Текст книги "Слияние вод"

Автор книги: Мирза Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Ей не хотелось возвращаться в опостылевшую комнату, она села на скамейку под раскидистым абрикосовым деревом, спиною к балкону. Отсюда были слышны шаги мужа на веранде, вот он спустился во двор, умылся, фыркая и шумно плескаясь, вот опять поднялся наверх...

Наконец Гараш вошел в сад. Майя обернулась, и ей показалось, что у мужа крадущаяся походка, – так ходят только виноватые люди. Он даже не поцеловал ее, не пожелал доброго утра, а деловито сказал:

– Вот что, я поехал. Видимо, вечером в МТС отправлюсь, не жди.

– Что, у тебя теперь дома нету?

– Говорю ведь, работы по горло, – не глядя ей в глаза, проворчал Гараш.

– Милый, что случилось? Скажи откровенно, я вся истерзалась, – положив руки на плечи мужа, спросила Майя.

– Да ничего не случилось, отстань! – крикнул Гараш и резким движением плеч сбросил ее руки,

– Я не смогу этого вынести, помни!

– Ах, не сможешь?!

И потрясенной Майе почудилось, что он занес над ней остро отточенный кинжал, чтобы одним ударом разрезать все нити, соединявшие их, но сдержался и не опустил клинка.

Ссутулившись, Гараш ушел, не оглянувшись.

Майя почувствовала, как задрожали ноги, и прислонилась к стволу дерева.

В двух шагах от нее посаженные Гарашом лилии жадно впитывали солнечные лучи, чтобы поскорее окрепнуть, вымахнуть в полный рост, распуститься словно из белопенного мрамора изваянным цветком, полным росистой прелести и аромата.

И эти цветы посадил так недавно ее же Гараш?!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Еели поутру посмотреть с веранды поверх деревенских домов, крытых шифером и черепицей, взору откроются простирающиеся до горизонта буйно зеленеющие поля, буераки, холмы, прочерченные как по линейке прямоствольные каналы и арыки, и снова безбрежные поля, поля, поля...

Муганское солнце день ото дня становится все жарче, знойное, суше, и земля под его лучами лежит как парная, набухшая плодородными соками, и каждое зерно, оброненное в почву, пускает корни, и пробивается к солнцу, и гонит вверх стебель, и завязывает бутон, и создает тучный колос... Рустам никогда не мог всем этим налюбоваться. Он подолгу глядел на золотящуюся, уже идущую в трубку пшеницу, на ровные ряды хлопчатника, делянки быстро поднимающейся вверх кукурузы. Сакине не раз приходилось напоминать мужу, что из правления за ним приходили, что оседланная кобыла истомилась в ожидании седока, прежде чем он отрывался от этой радостной для глаза картины и, чувствуя себя отдохнувшим, бодрым, уезжал на работу.

А работы прибавилось: надо было следить за подкормкой посевов, за поливом, культивацией, – сейчас в считанные дни решалась судьба урожая, и Рустам ни себе, ни людям не давал покоя.

С утра он забегал в правление, подписывал составленные Ярмамедом сводки для районных учреждений, даже не перечитывая их, а затем отправлялся в поля и оставался там дотемна. Когда он возвращался в деревню, лошадь пошатывалась, роняя в пыль ноздреватую рыхлую пену.

Так и сегодня: он торопливо подписал бухгалтерские документы, приказал бригадиру Гасану подкормить участок хлопка у развилки шоссе, выслушал рапорт Салмана о строительстве Дома культуры и, буркнув двум старушкам, дожидавшимся его на крыльце: "Некогда, некогда!", вышел во двор, взялся за поводья лошади, В это время за забором раздался голос Гызетар:

– Тетушка, да будут благословенны твои седины, иди-ка и говори ему все сама!

– Нет, доченька, нет, давай уж в два языка за него примемся! отвечала тетушка Телли.

Рустам с досады плюнул и, решив перейти в наступление, крикнул:

– На какой недуг жалуетесь? Работать надо, а вы прячетесь в тени забора.

– Ой-ой-ой, позор на мои седины! У этого мужчины четыре уха, слышит, как трава растет!... – И тетушка вошла во двор, ведя за собой упирающуюся Гызетар. – Обеденный перерыв, а наш участок рядом, – объяснила она Рустаму и добавила: – Дело-то неотложное и лично тебя касается.

Рустам пригласил женщин в кабинет. Телли остановилась посреди комнаты, сложила руки на животе. Злорадное выражение, словно у кошки, выследившей мышь, появилось на ее лице. А Гызетар замерла у порога, смущенно потупившись, прикрыла щеки передником.

– Скорее говори, а то спешу, – попросил Рустам.

– Раз спешишь, одно скажу: следи, дядюшка, за сыном! – храбро выпалила тетушка.

При этих словах Гызетар слабо вскрикнула и так покраснела, что слезы выступили на глазах. Рустам тоже почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо, стало трудно дышать.

Он ожидал всего: и заступничества за Керема, и жалобы, что Гараш где-то плохо прокультивировал хлопок, но тон тетушки Телли, смущение Гызетар подсказали ему, что тут речь зашла вовсе о ином, куда более страшном.

Опасаясь, что услышат в соседней комнате, Рустам вполголоса сказал:

– Не кричи! Объясни толком, ничего не понимаю...

– А чего ж понимать? – Телли пожала плечами. – Твой сын опозорил всю деревню. Если девушка пришла, круглая сирота, детдомовская, значит, ее можно топтать? Подумай, дядюшка, разве после этого хоть одна горожанка согласится выйти за нашего парня? Почему ты разрешил ему губить девушку, прекрасную, как цветок?

Рустам замахал руками, будто отгоняя курицу.

– Видно, тебя солнечный удар сегодня сразил, ишь распалилась!. Доченька, хоть ты объясни, – повернулся он к Гызетар. – Чего ей от меня нужно? Мало она мне анонимками крови попортила!

– Несправедливо сказал, дядя Рустам, – возразила Гызетар. – Телли прямой человек: что на уме – то на языке! Она и за своей подписью напишет, если понадобится. А пришли мы потому, что Майю до слез жалко. На кого твой сынок законную жену променял? На кого? Не нарочно ли Салман ему свою сестрицу подсунул?

– Ш-шш!... Вон отсюда!... – прошипел Рустам, потрясая кулаками. – Мою семью решили чернить? Не выйдет!

Тетушка Телли вдруг успокоилась, взяла за руку Гызетар.

– Пошли, пошли. Слушать не захотел – сам же станет раскаиваться...

На крыльце женщины столкнулись с Салманом, Немым Гусейном и Ярмамедом, которые направлялись к председателю.

По багровому лицу Телли они смекнули, что между нею и председателем только что вышла солидная перепалка, и тревожно переглянулись: "В удачное ж время пришли!... Да если он разъярится, так родного сынка не пощадит зарежет!"

Рустам, оставшись один, ходил по кабинету, дергая себя за ус. Сердце отца подсказывало ему, что Телли сказала правду.

Самолюбие его было уязвлено. Он не мог примириться с тем, что эту черную весть принесла ставшая ему ненавистной тетушка Телли. "Клевета, грязная, низкая клевета! – уговаривал себя Рустам. – Это она нарочно, чтобы спасти своего сына от позора, бросила тень на Гараша".

– Можно, дядюшка? – послышался спокойный голос Салмана.

– Заходите! Что на ферме? Тетушка сейчас клялась, что ее сын не человек – ангел, – сказал Рустам.

Салман взглядом приказал приятелям садиться на диван, а сам, стоя у письменного стола, вынул из полевой сумки ворох бумажек и заглянул в акт ревизии.

– Если ее сына послушать, так придется поверить, что на ферме волки с овцами мирно пасутся. А что ей еще говорить? Признаться, что сынок – наглый вор?

– Да не тяни душу, – взмолился председатель, – Были хищения?

– Хищения! – Салман презрительно хмыкнул. – Грабеж, самый настоящий грабеж среди бела дня...

А вы чего притихли? – неожиданно обратился он к Гусейну и Ярмамеду. Выкладывайте, что узнали.

Немой Гусейн кротко, в упор взглянул на председателя, сделал губами "лырч" и этим ограничился.

За него сказал Ярмамед. Содрогаясь всем тощим телом от возмущения, он бил себя кулачками в грудь, брызгал слюною, то вскрикивал, то бормотал в изнеможении. Он поклялся головою высокочтимого Рустама-киши, что все чабаны удивлялись, откуда у Керема появилась такая жадность: жрет, жрет и не нажрется... Ярмамед потрясал перед Рустамом актами: вот ягнята померзли, вот три барана в реку сорвались с крутого берега, вот чума на отару напала. Только в январе подохло восемьдесят овечек. И все акты составлены со слов Керема, чабаны ни одной шкурки в глаза не видели... Пятьдесят ягнят якобы замерзли и наказали Керему долго жить. По тонким, извилистым губам Ярмамеда скользнула хитрая улыбка.

Заметив ее, Рустам разбушевался:

– Ах, бессовестный, да разве сейчас время скоморошничать? Плакать надо...

Ярмамед, сделав постное лицо, вздохнул.

– Ты прав, как всегда. Действительно, плакать хочется, глядя на такой разнузданный грабеж... До того дело дошло, что зарезали тридцатикилограммового барана и устроили банкет в честь завобразованием.

– Го-шат-ха-на? – спросил Рустам.

– Ну да, – вмешался Салман. – И составили, наглецы, акт, будто волк забрался в загон, вырвал этому барану курдюк... Не потеха ли? А чабаны теперь оправдываются: Керему поверили и подписали...

Немой Гусейн при этих словах опять сделал губами "лырч", да так громко, что все вздрогнули.

– Я Керему сказал: "На что надеялся, несчастный? Гошатхан нажрался и уехал, а теперь тебя посадят на вертел и поджарят, как шашлык", – продолжал Салман. – Если хочешь прислушаться к нашему мнению, дядюшка, то мы одно говорим: так дальше продолжаться не может. Керема нужно немедленно отстранить от работы и послать на ферму надежного человека, которому мы бы доверяли, как себе.

– Кого? – спросил Рустам, просматривая подсунутые Ярмамедом акты.

– Конечно, Гусейна, – после некоторого колебания предложил Салман и покосился на председателя.

Рустам ткнул пальцем в чью-то подпись на замызганном, будто изжеванном акте о нападении волка на отару.

– Подожди, подожди... Это кто расписался? Старик Баба? Я его хорошо знаю, он не осквернит свои седины лживым словом.

– Да ведь мы проверяли. – Салман обиделся. – С ума сошел, что ли, этот волк, чтобы вечером лезть в загон? Собак полно.

– Не мудри. Голодный волк и на человека бросается, – повысил голос Рустам и еще раз перечитал акт. На лице его появилось недоверие.

Видя, что председатель колеблется, Салман подмигнул Гусейну, и тот, сделав губами "лырч", сказал с умоляющим видом:

– Дядюшка, если ты прикажешь: "Умри!" – умру, а с фермой я на старости лет не справлюсь. У меня и сейчас одна забота; вечером до дому добраться и спокойно уснуть.

– Ты не о себе – о колхозе думай, – укоризненно сказал Салман. – Что за люди! – пожаловался он Рустаму. – Речь идет о тысячах голов скота, а этот лежебока не стыдится признаться, что хочет спокойно спать. Погоди, вот отправит тебя дядюшка на ферму растрясти жир по яйлагам,

– И в самом деле, Гусейн, как тебе не стыдно, – сказал Рустам и погрозил бригадиру потухшей трубкой. – Все о своих удобствах беспокоитесь, только бы себе урвать. Завтра же принимай ферму! – неожиданно приказал он.

Рустам не заметил, как самодовольно посмотрел на приятелей Салман.

– На бригаду выдвинем Гызетар, а на ее звено тетушку Телли, предложил Салман. – Вот мы критиканам рты-то и заткнем. А не справятся пусть на себя пеняют. В райкоме тоже будут довольны смелым выдвижением на ответственные посты женщин, – как бы мимоходом добавил он.

Это предложение Рустаму понравилось. Немой Гусейн, жалобно моргая, сказал:

– За тебя, дядюшка, умереть готов, но уж если мне приходится принимать ферму, забирай оттуда Керема. Этот воришка под меня подкапываться станет. Сам украдет, а мне отвечать. Нет, я не согласен.

– Тебя не спрашивают, согласен или не согласен, – прикрикнул Рустам, но тотчас сжалился. – Ладно, переведем Керема на хлопок, пусть с кетменем попотеет. Там он узнает, как зариться на колхозное добро. – И, приказав акт ревизии послать прокурору, не попрощавшись, вышел из правления.

Через минуту он уже мчался на серой кобыле в поле.

2

С виду в доме Рустамовых ничего не изменилось. Как и прежде, все сияло чистотою, к обеду семья собиралась в столовой, по вечерам долго и мирно пили чай у пыхтящего самовара, а потом расходились по своим комнатам, вежливо пожелав друг другу спокойной ночи. А на самом деле злая печаль поселилась в семье, все чувствовали себя подавленными, даже Першан присмирела, и не слышно было ее веселых песенок. На улице стояла жаркая погода, а в комнатах как будто гулял сквозняк, и все зябли, ежились, жаловались на головные боли, а Майю трепала лихорадка.

После долгих размышлений, после многих бессонных ночей она поняла, что крутой нрав отца не мог повлиять на Гараша, что мать и сестра изо всех сил старались наладить его отношения с Майей, что во всем виновата какая-то неизвестная ей женщина, которой увлекся муж. Майя заметила, что при встречах держался он растерянно, будто его мучили угрызения совести, боялся посмотреть в глаза жене и матери, старался при каждом удобном случае уйти из дома.

Весною под живительными лучами южного солнца распускаются пышные, радужно прекрасные розы, чтоб напоить воздух сладостным благоуханием. Вот так же расцветают женщины, для которых пришла весна любви, которые чувствуют себя любимыми, желанными, преисполненными счастьем. Они с каждым весенним днем становятся прекраснее, краше, пышнее...

А трудно ли сбить лепестки расцветшей розы? На это и много времени-то не потребуется. Дунул суровый, порывистый северный ветер, миг – и облетели пестрые, словно крылатые стрекозы, лепестки, погибла дивная красота.

И Майя душевно съежилась, потускнела, почувствовала себя униженной и некрасивой. Она ни о чем не спрашивала Гараша, почти перестала с ним разговаривать, и когда муж приходил домой, садилась за свои отчеты, хотя могла бы выбрать другой час.

Гараш тоже отмалчивался. Лишь однажды, уходя, он схватил жену за руку, прошептал: "Майя!..." – но тут же осекся, безнадежно махнул рукою и убежал.

Гараш утешал себя: "Не я первый, не я последний", – среди знакомых ему парней были и такие, которые переходили от жены к любовнице и чувствовали себя превосходно. Но на душе у Гараша было мутно, он-то понимал, что никогда у него не будет такого верного и преданного друга, как Майя. Кощунством было бы сравнивать ее с Назназ. Да Гараш и не сравнивал, ему было легко, привольно с Назназ, он был ее властелином, повелителем, она ни о чем не расспрашивала, ничего не требовала, не надоедала просьбами.

Тяжело жилось этой весной в доме Рустамовых не только Майе, но и Сакине. Когда до ее ушей донеслось шушуканье деревенских кумушек, она не поверила. Но проходили дни, и, видя, как сын чуждался дома, избегал жены, как бледнела и таяла невестка, Сакина поняла, что Гараш и впрямь виноват.

Поговорить с Рустамом, к нему обратиться за помощью? Разразится такая буря, что небу станет жарко, того и гляди с плеткой погонится за сыном. И так последние дни Рустам ходит туча тучей, не выпускает изо рта трубки, и усы, и кожа, и рубаха пропахли табаком.

И верно, Рустам всю неделю места себе не находил. В поле, любуясь дружными всходами пшеницы, хлопчатника, кукурузы, отдавая приказы, бранясь с бригадирами, он забывал обо всем на свете, жил только думами об урожае. Но едва оставался один в машине или на коне, в голову лезли воспоминания о разговоре с тетушкой Телли и Гызетар. Ведь если б они желали ему зла, то промолчали бы, сплетничали бы за спиною, насмехались бы над его сединами. Нет, правду сказала тетушка!

Однажды он вернулся домой рано, сбросил запыленную, пропотевшую одежду и сел на веранде у обеденного стола. Тихо было в саду, ни один листок не шелохнется, – дуновение ветерка не доносилось сюда из степного раздолья. Алели, наливаясь соками, вишни. Но Рустама не радовал сад, он глядел куда-то поверх деревьев, дергал себя за усы, нетерпеливо барабанил пальцами по столу.

Вошла Сакина с тарелками, мисками, плошками.

– А наши где?

– Майя отдыхает, дочка еще не приходила с поля, Гараш... – Голос матери дрогнул. – Гараш тоже не приходил...

– Когда этот проходимец соизволит осчастливить нас своим посещением, усади его перед собою и пристыди! – сказал Рустам, разрывая пополам чурек. – Дождется, что я схвачу его за шиворот и выброшу вон, – добавил он.

– Вот, киши, ты ему и скажи, – вздохнула Сакина. – А мне с женатым сыном уже не управиться.

– Как еще управишься! Где, говорю, невестка?

– Где ей быть – в комнате: сидит над отчетами или плачет, будто безутешная вдова.

– Плакать теперь бесполезно, – решительно отрезал Рустам.

– Да она-то в чем виновата? И ты ее тоже донимаешь, а ей, бедняжке, своего горя хватает. – Сакина поднесла край передника к покрасневшим глазам.

Рустам задумался, а затем, глядя в сад, глухо промолвил:

– Напрасно думаешь, что мне ее не жалко. И жалко и сержусь. Зови невестку, баню будем строить. Ее ж затея, вот пусть и помогает.

Пообедав, Рустам спустился в сад, где уже метра на два над землею возвышались каменные стены бани. Вскоре пришла Майя в шароварах и темной кофточке, – она очень обрадовалась, что свекор сам наконец позвал ее. Во дворе зазвенел смех вернувшейся с поля Першам, минуту спустя и она прибежала помогать строить баню.

Майя осунулась за последние дни, под глазами легли синие круги. Чтобы не оскорбить ее жалостью, Рустам начал говорить с преувеличенным оживлением:

– Ну, доченьки мои, за работу! Уж если взялись за культуру, постараемся, чтобы дом Рустамовых был самым культурным в деревне. А эта баня будет подарком от невестки нам, старикам.

И закипела работа. Майя подавала Рустаму камни, Першан размешивала в ведре известку. Укладывая камни, заливая их цементирующим раствором, Рустам без умолку говорил. Сакина, подойдя к нему, даже удивилась: с чего это на киши напала такая болтливость...

– Поднимем стены еще на метр, проложим трубы, а на неделе, если будем живы-здоровы, за крышу возьмемся...

Майе от непривычной приветливости свекра стало еще грустней. Надо бы улыбаться, шутливо отвечать в тон Рустаму-киши, но, как она ни силилась, не сумела выдавить ни одного слова.

Когда стемнело и работа поневоле прекратилась, Майя ушла к себе, сославшись на головную боль. Легла, не зажигая лампы, на диван и то ли задремала, то ли забылась.

Очнулась она от скрипа ступенек. Это поднимался на веранду муж, ошибиться Майя не могла... Гараш снял рубашку, сапоги, умылся, – кувшин с водою и таз ему принесла сестра. С шумом придвинув стул к перилам, он долго сидел на веранде, отдыхал, курил, наслаждаясь прохладой тихой ночи.

Майя даже обрадовалась, что муж не зашел в комнату. О чем им говорить? Как смотреть в глаза друг другу? А притворяться беспечной, делать вид, что она ничего не знает, – уже невозможно...

Вскоре на веранду вышла Сакина. Не садясь, скрестила руки на груди, сурово посмотрела на сына.

– Нехорошо поступаешь, нехорошо! – сказала она прерывающимся голосом. – Жена у тебя как цветок. Привез из города, так береги, ухаживай... Что творится с тобою? Расскажи. Обдумаем вместе, решим, что делать.

Затаив дыхание, Майя слушала, сердце ее так отчаянно колотилось, что пришлось руку положить на грудь; казалось, выпрыгнет, если не удержать. Что же ответит Гараш матери? Сказал бы, что полюбил другую... Непереносимо тяжко было б услышать это, но жестокая правда – лучше уклончивой лжи. Пора положить конец сомнениям. Честный ответ Гараша освободил бы обоих: пусть каждый идет своей дорогой, ищет свою судьбу! Но может быть, все-таки Гараш рассмеется и скажет: "Да откуда эти подозрения? Устал, заработался, вот и вся причина!"

Однако муж упрямо отмалчивался.

– Семья без ссор не бывает, – ласково продолжала Сакина. – Случаются и нелады и неприятности. А ты ее прости, другой раз она тебя простит... Что тебя мучает? Не скрытничай. Может, родители-то и помогут?

– Мама, чем вы сможете нам помочь? – сердито сказал Гараш. – Оставьте вы меня в покое. Ей-богу, лучше домой не являться: то жена докучает упреками, теперь ты пристала...

Фальшивым смехом он подтвердил догадки матери: совесть у него нечиста. Сакина простила бы сыну все, может, не сразу, но простила бы все грехи, кроме лжи. И когда Гараш, бессознательно подражая отцу, резко оборвал разговор, чтобы подняться и уйти, она его остановила:

– Так вот я говорю тебе: не приноси в наш светлый дом грязи! Улыбка чужой женщины тебе показалась слаще улыбки жены? Так знай, что этот мед смешан с ядом, – вот ты и очумел. Но придется расплачиваться за эту сладость страшной ценою... Мы оба постарели, и отец и я, если не отвернешься от кривых, по ночам открывающихся дверей, – проклянем! Ни отец, ни мать не позволят тебе позорить их старость!

Гараш промолчал и на этот раз, и Майя поняла, что мать не ошиблась: он виноват, но мужества не хватает признаться. Ей хотелось выскочить на веранду и крикнуть: "Не нужен ты мне, лицемер!" – и навсегда уйти из этого дома, но что-то удержало ее, и, закусив край шали, чтобы не застонать, она продолжала лежать...

А материнское сердце уже не выдержало, ослабело, и, глотая слезы, Сакина сказала:

– Только подумай, ведь она сирота... На тебя надеялась, в чужой край приехала, а ты ее замучил. Что люди скажут?

"Мне милостыня не нужна", – подумала Майя с тоскою.

На веранде стало тихо. Сакина ушла, шлепая мягкими туфлями. Гараш положил голову на перила и затих. Он раскаивался, что отпустил мать, не сказав ей, что сам страдает, по-волчьи выть впору... "И как я попал в эту историю?" – спрашивал он себя и не находил ответа. Он подошел к дверям своей комнаты, постоял и потихоньку спустился по лестнице во двор.

А вошел бы – Майя простила бы, не оттолкнула...

"Не любит, не любит! – твердила она, стиснув сплетенные пальцы. – А если он теперь откроет калитку и уйдет к другой? Пережить, стерпеть или покинуть его навсегда?" К счастью, она услышала, как муж прошел в сад, лег на заскрипевшую старыми пружинами тахту, – поставленную весной под развесистым абрикосовым деревом.

На небе появилась круглая луна, похожая на щит старинного витязя, и заиграла, заискрилась зелеными брызгами на поверхности "Слияния вод". Майя вспомнила ту ночь, когда она впервые вошла в эту комнату...

Сном, дивным сном показались ей наивные девичьи мечтания о счастье! Да может, и не было ни того свадебного вечера, ни тех светлых мечтаний?...

Она сдернула покрывало с постели и легла, обняв подушку обеими руками, а когда очнулась, рассвет еще только брезжил, но Гараша уже не было – ушел в поле, Майя оделась, уложила вещи в чемодан. Но стены комнаты словно удерживали ее, и она сказала себе, что надо успокоиться: уходить из дома, не поговорив в последний раз с Гарашом, нельзя

3

Было далеко за полночь, когда Гараш спрыгнул на повороте с грузовика и зашагал по пыльной деревенской улице. Огни в домах погасли, в деревне было темно и пустынно. Тропка к дому Назназ пролегала через поросший бурьяном пустырь. Гараш в нерешительности остановился. Целую неделю он не был дома; даже отца и сестры в поле не встречал. Он уже свернул на тропку, как вдруг в темноте послышались возбужденные, крикливые голоса. Гарашу не хотелось, чтобы его застали на пустыре, и, согнувшись, он нырнул в бурьян.

Двое мужчин, пошатываясь, шли по обочине.

– Если Майя-ханум так и останется женою этого замызганного тракториста, я стану верить в чудеса, – произнес чей-то незнакомый голос.

– Братец Калантар, клянусь твоим здоровьем, – сказал невидимый во мраке Салман, – такой красавицы Мугань не видывала. Это и ангел во плоти, и мудрец,

– Видел, сам видел, друг. Ах, как она танцевала, залюбуешься! И наверно...

Последние слова Калантара Гараш не расслышал. Выглянув из бурьяна, он увидел, как, обнявшись, председатель райисполкома и Салман свернули в проулок.

А через минуту опять стало тихо. Выбравшись на дорогу, Гараш слышал только, как поскрипывал песок под его сапогами. Значит, сегодня в клубе был вечер художественной самодеятельности, и Майя без разрешения мужа пустилась в пляс, бесстыдно показывая посторонним мужчинам, тому же пьяному Калантару, голые выше колен ноги... Нечего сказать – картина! Ну, предположим, до измены еще не дошло, но ведь увлечься другим она могла? "Ты же связался с Назназ, а она – святая?" – спросил себя Гараш, но это его нисколько не успокоило. То Майя мчится на чьей-то чужой машине, то скачет по полям в чужом седле. Неспроста это... Видно, она умеет притворяться: вечно упрекает мужа, а сама не раз намекала на развод. Да, прав отец, бесконечно прав: надо было Гарашу с самого начала потуже натянуть поводья.

Так, оправдав себя и люто рассердившись на жену, Гараш подошел к дому. Во всех комнатах было темно, он бесшумно поднялся на веранду, толкнул дверь в спальню, – и здесь темно, тихо. Чиркнув спичкой, Гараш увидел, что постель не смята, а окно закрыто, – значит, жена еще не возвращалась. Бешенство ослепило его:

– Совсем распустилась!

В комнате было душно. Гараш рванул ворот гимнастерки, звякнула оторванная пуговица. Теперь уже не стесняясь, стуча сапогами, он пошел в сад. Почему-то мать не проснулась, а она всегда спала чутко...

В темной листве кружилась мошкара, вдали резко, пронзительно завопила сова, и так страшен был ее стон, что у Гараша мурашки побежали по спине. Вдруг огромный жук с налета стукнул его в лоб, Гараш выругался:

– Вот проклятый!

– Гараш, ты в саду? С кем разговариваешь? – спросила Майя из-за калитки, и таким безмятежно-ясным, добрым был ее голос, что Гараш растерялся, с трудом перевел дыхание. – Почему не приехал? Разве Гызетар тебе не передала, что сегодня концерт? – подходя ближе, спросила жена. – А какой успех! Народу набилось уйма. Хлопали, поздравляли от души. Можно, значит, не только по улицам шляться с баяты... Председатель исполкома произнес речь, поблагодарил, руки пожал всем артистам.

– И тебе пожал?

– Конечно!

– До сих пор один лишь братец Калантар моей жене ручки не жал, а теперь и он удостоился! Значит, теперь в его машине станешь кататься?

И Гараш рассмеялся. Жена ответила с поразившим его хладнокровием:

– Знаешь, нам надо раз и навсегда договориться... Ты чем-то недоволен, я тоже недовольна многим. Больше того-возмущена! Если я в чем-то виновата скажи. Но и я скажу, в чем ты виноват. Пойдем в комнату.

– Там жарко, душно, – чтобы скрыть растерянность, ответил Гараш.

– Нет, там лучше. Есть вещи, о которых даже твоей матери не надо бы знать. И без того о нас по деревне слишком много говорят.

Она вспомнила и сочувственные и злорадные взгляды работавших в поле женщин, их расспросы: "Как Гараш-то?... Дома ночует? А свекор как? Свекор-то жалеет?... С мужем ссоришься?"

Гараш крепко взял Майю за руку, насильно усадил на тахту под абрикосовым деревом.

– Сказал ведь, что задыхаюсь от духоты. Ну, выкладывай, что накипело, И без тебя тошно!

Его грубость возмутила Майю до глубины души,

– Нет, ты сперва объясни, почему от дома отбился?

Гараш усмехнулся,

– Пожалуйста!... Есть у меня знакомый по имени Гайдар-кули. Так вот он недавно развелся с женою, а у них трое детей. Почему? А потому, что когда бы Гайдар-кули домой ни вернулся, жены и след простыл. "Я была в клубе... вызвали в район... задержалась на собрании... на меня возложили еще одну общественную нагрузку!" И так далее. Гайдар-кули увидел, что жена у него не жена, а бог знает что, плюнул и развелся.

– Какая пошлость! – вырвалось у Майи, и она брезгливо отодвинулась от мужа.

– Что поделаешь, мы с Гайдар-кули в институтах не обучались, обыкновенные трактористы. А тебе пора бы понять, что мужчина женится, чтобы иметь хозяйку, заботливую, ласковую, которая встретит его с улыбкой, сразу стакан чая подаст.

– Во-он как!... – насмешливо протянула Майя, – Значит, жене полагается взаперти сидеть? В гаремную затворницу превратиться? Так, что ли? Ну, если у тебя были такие расчеты, то должна сказать, ты действительно ошибся. Ни от работы, ни от самостоятельной жизни не откажусь. А к семье, к дому я и без того привязана неотрывно...

– То-то дома и не сидишь, пропадаешь бог знает где, ведешь себя, как, как... – Гараш замялся, не посмел вымолвить вертевшееся на языке слово.

– Как это я себя веду?

– Поменьше гуляй, не садись каждый день в чужие машины, в чужие седла.

Упрек мужа был до того нелепым, что Майя рассмеялась, хотя ей легче было бы разрыдаться. Помолчали.

– Вспомни, Гараш, что ты говорил отцу после нашей свадьбы, – тихо сказала она, положив горячую руку на его вздрогнувшую, шершавую от мозолей ладонь. – Откуда знаю? Першан рассказала. Сестра тобою гордилась, тебя расхваливала. И я тоже гордилась мужем в то утро.

Гараш пожал плечами: тогда все это было ясно, просто, а теперь столько накопилось в его душе противоречивых чувств, что седобородому мудрецу впору запутаться.

– Считай, что ошибался, – неуверенно сказал он.

– Нет-нет, – горячо возразила Майя. – Ты был во всем прав. Но беда в том, что утверждать на словах любые истины легко, а чтобы следовать им в жизни, надо обладать твердой волей, добрым сердцем. Ну и разумом, конечно.

– Ради бога, перестань агитировать, – вспылил Гараш. – Жена мне нужна, а не учительница!

Майя сделала вид, что не расслышала, продолжала с настойчивой уверенностью:

– Согласившись стать твоей женой, я думала, что найду в тебе друга, товарища... Верила, что ты заменишь мне хоть как-то и отца и, мать.

– "Друг, товарищ"! – грубо передразнил ее Гараш. – Честью мужа надо бы прежде всего дорожить, а не...

Он не договорил, сам испугался своей мысли.

У Майи ни кровинки не осталось в лице – так побледнела. Ей стало ясно, что Гараш ушел от нее куда-то далеко-далеко и уже не вернется обратно.

И, залившись слезами, она пошла в дом.

Гараш невольно сделал несколько шагов вслед, но у крыльца остановился. Упреки, слезы, угрызения совести, – надо ли обращать на это внимание? Может быть, сейчас за дверью другого дома стоит, чутко прислушиваясь к шагам на улице, ждет своего ненаглядного друга бескорыстная, добрая женщина? Она обнимет Гараша, прижмет к груди, и что ей до осуждений и проклятий всех людей! Да она на любые муки пойдет, только бы всегда Гараш был с нею.

А о попреках, обидах, капризно надутых губах хозяйка того дома и не ведала – постоянно была радушна, мила, гостеприимна.

Что-то толкнуло Гараша в спину, и он крадущимися шагами пошел к воротам, но с веранды раздался ледяной голос матери:

– Куда?

– Дела в бригаде.

– Вернись! Одумайся, пока не поздно. Ни одна жалоба не останется неотомщенной, запомни это. Иди домой, к жене.

"Вот привязалась! – с тоской подумал парень, боясь смотреть на дрожавшую от невыплаканных слез мать. – Что за жизнь! Никакой самостоятельности!"

– Мама, ради бога, вы-то не приставайте. И без вас тошно!

Сердце матери дрогнуло: так грубо сын с нею никогда не разговаривал. Были случаи, когда Сакина сердилась на сына, обижалась, но это продолжалось недолго: мать сама старалась чем-то оправдать Гараша, а потому и простить. Сейчас же первенец предстал перед нею не только грубым, но и чужим, бесконечно далеким...

Гараш уже взялся за щеколду, но внезапно перед ним появился отец, в нижнем белье, босой. Усы его растрепались, копна седых волос покачивалась, потому что гнев сотрясал могучее тело Рустама.