Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Салам, товарищ, салам! – послышался бодрый голос Шарафоглу.
Гараш снял перемазанные мазутом перчатки, поздоровался.
– Как земля, не слишком сырая?
– В самый раз. Едва плуг дотронется – сама раскрывается. Можно сказать, земля улыбается нам с вами, товарищ замдиректора.
– Ну, жмите, жмите, герои! Поскорее надо обрадовать Рустама: МТС свои обязательства перед ним выполнила.
Поле снова огласилось гудением трактора. Оглядываясь, Гараш видел, как Шарафоглу, шагая по борозде, проверял глубину вспашки. "Всю жизнь на поле!" – подумал о нем Гараш. За последнее время он привязался к Шарафоглу: нравилось ему, как тот руководит людьми – не криком, не приказами, а доверием и разумным советом. Приятно было и беседовать с Шарафоглу: после таких разговоров Гараш всегда чувствовал себя обогащенным. Он удивлялся, почему отец не умеет так же легко и ненавязчиво общаться с людьми?
На соседнем участке, в звене Гызетар, бороновали, чтобы сохранить в почве весеннюю влагу; тракторист, сняв папаху, приветливо помахал Гарашу, будто спросил: "Как дела?" В ответ Гараш тоже махнул рукою: "Идут своим ходом!"
К обеду выяснилось, что Наджаф запоздал: случилась небольшая авария, пришлось останавливать машину... Поздравив победителя, он произнес, видно, заранее заготовленную фразу:
– В труде Рустамовы, и старые и молодые, превращаются в горных барсов!
В глубине души Наджаф был доволен, что проиграл, потому что любил поесть и знал, что уж ежели жена возьмется за плов, так пальцы оближешь.
Трактористы завернули на участок Гызетар.
– Плохие дела, сестрица, – покачал головою Гараш. – Приструни мужа, а то от его заработков ни копойки не останется! – И рассказал о проигранном плове.
– Если бы не я, давно пропал, – вздохнула Гызетар и посмотрела на мужа с умилением. – А плов получите после сева: ни минутки свободной.
Наджаф, по обыкновению, принялся расхваливать жену:
– Это моя гордость, моя слава! А плов все-таки не плохо состряпать, хотя бы сегодня вечером.
– Вот сам и стряпай, – великодушно разрешила Гызетар и, услышав, что тетушка Телли зовет ее, убежала.
Оказалось, что у молодого тракториста что-то произошло с двигателем. Наджаф остался помочь ему, а Гараш, насвистывая, отправился в полевой стан бригады. Это была сложенная из камней сакля с земляным полом, вокруг на траве валялись мешки с минеральными удобрениями, бочки с горючим, стояли арбы. У коновязи серая лошадь смачно жевала сено.
В этом неказистом, неуютном домике Гараш ночевал всю неделю. Потянувшись, он вспомнил горячую, мягкую супружескую постель, и тоска по Майе вспыхнула с новой силой в его часто забившемся сердце. Ну зачем, зачем им ссориться? Все поводы для недоразумений показались ему теперь такими незначительными, пустяковыми...
Войдя в дом, Гараш замер от удивления: деревянный настил, на котором по ночам вповалку спали трактористы, заваленный овчинами, подушками в грязных наволочках, преобразился: набитые сеном тюфяки были аккуратно прикрыты новыми одеялами, белоснежные подушки лежали ровной горкой.
– Интересно, кто это сделал? – вырвалось у Гараша,
– Нашлись добрые люди, товарищ! – послышался за его спиною звонкий голос.
Он оглянулся: Назназ в белом халате, надетом поверх шелкового платья, наполняя комнату ароматом духов, с улыбкой стояла в дверях.
– Что так пристально смотришь? Разве не узнал? – Гараш давно не встречался с ней. Он помнил Назназ угловатой, худощавой девушкой, а теперь это была красивая, полная, уверенная в себе женщина.
– Узнаю, да как ты сюда попала? – Гараш был смущен.
– Брат прислал. Сказал, что все люди в поле, вот и нужно за ними ухаживать, оказывать первую помощь в несчастных случаях. Дал мне аптечку, медикаменты...
– На такое дело и трудодней не жалко, – обрадовался Гараш, садясь к чисто выскобленному столу.
– Да уж где ни работала, никто не жаловался, – кокетливо улыбнулась Назназ,
– Может, перевяжешь? – И он показал ей палец, наспех обмотанный куском промасленной тряпки.
Назназ вышла, покачивая мощными бедрами, вернулась с чемоданчиком, к благоуханию ее духов присоединился запах йода, и через минуту палец Гараша, промытый спиртом, был перевязан чистым бинтом. Нагибаясь, Назназ касалась плеча юноши мягкой грудью, упругие, как резиновые мячики, коленки ее вплотную прижимались к ногам Гараша.
"Посмотри, какая нежная, заботливая!" – подумал он с благодарностью.
Дверь скрипнула, в комнату ввалились Наджаф и Салман.
– Приятная компания! – вскричал Наджаф. – Создадим механизаторам культурные условия отдыха!
– Впору для газеты фотографировать. Обязательно напечатают. А ты разве не уехала, Назназ? Ведь отпуск-то кончился. Небось ждут в Баку?
– За свой счет продлила, Салман не отпустил, велел за вами ухаживать, – рассмеялась Назназ.
– Погоди, откроем осенью колхозную больницу мы тебя навсегда к себе отзовем, – сказал Салман.
– Нет, нет, я привыкла к культурной жизни, здесь от скуки умру, жалобно пролепетала Назназ, бросив нежный.взгляд на Гараша.
В представлении Назназ культурная жизнь в городе заключалась в том, чтобы в нестерпимо пестром платье, щедро напудрившись и надушившись, гулять с подружками по бакинским проспектам, посещать вечера танцев, заводить знакомства с мужчинами солидного вида.
– Вот только женю Салмана, а после свадьбы сразу уеду, – добавила она и опять игриво покосилась на Гараша.
– Дело хорошее, – одобрил Наджаф и, вытащив из под настила плетеную корзинку с провизией, разложил на столе хлеб, яйца, мясо, лук. – Ну, давайте питаться, а то скоро опять за работу!
– Сейчас руки вымою, – сказала Назназ и, уже стоя в дверях, позвала Гараша: – Ну, полей же мне! Вот недогадливый!...
– Иди, иди, повинуйся! – прикрикнул Наджаф, а Гараш сердито сверкнул глазами, но все-таки послу шался.
После обеда Назназ увязалась за трактористами в поле: халат ее, словно белая роза, цвел на фоне бархатисто-черной пашни. Наджаф нарвал в кустах фиалок и поднес ей букетик, изогнувшись в шутливом поклоне, приложив руку к сердцу.
Назназ поблагодарила, понюхала цветы и протянула букетик Гарашу.
– На память.
Тот взял, покосившись по сторонам, нет ли поблизости Гызетар, – тотчас шепнет Першан, а та – Майе. Он чувствовал, что Назназ своим вызывающим кокетством будто одурманивает его, и, чтобы отогнать соблазн, деловито сказал другу;
– Начнем.
– Да, пора, пора, – бодро сказал Салман; пока сестра атаковала Гараша, он держался в стороне. – Этот участок мы засеем квадратно-гнездовым способом. Самое меньшее – тридцать центнеров первосортного хлопка с гектара. Постарайтесь уж как-нибудь, братцы. Гарантирую премию,
– Мы не "как-нибудь", а действительно постараемся! – заверил его Наджаф, и вскоре тракторы взревели и поплыли, взрезан плугами плодородную муганскую целину.
2
Майя день ото дня становилась печальнее. Раньше ей казалось, что семейная жизнь – это любовь, и радость, и наслаждение, и упоение близостью мужа, единственно дорогого и желанного на белом свете; дом Гараша представлялся ей полным музыки, танцев, задушевных бесед у вечернего самовара, и она не подозревала, что с монотонной размеренностью покатятся неделя за неделей и обязанностей выпадет на ее долю куда больше, чем утех.
Когда ты одна, все устраивается легко и просто. Пригласили тебя в гости – иди. Хочешь к себе позвать друга – позови: никто не осудит. Одевайся, как вздумается, лень повесить платье – брось на кушетку; приятно валяться в праздник до полудня в кровати – лежи; захотелось музыку послушать – включай радиоприемник на полную мощность.
Но если ты соединила свою судьбу с чужой, приходится считаться с чужими вкусами и желаниями, с чужим настроением; хочешь, чтобы тебе уступили, иди и сама на уступки; призови себе на помощь и терпение, и чуткость, и ум, и – чего правду скрывать порой и хитрость.
Все это трудно, но еще труднее бывает, когда молодожены попадают в семью с издавна сложившимся укладом, в семью, где родня считает своим долгом вмешиваться в их жизнь.
В доме Рустамовых для Майи был непереносим деспотизм свекра. Ее и удивил и испугал отказ мужа уйти от родителей, устроить свой очаг. Гараш как будто изменился, стал грубым, невнимательным. Видно, и в самом деле ему нужна другая жена: чтоб и двор могла подмести, и хлев почистить, а после ссоры, как ни в чем не бывало, обнимать мужа. Как знать, может, и любви никакой у Гараша не было, увлекся – женился...
Майе временами становилось так жутко, что она ночью вскакивала с кровати, садилась у окна и все спрашивала себя, допытывалась: сможет ли она жить без Гараша? Если ночи напролет только о нем и думает – значит, никогда не захочет расстаться. "Люблю, люблю, – повторяла она, – и злюсь, отчаиваюсь, рыдаю лишь оттого, что его нет со мной".
Вдруг дверь бесшумно открылась, и перед Майей появился улыбающийся, до черноты загоревший Гараш.
Захваченная врасплох неожиданным приходом мужа, Майя не сразу очнулась от своих грустных мыслей и глядела на него, растерянно улыбаясь.
А тот, уверенный, что его встретят пламенными объятиями, нахмурился.
– Что так поздно? – наконец спросила жена.
– Попутного грузовика дожидался. А ты почему не спишь? Чем озабочена?
– Все в порядке, все идет, как положено, – грустно пошутила Майя. Твой отец ругается...
Гараш с досадой поморщился. Старая песня...
– А все из-за пустяков. Ты же знаешь, я привыкла делать утром зарядку. Так меня еще дома приучили с малых лет. Выходить на открытую веранду неудобно. Я посоветовалась с мамой, позвали плотника, чтобы отгородить уголок веранды у нашей комнаты, а отец пришел и прогнал его... Мне-то он ничего не сказал, но так еще хуже. В конце концов у меня не хватит выдержки, начнутся ссоры...
Гараш чувствовал, что устал от вечных жалоб Майи. Невольно он сравнил ее с Назназ, – вот уж та всем и всегда довольна, не хнычет, не тужит, не расстраивается из-за пустяков, старается понравиться мужчине, порадовать мужчину...
– Ну, хор-рошо, хорошо, характер отца изменить я не в силах. Есть у тебя комната, вот и кривляйся тут нагишом, как вздумается.
– Почему ты говоришь с такой злостью?
– А как мне говорить? Я ведь тоже не камень! Неделю торчу в поле, сплю на земле у трактора, примчался домой, а меня встречают хныканьем. Очень приятно!
Майя стряхнула слезинки.
– Ладно, Гараш, больше не услышишь ни слова, – голос ее прозвучал тускло. – Ляжешь?
– Нет, дай поесть, должен вернуться в поле, – соврал Гараш.
Он надеялся, что жена станет умолять остаться на ночь, но Майя привыкла относиться с уважением к работе мужа и не стала спорить. Взбешенный Гараш наскоро похлебал супу и поплелся на шоссе ловить машину.
В полевой стан он явился чуть не на рассвете. Разбуженные его приходом трактористы встретили бригадира колкими шуточками:
– Грех оставлять дома молодую!
– Может, черная кошка пробежала? Поссорились?...
А утром Назназ принесла чай невыспавшемуся, хмурому Гарашу. Движения ее были плавными, улыбка – ласковой. После завтрака переменила ему повязку на пальце, и опять у него дыхание перехватило, когда мягкая грудь коснулась плеча, щеки.
Трактористы уже вышли, она была одна, и близко около лица Гараша пылали ярко накрашенные губы Назназ, призывно улыбались, манили...
– А на обед будет плов, – сказала Назназ,
– К чему такое беспокойство?
– Лишь бы тебе было хорошо.
3
Жаркие лучи солнца, проникавшие в застекленную веранду, приятно нежили, согревали сидевшего у окна Шарафоглу; он хмурился, позевывал, держа в руке прочитанную газету. На его коленях дремал пушистый котенок; два месяца назад Шарафоглу подобрал его, дрожавшего, голодного, у ворот МТС и приютил.
– Можно? – спросил кто-то за дверью.
– Почему нельзя? Заходи... – Шарафоглу осторожно опустил котенка на маленький коврик около письменного стола, улыбнулся входившему Наджафу, А, комсомол! Прошу, прошу...
Наджаф, по обыкновению благодушный, веселый, протянул заместителю директора какую-то бумагу,
– Что тут? Да садись, садись.
– Заявка на шпиндели для хлопкоуборочных машин. Ремонтировать пора! С посевной – порядок, за нас не беспокойтесь, идем нормально, по графику. Маленькие поломки случаются, не без того, но сами исправляем. Простоев пока не наблюдается. – Наджаф говорил звучно, бодро, ему приятно было порадовать Шарафоглу.
– А как в вашем колхозе?
Голос Наджафа упал.
– Вы же сами вчера были, видели...
Шарафоглу не настаивал, он наклонился над столом и подписал заявку.
– Хорошее дело затеяли комсомольцы! – похвалил он. – Ведь из года в год мы себя утешали, что раньше августа хлопкоуборочные машины не потребуются и нечего спешить с ремонтом. А когда раскрываются коробочки, оказывается, что машины хуже старых арб: не успели, не рассчитали, забыли...
Шарафоглу сделал вид, будто комсомольцы сами догадались весною браться за ремонт, а не он их подтолкнул. – А тебе хлопкоуборочная машина нравится? – будто мимоходом спросил он.
Наджаф вскочил так порывисто, что стул с грохотом опрокинулся.
– Товарищ начальник! – воскликнул он, трижды ударив себя в грудь. – Я влюблен в эту машину, честное слово, влюблен! Три года назад, когда Гызетар была еще невестой, как-то раз увидел ее в поле, бедняжку. Вся потная, солнцем сожженная, руками собирала хлопок. И ведь от зари до зари, часов по шестнадцать... Я подумал: где же ученые? Ведь есть Академия наук, профессора, доценты!... – Он толком не знал, что такое доценты, но слово больно благозвучное. – "Эй, товарищи ученые, немедленно придумайте машину, чтобы избавить наших красавиц от рабского труда!..." Вот как я закричал. И разве неправильно?
– Правильно, правильно, – сказал Шарафоглу, любуясь волнением Наджафа. – Но ведь теперь машина создана, а все равно остались люди, которые ее не признают, не хотят на ней работать.
– Они боятся, что доходы колхозника уменьшатся. Мы нашему Рустаму еще покажем, как машину не признавать! Потому и за ремонт весной взялись. Мугань так устроена: если не отремонтировать машинный парк до солнцепека, значит, ничего не успеешь. Как солнце пригрело степь, все закипело, забурлило, ремонтировать уже поздно.
Коренной муганец, Шарафоглу отлично знал это и без Наджафа, но слушал с необыкновенным вниманием.
– Но, товарищ начальник, машина машиной, а ведь остался кетмень! Рыхлить почву, окучивать кусты приходится руками. – Наджаф с многозначительным видом выпятил толстые губы.
– С этим-то покончить нетрудно, – сказал Шарафоглу. – То есть трудно, – быстро поправился он, – но возможно. Убедим всех колхозников, что надо сеять хлопок квадратно-гнездовым способом, усовершенствуем машину – вот нужда в кетмене и отпала!
– Заставь-ка нашего...
– Вы ж плевать на него хотите! – рассмеялся Шарафоглу.
Парень смутился.
– Плевать на столь почтенного деятеля, конечно, не стоит, – серьезным тоном сказал Шарафоглу. – Не тактично это. Но и плясать под его дудку тоже не следует, договорились? Вот и отлично. Беги...
Шарафоглу опять присел у окна, потянулся, взял с пола замурлыкавшего котенка... Значит, с кукурузой закончили – отсеялись, с клеверами тоже. Началась самая страдная и самая трудная пора – посев хлопка. Пока что все колхозы зоны шли ровно, отстававших не наблюдалось, но все-таки колхоз "Новая жизнь" не на шутку тревожил Шарафоглу.
Зимою он радовался, что Рустам редко обращался за помощью. Шарафоглу не любил колхозных деятелей, которые стараются использовать в своих интересах приятелей, занимающих высокие служебные посты. Но теперь началась посевная, а Рустам по-прежнему не давал о себе знать. Поток анонимных писем не прекращался. Только день пробыл Шарафоглу в "Новой жизни", а заметил много недостатков.
Об этом следовало откровенно поговорить с Рустамом, и Шарафоглу еще с утра вызвал его к себе.
На дворе раздался зычный гудок автомобиля, Шарафоглу взглянул в окно. Из "победы" вылезал Рустам.
Председатель никак не рассчитывал встретиться во дворе МТС с Наджафом. Проснулась привычная подозрительность. "Так вот почему Шараф пригласил меня!" – мелькнула догадка.
С мрачным видом он вошел к Шарафоглу.
– Кури, отдыхай, неверный друг, а потом расскажи, как дела идут в колхозе, – приветливо сказал Шараф,
"Неверный"? Ну конечно, Наджаф уже успел очернить Рустама в глазах Шарафоглу. Нахмурившись, Рустам вытащил кисет. Пальцы его дрожали, и Шарафоглу заметил, как много седых волос прибавилось на голове друга за эту весну. Но суровый, мужественный вид Рустама говорил, что он не хочет подчиняться годам, что упорной волей надеется победить старость.
– Что ж ты не спрашиваешь, доволен ли я вашим колхозом?
Рустам обиженно пожал плечами.
– И спрашивать не надо. Сразу было ясно, когда от обеда отказался. Он затянулся и пустил к потолку густое облако дыма. – Все вы, районные работники, одинаковые. Сухие формалисты!
– Я с тобой разговариваю как друг, фронтовой товарищ, – с упреком заметил Шарафоглу.
– Как бы ни говорил, а суть-то одна!
– Значит, ты доволен состоянием дел в колхозе?
Облачко табачного дыма поднялось к потолку; Рустам промолчал.
– Считаешь, что все районные работники – бездушные машины? Так, что ли? Может, и есть среди нас такие, но их мало, очень мало. Постараемся, чтобы вовсе не было... Районным деятелем быть не сладко, поверь. Ты ведь тоже руководящий работник, пусть не районного масштаба. Колхозники тоже, наверно, обвиняют тебя в формализме, бессердечии?
– Этим не грешен! – Голос Рустама прозвучал вполне искренне.
– Как тебя дело коснулось, оказалось, что ты лишен недостатков, насмешливо сказал Шарафоглу.
– Эх, друг, не надо бы к словам придираться. У каждого есть свои недостатки. И Рустам не святой.
Если у Рустама тяжелый характер, так это только его касается, а к весеннему севу не имеет никакого отношения.
– Не согласен! – Шарафоглу покачал головой. – Есть недостатки, от которых страдают сотни людей. Не раз я уже предупреждал тебя. Колхоз теперь хозяйство большое, сложное, нельзя им руководить с завязанными глазами, полагаться во всем лишь на свой опыт, на свой ум. И вот гляжу на тебя и думаю: прохладно относишься к делу, поостыл малость! И в твоих подчиненных тоже огонька не вижу.
– Анонимных писем начитался? – ехидно спросил Рустам.
– Читаю и анонимные. Может, и ты заинтересуешься? – Шарафоглу вынул из сейфа, отдал ему четыре письма в мятых конвертах. – Но я им значения не придаю, – продолжал он, наблюдая, как менялось лицо Рустама, проглядывавшего письма. – А вот со своими впечатлениями, конечно, считаться приходится. – Он рассмеялся. – Я думал, что ты расстроился из-за неполадок в работе, а оказывается, я виноват, что обедать не остался. И ты на меня обижен!
– Пословица есть: "Чаще всего обижаются на любимых", – пробормотал Рустам. Мало еще его знает
Шарафоглу. Не в обиде дело и не в том, что ему указывают на недочеты, а плохо то, что Шарафоглу верит не доброжелателям Рустама. Кому? А хотя бы Наджафу, который только что вышел из этого кабинета. И анонимные письма тоже дело рук Наджафа.
В голосе Шарафоглу зазвучали мягкие нотки, словно он жалел ослепленного гневом Рустама:
– Ошибаешься!... Наджаф даже твоего имени не упомянул. Говорили только о работе. Не надо бы так плохо думать о людях. Ведь это тоже своего рода болезнь: заведется в человеке эдакий червячок подозрительности – и все кажутся врагами.
Рустам сразу поверил, что Наджаф не виноват перед ним, но все же пожаловался:
– Если бы ты знал, как трудно... Внутри все горит! Днем и ночью в хлопотах, из кожи лезу, а вместо благодарности одни кляузы! Нет, лучше совсем уйду, подам заявление, простым бригадиром останусь. Надеюсь, и ты порекомендуешь райкому партии освободить меня.
Через минуту Рустам уже раскаивался в этих внезапно вырвавшихся словах, но Шарафоглу, видно, не обратил на них внимания.
– Помнишь, друг, как на заре Советской власти по прямому указанию Ленина начинались в Мугани большие дела? – негромко спросил он и, откинувшись, полузакрыв глаза, словно это помогало ему попристальнее вглядеться в былое, продолжал: – Ленин посоветовал азербайджанским коммунистам вернуть плодородие солончаковой, вытоптанной копытами овечьих отар Муганской степи. Вместе с первыми бригадами строителей сюда приехали Касум Кенгерли и Сергей Багдатьев. Мы были молоды тогда, но ведь ты не забыл Сергея? Худенький, слабый, с маленьким острым подбородком, – совсем подросток. Думалось: как такому вынести муганскую жару? А положение-то было тяжелое. Продовольствия не хватало, деньги обесценены, не только классовые враги – нам сопротивлялось всё: темнота, бескультурье, религиозный фанатизм. На себе люди волокли десятками верст мешки с цементом, мукой, рисом. Могилами друзей мы отмечали каждый свой шаг. И потом еще началась малярия, Багдатьева и Кенгерли свалила болезнь. С потрескавшимися губами, с высокой температурой они лежали пластом на топчанах, но продолжали командовать стройкой. И среди строителей не было дезертиров, никто не подал заявления об уходе, Наши отцы, наши старшие друзья вперед смотрели и не жаловались на усталость. Так что же с тобой случилось? Почему пал духом? Устал? Поговорим с министерством, устроим тебе путевку на курорт, отдохни, полечись... Как-нибудь месяц без тебя справимся. А затем опять берись за работу. Покажи свою молодую хватку.
Рустам взволнованно слушал друга, вспоминая молодость, полную смелых дерзаний, но едва Шараф произнес: "Без тебя справимся..." – как обида вытеснила все другие мысли,
– Рано меня хоронить, друг, я еще живой! – сказал он. – Дай дней десять сроку, и если колхоз не выйдет на первое место в районе, то разрешаю тебе от моего имени настрочить заявление об отставке... Могу быть свободным? – И, встав, он свернул кисет, сунул его вместе с трубкой в карман, стряхнул с ладоней табачные крошки.
– Пожалуйста, – пожав плечами, устало сказал Шарафоглу. И, словно вспомнив о чем-то, задержал его. – Да, напоминаю, друг: надо бы уже подумать о подготовке полей для машинной уборки хлопка.
Рустам уловил тонкий упрек в этих словах.
– Машина хороша, друг мой, – ответил он, – когда не снижает колхозных доходов. Скажи министру, пусть об этом подумает и даст нам хорошие машины, которые чисто убирают поле, а не сорят, как нынешние.
– Напишу, обязательно напишу, – согласился Шарафоглу.
Мелодично зазвенел телефон. Приложив трубку к уху, Шарафоглу внимательно выслушал невидимого собеседника и ответил, что Рустам-киши еще здесь, не уехал; да, беседу они кончили, председатель "Новой жизни" сейчас придет в райком партии. И, повесив трубку, сказал Рустаму, что с ним хочет поговорить Аслан.
4
Как ни успокаивал себя Рустам, а в глубине души смутно ощущал, что положение у него этой весной совсем не выигрышное и дела в колхозе не так хороши, как ему кажется...
И потому неожиданный вызов в райком застал его врасплох, вселил в сердце смятение...
Пришлось, пряча глаза, спросить друга: а по какому вопросу хочет поговорить с Рустамом секретарь? Оказалось, что Аслан попросту пригласил к себе председателя колхоза. А откуда ж он знает, что Рустам у Шарафоглу? Ну, в приезде Рустама нет ничего секретного. Утром Шарафоглу был в райкоме, вот и сказал...
С сокрушенным сердцем Рустам отправился в райком.
Первое его впечатление об Аслане после встречи у Калантара было очень хорошим. Он вернулся в колхоз с теплым чувством: "Сразу видно человека простого, благородного. Такой не станет плясать под дудку бюрократов! На первом месте для него – справедливость, честность, интересы дела. Уж он своего добьется – оживит колхозы".
Но через неделю произошло маленькое событие, смутившее Рустама. И теперь он думал, что в характере секретаря райкома много сухого, официального.
На рассвете, когда Рустам ехал на дальний участок, где впервые засеяли хлопчатник, в туманном просторе внезапно всхрапнула лошадь, пугливо навострив уши.
Рустам привстал на стременах, прищурился. Волк, что ли? Нет, неподалеку, в лощине, мирно паслась с детенышами легконогая пятнистая газель. Вот так встреча! Давние обитатели Мугани – джейраны теперь разбрелись, разбежались, вспугнутые грохотом трактора и автомобилей. Откуда же ты забрела, резвая красавица?... Сердце бывалого охотника дрогнуло в груди Рустама, он хлестнул кобылицу. Газель взвилась и скрылась мгновенно в кустарнике, прикрывая собой детеныша, но второй, послабее, споткнулся, и Рустам, свесившись с седла, подхватил его крепкой рукою. Испуганный джейранчик содрогался крупной дрожью, сердце его колотилось бурными толчками.
"Э, хороший подарок другу!" – улыбнулся Рустам, довольный своей ловкостью.
Приехав в полевой стан, он велел сторожу привязать ягненка к арбе, дать ему воды, травы. "Эх, какой подарок!" – залюбовался Рустам грациозным, тонконогим, с выпуклыми влажными глазами джейранчиком.
А через час сюда заехал на машине Аслан. Как видно, он немало пошагал по пашне: не только ботинки, но и брюки были перепачканы сырой землею.
– Ну, Рустам-киши, и вспахали и посеяли здесь отменно! – с восхищением сказал секретарь. – На славу потрудились! Если дела так и дальше пойдут, то наверняка по хлопку перегоните Кара Керемоглу и первое место в районе за вами.
Сам того не ожидая, Рустам самодовольно усмехнулся, просияли и лица столпившихся вокруг колхозников.
– Будь уверен, товарищ Аслан, что наше слово верное, – с достоинством сказал Рустам-киши. – И за урожайность не беспокойся: у "Красного знамени" по плану – двадцать пять, а мы на правлении решили: двадцать семь центнеров!
– Об этом я прочитал в районной газете, – улыбнулся Аслан, показав и Рустаму и колхозникам, что он осведомлен о ходе соревнования. – Написать-то легко, выполнить трудно.
– Потому я и спорил тогда в "Красном знамени", – вспомнил Рустам. Без согласия народа – ни шагу. Как народ, так и я!
– Вот это вполне правильно, – согласился секретарь райкома и, заметив джейранчика, нагнулся, погладил по залысине на лбу, по шелковистой, вздрагивавшей от прикосновения рыжевато-серой шерстке.
– Красавчик, красавчик! Детишкам-то какая забава! – похвалил Аслан.
– Примите в знак уважения! От чистого сердца! – сказал Рустам и, тут же отвязав ягненка, крикнул шоферу: – Возьми, сынок, в машину!
Райкомовский шофер вопросительно взглянул на Аслана.
– Что это вам в голову пришло, Рустам-киши? – негромко спросил Аслан, а колхозникам и Рустаму его строгий тон показался страшнее любого крика. Этак можно скоро спутать колхозных овец со степными джейранами. – И сухо добавил, повернувшись к шоферу: – Привяжи обратно.
Рустам покраснел от досады. Как видно, Аслан признает лишь официальные отношения между людьми, пренебрегает обычаями гостеприимства...
Райком партии занимал двухэтажный дом, окруженный молодым садом. В стороне у коновязей стояли две оседланные лошади с подвязанными хвостами, залепленный грязью "газик" и чистенькая, только что из гаража, легковая машина.
В приемной помощник секретаря, юноша с черными щеголеватыми усиками, печатал на машинке; он кивнул Рустаму.
– Проходи, проходи, сейчас о тебе справлялся.
Аслан сидел за письменным столом, подперев рукой щеку, и сосредоточенно слушал своего собеседника. Гошатхан? Только этого не хватало! Принес, должно быть, накопленный за неделю запас свежих сплетен.
– Как дела, товарищ Рустамов? – Секретарь встал, протянув вошедшему маленькую сильную руку.
Путая от волнения слова, Рустам начал сбивчиво рассказывать о ходе весеннего сева, но Аслан прервал его:
– Мы это знаем из посевной сводки, – и похлопал ладонью по лежавшей перед ним бумаге. – Знаем и то, что колхоз отстает. Наверно, товарищ Шарафоглу с вами об этом уже говорил. Могу заранее сказать, райком партии уверен, что колхозники "Новой жизни" справятся с трудностями... Но сейчас райком интересует совсем другой вопрос.
Пока Аслан говорил, Рустам пытался угадать по его тону, успел ли Гошатхан свершить свое скверное дело. Но секретарь был непроницаем.
– Партия, товарищ Рустамов, – продолжал Аслан, – придает большое значение местной инициативе, творческому почину трудящихся. Долгое время этому не уделялось внимания, из центра предписывали колхозам и севообороты, и сорта семян, и сроки сельскохозяйственных работ. Теперь с этим покончено. Теперь, как вы знаете, партия ждет, что сами колхозники, в зависимости от местных условий, найдут наиболее верные и быстрые пути к процветанию. Вот скажите, думали ли вы об этом?
Рустам предполагал, что начнется обычный разговор о севе и поливе, и не сомневался, что Аслан, как и прежние секретари, станет читать ему нотации, грозить выговором и всякими другими бедами. Но беседа пошла необычная, и к ней он не подготовился. Чтобы выиграть время и собраться с мыслями, он потянулся за кисетом.
– Можно курить?
Аслан бросил взгляд на табличку "Просьба не курить", усмехнулся и сказал:
– Если невмоготу, то кури.
– Почему же невмоготу? Потерпим. – Рустам спрятал кисет и, припомнив, начал высказывать кое-какие свои соображения о кукурузе, о квадратно-гнездовом посеве хлопка, об огородах... Аслан слушал с интересом, записывал, но опять не дал председателю договорить.
– Мысли чрезвычайно заманчивые и перспективные. Одобряю. Но ведь это мысли одного Рустама-киши или, в лучшем случае, правления. А каковы предложения самих колхозников?
Рустам замялся. Ему трудно было признаться, что с народом не советовался, потому что, по совести говоря, не испытывал нужды в этом, и он ответил общими словами, что, дескать, ценные предложения рядовых тружеников правление берет на учет.
– Конкретнее, конкретнее, – попросил Аслан.
Но как Рустам ни бился, ничего конкретного, кроме ночного разговора с Салманом, припомнить не смог.
– Видишь, – нарушив томительное молчание, сказал секретарь, получилось-то некрасиво... Почему? Да потому, что в ваших планах никак не выражены желания народа. А партия нам говорит: в первую очередь поддерживайте инициативу народа. Талантлив весь народ, и мы, руководители, сильны лишь его разумом и его талантом. Было время, когда мнение одного руководителя превращалось в закон и для района и даже для республики. Горькие плоды это принесло, сам знаешь. Как пословица гласит: "Ум хорошо, а два лучше!" Некоторые руководители позабыли об этой народной мудрости, ставили себя выше народа, смотрели сверху вниз на людей. Они учили и тех, кто пашет землю, и тех, кто делает машины, и тех, кто добывает из недр Апшерона нефть, и тех, кто преподает школьникам грамоту. Да еще требовали, чтобы их благодарили, "ура" кричали, аплодировали... Нечего удивляться, что у таких деятелей голова закружилась, что они поступали глупо и незаконно, принесли людям горе и в конце концов сами опозорились.
Рустам слушал и не мог взять в толк, зачем Аслан с таким жаром рассказывал ему о руководителях, оторвавшихся от народа. С подобными речами уместно обращаться к высокопоставленным людям, но не к председателю колхоза, живущему в самой гуще народной.
