Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Рустам даже не рассердился, а удивился, что обычно сговорчивый, покладистый сын заупрямился, не согласился с отцовским желанием. Майя, что ли, так повлияла? И дня не прошло, а уже обработала муженька. Быстренько! Словно в студеный горный ручей, Гараш окунул Рустама в поток бурных, продуманных, прочувствованных слов. Будто заранее знал, что придется сразиться с отцом, – приготовился...
Легче легкого было накричать на сына, гостей прогнать, но Рустам не мог при Шарафоглу дать волю своему необузданному нраву. И так уж неудобно, что он подолгу оставлял друга с молодежью, а сам занимался то хозяйственными делами, то пререканиями с детьми. Закати-ка скандал – не только в районе, в Баку мигом прослышат. Опять посыплются анонимные письма. "А то подметное письмецо Наджаф накатал, сомнений нет. Перевелись благородные люди, никому довериться нельзя!" – подумал он и с горечью сказал:
– Пусть будет по-вашему. Пируйте за одним столом, но мне там делать нечего...
И он, согнувшись, прошел в спальню и, не зажигая света, лег на кровать.
7
– Послушайте, правление вашего семейного колхоза еще не закончило заседать? – спросил, появившись на крыльце, Наджаф. – Шашлык на столе, Майя-ханум и Гызетар принесли чихиртму. Если опоздаете, вам ничего не останется...
– Это от целого барана и пяти петухов не останется? – с притворным ужасом воскликнула Першан.
– Очень просто! Вы меня еще плохо знаете... – Пойдемте же скорее!
Напрасно Рустам беспокоился о Шарафоглу, – тот подсел к Майе и Гызетар, развлекал их разговором. Когда Шарафоглу был в ударе, то умел рассказывать интересно.
– Пеняй на себя, – сказала Гызетар вбежавшей в столовую Першан, – ты много потеряла, не услышав рассказа товарища Шарафоглу.
Ширзад пристроился к книжному шкафу и то ли слушал Шарафоглу, то ли читал. Заслышав голосок Першан, он вздрогнул, захлопнул книгу.
– О чем же он рассказывал? – спросила Першан у Майи, притворяясь, что совсем не замечает Ширзада.
– О прошлом Мугани вспоминал. Да я тебе после расскажу.
– А где же глава семьи? – удивился Шарафоглу, когда Сакина попросила занять его место во главе стола.
– Голова у него разболелась. – Сакина не привыкла лгать и слегка покраснела.
– Так надо врача вызвать, – забеспокоился Шарафоглу, отодвигая стакан.
– Пожалуйста, не тревожьтесь, полежит – и все пройдет. У него часто случаются головные боли. Через полчасика выйдет к столу, – окончательно смутившись, сказала Сакина.
– У меня пирамидон в кармане, сам страдаю головными болями. После контузии начались, – сказал Шарафоглу. – И у Рустама это с войны, понимаю. Вы начинайте, – обратился он к молодежи, – а я друга проведаю...
Шарафоглу прошел в комнату Рустама. Там было темно, и Рустам, когда заскрипела дверь, подумал, что это жена не дает ему покоя, крякнул с досадой, натянув на голову ватное одеяло.
– Что с тобою, друг?
Пришлось откинуть одеяло, приподняться.
– Садись, товарищ Шараф.
– Сесть-то я могу, да ты скажи, заболел, что ли? Надо бы температуру измерить, может, простудился...
Несмотря на сопротивление Рустама, ему и температуру измерили, и пульс прослушали, и заставили принять таблетку пирамидона.
"Вот комедия-то!" – негодовал про себя Рустам, но во всем подчинялся другу.
А Шарафоглу с улыбкой – догадался, что ли? произнес:
– У тебя сердце восемнадцатилетнего юноши. И температура вполне нормальная.
– Нормальная так нормальная, – вяло откликнулся Рустам, поворачиваясь лицом к стене.
– А если температуры нет, – бодро продолжал Шарафоглу, – то одевайся и выходи к столу, подними бокал за счастье молодоженов... Через полчаса мы тебя отпустим.
"Вот привязался! Хорошо, хоть жена догадалась свалить все на головную боль", – думал Рустам, выходя вслед за Шарафоглу в столовую.
Молодежь, разумеется, их не дождалась; не раз были подняты заздравные бокалы, Наджаф безудержно острил, заглушал даже щебетанье Першан; Ширзад совсем замкнулся и сидел на самом краю стола бледный, под стать Рустаму.
Несколько минут пересаживались: хозяину было предложили самое почетное место, но Рустам отказался: – пусть во главе стола сидят молодые – сегодня им слава, им уважение... И сел рядом с Сакиной, "Посмотрим, чем ваш пир кончится!" – злорадствовал он, крепко растирая виски, чтобы хоть как-то объяснить гостям свое отсутствие.
Тост за молодых поднял Шарафоглу, сердечно пожелал он Майе и Гарашу всяких благ и самого лучезарного счастья. Певуче зазвенели бокалы. Сакина чокнулась с невесткой и сыном, но пить не стала, только пригубила.
– Тетушка, – умоляюще обратился к ней Наджаф, но Шарафоглу строго остановил:
– Пожалуйста, без принуждения.
– Золотые слова, – согласился с ним Ширзад, и все взглянули на заговорившего молчальника. -Вино подается на стол не для того, чтобы валить человека с ног, а чтобы веселить душу.
– Прошу без агитации! – возмутился Наджаф. – Не хочешь – не пей, а нам не мешай. Взял бы лучше саз и порадовал молодых пением. У Рустама-киши великолепный саз.
– Сейчас принесу, – сказала Першан и полетела на веранду.
Через несколько минут она вернулась, протянула Ширзаду саз в атласном чехле и приказала:
– Чем каждый вечер мешать людям спать, распевая баяты, покажи лучше здесь свое искусство. Знатоки собрались, похвалят.
Ширзад не обиделся на ее тон, знал, что это кокетство, и начал настраивать саз.
– Гезаллама! – потребовала Першан.
Рустам почти не притронулся к вину. И трубка осталась в спальне, хотел сходить, да поленился... Его раздражала бойкость Першан, он находил ее неприличной, но не посмел остановить дочь. После спора с Гарашом Рустам решил на все махнуть рукой.
А Ширзад встал, провел рукой по струнам, и в комнате стало тихо.
Это была песня о бессмертном духе народа, о его стальной воле, о любви к вечно обновляющейся жизни. Песня эта – то грустная, то бодрая – звала к подвигам и к той единственной, любимой, дороже и ближе которой нет никого на свете...
Майя провела детство в Москве, училась в городской школе, потом в институте и редко слышала саз. Достаточно было закрыть глаза, как ей начало казаться, что играл полнозвучный большой оркестр, – то в нем слышалось рокотание труб, то нежный задыхающийся голос скрипки. Трудно было поверить, что такое богатство тонов возникало в одном инструменте... И Майя только теперь и разглядела Ширзада, который весь вечер держался в тени.
Так вот он каков, Ширзад! Красив, наряден, строен. Осиная талия, перетянута ремнем, высокие сапоги, галифе, гимнастерка придают ему молодцеватый вид. Он побледнел, а в темных глазах зажглись огоньки.
Струны звенели все тише, тише. Ширзад запел:
Любовь страшней огня, о люди!
Ты ранила меня, о люди!
Без меча мне душу пронзила,
Тайну любви храня, о люди!
Многих ашугов слышал на своем веку Рустам, трудно было его удивить, но песня тронула и его – он-то ведь знал Ширзада едва не с колыбели. Лет с четырнадцати Ширзад начал увлекаться музыкой и стихами, раздобыл где-то саз, наизусть выучил песни ашуга Алескера. Вскоре в деревне его самого прозвали: ашуг Ширзад.
По словам матери, любовь к песням перешла к нему от отца – Касума Кенгерли. Никто на Мугани не мог состязаться с Касумом в исполнении баяты... Старый большевик Касум Кенгерли на заре революции боролся за торжество Советской власти в муганских степях. К концу жизни судьба отвернулась от него: в 1937 году Касума по навету арестовали, и он погиб... Ширзаду в ту пору было всего пять лет. Трудное детство выпало ему на долю, но мальчик оказался стойким. Три года назад отец был посмертно оправдан, посмертно восстановлен в рядах партии, и глаза юноши просветлели...
Учителя думали, что, окончив школу, Ширзад поедет в Бакинскую консерваторию, станет музыкантом. Он и сам лелеял такую мечту. Но жизнь снова не пощадила его: умер старший брат, и десятикласснику Ширзаду пришлось заботиться о старушке матери и маленькой сестренке. Юноша начал работать в колхозе, но и школу закончил с отличием. Теперь он был хорошим бригадиром, уважаемым и стариками и молодежью.
Все это невольно припомнил сейчас Рустам, опустив седую голову и слушая пение Ширзада. А когда сзади подошла к нему Першан, облокотилась на спинку стула, он покосился на нее и сказал:
– Рот-то закрой, дочка...
А рот у Першан действительно полуоткрылся. Она места себе не могла найти: то к матери прижмется, то вот к отцу подойдет, а все не может убежать от песни. Ширзад пел и играл для нее, для любимой, и Першан это знала, но какое-то оцепенение мешало ей поблагодарить певца хотя бы взглядом.
– Молодец, Ширзад, молодец! Отлично! Великолепно – закричали гости и хозяева, когда он умолк.
– Соловьиный голос. А мастерство какое! – сказал Шарафоглу и, подняв бокал, пожелал певцу счастья.
Першан спрятала покрасневшее лицо в копне отцовских седых волос, словно это в ее честь зазвенели хрустальные бокалы.
Гости поднялись, пора расходиться, на улице глубокая ночь. Вдруг на дворе дважды пролаяла сторожевая собака.
Гараш хотел выйти посмотреть, но отец остановил.
– Это Салман. Мой волкодав его так встречает.
Через минуту, осторожно приоткрыв дверь, в комнату бочком вошел усатый чернобровый человек. Майе даже показалось, что не вошел, вполз...
– Заходи, заходи, Салман, чего ты там застрял, – приветливо сказал Рустам.
– Иду, товарищ председатель, – ответил тот, и голосом и улыбкой показывая, что он с хозяином на короткой ноге.
Салман держал в руке перевязанные шелковыми ленточками красные коробки. Он улыбался приторно-сладко, долго пожимая руку Рустаму, расшаркался перед хозяйкой: "Поздравляю, Сакина-хала3!" – затем проследовал через всю комнату к Майе и Гарашу.
– Добро пожаловать на нашу Мугань, в дом многоуважаемого Рустама-киши... Пусть жизнь для вас будет такой же светлой, как ваше прекрасное лицо. Пусть легко ступают ваши маленькие ножки по муганским дорогам, – плавно произнес Салман.
Жесткие, щетинистые усы, воинственно торчавшие вверх, и маслянистые круглые, выпуклые, как пуговицы, глаза Салмана мешали Майе как следует разглядеть лицо этого многословного поздравители. А тот, наоборот, с интересом рассматривал Майю, как бы оценивая и ее стройный стан, и волнистые локоны, и высокую грудь, прикрытую шелковой косынкой.
– Трудно, ай трудно найти подарок, достойный вас. И кусок алмаза потускнеет рядом с вами от зависти. И все же я осмелился. Будьте снисходительны к скромности подарка, – протягивая коробки, закончил Салман.
Майя растерялась, не знала, прилично ли ей принимать подарок от нового гостя.
Салман быстро нашелся, положил коробки на стол как раз между Майей и Гарашом, как бы подчеркнув, что без согласия супруга он никакие подношения делать не посмеет.
– Деревня, Сакина-хала, деревня... – извинился он перед хозяйкой. Ничего путного купить невозможно.
– Напрасно беспокоился, – нахмурилась Сакина. – И этого-то не надо было.
– Дело же не в подарках, Сакина-хала, в уважении! – воскликнул Салман, прижимая руки к груди. – От чистого сердца... Нет ничего приятнее счастливой парочки. Как говорят в народе: "Если сердца влюбленных соединились воедино, то даже щепка в их доме ценится дороже золота".
– Только не философствуй, не философствуй, – заткнул уши Наджаф, садись и пей вино!
– Открывай скорее, посмотрим, – умирая от любопытства, попросила Гызетар.
– О женщина! Ведь не тебе – Майе, – вздохнул Наджаф, но все-таки развязал ленточки.
В одной коробке лежал флакон духов "Красная Москва", в другой шоколадные конфеты.
– Где ты это все добываешь, Салман?
Поглаживая усы, Салман сказал;
– Прошу выражаться точнее: не добываю, а покупаю в государственном магазине. Давно купил. Сердце предсказало: свадьба Гараша на носу. Как видите, сберег...
И он вопросительно посмотрел на Майю.
Та, потупившись, поблагодарила.
– Напрасно все это, – недовольно повторила Сакина.
Салману было двадцать шесть лет, но он уже успел прожить довольно пеструю жизнь. Он побывал и в Баку и в Москве, учился в сельскохозяйственном техникуме, а затем решил стать зубным техником, но вдруг охладел и к этой профессии, два года провел в театральном училище, но и оттуда ушел, решив, что оклады у артистов небогатые. Устроившись в Баку завхозом, Салман на этом поприще проявил редкие способности, но, огорчившись, что у него нет настоящей специальности, наконец обосновался на бухгалтерских курсах и вернулся на Мугань с дипломом бухгалтера. Угодливостью, разбитным нравом он прельстил Рустама и оказался в правлении колхоза – сначала счетоводом, потом бухгалтером. Салман отлично правил автомобилем, с грехом пополам играл на таре и пианино, жарил вкусные шашлыки и мастерски запекал в тесте форель. Он умел угождать женщинам и считал себя знатоком женской красоты. Разглядывая Майю, сравнивал ее с сильным, но неотесанным Гарашом, он думал: "Красавица! Правду говорят: самая сочная груша достается медведю".
Насладившись впечатлением, произведенным на гостей и хозяев подарками, Салман выскочил на крыльцо и крикнул:
– Ярмамед!
– Здесь я, здесь!
– Чего ж ты ждешь? Письменного приглашения? Неси подарок.
Все ахнули: как, еще подарок? Ну что за услужливый человек!
– Однако ты не теряешься, – с насмешкой сказал Наджаф.
– Я-то при чем? – запротестовал Салман. – Ярмамед придумал, а мне отвечать?
Ярмамеда встретили хохотом, он был смешон: взъерошенный, потный, растрепанный... Туго набитый хурджин оттягивал плечо, тонкая шея вытянулась, будто огуречная плеть, и продолговатая, тоже похожая на огурец, голова моталась из стороны в сторону.
– В чем дело, Ярмамед? – строго спросил Рустам, почувствовав себя уже не любезным хозяином, а председателем колхоза. – Чем набит твой хурджин?
– Уважаемый товарищ председатель, это барашек, – пролепетал Ярмамед, мигая бесцветными глазами. – Мой барашек, собственный. Зарезал в честь свадьбы вашего сыночка. Вашего Гараша!
– Чудо, настоящее чудо! – воскликнул Наджаф, вскочив. – До сих пор не знали, в какую сторону открываются двери его дома, не знали вкуса его хлеба, цвета его чая... Ай да Ярмамед, расщедрился!
– Как нехорошо! – рассердилась Сакина. – Никому это не нужно. Есть же и шашлык и чихиртма. Унеси обратно, Ярмамед, сию же минуту.
Шарафоглу стоял в дверях, скрестив руки на груди, и невесело улыбался.
– Уважаемый председатель, нельзя в столь высокоторжественный день отвергать подарки. – Ярмамед устремил на Рустама умоляющий взгляд. – Такого позора не переживу.
Сакина повернулась к Салману и резко приказала:
– Немедленно унеси барашка!
Майя, ничего не понимая, пожалела Ярмамеда, над которым все потешались, и осудила в душе неуступчивость свекрови.
– Я тебе говорю, Салман, – не успокаивалась возмущенная хозяйка.
– Аи, Сакина-хала, – с заискивающей улыбкой ответил Салман, – ничего ужасного не случилось. Старый обычай: и на свадьбу и на поминки сосед к соседу идет со своим паем.
"Опять старые обычаи", – подумал помрачневший Гараш.
– Кто-кто, а вы, Сакина-хала, знаете жизнь, – про должал, воодушевляясь, Салман. – Может, опасаетесь, что Ярмамед запустил руку в колхозную овчарню? Ничего подобного! "Свое даешь – не стесняйся" – так люди говорят. Чем богаты, тем и рады.
– Приятные речи приятно и слушать, – оборвала его Сакина. – А все-таки забирайте своего барашка.
Ярмамед согнулся и заморгал так жалобно, что казалось, вот-вот заплачет.
– Подожди, жена, – сказал Рустам. – Гость пришел с подарком – спасибо. Пойдем приготовим шашлык из барашка Ярмамеда.
Но, выйдя вслед за мужем на веранду, Сакина твердо сказала:
– Не прикоснусь к этому мясу...
Рустам попятился.
– Ей-богу, не понимаю, что в этом доме творится. Добрый хозяин и приблудную собаку от ворот не прогонит. Молчи, хоть сегодня-то помолчи, завтра я верну ему двух баранов за одного.
– Ненавижу твоих подхалимов! И Ярмамеда и Салмана.
– Уймись! – повысил голос Рустам. – Я же, как видишь, смирился. День такой. Захлопнуть дверь перед гостем хуже, чем путника ограбить. Ну что тебе стоит поджарить два-три шампура шашлыка? Чем язык чесать, давно бы сделала...
– Сказала, не буду – значит, не буду, – отрезала Сакина – Надевай сам фартук и хлопочи...
Рустам растерялся, пожалуй, впервые в жизни.
Керосиновая лампа стояла посередине стола, но по углам обширной комнаты было темно, и никто не заметил вернувшуюся Сакину. А она уже через силу улыбалась, не желая, чтобы гости догадались о ее огорчениях.
За столом опять пировали.
Салман славился по всей округе умением произносить тосты. Распахнув ловко сшитый пиджак, сняв галстук, расстегнув ворот рубашки, он захватил самое почетное место и, размахивая руками, на все лады расхваливал Гараша.
Как ни любила сына Сакина, а не обрадовалась этим похвалам.
Майя не без любопытства посматривала на Салмана. Гость аккуратно причесан, от него пахнет дорогими духами, бритые щеки припудрены. Кто же это? Учитель? Доктор? Районный работник?
Когда Гараш ей шепнул, что Салман работает колхозным бухгалтером, Майя удивилась: никак не подумаешь, по, виду – настоящий горожанин.
В колхозе бухгалтера прозвали "Ясты Салман" – "Плоский Салман". У народа верный глаз, и прозвища он дает людям не зря. Когда Салман говорил, то все на свете становилось плоским, серым и до ужаса скучным. Любимым его занятием было вмешиваться в ссоры мужа с женой, отца с сыном; он ловко мирил влюбленных, утешал тех, на кого гневался председатель колхоза. И во внешности Салмана было тоже что-то плоское, будто его сплющили под прессом: лицо широкое, ровное, как блин, и нос приплюснутый, и губы тонкие.
Майе было приятно, что Гараша не трогают разглагольствования Салмана. Лицо его оставалось бесстрастным, а, наверное, любой на его месте хоть разок самодовольно усмехнулся бы.
Наконец Салман охрип и с утомленным видом опустился на стул.
Начал говорить Шарафоглу. Майе нравилось, что он все время держался в тени, не подчеркивая своей дружбы с хозяином, ничем не показывая, что он начальник Гараша.
– Выше всех слов на языках и наречиях мира я ценю одно – "дружба"! Счастлив тот, у кого есть хороший друг. А кто самый несчастливый человек на земле? Да тот, от кого отвернулся, отрекся друг. Едва я услышал, что сын моего друга женился, на месте не усидел, сюда примчался. Это потому, что закваска нашей дружбы с Рустамом прочная, испытана в огне сражений. Жаль, что не слышит мой тост глава дома, видно, ему опять плохо стало, занемог. А вам, молодые мои друзья Майя и Гараш, скажу так: живите дружно. Быть мужем и женою не так трудно, а вот оставаться верными друзьями в добрые и горькие дни – удается не каждому. Берегите дружбу в этом светлом доме. Будьте счастливы!
В эту минуту в столовой появился Рустам с шампурами шашлыка. Стараясь не обращать внимания на изумленные взгляды, сумрачный, нахмуренный, он протянул их Ярмамеду и распорядился:
– Раскладывай!
Ярмамед заковылял вокруг стола, снял весь шашлык с одного шампура на тарелку Шарафоглы, затем наполнил тарелку хозяина, да еще подложил туда горячий, намокший в мясном соусе чурек, шепнув:
– Уважаемый председатель любит такой хлеб.
– Молчи, – сквозь зубы цыкнул Рустам. – Не торчи гвоздем Мамеда в чужих стульях!4 – И, нажав могучей рукою на плечо Ярмамеда, посадил его на табуретку.
Все были уже веселы, речи за столом не затихали, и через минуту все забыли о том, что Рустам-киши сам принес к столу шашлык.
Салман подсел к пианино и с меланхолическим видом начал наигрывать раст. Играл он бойко, развязно, а когда пальцы путались, сам вполголоса напевал, чтобы хоть как-то скрасить впечатление. Раст всем понравился... Затем Салман сыграл популярную песню "Застегни свой ворот".
Майя разволновалась. С малых лет слышала она эту песенку от матери. Укладывая девочку в постель, мать напевала ее, и Майя безмятежно засыпала. И с тех пор и в институте и на концертах, услышав эту наивную песенку, Майя вспоминала мать, и, слезы выступали у нее на глазах. Украдкой вытирая слезы, она оглянулась, – все толпились у пианино, а когда Салман кончил, наградили музыканта шумными аплодисментами.
Лишь Рустам зевал в кулак да жевал, хрустя косточками. Ярмамед тоже без устали насыщался, он незаметно подобрался и к тарелке Шарафоглу, стянул оттуда куски шашлыка.
Сидевший у дверей Ширзад морщился – он один из всей компании понимал, как плохо играет Салман.
Майя напрасно надеялась, что никто не заметил ее слез. У Салмана были зоркие глаза. Отойдя от пианино, он как бы случайно сел рядом с Майей и, наклонившись, шепнул:
– Лишь чуткое сердце понимает красоту музыки. Хотел бы знать, почему вы плакали?
– Мало ли причин? – уклончиво ответила Майя.
– Завидую Гарашу, – горько вздохнул Салман и, сохраняя на лице печальное выражение, присоединился к веселившимся гостям.
Салман уже успел сравнить манеры девушек. Майя вела себя сдержанно и приветливо, – а в поведении Першан не видно было и следа лоска: движения размашистые, стремительные, она и улыбаться-то не умела, а сразу принималась хохотать. "Но если эту дикарку отшлифовать, то она красотой затмит и Майю, и всех наших девушек", – решил он и направился к Першан.
– Потанцевать бы следовало. На свадьбе брата сестра непременно танцует, обычай таков.
– И сестра, и мать, и отец! – подхватил Наджаф.
– Станцуем все вместе "Яллы"! – неожиданно предложил Ширзад.
Першан, которая все время уязвляла Ширзада, вдруг подобрела.
– Этот игит говорит редко, да метко.
Салмана усадили за пианино, хотя он упирался. И грянул лихой танец.
Едва раздались звуки музыки, как Рустам выбрался из-за стола и осторожно, чтобы не мешать плясунам, вышел на веранду. Вот времена! Он без устали шагал по темной холодной веранде, вдыхая горький, как и его размышления, табачный дым.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Приземистый глинобитный домик с плоской крышей прохожий мог бы и незаметить. Днем он ничем не отличался от окружавших его сараев, а с наступлением вечера его очертания сливались с темно-желтой муганской землей. Это был колхозный клуб. Дверь домика только что выкрасили яркой голубой краской. Около клуба, стояли Салман, Ширзад и Наджаф, поджидая председателя, беседовавшего невдалеке с колхозниками. Удальски сдвинув на затылок каракулевую папаху, широко расставив ноги в синих, военного образца брюках, вправленных в высокие начищенные сапоги, Рустам выглядел молодцевато – высокий, широкоплечий. Он мирно разговаривал с односельчанами, отдавая распоряжения по хозяйству, а со стороны могло показаться, что он вот-вот начнет с кем-нибудь бороться.
– Самый подходящий момент для разговора с председателем, – сказал Салман и толкнул в бок Ширзада.
Тот с досадой отстранился.
– Когда ты бросишь эту привычку толкаться? Где только ни учился, по внешности – прямо кандидат наук, а как заговоришь – сразу пускаешь в ход кулаки.
– Такая порывистая натура, – хихикнул Салман.
– Привычка, – объяснил Наджаф. – Или толкнет тебя, или повторяет после каждого слова: "Дай пять!"
– И с такими привычками ты хочешь стать заместителем председателя? без обиняков спросил Ширзад.
У Салмана была удивительная способность отвечать на обидные слова шутками или смехом. Его ничем нельзя было уязвить. И сейчас он рассмеялся.
– Я не сумасшедший, у меня и так серьезная профессия. А колхоз жалко. Самый разгар работ, а у Рустама нет заместителя.
Салман действительно зарился на пост заместителя. Он считал что должность колхозного бухгалтера только ступенька; ему хотелось командовать, давать указания, быть окруженным послушными, исполнительными помощниками.
Чтобы выпытать мнение Ширзада, Салман скромно добавил:
– Какой же я заместитель? Опыта нет.
Он ждал, что ему ответят, что, мол, опыт – дело наживное, были бы способности да старание. Но Ширзад и Наджаф промолчали.
Закончив беседу с колхозниками, Рустам направился к клубу. Молодые люди приосанились, подтянулись.
– Комсомолец Наджаф, чего косишься? – ворчливо спросил на ходу председатель.
– Слепота пусть покарает того, кто косится, а я привык смотреть в глаза людям прямо, – с достоинством ответил Наджаф. – Собрание, говорят, опять созываете? – осведомился он с усмешкой.
Рустам и виду не подал, что почувствовал иронию.
– Да, созываю. А что, у комсомола тоже собрание? Мировой политикой станете заниматься? Или опять об урожайности разговор?
Председатель спрашивал об этом не без тайного умысла. Всего два-три дня назад Наджаф на правлении колхоза предложил запланировать в этом году урожайность хлопка не менее тридцати центнеров с гектара.
Правда, у Наджафа не оказалось никаких расчетов, – так, отвлеченная мечта, пылкое стремление... И опытному в словесных схватках Рустаму с помощью Салмана и Ярмамеда удалось высмеять комсомольца.
– А ты подумал о колхозниках? – сказал ему в упор Рустам. – Я сею восемьдесят гектаров и сдаю государству плановых тысячу шестьсот тонн хлопка. За каждую сверхплановую тонну получаем в два раза дороже! В два! Приму я твое предложение – и завтра найдется в районе умник, сразу увеличит нам план на восемьсот тонн. Вот и пыхти!... Да мы тогда ни единой тонны не сдадим сверх плана. А что получат на трудодни колхозники? Гроши!
Утихомирился ли Наджаф? Не начнет ли сегодня на собрании опять эту детскую затею?
В эту минуту в беседу вступил немногословный Ширзад.
– Думаем обсудить опыт колхоза "Красное знамя", чтобы в этом году весь хлопок убрать машинами. Как вы на это смотрите?
Вокруг умных глаз Рустама венчиком собрались морщины.
– Салман, деточка, ну-ка повтори стихи Сабира! Ты ж мне их недавно читал.
С покорной улыбкой Салман продекламировал:
Засучиваем брюки задолго до реки,
Ручаемся за дело рассудку вопреки...
– Золотые слова., – покачал головою Рустам. – Проникновенные слова великого поэта! Будто о вас, фантазерах писал. Потеха, право, потеха! Боюсь, и хлопок-то станете собирать, совсем как Кара Керемоглу. Половина хлопьев застрянет в кустах, половина рассеется по ветру.
– Во всяком новом деле есть свои трудности., – согласился Ширзад. Некоторым каждая новинка кажется фантастической, а стоит взяться, подучиться – и постепенно все наладится.
– Да ведь и так случается, деточка, – возразил Рустам, – в бой кидаются львами, а возвращаются мокрыми курицами. Тебе такие истории известны, а?
Ширзад промолчал, а угодливый Салман тотчас же подхватил:
– Врагу не пожелаю такого позора.
Теперь пришла пора высказаться Наджафу. Переубедить упрямого председателя почти невозможно, это все знали, но у Наджафа был веселый нрав, и он поддержал друга:
– Дядюшка Рустам смотрит на хлопкоуборочную машину, как верблюд на кузнеца.
У Рустама дрогнули под пышными усами губы. В самом деле, он не слишком-то верил в хлопкоуборочный комбайн и считал, что лишь женская рука способна бережно и аккуратно вынуть из лопнувшей коробочки белоснежный комочек хлопка, пушистый, как вылупившийся цыпленок. А когда по Мугани поползли слухи о, колоссальных потерях хлопка при машинной уборке, то хозяйственный председатель схватился за голову и твердо решил про себя пока уклониться от применения машины. Но свои мысли Рустам хранил в тайне и от жены и от детей. Он умел прятать сомнения, не хотел раньше времени вступать в споры, признавая справедливой украинскую пословицу: "Раньше батьки в пекло не суйся". Эту пословицу он слышал на фронте и не раз вспоминал.
– Когда привезут машину в поле, вот тогда, деточка, ты увидишь, как я к ней отношусь.
– А почему же раньше клянчили в МТС другие машины? – резко спросил Наджаф.
– Во-первых, деточка, я ничего не клянчил, это не в моем характере, а во-вторых, такие вопросы тебя не касаются.
– Нет, касаются, даже очень касаются, – не сдавался Наджаф. – Колхоз не твоя усадьба, дядя.
– Чепуху мелешь, деточка. Слов-то много, а все – пустые. Знаю, что не моя, а народная.
– А если народная, так не держись, как бекский управляющий.
Рустам опустил вспыхнувшие злым огоньком глаза и сокрушенно вздохнул.
– Какой уж я управляющий! Разве управляющий связался бы с таким демагогом, как комсомолец Наджаф? Горбатого могила исправит... А твой горб, деточка, из самой глубокой могилы будет торчать, как пень.
Их перебранка пришлась по душе одному Салману, он всегда испытывал удовольствие, наблюдая чужие ссоры.
– Товарищ председатель, Наджаф хочет сказать, что вы всегда были поборником механизации, – начал Ширзад. – А теперь...
Рустам круто оборвал его:
– Отлично понимаю, что хотел сказать комсомолец Наджаф, в посредниках не нуждаюсь. Был бы Наджаф умен, так привел бы на колхозное собрание всю молодежь обсуждать условия социалистического соревнования с "Красным знаменем". Ведь весна на пороге, о севе надо думать... Я вот из кожи лезу...
Услышав это, Салман смекнул, что теперь-то самое время закинуть удочку, – авось клюнет.
– Честное слово, Рустам-киши, мы сочувствуем вам всем сердцем. Только что говорили, как вам трудно одному вести такое огромное хозяйство. Не каждому под силу такая нагрузка. Три месяца без заместителя, этакая ноша на ваши плечи!... Если на фронте вы были сержантом, то здесь стали полковником. Рустам любил, когда его хвалили.
– Не знаю, игиты, не знаю, как и поступить, – понизив голос, как бы делясь с парнями страшной тайной, сказал он. – Ни на ком остановиться не можем.
– А вы никого не слушайте, Рустам-киши, – с простодушным видом посоветовал Салман. – Колхоз вы знаете как свои пять пальцев, значит, выбирайте человека оперативного, делового, который бы и вам стал верным помощником, и с людьми сумел бы ладить. Работа эта, что ж, – незавидная, хлопотливая... То прокурор дело заведет, то на бюро райкома потянут.
– Дело известное, – подтвердил Рустам. – Ребята, а что если выдвинуть заместителем Салмана?
Ширзад и Наджаф вяло отозвались: "Надо посоветоваться", а Салман попятился и с ужасом воскликнул:
– Дядюшка, что вы, что вы! Признателен за честь, тронут, но не справлюсь я, не справлюсь.
– Конечно, надо посоветоваться с народом, – одобрительно сказал Рустам. – Подумаем. – И добавил именно то, чего Салман не дождался от приятелей: – Опыт дело наживное, подучишься, если что...
– Конечно, подучусь, – подхватил Салман.
Рустам миролюбиво продолжал:
– А тебе, Ширзад, если бог наградил соловьиным голосом, пора бы создать хоровой кружок. Все лучше, чем горланить баяты под чужими окнами. Молодежи – занятие, старикам – удовольствие, колхозу – слава. Глядишь, в Баку на смотр самодеятельности пошлют. Очень просто.
Ширзад покраснел и сразу стал похож смуглым лицом на воина со старинной медной монеты.
– Комсомолу бы и надо браться засучив рукава за самодеятельность...
И, не дождавшись ответа, Рустам зашагал в правление.
Наджаф закусил губу, чтобы не вырвалось необдуманное словечко, а Ширзад и без этого обошелся – жизнь приучила его всегда оставаться невозмутимым.
– Придется уступить, – с сожалением произнес он. – На этот раз придется уступить. Опоздали...
