Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
– Слышали? В "Новой жизни" такая свара, грызут друг другу горло!
Аслан был чем-то удручен, сидел пригорюнившись, в глубоком раздумье. Злорадство Калантара ему не понравилось.
– Ну, что там? – с неохотой спросил он.
– Рустам собрал около себя часть колхозников, а Ширзад, этот самонадеянный сопляк, объединил приятелей, – вот и закипела склока. Живьем едят друг друга!... Я теперь не верю, что мы получим от них хлопок, вот честное слово. Погубят крупнейший колхоз в районе.
Аслан, поморщившись, потер ладонью висок.
– А ты что предлагаешь?
– Вывод напрашивается сам собой: вызвать обоих на бюро райкома, вкатить по "строгачу" и, разумеется, снять с работы. Обоих! – Поставив локти на стол, приблизив к Аслану вспотевшее лицо, Калантар зашептал: – Ни одному ни на грош не верю. В политическом отношении, конечно.
Слушая его, секретарь райкома думал, что не случайно Калантар пытался пристроить своего дружка на ферму "Новой жизни". В том случае Рустам-киши держался молодцом, не соглашаясь с ним.
Аслан помолчал, еще раз погладил ноющий висок и холодно заметил:
– Положение в "Новой жизни" мне известно. Нельзя считать, что там идет какая-то беспринципная склока. Если мы встанем на такую точку зрения, то усугубим ошибки Рустама-киши и, пожалуй, Ширзада. И, конечно, я никогда не соглашусь с тем, что можно сомневаться в их политической честности и преданности.
Калантар был убежден, что Аслан ничего не знает о событиях в "Новой жизни". А оказалось, что он прекрасно осведомлен. По виду тихоня, а на самом деле хитер!...
– А вы как расцениваете конфликт между председателем и парторгом? осторожно спросил Калантар.
– Подумать надо. Скоропалительные выводы не уместны. Мне кажется, что вы недолюбливаете Рустама-киши. Верно? Помните тот спор о заведующем фермой? Не с него ли все началось? Советскому работнику не годится быть злопамятным.
Калантар сделал обиженное лицо. Зачем возводить на него такую напраслину? Он думает только о судьбе нынешнего урожая. Раздоры между Рустамом-киши и Ширзадом доведут колхоз до полного развала. И Калантар-лелеш вкрадчиво продолжал:
– Давайте воспользуемся подходящим моментом и уберем из правления Рустама.
– Убрать-то легко, а кого выдвинуть на его место?
– Салмана, – без колебаний сказал Калантар. – Отличным станет председателем. Угодит тебе во всем и всегда.
– Вот этого-то я и боюсь.
Калантар-лелеш с подозрительной поспешностью добавил:
– Дело не в Салмане, я не настаиваю, предлагайте любую кандидатуру, но ведь бесконечно так продолжаться не может.
Аслан и сам последние дни колебался, думал что, может быть, стоит заменить Рустама. Но почему Калантар усердствует? Аслан уже подметил, что председатель исполкома всегда стремится устроить на ответственные посты своих друзей, что он терпеть не может тех, кто держится независимо, отстаивает свои мнения. Значит, Салман один из ближайших единомышленников Калантар-лелеша? Запомним. После войны Рустам работал в самых трудных условиях и много сделал для колхоза. Этого тоже забывать не надо.
– Посоветуемся на бюро, – коротко сказал Аслан и отпустил Калантара.
Когда доложили, что пришел Рустам, Аслан велел никого больше из посетителей не пускать: надо поговорить со стариком наедине, без свидетелей. Сегодня и вправду Рустама можно было назвать стариком, – он осунулся, почернел, в глубоко запавших глазах не было прежнего огня.
– Садитесь, товарищ Рустамов, – приветливо пригласил Аслан.
Рустам шел к столу медленно: ему хотелось догадаться, дошли ли до секретаря слухи о выговоре. Но лицо Аслана было непроницаемо, и Рустам с отчаянием спросил:
– Слышали?
– Самая быстрокрылая птица – слово! – улыбнулся Аслан. – Конечно, слышал. Какой бы я был секретарь, если б не знал, что творится в каждой партийной организации? Не знаю только, как, по-твоему, моя осведомленность – достоинство или недостаток?
– Решение бюро несправедливо, – стыдясь своего унижения, быстро сказал Рустам. – Немедленно отмените! Вот весь поседел. – Он провел дрожащей рукою по серебристой щетине на щеках и подбородке, – Если б состарился в пирах и гулянках, сюда бы не явился. Верите? За партию боролся, каналы строил в Муганской степи, на фронте сражался. Ну, еще колхозом занимался. И вот за все это наградили выговором. Первый и последний раз в жизни прошу: надерете этим молокососам уши, проучите их, пусть знают край, да не падают!...
Аслану было и жаль Рустама, и досадно, что, растерявшись, старик не способен понять, как изменилась жизнь. Может, согласиться с Калантаром и снять Рустама? Но ведь он еще полон отваги и настойчивости, жаждет борьбы, не страшится лишений, силен и энергичен. Как же можно его отправить на пенсию?
– Решение вынесли не молокососы, а члены партийного бюро, облеченные доверием всей партийной организации, – мягко сказал Аслан.
– Голосовали-то молокососы.
– Голосовали и тетушка Телли и старик Ахат. Однако и они не защитили тебя! Ты об этом подумал? Мы не имеем права не считаться с решением первичной парторганизации.
– Значит, подтверждаете? – спросил Рустам упавшим голосом,
– Мнение бюро райкома мне еще не известно. Я полагаю, что партийная организация колхоза права. Но не уверен, что бюро райкома согласится со мною, – сказал Аслан,
– А когда... бюро?
– Ну, торопиться не станем. Ты работай. Работай! Ведь может и так случиться, что сама партийная организация месяца через два изменит свое решение. Теперь все в твоих руках!
Рустам приободрился.
– Я мужчина. Значит, и с выговором буду работать, в этом, товарищ Аслан, не сомневайтесь. В старике еще немало упорства. Но вы хоть слегка припугните этих демагогов!
Аслан еле заметно улыбнулся: наивность Рустама его и смешила и злила.
– О ком это ты говоришь? Об авторах анонимок, что ли?
– А хотя бы!.
– Их мы накажем, – серьезно сказал Аслан.
– Но не щадите и молокососов, сеющих в колхозе смуту.
– А вот этого я тебе не обещаю. Представь, мне твои молокососы даже очень нравятся. – И Аслан опять усмехнулся.
– Что в них хорошего? – возмутился Рустам. – Ведь до чего дело дошло: я, председатель, оказывается, не имею права уволить проворовавшегося Керема. Пусть болячками выйдут и Керему и тетушке Телли мои благодеяния... Об одном умоляю, товарищ Аслан, если сюда Керем заявится, гони в шею!
– Вот на это я не способен. – Аслан с виноватым видом развел руками. Пока не было суда, Керем для меня такой же честный колхозник, как прочие.
– Да ведь сам Калантар-лелеш...
– С каких пор ты под дудку Калантара начал плясать? – прервал его Аслан. – Стыдись!... Я так гордился тобою, всем говорил: смотрите, вот у Рустама-киши есть свои убеждения; если нужно защитить колхозного активиста, он любого начальника одернет. Таким и должен быть каждый председатель.
Рустам опустил голову.
– Возвращайся домой, – мягко продолжал Аслан. – Делами фермы мы тоже займемся. А ты работай, действуй и не криви душой... Это у тебя плохо получается.
...Весь день у Рустама было хорошее настроение. По дороге в колхоз он с воинственным видом разглаживал усы и задорно щурился. А ведь выговор-то остался... Но это не угнетало его, как прежде.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Зноиное муганское солнце день ото дня грело все беспощаднее; жаждущая влаги земля покрылась змеистыми трещинами; в садах созревали ягоды и фрукты; с сенокосом уже управились, убрали ячмень и начинали выборочную жатву пшеницы.
В такое горячее время главная опора колхозников – МТС. Любуясь тучными нивами, люди с надеждой думали: "Шарафоглу не подведет, выручит!"
Обычно Шарафоглу не любил, когда его беспокоили дома служебными делами: он считал, что, если его помощники отвечают за свою работу, если их труд правильно организован, все вопросы можно разрешить в МТС и на поле.
В последние дни все изменилось: не было Шарафоглу в МТС – его находили в колхозе, не заставали в правлении – отправлялись искать в степи. А поздней ночью, усталого, поднимали настойчивыми телефонными звонками с постели. То звонил комбайнер: из-за поломки детали машина остановилась, присылай летучку. То председатель колхоза плакался, что у него горит пшеница: "Хоть один комбайн на денек!..."
Когда звонили из колхозов, особенно дальних, телефонистки, не дослушав, прямо соединяли с квартирой Шарафоглу.
И четкий, собранный Шарафоглу теперь нисколько не роптал: внимательно выслушивал каждого.
Аслан был этим недоволен.
– Разбалуешь, товарищ Шараф, людей. Сущее безобразие, из-за всякого пустяка к тебе бегут.
– Не беспокойся, – оправдывался Шарафоглу, – чужой груз на плечи не приму. Время такое! Представь, начинаю тревожиться, если телефон долго молчит. Думаю: беда какая-то стряслась, а от меня скрывают. А если ночью звонками не дают покоя, как-то на сердце веселее. Конечно, есть и такие, что зря лезут, но ведь нельзя же из-за них захлопнуть наглухо двери перед народом.
Шарафоглу не мог представить себе жизни без Муганских степей. От урожая зависело будущее Мугани, и Шараф был целиком поглощен заботами об уборке.
Он родился и вырос в семье учителя, больше пятидесяти лет преподававшего в народной школе. Еще в дореволюционные годы отец Шарафа, разъезжая по деревням, заботливо отбирал способных ребят и с согласия родителей отправлял их учиться в Баку и Ганджу.
Многие из питомцев старого учителя стали крупными деятелями Советского Азербайджана, навсегда связали свою судьбу с Коммунистической партией. Своему единственному сыну учитель внушил любовь к родному народу, к Советской власти, воспитал в нем терпение, упорство, трудолюбие.
Когда Шараф вступил в комсомол, он сказал отцу:
– Еду в деревню! Хочу продолжать твое дело.
Старик обрадовался.
– Хочешь быть учителем, сынок? Собираешься бороться с невежеством, отсталостью – вековечными врагами твоего народа?
– Нет, отец, ты меня не понял. Я хочу бороться с нищетой. Это зло пострашнее суеверий. Буду проводить глубоководные каналы, напою чистой водой изнывающие от жажды Муганские степи.
Старик благословил сына, и Шараф стал строителем новой Мугани.
Он прокладывал в степях каналы и дороги, возводил поселки, насаждал сады и леса и учился в заочном сельскохозяйственном институте. Отец навеки закрыл глаза, зная, что сын идет по верному пути. В это время Шараф стал коммунистом.
Женился Шарафоглу на молодой учительнице; жена его была красива, добра, ласкова. А через три года и дочка родилась – Геярчик-голубка, ясноглазая, звонкоголосая. Шарафоглу крепко любил жену и дочку, но страшное горе неожиданно обрушилось на него: заболела и умерла жена. Дочку пришлось отдать на попечение теще.
Когда Шарафоглу шутил и смеялся, никто не догадывался, как трудно ему давалось это веселье, как горька была одинокая судьба вдовца.
В дни жатвы Шараф с рассвета до первых звезд был среди людей, у комбайнов, у тракторов, на токах.
Сводки неизменно напоминали ему о колхозе "Новая жизнь", но Шарафоглу старался не думать о Рустаме. После непрерывных стычек и ссор он терпеливо ждал звонка друга.
А друг отмалчивался...
Своими силами решил Рустам убрать урожай, слово дал не обращаться к Шарафоглу с просьбами подбросить комбайны. "Не мужчина тот, кто вспоминает о друге только в час нужды",– думал Рустам и строго-настрого запретил бригадирам даже заикаться о дополнительной помощи МТС.
И все-таки однажды вечером, когда Рустам и бригадиры ломали головы, откуда перебросить на поля еще десяток жнецов, Салман не выдержал:
– Дядюшка, почему вы так непреклонны? Мы измучились, утопаем в собственном поту. Что вам стоит снять трубку и попросить Шарафоглу прислать два комбайна?
Рустам презрительно рассмеялся.
– Эх, плоский лоб! – сказал он, и все бригадиры дружно захохотали.Пойми ты, что государство нам дало больше машин, чем требуется. Умно использовать их не умеем – вот беда. Я делил с Шарафоглу фронтовой паек, мы были друзьями, а теперь, по-твоему, я должен бежать к нему: выручай!.. На это способны такие, как ты да Немой Гусейн, у меня, старика, совесть еще осталась. Я так скажу: в МТС-то потруднее работать, чем у нас в колхозе. Со всех сторон тянутся руки: дай-подай. Есть такие колхозы – вовремя не поможешь, от урожая и следа не останется. Не могу же я, коммунист, забывать об отстающих колхозах. Жить по правилу: лишь бы себе урвать, а на остальных наплевать,– это подлость. Это ин-ди-ви-дуализм! Это эго-изм! Понял?
Салман ничего не понял и подумал: "Расфуфыривается, как обедневший карабахский бек! А на делянках Гасана все зерно осыплется". Но со свойственным ему лицемерием сказал:
– Преклоняюсь перед твоим благородством, дядюшка. Такие тонкости не могли вместиться в моей скудоумной голове. Прямо бери карандаш и пиши с твоего голоса книгу о человеческой мудрости.
– У каждого пса своя лоханка. Есть в Баку Союз писателей, вот пусть там и сочиняют книги, а вы давайте-ка в поле, в ночную смену,– ответил Рустам.
Тем беседа и кончилась.
Но напрасно старик расхрабрился: жара стояла невиданная даже для Мугани, все поспевало сразу, а значит, и убирать надо было все сразу, а не поочередно, как привыкли. Рустам перебросил людей из хлопководческих звеньев, снял многих доярок с фермы, и все-таки внезапно в уборочной сводке колхоз сполз с третьего места на седьмое.
Увидев это, Шарафоглу, уже не раздумывая о самолюбии Рустама, схватил телефонную трубку.
Но отыскать председателя "Новой жизни" не удалось, Шарафоглу только сообщили, что Рустам ночевал в полевом стане.
"И сам не спит, и другим спать не дает. Узнаю друга, совсем запарился! – с досадой подумал Шарафоглу и распорядился немедленно перебросить два комбайна из "Зари" в "Новую жизнь" и предупредил комбайнеров, что машины должны работать бесперебойно круглые сутки.
Все же он испытывал беспокойство и, подписав срочные бумаги, решил поехать к Рустаму.
В это время в коридоре послышался знакомый женский голос. Шарафоглу выглянул из кабинета. Перед ним стояла Майя.
Она была в нарядной белой кофточке, статная, красивая, но глаза ее растерянно бегали, и Шарафу показалось, что Майя раскаивается, что пришла сюда.
Он приветливо поздоровался с ней, пригласил в кабинет, усадил в кресло.
– Как дела, дочка? – И, вспомнив слухи, что Майя разошлась с мужем, спросил: – Не собираешься покинуть нашу Мугань?
Майя решительно вскинула голову, голос ее прозвучал уверенно:
– Что вы! Напротив, день ото дня все сильнее привязываюсь к Мугани. Полюбила ее на всю жизнь. Так хочется сделать что-то большое, значительное...
– Что именно сделать? – осторожно спросил Шарафоглу, радуясь, что несчастья не сломили эту хрупкую с виду женщину.
– Трудно это выразить... – Майя подумала. – Вы ж лучше меня знаете, что каждое село, каждый колхоз имеет свои особенности, свои заботы, свое горе. Вот и хочется сделать хорошее людям: дать воду, провести электрический свет, построить благоустроенные дома, создать библиотеки, клубы, оркестры. Эх, разве можно связно передать мечты!
– А я все понял, – кивнул Шарафоглу.
Майя и при первой встрече понравилась ему, но сейчас, когда он увидел, что она охвачена жаждой творчества, созидания, Шараф снова с раздражением подумал о Рустаме, который не желал замечать эту женщину. Лучшее лекарство против горя – вдохновенный труд. Шарафоглу это знал по себе... Взволнованный словами Майи, он рассказал ей о своей юности, о жизни в муганских степях.
– Когда теперь вижу далеко-далеко на горизонте электрические огни, слышу, как журчат и плещутся воды в каналах, – я ощущаю такую радость, будто мне подарили все сокровища мира. Ведь во всем этом есть частица и моей души, моей работы, – сказал Шараф. – В такие минуты сердце бьется молодо, задорно, как четверть века назад, и веришь, что никогда не придет к тебе старость...
Майя, задумавшись, молчала.
– Скажи, доченька, – спросил минуту спустя Шарафоглу, – ты пришла по какому-нибудь делу?
Она ответила не сразу, посмотрела куда-то вдаль, вытерла платочком губы, передохнула.
– Знаете, товарищ Шараф, дело мое покажется вам странным. Но я знаю, что вы относитесь к Рустаму-киши дружески, с уважением. В "Новой жизни" великолепный урожай, но ведь его не успеют собрать. Потери! А Рустам-киши упрямится, не хочет обращаться к вам за помощью, это мне все говорят.
Шарафоглу, словно избавившись от какой-то мучительной думы, улыбнулся:
– Хорошо сделала, что пришла. Рустам забыл, что, пока ребенок не заплакал, мать не накормит. Поможем, поможем...
Майя поднялась, но Шараф удержал ее: вдруг почудилось ему, что это не Майя, а родная Геярчик попала в беду. Можно ли отпустить ее без отцовского утешения? И он мягко спросил:
– Ну, а как поживает Гараш? Работает твой муж замечательно. – Майя промолчала, да Шарафоглу и не ждал ее ответа. – Слышал, что ваши отношения... испортились.
– Я ни в чем не виновата, – сказала Майя, с трудом удерживаясь от слез, но смотрела она на Шарафа открыто, гордо.
– И это я знаю, – кивнул Шарафоглу, и снова ему показалось, что он говорит с Геярчик. – Прошу тебя только об одном... Наши отцы и деды жили на земле неторопливо, испытали горе и радость, копили мудрость и завещали нам помнить, что нет семьи без неурядиц и ссор, как нет и не может быть счастливого слепого. Не спеши принимать окончательное решение.
Комочек забился в горле Майи, она чувствовала искренность Шарафоглу, но что-то помешало ей откровенно до конца рассказать о себе.
Шарафоглу проводил ее, напомнив на прощанье:
– В любой день и час приходи ко мне, дочка! Приходи и с радостью и с печалью.
2
Аслан часто наведывался в колхозы. Беседуя с людьми, вместе с ними борясь с солончаками и засухой, Аслан ощущал высокий душевный подъем и думал, что у поэтов такое состояние называется вдохновением. В этом он не ошибался.
В поездках он острее испытывал радость созидания, видел силу и своего труда, и труда народа-строителя.
Со многими колхозниками у него завязалась крепкая дружба. Аслан любил несговорчивых, упрямых с виду людей, умевших стойко бороться за свои убеждения, и не выносил подобострастных, которые на каждое слово секретаря райкома отвечали:
– Бэли, бэли..., да, да... Бэли, бэли... да, да!
Эти блеющие, словно овцы, людишки беспрекословно соглашались со всеми его указаниями, но работали вяло, скучно, всегда старались свалить с себя ответственность, обезопасившись разными бумажками и докладными,
Аслан знал, что те, с кем приходилось спорить до хрипоты, а кое в чем и уступать, кто не боялся ни бога, ни дьявола, кто напрямик критиковал ошибки райкома и райисполкома, только те и помогали ему, охотно подставляли плечи под его ношу.
Если Аслан хотел похвалить, то обычно говорил:
– Настоящий коммунист.
Такими настоящими – по духу, по убеждениям, по душевной чистоте коммунистами были, по мнению Аслана, Шарафоглу, Гошатхан, Ширзад, Кара Керем-оглу.
Как оценить Рустама, Аслан все еще не знал...
Больше всего его раздражало и настораживало, что председателя "Новой жизни" окружали такие льстецы, как Салман и Ярмамед.
Казалось бы, зачем секретарю райкома размышлять о таком ничтожном человеке, как Ярмамед? Много на свете неприметных, робких людей, сидят, склонившись над ведомостями, получают два раза в месяц зарплату, ни к чему не стремятся, ничем не интересуются, ничего не знают...
И все-таки Аслан не раз возвращался мыслями к Ярмамеду. Приглядевшись к юркому льстецу, можно найти и лазейку в логово, где притаились куда более хищные звери.
Аслан был сдержан, невозмутим, трудно его было вывести из равновесия, но и он вздрогнул, когда однажды заметил на тропке к логову хищников тень Калантара.
Нет, быть не может, слишком высокий пост занимает Калантар, слишком многое ему доверено; нужно быть или дураком, или законченным подлецом, чтобы связаться с Ярмамедом.
Эксперты выяснили, что все двенадцать анонимных писем, поступивших из "Новой жизни" в районные учреждения, написаны рукою Ярмамеда. Получив их заключение, Аслан вызвал бухгалтера в райком.
Пока дрожащий, бледный Ярмамед, вытянув тонкую шею, умоляющим взглядом встречал и провожал всех посетителей в приемной секретаря райкома, Аслан беседовал с Калантаром, Шарафоглу и Гошатханом о раздельной уборке хлебов.
Вошел помощник секретаря, дверь осталась открытой. Аслан заметил, что в приемной сидит Ярмамед.
– Знаете, кто бомбил нас анонимками из "Новой жизни"? – спросил Аслан.
Шарафоглу и Гошатхан с удивлением переглянулись – слишком неожиданным был вопрос, – а Калантар-лелеш насмешливо процедил сквозь зубы:
– Зачем заниматься пустяками в такой ответственный момент?
Аслан не ответил и попросил помощника пригласить в кабинет Ярмамеда.
А тот уже чувствовал себя в теснинах преисподней и в безнадежном отчаянии даже перестал молиться господу богу.
В кабинет Аслана Ярмамед не вошел, вполз, – ноги были словно ватные, спина согнулась, губы дергались.
– Садитесь, – сухо сказал секретарь райкома.
– Неприлично сидеть в присутствии столь высокой особы, – пролепетал Ярмамед.
Калантар-лелеш потянул его за пиджак.
– Садись, садись, слушай товарища Аслана.
– Что бы ни сказал высокочтимый секретарь райкома, я с ним согласен, заявил Ярмамед.
Аслан вынул из ящика стола папку с какими-то бумагами, но не раскрыл ее, а положил перед собою и спросил:
– Вы хорошо знаете Рустама?
– Как не знать, миленький... Председатель!..
– И какого вы о нем мнения?
Ужас охватил Ярмамеда. Вспомнился ему утренний разговор с Салманом. "Не бойся, никто тебя в подвал не запрячет, даром кормить такого обжору государству непосильно. Обычный деловой вызов", – успокоил его дружок, Салману легко рассуждать у себя дома, а каково извиваться Ярмамеду в райкоме! Если хотят снять Рустама, значит, требуется его очернить без жалости. Но вдруг условились выдвинуть Рустама на высокую должность районного масштаба?
– Вам это лучше известно, миленький, – пробормотал Ярмамед, стараясь не глядеть в глаза секретаря. – Не моему скудному уму решать такие задачки. Сидящий у яркого костра слепнет. Издалека-то куда виднее.
И Шарафоглу и Гошатхан поражались хладнокровию Аслана, его выдержке. Кажется, видывали всякие виды, но с таким, как Ярмамед, встречались впервые.
– Товарищ Ярмамед, мы считаем старого коммуниста Рустама-киши порядочным, честным, – сказал ровным тоном Аслан, – Такой не позарится на народное добро. Но, может, мы ошибаемся? Помоги нам.
– Истинно так, – кивнул Ярмамед, – во всем селе нет равного Рустаму-киши – наичестнейший человек, кристальная совесть.
– Вот видишь!... А мы получили анонимное письмо, где сказано, что Рустам унес с колхозной фермы трех баранов, продал на базаре, а на выручку купил жене и дочке обновки. Почитай-ка! – Аслан развязал папку, подал Ярмамеду письмо.
Чтобы протянуть время, собраться с силами, тот оседлал переносицу очками, перевязанными нитками, приблизил к глазам листок бумаги и сокрушенно покачал головой.
– Какой неразборчивый почерк. Будь проклята мать, родившая такого грамотея!
– Правильно написано? – повысив голос, оборвал его Аслан.
– Каждая буква отливает грязной клеветой! – воскликнул Ярмамед. – Чтоб рука отсохла у сочинившего эту пакость!...
– Ярмамед, мы точно знаем, что письмо сочинил ты. Ты! – с отвращением сказал Аслан.
– Клянусь твоим здоровьем, не писал! – Ярмамед развел руками. – Нужно быть сумасшедшим, чтобы поднять руку на своего благодетеля Рустама-киши. Раз ее я не знаю, что райком партии доверяет Рустаму? Так зачем же мне писать?...
Калантар с равнодушным видом чистил ногти перочинным ножом.
– Да оставьте вы беднягу в покое, – лениво посоветовал он. – Если так твердо стоит на своем, значит, не причастен к анонимкам.
Ярмамед сразу осмелел:
– Баллах, люди добрые, непричастен, непричастен, много у меня врагов, вот и решили погубить.
– Двенадцать анонимных писем. И все написаны твоей рукою. Передаю дело прокурору! – Аслан поднял со стола папку.
Ярмамед рухнул на колени и воздел кверху руки, моля о пощаде.
– Товарищ Аслан, вы мой руководитель и наставник! Виноват, я, я написал, и не двенадцать, а семнадцать. Остальные, верно, затерялись на почте. Накажи сам, убей, но не отдавай в руки прокурора. У меня неизлечимая болезнь, товарищ Аслан, – строчить доносы. Что ж, один злосчастный пьет до белой горячки, другой в карты режется напропалую, третий... ну, сам понимаешь, – с бабами... А у меня, горемыки, в руках нестерпимый зуд рассылать заявления в высшие инстанции. Не о себе пекусь – о деле. Пусть, думаю, проверят еще раз человека, окончательно убедятся в его неподкупности, – раскачиваясь и причитая, будто на похоронах, юродствовал Ярмамед. – А если подтвердится? Значит, обезопасил преступника, опять же о благе народа старался.
И Шарафоглу и Гошатхан молча смотрели на него, и им казалось, что на полу извивается скорпион, убивающий ядовитым жалом самого себя.
– Убирайся отсюда вон, – приказал Аслан. Ярмамед подпрыгнул, не веря избавлению, стал оглядываться.
– Ухожу, ухожу, всемилостивый товарищ, – лепетал Ярмамед. – Болезнь, самая настоящая болезнь... А в колхозе меня оставят?
– Это пусть решат сами колхозники, – ответил Аслан, а когда дверь за доносчиком закрылась, тяжело вздохнул. Ему казалось, что, заблудившись глухой ночью, он попал на свалку и вдохнул омерзительную вонь. "Кто ж вытащил со свалки такую гадину, кто научил его отравлять мир смрадным дыханием?" – подумал Аслан.
– Все-таки не пойму, почему ты его помиловал, – сказал Шарафоглу, подходя к открытой форточке и жадно вдыхая свежий воздух,
– Да видишь ли, товарищ Шараф, этот человек седьмая спица в колесе. Нам надо до заправил добраться, – объяснил Аслан, – Ну, давайте заниматься раздельной уборкой.
– Там главная-то фигура Салман, – вдруг сказал Гошатхан. – Вот кем надо заняться и прокурору и еще кое-кому.
Неожиданно Калантар-лелеш вскрикнул: перочинный ножик, которым он чистил ногти, соскользнув, вонзился в кожу. Все обернулись. Сунув палец в рот, Калантар заискивающе улыбнулся.
3
Тщеславному, изворотливому, нечистому на руку человеку только бы добраться до высокого служебного поста. Тогда он разовьет бешеную энергию, будет подлаживаться к начальнику и в то же время стараться его свалить, затоптать и занять его место. Все средства хороши, если ведут к цели: правда и ложь, честность и жульничество, благородство и подлость. Шелкопряд неутомимо ткет себе смертный саван, а карьерист с исключительным упорством сам себе роет могилу.
Сделавшись заместителем председателя колхоза, Салман почувствовал, что в нем проснулась неистовая страсть, более сильная, чем азарт картежника, чем страсть к женщинам и кутежам; жажда власти, известности затуманила рассудок, заронила в душу самые несбыточные, дерзкие мечтания. Он считал не только естественным, что стал заместителем Рустама, но даже обижался, что опоздали с выдвижением, не оценили вовремя его способностей. Теперь предстояло наверстать упущенное, без промедления стать председателем. Надо сплотить вокруг себя преданных людей, готовых и на любой подвиг, и на любое преступление. На первых порах ему удалось то хитростью, то лестью, то угрозами собрать под свою руку отряд оруженосцев. С нерешительными, робкими он был напористым, требовательным, с гордыми, непокорными сам шел на уступки, заискивал. Жадных соблазнял жирным куском, отправлял на такие участки, где можно было без труда выколотить побольше трудодней. Жуликам давал понять, что знает их делишки, но готов молчать, если его будут слушаться.
Оруженосцы пели хвалу, бегали из дома в дом, говорили, что сам бог благословил Салмана занять высокий пост...
Салман начал замечать, что некоторые колхозники относятся к нему с уважением и доверием. Стало быть, вскоре можно и весь колхоз прибрать к рукам. Для этого нужно иметь друзей и наставников в районе, а там пока, кроме братца Калантара, у Салмана нет никакой опоры. Что ж, придется блеснуть богатым урожаем, создать себе репутацию делового человека,
Последние дни Салмана тревожило, что на некоторых участках плохо с уборкой пшеницы, что Шарафоглу уехал из колхоза хмурый, недовольный, что на ферме нет порядка. "Достаточно дать волю этому Немому лодырю и хитрой лисице Ярмамеду, как они сами рухнут в колодец и меня увлекут за собой", думал Салман. Зазвав к себе, он так отругал их, что верные помощники только глаза протирали от изумления: неужто перед ними помолодевший, превратившийся в юношу Рустам?
Несколько дней и Гусейн и Ярмамед работали на совесть, а потом остыли, началась прежняя канитель, а когда на ферме снизились удои, Салман даже испугался. Он не верил своим подручным, как, в сущности, не доверял ни одному человеку на свете, считая всех продажными. Ярмамед выгораживал Немого Гусейна, беспечно подшивал в папку акты: то молоко свернулось, то неопытные чабаны выгнали овец на выжженный солнцем покос. "Если они сговорились, я погиб!" – сказал себе Салман. Выдвигая Гусейна на ферму, он рассчитывал обращаться с колхозным мясом и молоком, как с отцовским наследством. Тайный сговор заведующего фермой и бухгалтера был опасен: если они попадутся с поличным и сядут на скамью подсудимых, Салман тоже опозорится. Все знают, что Гусейна рекомендовал он.
Нет, надо незамедлительно действовать.
Воспользовавшись тем, что Рустам вечером уехал в район, Салман вместе с Ярмамедом пошел к Гусейну.
При виде незваных гостей у хозяина вытянулось лицо.
Невозмутимый Салман вежливо попросил хозяйку посидеть во дворе у очага, замкнул дверь и остановился перед Гусейном, скрестив руки на груди, пронизывая его сверлящим взглядом.
– Ты что задумал, кровопийца?
Немой Гусейн приложил ладонь к уху и, наивно глянул на Салмана, сделал губами "лырч".
– Ладно, ладно, эти штучки я знаю: когда тебе выгодно – ты глухой, а сам слышишь, как трава растет! – продолжал возмущенный Салман.
Ярмамед по его тону понял, что разговор затевается беспощадно откровенный, и сразу же определил свою позицию.
– Да, да, ты прав, Салман, на ферме неблагополучно, надо принять срочные меры...
Гусейн неожиданно рассмеялся.
– Да ты трус, как я погляжу, – сказал он Салману. – Чуть что – и напала оторопь.
Его развязность окончательно вывела из терпения Салмана. Облагодетельствовал жулика, а он теперь решил колоть топором орехи на макушке своего покровителя. Перед Рустамом они готовы землю целовать, а с ним осмелели. Ну, не на такого напали...
Стукнув с размаху ладонью по столу, Салман рассмеялся и добродушно сказал:
– Вот что, друзья. Что было между нами раньше, кончено. Мы заборами отгородились друг от друга. – И он пальцем начертил на скатерти три кружка: дескать, у каждого свой двор. – Все взаимные счеты погашены. Люди, не умеющие ценить дружбу, мне не требуются. Жизнь у меня одна, я ею дорожу, не на улице нашел. Забудьте своего приятеля Салмана. Не бойтесь, пожалуйста, не бойтесь, ваши проделки останутся в полной тайне. Ну, а что будет завтра, – дело прокурора, не мое.
