Текст книги "Слияние вод"
Автор книги: Мирза Ибрагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
– Дочка! – крикнул он, перегнувшись через перила веранды. – Позови-ка друзей, отведайте арбуза...
Першан с Гызетар и Наджафом работали во дворе, достраивали баню. Последнее время у хозяина было столько неприятностей и хлопот, что он забыл о своем обещании воздвигнуть первую баню в деревне и теперь, когда дочь пригласила на помощь друзей, не знал, как вести себя: то ли радоваться, то ли ворчать...
– Сейчас, папа, подожди!
Рустам привычно потянулся к трубке, но из столовой выглянула Сакина, остановила его:
– Ведь только что курил! У тебя в груди хрипит и свистит, как в паровозе. Врача не слушаешься!
Рустам покорился.
– Ладно, хоть без табака трубку в зубах подержу, все на душе легче.
Першан принесла из столовой, тридцатилинейную лампу, протерла стекло, спичкой выровняла края обгоревшего фитиля.
– Папа, когда же электричество проведут? – спросила она. – Надоело возиться с керосином.
– Спроси у Салмана, на которого вы все коситесь, – с ядовитой усмешкой ответил Рустам. – Если загорится в деревне электрический свет, – это будет заслуга Салмана, и только Салмана!
Гызетар, которая вошла следом за Першан, не согласилась:
– Электричество принадлежит государству, деньги – колхозу, а столбы ставим мы, комсомольцы. Так что не стоит расхваливать Салмана.
Рустама раздулись пышные усы.
– Никто и не расхваливает. Как бы то ни было, парень старается. Теперь вы его к Ярмамеду кандалами приковываете. И напрасно! Да, он доверился этому проходимцу, но ведь и я доверился: значит, виноваты оба.
– С Ярмамедом история не кончена, дядюшка, – сказал Наджаф, усаживаясь за стол и выбирая самый большой ломоть арбуза, – Вот завтра на партбюро об этом потолкуем.
Хозяин мрачно разглядывал его добродушное лицо, придумывая ответ, но вдруг дробно застучали в калитку и послышался зычный голос Калантара:
– Эй, киши, примешь непрошеного гостя?
Першан схватилась за голову:
– Не могу видеть этого кичливого коротышку. Пошли в сад!
Рустаму показалось, будто его кипятком ошпарили, когда увидел Калантара, И Сакина расстроилась: она никогда не ждала добра от Калантар-лелеша. Какая корысть привела его сюда?
Однако хозяева промолчали. Нельзя сказать гостю: "Уходи!" Скрепя сердце, через силу, но встречай приветливо...
Вслед за щеголеватым, торжественным Калантаром на веранде появились двое мужчин и две женщины. Одна из них, высокая и толстая, несла поднос, покрытый атласным покрывалом с бахромой.
Хозяин и хозяйка переглянулись: сваты...
Поднос был торжественно поставлен на середину стола, гости расселись вокруг, помолчали. Наконец рослая толстуха сказала:
– Аи, дядюшка! Девичье деревцо – ореховое деревцо: каждый прохожий поглядывает с завистью, а орехи достаются хозяину. Вам дочка дорога сокровище, но ведь предки наши говорили, что девушка в отчем доме гостья. Рано или поздно, а уведет ее муж к своему очагу. Родительский долг известен: только не ошибиться, выдать дочь за хорошего, достойного человека...
– Именно хорошего! – перебил сваху длинноносый, толстогубый мужчина. Самое важное – внутренняя суть человека... Да разве я, к примеру, мог бы прельстить красотой свою жену? Но она узнала и полюбила мой нрав и не раскаивается...
Сваха тотчас подхватила:
– Лицо мужа – не тарелка с медом, от него сладости в семейной жизни не прибавится. В мужчине главное – ум. Ну и, конечно, умение заработать на кусок хлеба.
В саду все было слышно, и Наджаф, толкнув локтем Першан, ехидно засмеялся:
– Сваты? Ну, поздравляю!
– Да кто же он? Почему утаила? – зашептала Гызетар.
На веранде продолжался деликатный, полный традиционных недомолвок и намеков разговор, но Калантару это скоро прискучило: хозяева не потчуют сладким чаем, ждут, когда будет названо имя жениха... И он решительно протянул руку Рустаму:
– Дядюшка, с твоего разрешения мы сейчас разопьем сладенького за Першан и сироту Салмана. Чем не пара? Залюбуешься!...
Сакина вскрикнула, приподнялась и бессильно рухнула на стул, Рустам побагровел.
– Поздравляю, поздравляю! – говорил в саду Наджаф. – Тайком все обделали? А как же наш поэт?
Гызетар негодовала:
– Ждала, ждала, томилась, а угодила за черепаху!... Очень красиво. Лань влюбилась в черепаху! Да он и сам здесь, вот у ворот вышагивает! Значит, вы уже договорились? Ну, если так, ноги моей у вас не будет.
Со странной улыбкой, перепугавшей подругу, Першан подтвердила:
– Да, мы уговорились! – И пошла на веранду.
Калантар настаивал, что надо дело поскорее кончать, но Рустам с необычной для него нерешительностью отнекивался, ссылался на жену, а Сакина только руками развела:
– А я кто такая? Лучше всего девушку спросить.
В это время и вошла Першан, поклонилась гостям, не дожидаясь приглашения, сорвала покрывало с подноса, бегло оглядела, но к сладостям не притронулась, а заинтересовалась кольцом и жемчужным ожерельем.
– Ах, прелесть какая! И дорогие, наверно? Я согласна!
Сваты радостно зашумели, Калантар с облегчением перевел дух, потребовал, как велит обычай, от растерянных хозяев сладкого чая, да поскорее.
– Подождите, подождите! – вдруг кокетливо вскрикнула Першан, – Ведь самого нужного человека не хватает! – И завопила во все горло: – Салман, Салман, иди сюда!
Рустам глазам своим не верил. От счастья, что ли, рехнулась? А дочка уже тащила на веранду недоверчиво улыбающегося парня, ласково приговаривая:
– Ах, как ты красив, мой суженый!... – И, схватив выдолбленную ножом корку арбуза, с размаху нахлобучила ее на голову Салману. – Вот тебе мой свадебный подарок! Венец, как у шаха! Будешь знать, как без согласия девушки засылать сватов!
По лицу, по шее Салмана струился арбузный сок, капли попали и за ворот белоснежной рубашки, он завертелся, словно от нестерпимого зуда, и это было так смешно, что Гызетар и Першан залились звонким смехом, а глядя на них, засмеялись и сваты и хозяева, даже Калантар, не теряя солидности, коротко хохотнул.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
По краям участка, шириною примерно в два километра, змеистыми расщелинами протянулись арыки, впадавшие где-то там, внизу, в коллекторный канал. Здесь и начиналась промывка засолонившегося клина... Майя проверила арыки, велела поливальщикам кое-где углубить русло. Разорванные клочковатые облака, похожие на кусочки бронзы, неподвижно стояли в небе; беспощадно палящие солнечные лучи жгли землю.
Из большого арыка пустили мутную, илистую воду. Потрескавшаяся земля жадно глотала ее, чернела, набухала, а воды все прибывало, и вскоре почва насытилась, берега нижнего арыка заслезились, с них покатились зелено-синие капли.
"Вон он – яд земли, отрава муганской почвы, выжигавшая плодородие, обрекавшая степь на гибель!" – одумала Майя.
Растворившиеся в воде минеральные соли уплывали по арыку.
В соломенной широкополой шляпе, защищавшей лицо от зноя, Майя шагала вдоль арыка. Было приятно, что она одна, Рустам не приехал: он бы вмешивался, командовал... Колхозники говорили, что его и Ширзада неожиданно вызвали в райком партии, а Салман отправился на ферму.
Спустя минуту Майя подумала, что Рустам, пожалуй, не стал бы командовать, последнее время при встречах он держался мягко, чуть-чуть даже виновато.
Увидев, что промывка проходит нормально, Майя вышла на берег Куры, где толпились высокие стога, кидавшие на скошенные луга густые тени: хотелось отдохнуть, полежать в прохладе. Была самая знойная пора летнего дня, когда даже змеи шипели и забивались под камни, лишь в тени, продуваемой речным ветерком, можно было перевести дыхание, опомниться. В последнее время Майя быстро уставала, ныли ноги и часто-часто колотилось сердце.
К вечеру она совсем выбилась из сил и обрадовалась, что знакомый шофер довез ее из "Новой жизни" в "Красное знамя".
Майя не забывала и про земли "Новой жизни", часто появлялась в колхозе, следила за поливом, за очисткой и ремонтом арыков. В каждом звене у нее были приятельницы – вовремя показывали, где хирели растения, где появлялись солончаки, где арык обрушился...
Женщины и девушки жалели ее, мужчины относились с уважением., парни охотно заговаривали с Майей, но вольностей не допускали. И не раз она думала, что нет более верных и скромных поклонников красоты, чем труженики. Но ведь и Гараш вырос в трудовой семье. Что же с ним случилось? Может, и не любил Майю?
Со всем Майя могла примириться, свыкнуться, но трудно было отказаться от воспоминаний о счастливой поре любви. Нет, она любила и была любимой. Какой-то тайный голос убеждал Майю простить мужа ради будущего, ради любви. Любовь не погибла, она жива. Соперницу Майи изгнали с позором из деревни. Муж ни разу не сказал, что не любит Майю. Почему же он сейчас отсиживается в полевом стане: то ли боится, то ли от стыда не знает, куда деваться? Может, не стоило покидать дом Рустамовых? Ведь никто не говорил: уходи! Наоборот, и Сакина и Першан уговаривали вернуться. Но жить в холодном, без любви, без ласки, будто всеми сквозняками продуваемом доме Майя не смогла бы.
– Сестрица, да ты опять сама с собою разговариваешь! К чему бы? воскликнул вбежавший в комнату Рагим, держа в руке учебник географии.
Окна были открыты, и доившая корову в хлеву Зейнаб услышала, прикрикнула на сына:
– Не приставай к Майе! Лучше нарвал бы яблок!
Сказано – сделано: через минуту перед Майей была поставлена тарелка с яблоками, похожими на пестро раскрашенные фарфоровые чашки. Рагим ждал одобрения, и Майя отважно попробовала, стараясь не морщиться от кислого сока, и сказала:
– До чего сочное!
Мальчик засиял, даже подпрыгнул,
– Это я сам прививал, когда в четвертом классе учился. Правда, необыкновенное?!
– Да, поразительно сочное. А кем ты хочешь быть?
– Правду сказать?
– Конечно. Говорить надо только правду.
– А не засмеешься?
– Ну что ты! – Рагим нравился Майе: смышленый, ловкий, ласковый с матерью. "Мне бы такого сына!" мечтала она бессонными ночами.
– Я буду, как ты, инженером водного хозяйства! – прошептал мальчик, Мама часто жаловалась на солончаки: то посевы погибли, то в саду яблони засохли от соли. А ты солончаков не боишься! Ты их победила! А я не только колхозную землю, всю Мугань очищу от соли! Не веришь?
– О-о, благородная и трудная цель! – серьезно сказала Майя. – Желаю тебе, Рагим, успеха!
– Хозяйка дома? – раздался у ворот голос Кара Керемоглу.
Рагим помчался навстречу гостю. Старика провели на веранду, усадили в кресло, запыхавшаяся Зейнаб, вытирая фартуком руки, уже бросилась к очагу, но Кара Керемоглу остановил, попросил не беспокоиться: он ненадолго...
И, потянув из рук Рагима учебник, спросил:
– На хлопке поработаешь?
– Я бы с радостью! – жалобно ответил Рагим. – Да учитель сердится: "У колхоза план, и у школы план. Повадились отрывать школьников от уроков, начинать учебный год с опозданием..."
Кара Керемоглу добродушно рассмеялся.
– И он прав, сынок!... Шарахаемся, как от чумы, от хлопкоуборочных машин и хотим выехать на школьниках. Ну, с этого года баста! Учитесь, набирайтесь ума! А покажи-ка мне Мугань!
Рагим развернул карту, показал Мугань, потом ткнул грязным ногтем в узкую зеленую полоску:
– А эта часть Мугани, за рекою, – в Южном Азербайджане!
– Араз? – с тоскою спросил Кара Керемоглу, – Араз!... Не могу спокойно смотреть: сердце трепещет!
Майя не поняла:
– У вас родственники за рубежом?
– Частица моего сердца!
– У дядюшки Кара там могилы матери и сестры, – сказал неосторожный Рагим.
Мать дернула его за рукав, покачала головою:
– Поменьше говори, больно много знаешь!
Кара Керемоглу уже приободрился.
– А велика ли наша Мугань?
– Мы еще этого не проходили., – Рагим смутился.
Майя поспешила на выручку:
– Вся Мугань, раскинувшаяся в предгорьях Талыша, занимает семьсот тысяч гектаров, из них – шестьсот на нашей стороне, а сто – в Южном Азербайджане.
Глаза Кара Керемоглу восхищенно округлились: он эти цифры знал с детства, но себя не выдал.
– У-у-у, какой безбрежный край! Глазом не охватишь, на коне проскакать – у иноходца копыта отвалятся!... А вы знаете, почему земля Мугани белая, как седые волосы? Легенда есть, отчего она покрылась солью, а сложил легенду народ...
Рагим так в подпрыгнул.
– Дядюшка Кара, расскажи, расскажи! Мама, сестрица Майя, слушайте!
Кара Керемоглу насильно усадил суетившуюся с белоснежной скатертью Зейнаб, жестом пригласил и Майю садиться, вздохнул.
– Хорошо у меня сегодня на душе... Ну, так и быть, расскажу легенду, сложенную тысячу, а может, и сто тысяч лет назад. – И полузакрыв глаза, мечтательно улыбаясь, он начал так: – В далекие времена здесь жило племя агванов; были это отважные, добрые, честные люди. У предводителя племени выросла дочь, звали ее Мугам, никто во всем мире не смел соперничать с нею ни умом, ни красотою. У племени агванов всего-то было сто тысяч девушек, но ни одной равной Мугам. У племени агванов было сто тысяч юношей, доблестных воинов, один краше другого, один храбрее другого... Девичьи очи боялись глянуть на любого из ста тысяч юношей, – с ума сводила их мужественная, гордая красота. Но игиты из племени агванов ни на кого не обращали внимания – все они любили одну Мугам. Сто тысяч юношей готовы были бросить сердце свое к ее ногам. А Мугам день ото дня, год от года расцветала, как нежный, благоуханный цветок, но спокойным оставалось ее сердце, никому из ста тысяч юношей она не могла отдать предпочтения. Тогда старейшины племени поклялись не выдавать замуж красавицу, ибо сто тысяч юношей убили бы жениха и всю жениховскую родню и возникла бы кровавая вражда, междоусобица, великое племя исчезло бы с лица земли. Но судьба рассудила иначе!... Сын предводителя соседнего племени Мулас, охотясь, увидел у родника ясноликую Мугам и полюбил навеки – так, как земля любит воду, гром – небесные просторы, огонь – нефть. И свершилось чудо: откликнулось сердце красавицы на зов влюбленного Муласа, тайно от отца, от матери, от старейшин, – от ста тысяч юношей она убежала с возлюбленным. Они ускакали на резвых конях туда, где не было дорог и караванных троп, где не было и следа человеческих ног... Там, прижимая к груди возлюбленную, Мулас восторженно говорил: "Солнце в небе угаснет, но любовь к тебе, прекрасноликая Мугам, не исчезнет из моего сердца!"
Так проходили дни, годы; возлюбленные не ведали ни голода, ни жажды: ведь они наслаждались душистым шербетом любви... Показалось, не будет конца райскому блаженству. Но вслед за летом приходит осень, и вслед за полднем спешит закат, и мелеют, пересыхают реки счастья. Как-то раз заметил потрясенный Мулас, что запеклись, потрескались от жажды губы любимой и она не может произнести ни слова. "Подожди, я вернусь, сейчас же вернусь!" сказал Мулас и, оставив любимую, отправился искать живительный родник.
Прошли дни, месяцы, годы, – Мулас не вернулся, дракон времени широко разинул пасть и поглотил его... Плакала, убивалась, стонала от неразделенного горя красавица Мугам; побелели, поседели ее пышные волосы и рассыпались по степи, изморозью покрыли землю. А слезы безутешной Мугам струились по степи, и пропитывали землю горькой солью, и сливались в реки, и убегали к морю в поисках желанного Муласа... Но Мулас не вернулся. Караваны, бредущие из дальних полдневных стран, заходили сюда, но в страхе сарван – погонщик верблюдов – поворачивал обратно, увидев устилавшие пустыню седые женские волосы. И стаи птиц, возвращавшихся на север из жарких краев, залетали сюда, но, увидев потрескавшуюся от жажды, как губы красавицы, землю, в тоске улетали прочь. Наконец пришел сюда старый ашуг и, увидев сердце несчастной, сгоревшее, прахом рассыпавшееся по степи от любви и жажды, не испугался, не повернул восвояси, а пожалел бедняжку и сложил в ее честь вдохновенную песню.
Сто тысяч девушек, сто тысяч юношей спели эту песню, а когда они состарились и ушли из этого мира, то пришли другие сто тысяч девушек и сто тысяч юношей и подхватили недопетую песню-легенду. И так будет всегда, во веки веков, – не умолкнет, не стихнет эта вечная песня... А называется песня – Мугань.
Кара Керемоглу опустил голову и долго молчал. Взволнованные Зейнаб, Майя и мальчик тоже не осмеливались нарушить спокойствия знойного вечера. В степи, далеко за деревней, скользили, сгущались синие тени.
– Спасибо, дядюшка, – негромко промолвила Майя. – Теперь я еще сильнее полюбила здешние края!... Знаете, дядюшка, наш Рагим поставил перед собою высокую цель: навсегда избавить Мугань от солончаков.
– Благородное стремление! – восхитился старик. – Благословляю тебя, сынок, на столь нужное народу дело. Не отступи, не оробей, будь всегда мужественным. – Он поднялся. – Ну, я пошел к дому, а вы, доченьки, отдыхайте, отдыхайте! – И ласково провёл по шелковистым волосам сияющего, места себе не находящего от радости мальчугана.
2
Обойдя крайние стога, Майя едва не вскрикнула от изумления: привязав гнедого, Салман валялся на охапках душистого сена, расстегнув рубаху, скинув сапоги, раскинув широко руки и ноги.
Майя хотела вернуться, убежать, но не успела.
– А! Ханум! Здравствуйте, здравствуйте! – ласково сказал Салман, будто ничего между ними не произошло, будто Майя не выгоняла его, не оскорбила, Садитесь, отдохните! А я с фермы. Вдруг почувствовал, что мозги буквально расплавились от жары, вот и решил полежать, да заодно и подкрепиться. А здесь, как в яйлагах, – благодать! Садитесь закусить чем бог послал. – И он развязал белый сверток, вынул жареное мясо в кастрюле, хлеб, зелень.
Поблагодарив за внимание, Майя отказалась.
– Слышали, как меня опозорили? – продолжал парень, доставая из седельной сумки бутылку, – Разрешите? Всего одну пиалу для аппетита.
– Не разрешаю! – сказала Майя строгим тоном.
– Что поделаешь, выпью без разрешения! – жалобно сказал Салман и опрокинул в рот полную пиалу коньяку. – С горя!... – объяснил он. Страшное, безысходное горе! Клянусь, Назназ наивна, как ребенок, она перед тобою ни в чем не виновна, ее оклеветали! И эта бездушная кокетка Першан, сама строила глазки, намекала, завлекала. У-у-у! – Он снова наклонил бутылку, забулькала пенистая хмельная влага.
– Мне пора! – сухо сказала Майя и повернулась, чтобы уйти, но Салман с отчаянием крикнул:
– Прости, ханум, прости! Тысячу извинений! Как говорится: "И осел знает вкус меда!" И раньше заверял тебя, и сейчас повторяю: ради твоего счастья готов умереть! Майя, меня душит горе!...
– Замолчи, перестань! – сморщившись от отвращения, сказала Майя и, уговаривая себя, что надо идти ровным шагом, а не бежать, как ей хотелось, пошла на берег, но Салман, будто разъяренный медведь, бросился за нею, схватил за плечи и опрокинул на землю. Собрав все силы, она забилась, стараясь вырваться, а парень, обжигая ее лицо запахом спирта, давил коленом на ее ноги.
– Я... я закричу!
– Кричи, кричи! – великодушно разрешил Салман. – Никто не услышит, все в полевом стане обедают... Покорись! Женюсь, ей-богу, женюсь, уедем в Баку, Гянджу, Казах! Куда прикажешь – туда и поедем!
Высвободив правую руку, Майя с размаху ударила его по плоской, дряблой щеке, их глаза на миг встретились, и она прочла в его взгляде то звериное, хищное выражение, какое уже видела раз, когда Салман топтал конем умиравшую лисицу.
А в степи стояла тяжелая душная тишина, ни звука, ни шороха, лишь монотонно внизу журчали речные струи, и Майя поняла, что никто не спасет ее. Выдернув ногу из-под колена Салмана, она так сильно ударила его в живот, что парень откатился.
Вскочив, растрепанная, в изорванной юбке, Майя бросилась к обрыву. "Скорее умру!" – мелькнуло в голове, а Салман уже настиг ее, опоясал сильными, будто из стали отлитыми, руками, но она и тут выскользнула, толкнула его, и он брякнулся, покатился вниз с набитым землею ртом.
Отвязав гнедого, Майя вскочила в седло, и добрый застоявшийся конь понес ее в степь.
3
Сложив руки на животе, тетушка Телли смотрела, как медленно ползущая хлопкоуборочная машина всасывала широким хоботом белопенные хлопья из лопнувших коробочек.
– У меня нет слов, чтобы выразить свое счастье. Если завтра скажут, что люди научились летать на луну и обратно, я поверю беспрекословно. Ну что за машина! – Охваченная восторгом, она даже не замечала, что размышляет вслух.
У поворота Ширзад остановил машину, спрыгнул и подошел к тетушке:
– Нравится?
Тетушка Телли только всплеснула руками.
На берегу арыка Наджаф, запрокинув голову, пил из глиняного кувшина, обернутого мокрыми тряпками, чтобы охлаждалась вода.
– Его благодари, еще весною с Шарафоглу взялся за ремонт и наладку комбайнов, – кивнул на друга Ширзад.
Напившись, Наджаф спрятал кувшин в холодок, перепрыгнул через арык и, обняв тетушку, закричал:
– Что я вижу! Наконец-то красавица Телли довольна!...
Из-за высоких кустов показались смеющиеся девичьи лица; с нижних веток, куда не могла добраться машина, приходилось собирать хлопок руками...
– Что случилось?
– А то случилось, что тетушка поверила все-таки во всемогущий человеческий разум! – прокричал Наджаф.
Тетушка звонко шлепнула его по руке.
– Не клевещи! Всегда с уважением относилась к ученым людям.
Подбежала Першан и, подмигивая подружкам, сказала:
– А кого ты называешь учеными людьми, тетушка?
– А хотя бы тебя. Еще два года назад знала, что ты нахлобучишь арбузную корку на макушку Салмана! выпалила Телли. – А почему? Да потому, что верила в твой ум!...
Першан не знала, то ли рассмеяться вместе со всеми, то ли надуться. А тем временем тетушка Телли, подобрав шуршащие, как камыш на ветру, юбки, отправилась на самый дальний край плантации, туда, где на комбайне работал Гараш. После разрыва с Назназ, которая с позором покинула деревню, он стал нелюдимым. Если с ним заговаривали, отмалчивался, но от тетушки Телли было трудно отделаться. Скрестив руки на могучей груди, она невозмутимо шла за комбайном, не отрывая взгляда от Гараша.
В конце концов парень не выдержал, выключил мотор, спрыгнул, а тетушка с жестокостью хирурга, вскрывающего нарыв, сказала:
– Прислушайся к моему совету, а выполнишь или нет – твое дело.
– Только покороче! – попросил Гараш и так стиснул зубы, что на черных от загара щеках запрыгали желваки.
Тетушка Телли бросила в мешок комочек хлопка, вытерла руки и высоким пронзительным голосом завела длинную речь:
– "Однажды неискушенный в житейских делах юноша нашел в море-океане жемчужину, редкую и по красоте и по весу. Подбросил ее на ладони, повертел, огляделся, а вокруг на песке валяются разноцветные ракушки так и горят, слепят глаза. А жемчужина-то бесцветная, словно катышек из брынзы. Вот неразумный парень зашвырнул подальше жемчужину, схватил самую яркую раковину и, от счастья ног не чуя, побежал домой".
Кусты хлопчатника зашевелились: затаив дыхание, со всех сторон подкрадывались девушки...
– "А путь к дому длинный: идет юноша час за часом и вдруг почуял, что ракушка засмердела, протухла. Пришел домой, рассказал он обо всем матери, та выбросила вонючую ракушку, а сыну велела: "Вернись сейчас же, найди жемчужину!" Парень заупрямился: и как, мол, найду, и дорога длинная, а я устал, и перед людьми стыдно... Мать рассердилась. "А когда жемчужину бросал, так людей не стыдился? На коленях ползи, а найди".
Гараш вспомнил, что то же самое ему втолковывали Ширзад и Гызетар, и горько усмехнулся: "Легко крикнуть увязшему в трясине: выпрыгни!... А за что ухватиться?"
– Как же я пойду, тетушка? – дрогнувшим голосом спросил Гараш.
– А вот так и иди! – Тетушка Телли с удивлением пожала плечами. – А чего стесняться? Ну, очаровала тебя колдунья, попотчевала приворотным зельем, вот и обманулся... Но ведь сбежал от нее. Так чего остановился на полпути?... А впрочем... – и тетушка зевнула, – мое дело сказать, а твое решать. Давай работать!...
4
После неудачного сватовства Салман решил для себя, что во всем виноват Рустам. Он нарочно обнадежил его, чтобы унизить перед всеми отказом. И, дергая плечом – теперь у него появилась такая привычка, – Салман разжигал в своем сердце лютую ненависть к председателю. Если б нужно было сжечь дотла всю деревню, лишь бы опозорить и унизить Рустама, Салман не поколебался бы. А потом – пусть тюрьма: не так уж страшно!... Только бы насладиться местью.
Однажды председатель повел Салмана на дальнее поле, поросшее хлопком, оно лежало между глубоководными арыками; будто хлопья снега, белели в чашечках рыжие пушистые комочки. Всю неделю стояла такая безжалостная жара, что даже нераскрывшиеся коробочки потрескались.
– Да здесь целый океан хлопка! – обрадовался Рустам. – Не меньше десяти гектаров, вполне пригодных для машинной уборки. А вы, чугунные лбы, считали хлопок недозревшим!
– Коробочки-то не раскрылись. – Салман дернул плечом. Потеряв охоту льстить, он сейчас разговаривал с председателем через силу, едва удерживаясь от желания ему надерзить.
– Не раскрылись, не полопались. Не видишь, что ли? Надо ж соображать, какая стоит погода.
– Соображалок-то в голове мало, – с натугой пошутил Салман.
– Пройди поле из конца в конец. Где рытвины и ухабы, прикажи заровнять, – сказал Рустам. – А я по звоню в МТС насчет хлопкоуборочной машины. Да ты чего воды в рот набрал? Слышишь?
– Будет исполнено...
Проводив тяжелым взглядом Рустама, легко вскочившего в седло, Салман плюнул:
– Ведь шестьдесят скоро, а в седле, как юноша! Не стареет, рыжий дьявол, до ста дотянет, если не пристукнут обухом... – И, лениво загребая ногами, побрел по полю.
Неподалеку от узкого моста через арык его остановили две женщины и большеносый мужчина с бегающими глазами. Колхозницы сперва посмотрели на Салмана, потом на большеносого и поджали губы.
– Ну? – угрюмо спросил Салман.
Женщины только вздохнули.
– Идите-ка по своим делам.
– Так мы по делу и хотим поговорить, – отозвался большеносый Бахар. Правда ли, что сюда пришлют машину?
– Допустим. А тебе-то что?
– Как это что?... На ручной уборке мы столько бы заработали! возмутились женщины.
– Вот-вот... – Салман злорадно рассмеялся. – Небось весь год спекулировали на базарах, отсиживались в чайханах, а теперь решили на ручной уборке и деньжат заколотить, и минимум трудодней выработать. Вижу насквозь ваши уловки.
– Братец Салман, если тебя Рустам унизил, то мы то в чем виноваты? сказала жена Бахара. – Любишь девушку – укради! Мало ли в округе лихих игитов? Сговорись с ними – да и увези темной ночью к стогу сена. А утром Рустам сам взмолится: женись, прикрой стыд...
– Что за чушь мелешь, баба? – взвыл Салман. – Своему сыну советуй!... Мне неохота гнить в тюрьме.
– Салман, какая тюрьма? Тут свадьбой пахнет, – внушительно сказал большеносый Бахар. – Мы всегда поможем, не сомневайся. А на это поле пусти наших женщин. Если машина такая умная, так пусть остатки подбирает. А мы тебя, понятно, отблагодарим...
"При случае и эти лодыри пригодятся", – подумал Салман и, дергая плечом, пожаловался:
– Я маленький чин, товарищи. Слон выше верблюда, а Рустам сильнее своего заместителя. Ему плевать на ваши интересы. Об одном мечтает: поскорее машинами убрать хлопок, чтобы в Баку сказали: "Спасибо". Не знаете вы, что ли, своего хозяина?
– Э-э-э, братец! – заныл в тон ему Бахар. – У злого хозяина бывают добрые приказчики. Махни разок папахой – всё бабы сюда примчатся, к утру уберут до единого комочка. А мы на тебя молиться станем.
– Ладно, ладно, проваливай! – с притворным гневом крикнул Салман. Отойдя шага два, он остановился и как бы вскользь заметил: – Мостик-то больно шаткий, ненадежный. Как бы машина не рухнула в арык. Починить бы мостик!
И быстро пошел к полевому стану...
5
Усталый Рустам, то и дело вытирая потное лицо и платком и рукавом, еле доплелся до участка Гызетар, но, увидев людей, подтянулся.
– У вас много раскрывшихся коробочек! Постарайтесь, соберите до непогоды.
– Не на хозяина, на себя работаем! – немного обиженно ответила Гызетар, – И так жилы тянем, А сколько процентов?
– Девяносто пять. Если поднажать, через неделю план выполним. Смотрите не подкачайте напоследок: освежевав барана, не опоганьте мясо у хвоста.
Разогнувшись, тетушка Телли спросила своим обычным насмешливым тоном:
– А как у Кара Керемоглу?
– Дался тебе этот Кара!... – с досадой заворчал Рустам. – Ты за звеном лучше следи. – Но, видя, что тетушка не спускает требовательного глаза, неохотно добавил: – На три процента больше.
Тетушка огорченно вздохнула.
– У него жирнее грунты, – попытался объяснить председатель. Но вышло еще хуже: тетушка напомнила о засолонившемся участке, куда, как на пожар, помчалась его любимая невестка.
"Ну, какой зловредный язык!" – уныло подумал Рустам и, чтобы хоть чем-нибудь отвлечься от неприятных мыслей, нагнулся, начал собирать с нижних веток пушистые, нежные хлопья.
Гызетар сжалилась.
– Шел бы, дядюшка, по своим делам! Как-нибудь справимся, не подведем...
А спина у Рустама сразу же затекла: с усилием выпрямился, вытер лицо подолом рубашки.
Осень, а муганский зной не спадал, только вечерами, после захода солнца, на степь спускалась прохлада. Но сумерки наступали рано, неожиданно сгущались, заволакивали плотной завесой равнину. Уже багрянцем и золотом вспыхивали листья, коробились и опадали в траву. Уже увядали и сохли травы. Плантации хлопчатника еще зеленели, но и там кусты поредели, съежились, поджали ветви. Не дай бог, выпадет сильная ночная роса или, того хуже, хлынет дождь, тогда сортность хлопка снизится, план не будет выполнен.
От жары, от непрерывного напряжения Рустам за несколько недель заметно постарел. В усах и в щетине на подбородке не осталось ни одного черного волоса... Под глазами набухли мешки, мучила – одышка, часто приходилось присаживаться на межу, чтобы перевести дыхание. И с колхозниками он говорил уже не как прежде, не приказывал, а упрашивал, не распоряжался, а уговаривал.
Тетушка Телли сокрушалась:
– Как видно, годы каждого посадят на свое место...
Она не таилась, прямо в глаза это сказала, а Рустам на этот раз промолчал и отвернулся.
Выйдя из хлопчатника, Рустам обернулся, окинул взглядом степь. Налетел порывом северный, захолодавший в горах ветер, кусты заколыхались, взвились пучки сухой травы, и колхозники с облегчением вздохнули: эй, как славно!... Но там, где стояла хлопкоочистительная машина, на пустыре за полевым станом, вихрем заклубилась пыль, и работавшие здесь люди скрылись в мутной пелене. Подойдя к ней близко, Рустам услышал надсадный кашель, лица и одежда колхозников были покрыты пылью и сором.
Рустам поднял руку, машина остановилась.
– Что ты людей душишь? – сурово спросил он машиниста.
– Не от меня же валит пыль, – ответил тот. – Всегда так бывает!
– Да нет, не всегда. Поверни-ка машину по ветру, – приказал Рустам с удивившей колхозников – мягкостью и первый нажал плечом. К нему подоспели на помощь, развернули-машину. Теперь ветер уносил облака пыли и мусора в степь, а люди с облегчением вздохнули.
