздохнув, сказала:

– Да сбудутся твои слова, киши!

Добрая весть пришлась по сердцу. В последнее время Рустам часто с тревогой думал, как бы не стряслась с сыном беда. Попробуй-ка удержи красавца игита! Ведь любая девчонка при встрече с Гарашом меняется в лице и дышит стесненно, а в глазах искорки...

– Чем быстрее введет невестку в наш дом, тем лучше, – сказал Рустам.

– Да и я так думаю: пора готовить молодым спальню! – обрадовалась Сакина.

Но еще больше обрадовалась Першан: она прыгала, резвилась, тормошила мать, украшала комнату Гараша, переставляя из угла в угол мебель.

Вот тут-то в доме Рустамовых и начались раздоры.

Председателю передового колхоза захотелось устроить сыну пышную свадьбу. Он решил пригласить на семейное торжество не только односельчан, но и руководящих деятелей района. Пусть множество столов ломится от яств, пусть колонна легковых машин доставит невесту с подружками, пусть оркестр встретит ее... "Вот это по-нашему, по-рустамовскиЬ

Першан обрадовалась: чего таить, о такой же своей собственной свадьбе мечтала она знойными летними ночами.

Но, к удивлению мужа и дочки, Сакина не одобрила эту затею.

– К чему пышность? Пригласим пять-шесть друзей Гараша, родственников. Чем скромнее, тем сердечнее.

– Да что ты! – Рустам обиделся. Один-единственный сын! И я поскуплюсь на его свадьбу? А Что в районе скажут? Осудят. "Председатель Рустам денег пожалел на свадебный пир!" Нет, жена, неразумны твои речи. И опять же, пусть невеста увидит, что мы для счастья сына ничего не жалеем...

– Ну-у, мама!... – капризно надула губки Першан. – Разве ты не хочешь, чтобы они были счастливы?

– Не в этом счастье, девочка, – ответила Сакина. – Когда мы с отцом женились, на свадьбе даже зурначей не было. А всем бы так хорошо жизнь прожить.

– Времена были не те, возразил Рустам. – Я же батрачил, батраком был, нищим! Помнится, и тебя не из дворца бека взял. Ничего не было: ни колхоза, ни этого двухэтажного дома. А теперь, слава богу, живем не тужим. Я такую свадьбу сыну сыграю, что по всей Мугани слух пройдет!

– Что Мугань! – кротко сказала Сакина. – И в Баку услышат! Боюсь, как бы от такого шума мы с тобой не оглохли...

День ото дня разгорались семейные споры.

– В тебе сидит дух противоречия! – упрекал Рустам жену. – Прошу дать белую рубаху – ты приносишь черную. Не успею сказать "да" ты кричишь "нет".

– Я все та же, киши. Поздно мне меняться. Такой и в гроб сойду... Видно, ты сам переменился. В волосах седина, а походка быстрая!

Вспылив, он крикнул:

– Так я тебя заставлю!

И отправился в правление, чтобы там отсидеться в кабинете, успокоиться...

Так ссоры и раздоры поселились в уютном двухэтажном доме, окруженном яблонями и виноградником.

Вот отчего, зажав трубку в зубах, Рустам-киши сейчас злился не на шутку.

Едва затих голос певца, Першан достала из шкафа книгу стихов ашуга Алескера и углубилась в чтение, не обращая внимания на отца.

Куда же Сакина запропастилась? Рустам строго покашлял, напоминая о себе, но жена не возвращалась. Чего ей делать после ужина в темной боковой комнатке? Не выдержав, он позвал:

– Сакина!

Жена не поспешила к нему, как бывало обычно. Он даже не рассердился, а удивился и сказал погромче:

– Сакина, где ты?

Но ответа не было. Обернувшись к дочке – а той уже надоела книжка, и она опять включила приемник, – Рустам попросил:

– Доченька, сходи-ка поищи маму,

И ему стало неприятно, что голос был резким, грубым, когда он звал жену, и звучал так ласково, когда он обратился к Першан.

А та мигом смекнула, о чем пойдет речь, перекинула через плечо длинные свои косы, обняла отца, поцеловала и шепнула:

– Смотри не уступай маме...

И выпорхнула на веранду.

Отец усмехнулся. "Точь-в-точь Сакина. Как две капли воды похожи. Отодвинув стол, он зашагал по комнате, раздумывая, с чего бы начать разговор. Только не повышать голоса! – убеждал себя Рустам. – Если начнешь с высокой ноты, то и жена распалится, не удержать. Не ровен час, соседи подслушают. Услышат одно слово, а присочинят целую историю. Для чего эти ссоры? Видишь, жена заупрямилась, – промолчи, а когда отойдет – вернись, приласкай, чтобы сердце ее стало мягким, как комочек хлопка. Ей-богу, смешно: из-за каких пустяков распря началась. Дело гнилого ореха не стоит!"

Когда Сакина, накинув на плечи пушистый шерстяной платок, вошла в столовую, Рустам встретил ее улыбкой.

– Как, улеглась злость-то? Подобрела?

– Пусть твоя злость уляжется, во мне ее и в помине не было, возразила Сакина, твердо выдержав взгляд мужа. – А тебе что нужно? сказала она заглянувшей в дверь Першан. – Чего уставилась? Морщинистые щеки мои уже не похожи на кожицу абрикоса. Иди к себе!

Першан прижалась к матери, шепнула:

– Ради бога, мама, не спорь, уступи...

– Уступит, уступит, – с притворной беспечностью сказал отец. – Иди1

Дождавшись, когда Першан ушла, Сакина на шутку мужа ответила серьезно:

– Если бы затея тебя одного касалась, я бы набрала полон рот воды и промолчала: "Делай, как совесть велит! А окажутся плоды древа твоего горькими – тебе морщиться!" Но эта несчастная выдумка не только тебя может коснуться, а всей семьи, и Гараша, и Першан, а значит, и меня, матери. И если горем, а не радостью все обернется, втроем придем к тебе за ответом. Ладно, я не в счет, но что ты сыну и дочери скажешь?

– А за что я буду держать ответ? Не пойму никак. Преступление, что ли, задумал? Ты, жена, в трусливого халифа превратилась, собственной тени боишься!

– Да, боюсь, – согласилась Сакина, – а как же не бояться? Ты пригласишь сотню гостей. А во сколько такой пир обойдется, об этом подумал?

– Не жадничай! Есть у тебя пять баранов – прирежем трех! В могилу, что ли, их с собою забирать?

– Ну, ладно, баранов на плов зарежем. А рис? А масло? А приправы? Фрукты? Напитки? Нет, киши, не стану я, засучив рукава, замачивать рис для таких разгульных пиров! Ты – председатель. Все взгляды на тебя устремлены. Бутылку вина поставим – найдется такой гость, который увидит пять бутылок. Своих баранов зарежем – люди скажут: "Колхозные". Будут и такие: наедятся, напьются, а тебя же, уйдя, ославят. Не хочу я, киши, не хочу! Подумай спокойно – и сам увидишь, что я права.

Забыв о том, что решил сохранять спокойствие, Рустам раздраженно сказал:

– Плевать я хотел на сплетниц, черт с ними! Хватит! Один у меня сын, один раз его женю. Хочу доставить удовольствие мальчику. А люди почешут языки и перестанут...

– Напрасно, киши, напрасно так относишься к людям. Свысока что-то глядишь, не к лицу это тебе.

Дорожить бы надо доверием, ценить его. А иначе лучше самому же свою свечу погасить! Самому топором по корню хватить, чтоб засохло дерево. Сколько лет про жила, а не видела, чтобы весь народ говорил неправду. Не было такого и не будет, киши!... Если народ о ком-то худо отозвался, значит, споткнулся тот человек, на кривую дорожку свернул. Ты так у всех на виду живи, чтоб добрым словом тебя в народе поминали! Раньше беки кичились, презирали народ. Что ж в этом хорошего, киши? И сейчас не перевелись гордецы, которые сами же виноваты, а обижаются на людское мнение. Не-ет, если совесть чиста, как горный снег, то человек смело, открыто в глаза людям смотрит!

– Почему так упрямишься, мама? – шепнула Першан, метнувшись к матери,

Сакина оттолкнула ее.

– Дай нам с отцом разобраться, как и что. Тебе лишь бы развлекаться.

Першан залилась румянцем: покраснели не только тугие щеки, но даже кончики маленьких, изящных ушей, видневшиеся из-под вьющихся прядей иссиня-черных волос. А покраснев, она безжалостно сказала:

– Все матери как матери: хотят сыновьям хорошую свадьбу устроить. А ты... Не знаю, что и подумать. Не любишь нас, как видно.

– Какая есть, – ответила мать. – Характер не праздничное платье, к свадьбе не закажешь.

Помолчали.

Першан с обиженным видом полистала книгу и пошла к себе, даже не пожелав матери спокойной ночи.

– Не доводи до того, что Телли приглашу готовить свадьбу! – пригрозил Рустам.

– Пока я твоя жена, в доме и ноги тетушки Телли не будет, – ответила Сакина. – Ты, киши, спать ложись. Утро вечера мудренее. Все равно со мной согласишься...

Чертыхнувшись, Рустам ушел на веранду и зашагал там из угла в угол. "Женщина, одно слово женщина, – думал он с раздражением. – Наслушалась всяких сплетен – вот и расстроилась. Тетушка Телли своим ядовитым языком кого угодно встревожит... "Председатель, председатель"! "У всех на виду"... А никто не подумает, что я тоже отец, тоже сына вырастил. Попировать на его свадьбе, внука понянчить – не тысяча у меня желаний, а всего одно..."

Он захотел побродить по степи, вдохнуть ночной воздух, промытый дождями и чистый, как родниковая вода... И этого нельзя себе позволить: вконец разобидится Сакина. "Никогда такой не видал жену. Вот упрямство-то накатило!" – подумал Рустам.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Сакина не стала покладистой и наутро.

– Свое мнение я изменять не намерена., – сказала она. – А ты, киши, делай как знаешь.

Хлопнув дверью так, что жалобно прорыдал всеми струнами висевший на стене саз, Рустам быстрыми шагами направился в правление. Небо снова заволокло тучами, невесело было и на душе... У ворот поджидали председателя о чем-то возбужденно спорившие колхозники, и громче всех надрывался, разумеется, секретарь комсомольской организации Наджаф.

– Вот и суббота настала, что скажешь нынче, товарищ председатель? ехидно осведомился низенький, полный Наджаф.

Тут только Рустам и вспомнил о своем обещании. Уже четыре месяца в школе не было преподавателя русского языка: прежний учитель с начала летних каникул отбыл в Баку и не вернулся. Рустам успокоил односельчан: на неделе все уладится. Ему поверили, а он даже пальцем не пошевелил. Забыл... Помянув про себя недобрым словом беглеца, председатель решил отшутиться:

– Что вы дни считаете? На этой неделе что, жизнь кончается? Дал слово – значит, сдержу.

Однако колхозники не расходились: одни помалкивали, а кое-кто недовольно роптал:

– Тебе-то хорошо: дочь выучилась всем премудростям, под матрац аттестат засунула!

– Какая ему забота, что нашим малышам учиться да учиться...

– Доставай где хочешь учителя!

– Все я да я! Есть же партийная организация, комсомол есть. Кажется, я хозяйство взвалил на плечи: ноша не из легких. Другой бы давно на моем месте согнулся.

– Святая правда! – подхватил Ярмамед.

Председатель неспешно вытащил коробку с табаком, набил трубку. Коробка выскользнула из его рук, но кто-то поймал ее на лету, почтительно подал. По проворному движению угодливой руки Рустам узнал Ярмамеда и, не поблагодарив, чиркнул спичкой, жадно затянулся.

– Зря в наш огород камешки бросаешь, – сказал Наджаф. – Мы этим делом тоже занимались, а с хозяйством ничего не случится, если и ты хоть раз съездишь в район.

Рустам знал, чем поддеть Наджафа.

– Ай, товарищ секретарь! Если бы ты в работе был таким же мастаком, как в разговорах, то давно уже сделался бы знатным трактористом республики!

Но Наджафа было мудрено смутить.

– Ай, дядя Рустам, – в тон председателю возразил он, – не о комсомоле и не о тракторах речь идет, о школе!... Народ хочет, чтобы председатель о школе позаботился.

– Где ему помнить о школе! – вмешалась тетушка Телли; боевой нрав ее был известен всему району. – Он ведь забыл, какой у нас год на дворе стоит. Вчерашним живет! Теперь образование от каждого требуется. Коль ты председатель, изволь хоть из-под земли достать учителя!

– С твоим язычком не только до Мекки – до края света доберешься, натянуто засмеялся Рустам.

– Ты из меня дуру не строй! – оборвала его старуха. – А то я тебя так ославлю, что вся Мугань сбежится глазеть. На прямой вопрос и отвечай прямо!

– Рустама-киши хочешь опозорить! – возмутился Ярмамед, со сладенькой улыбкой заглядывая в глаза Рустаму. – Да будет благословенна мать, родившая такого сына!

Старуха яростно простерла руки над головой Ярмамеда.

– Ишь ты, краснобай! Повадился смазывать маслом председательские пироги! Не то что Рустама-киши, министров высмеивают, если провинятся...

У председателя нрав был покруче, чем у тетушки Телли. И произнеси такие обидные слова кто-либо иной, он сумел бы ответить, но при мужчинах стыдно связываться с болтливой старухой, и, пересилив раздражение, тяжело дыша, Рустам обратился к Ярмамеду:

– Сотни раз толковал тебе, что работник правления не должен впутываться в посторонние дела! Есть у тебя служебные обязанности – ими занимайся! Как ты смеешь мешать уважаемой колхознице высказывать свое мнение! – И, отвернувшись от Ярмамеда, он проникновенно сказал собравшимся: – Потерпеть придется, товарищи. Советская власть тоже не за одну неделю напоила влагой засушливые земли Мугани! А учитель что? Будто у министерства народного просвещения нет в резерве учителя!...